Текст книги "Жизнь забугорная"

Я была спокойнее психоаналитика.

– Размечтался, – ответила флегматично, продолжая трапезу.

И тут Петер затрясся, как кисель, в своей любимой пижаме. Его визгливый монолог психиатры определили бы как «поток сознания», в котором не было никакой возможности вычленить рациональное зерно. Сначала он орал в мой адрес много интересных сравнений и эпитетов, затем перешёл на «псевдонемцев с испитыми русскими рожами» (чье бы уже мычало о пьянстве), затем – на правительство, открывающее ворота страны для «всякого мусора» и наконец запечатал совершенно праворадикальным: «Стрелять вас, иностранцев, надо!».

Когда Петер выдохся, я произнесла одну-единственную фразу: «Я и не знала, милый, что ты – фашист», достала из висевшей на стуле сумки предусмотрительно включённый диктофон и демонстративно щёлкнула выключателем: «Спасибо за интервью».

На Петера было жалко смотреть: он хватал воздух, как рыба, выброшенная на берег. Его очки вспотели, лысина покрылась испариной.

– В общем так, дорогой, – сказала я миролюбиво, – жить тебя со мной никто не неволит. Через шесть месяцев разойдёмся, как в море корабли. Но если не дашь нам нормально дожить, будешь каверзы строить, сильно пожалеешь. Разводиться будешь с шорохом и треском. Восток – дело тонкое, Петруха».

Цвет лица моего супруга менялся, как у хамелеона: от серого до бурого.

– У нас брачный контракт, – орал он. – Там оговорено, что при разводе я тебе ничего не должен. И если я захочу, вместо вида на жительство ты получишь продление визы на год. Вот возьму и не пойду с тобой в управление по делам иностранцев. За вид на жительство ты заплатишь мне сумму, которую я тебе укажу. Иначе пролетишь с Германией.

Смакуя сказанное, Петер просиял, как надраенный самовар. Оно и понятно: сказал гадость – сердцу радость. Мне пришлось расстроить мужа, объяснив ему, что я – не пыльным мешком стёгана, и заработать на нас ему не удастся. Что я уже консультировалась у адвоката, и мне не составит труда доказать в суде, что все годы нашей семейной жизни были психологическим террором, чему есть многочисленные свидетельства: полицейский протокол его пьяной выходки, показания соседей, диктофонные записи его фашистских демаршей, мои медицинские карточки у невропатолога, психиатра, гинеколога, домашнего терапевта, в которых мной предусмотрительно отмечены регулярные жалобы на состояние здоровья, вызванные отсутствием половой жизни и постоянными стрессами, скандалами и угрозами супруга.

Это означает, что контракт ему не поможет. В подобных случаях психотеррористы обязаны после развода содержать бывших жён. Кроме того, я не поленилась снять копии с некоторых бумаг о его доходах, коими обязательно заинтересуется налоговое управление и его предыдущая супруга. И это ещё не всё: я намерена позвонить ему на работу и сообщить его руководству, как он распорядился ваучерами, которые обязан был раздать клиентам, заключившим с ним крупные сделки. А также тоннами кондитерских изделий, списанных им на усушку, утруску и порчу. Которые распирают сейчас его гараж, вследствие чего все грызуны нашей местности уже больны сахарным диабетом. Но и это далеко не всё…». Договорить Петер мне не дал. Несмотря на характерное для него «позднее зажигание», на этот раз сориентировался достаточно быстро:

– Ну, чего ты так разошлась? Уж и пошутить нельзя. Я же не враг тебе. Да и причины разводиться я не вижу…

Ну, разумеется, причин нет: у нас – крепкая интернациональная семья, а точнее, гомеостазис – равновесие сил.

6

С этого дня в нашем доме воцарился покой. Домашняя утварь вернулась из гаража на кухню. Петер стал с нами здороваться и даже иногда заговаривать о погоде. Он относился к той породе людей, которая понимает один язык: звук передёргивания затвора. Которая пасует перед силой и вволю куражится над слабостью, вымещая на ней свои комплексы. Последующие полгода вновь превратились в то, с чего мы и начинали: мирное сосуществование двух государств с различным общественным строем. Каждый шёл своим курсом, не мешая жить другому.

Вид на жительство я получила без проблем. Сразу же съехала от Петера в снятую в другом конце города квартиру. Ни злобы, ни обиды на бывшего мужа я не испытывала. Мне было жаль этого странного, одинокого, недалёкого человека, так и не постигшего «военной тайны», известной у нас любому ребёнку.

Через год мы развелись. Тихо, мирно, чинно. Простившись с Петером и простив все его «шалости», я вышла из зала суда на воздух. Оркестр моей души играл марш «Прощание славянки».

С тех пор мы больше не виделись. Случайно узнала от бывших соседей, что мой экс сожительствует сейчас с почти не говорящей по-немецки молодой турчанкой. Как говорится, совет да любовь. Однако терзают меня предчувствия, что и эта с ним не задержится. По логике вещей, следующей будет юная таиландка, по хлопку приносящая комнатные тапочки.

Когда-то, на заре нашей «семейной» жизни, Петер сказал мне:

– Вы, русские, не умеете жить в цивилизованном обществе, но мы вас переделаем.

– Если это удастся, я посвящу тебе три страницы в своих мемуарах, – ответила я в шутку. Переделать меня ему не удалось. Я же своё обещание выполнила с лихвой.

Перекати-поле

Вообще-то я чистокровный русак. Как я оказался в Германии по седьмому переселенческому параграфу? Это – длинная история. Я уже много раз ее рассказывал. Если есть терпение, послушайте и вы.

Когда-то я женился на Элке Вернер. Мне тогда и в голову не могло прийти, что она немка. Во всяком случае, ничего немецкого в её облике я не замечал. Немецким она почти не владела, уродиной не была, национальность свою не афишировала. Жила, как все советские люди. Кто тогда вникал в национальные оттенки? В каждом из нас столько кровей намешано – поди разберись в этом коктейле. Как сказал кто-то из умников, копни поглубже любого русского и обнаружишь там татарина.

Так вот, о том, что Элка – немка, я узнал уже после свадьбы, когда, на почте, стоя в очереди за посылкой, от нечего делать стал листать её паспорт. Увидел и аж присвистнул от удивления.

Нет, я знал, конечно, что в Новокузнецке немцев хватает. Их, бедняг, Сталин ещё в военные годы к нам, в Сибирь, перебазировал. Но то, что я сам окажусь членом семьи немца-переселенца (именно так стали меня именовать впоследствии), даже представить себе не мог.

Когда я познакомился с Элкой, ей было уже двадцать семь. Все её подруги, приятельницы и кузины давно вышли замуж (некоторые прошли эту процедуру по второму кругу), а у неё всё не выплясывалось. До тех пор, пока я, вернувшийся из армии двадцатилетний парняга, не попал в поле её зрения.

Работала Элка паспортисткой в нашем ЖЭКе, ставила меня на учёт и всё требовала прийти ещё и ещё раз, чтобы донести недостающие бумаги. Доходился я к ней, короче: даже ахнуть не успел, как оказался с обручальным кольцом на пальце. Ювелирная работа!

С моей стороны любовью там и не пахло. С её тоже. Просто Элке пора было запрыгивать в последний вагон, а мне… Мне от неё ничего не было нужно, разве только отомстить Танюшке, не дождавшейся меня из армии и выскочившей замуж за своего однокурсника.

Любви не было, но чувство порядочности, которое мне с малолетства привили родители, наличествовало. Оно и сказало своё решающее слово, когда Элка поставила меня перед фактом: «Я беременна». Сыграли мы свадьбу и стали вить гнездо. Оказалось, без любви жить тоже можно. Но только в том случае, если её отсутствие взаимное. У нас как раз и был тот самый случай.

Вскоре родилась дочка Иришка. Я заочно окончил торговый техникум, стал работать в магазине стройматериалов. Со временем «дослужился» до завотделом, потом и до завмага. Держал руку на дефиците, так что, мы совсем не бедствовали. Купили трёхкомнатную кооперативную квартиру в хорошем доме, «Жигули» шестой модели, ели в три горла самое вкусное, регулярно ездили на Чёрное море. У дочки было всё самое лучшее, начиная от игрушек и заканчивая репетитором по музыке.

Но не всё коту масленица. Жизнь «при коммунизме» неожиданно закончилась. Я чуть в тюрьму не загремел из-за махинаций нашего бухгалтера. Ушёл с работы, вернее, меня ушли. Поставил на рынке палатку, стал торговать всяким барахлом. Не жировал, но концы с концами сводить удавалось. Правда, недолго.

Через полгода палатку мою сожгли. Злоумышленников обнаружить не удалось. Следак мне прямо сказал: «Сам виноват. Время нынче такое, что нужно уметь договариваться с людьми».

Впал я в депрессию, не знал, как жить дальше. А тут как раз родня моей Элки в Германию засобиралась. Имею в виду ближнюю родню. Дальняя та ещё в восемьдесят пятом свалила на землю своих предков. Несколько лет они помалкивали, видать, искали своё место под чужим солнцем. А в последние годы будто прорвало: стали звонить, письма писать, фотографии высылать. Да такие, что у нас, оставшихся на периферии жизни, стало от зависти крышу рвать. То они под Эйфелевой башней ухмыляются, то Пизанскую подпирают, то ковыряют пальцем пирамиду Хеопса. На Элку же неизгладимое впечатление произвели кадры, снятые в мясных лавках и сыро-колбасных отделах супермаркетов. Комментарии, сделанные родственниками на тыльной стороне снимков, были созвучны детской дразнилке: «Я – в аэроплане, а ты – в помойной яме».

Когда же от кузенов пришли фотографии их собственных домов и свежеприобретённых «Ауди», даже сомневающимся стало ясно: надо ехать.

На семейный совет собралась вся «отставшая от поезда» ветвь Вернеров: тесть с тёщей – Мария и Эдгар Вернеры, их дочери: Зинаида Иванцова и Элла Батищева, мы с Петькой, русские зятья истинных арийцев и внучки: наша Ирка и Иванцовская Светка.

Тёща водрузила на нос очки с толстыми линзами, достала из старой Иркиной папочки для школьных тетрадей письма германских родственников с абзацами, подчёркнутыми красным, и медленно, по слогам, стала зачитывать: «Как приехали, сразу же получили всё: холодильник, телевизор, новую плиту, ещё запакованные одеяла, подушки, постельное бельё. Целый час социальный работник терпеливо втолковывал нам, как правильно пользоваться стиральной машиной. Дали денег на светильники, исходя из лимита двадцать марок на одну человеко-единицу.

Квартиру нам социальное ведомство оплачивает вместе с горячей водой и отоплением. Дополнительно на жизнь получаем тысячу триста марок. В течение года власти выделяют ещё тысячу пятьсот на одежду». Это пишет Анька Цандерша.

А вот ещё: «Вы не поверите, но как только мы въехали в новую квартиру, местные стали нам под дверь новые детские игрушки подкладывать и пакеты с хорошо постиранными отутюженными вещами. А вы говорили: немцы жадные. Старики наши на свою пенсию не только сами живут неплохо, но ещё и нам помогают. А ведь ни дня на Германию не работали! А то, что нам здесь скучно – глупости! Сюда артисты известные на гастроли приезжают. Часто они к нам в Новокузнецк ездили? То-то же! Здесь хватает русских магазинов, где полно наших товаров, включая книжные новинки и видеокассеты. У всех работающих имеются машины. На каждом шагу – цветы. Одним словом, рай. Чего ещё можно хотеть?».

– Это уже Кларка Вернерша хвалится, – сообщила нам баба Мария, протирая носовиком очки. – А вот чем выпендривается её матушка: «Как вспомню свою пенсию в две с половиной тысячи рублей, так вздрогну. Всё уходило на питание и квартплату. Поломка стиральной машины или холодильника приравнивалась к стихийному бедствию. О поездке на море не могло быть и речи. Тут же, мне за сорок лет российского рабочего стажа начислили пенсию тысяча восемьсот марок в месяц. Сняла небольшую квартирку за шестьсот. Чистыми на жизнь остается тысяча двести – сумасшедшие деньги. Могла ли я раньше мечтать, что смогу летом в Испании кости греть, а Новый год в Париже встречать!»

– А это докладывает племяш Ванька: «Дали нам в Баварии от социала квартиру двухэтажную, мебель классную, посуду, полотенца, шторы, пододеяльники, даже посудомоечную машину. Одели всех с ног до головы. Тысячу двести марок получаю за то, что учусь на языковых курсах. Для полного счастья только автомобиля и не хватает. Земляки сказывают, что некоторым нашим удавалось права водительские на шару получить: показывали немцам свой «Комсомольский билет», утверждая, что это – советские права. Те, идиоты, взамен выдавали настоящие. Вдруг и мне повезёт».

– Вот так, детки, живут белые люди, – резюмировала тёща. Имеются ли у кого-нибудь из вас возражения против нашего отъезда?

Возражений ни у кого не было. На дворе стоял девяносто второй год, доставший всех до самых печёнок. Стали собирать документы в надежде девяносто третий встретить уже в Германии, а то и в вожделенном Париже.

Надеялись мы напрасно. Разрешение-то через год пришло, но семейные обстоятельства несколько изменились. Пару месяцев назад Светка Иванцова, вопреки воле родителей, тайно вышла замуж и теперь категорически отказывалась ехать в Германию без мужа, прыщавого наркомана с тупым взглядом и уголовными замашками.

Поскольку старики не хотели ехать на чужбину без детей, а дети без внуков, пришлось переделывать заявление на отъезд, внеся в него новоявленного родственника Колю Херхрюкова, и опять год ждать ответа.

Когда в девяносто четвёртом долгожданный ответ пришёл, Светка уже была мамой, и старое заявление на отъезд потеряло свою актуальность. Нужно было писать новое, с учётом появления на свет Игорька. Написали, отправили.

Вы будете смеяться, но через десять месяцев Германия была осчастливлена ещё одним потенциальным гражданином Вадиком Херхрюковым. Таким образом, наш отъезд на землю, где текут молочные реки, омывающие кисельные берега, стал почти призрачным.

Из-за придурковатой Светки рушились планы всей ветви. Элка бесилась: «Да если б наша Ирка такое вытворила, я б ей самолично головёшку оторвала! Не пойму, как это Зинка с Петькой не могут в собственной семье порядок навести! Сказать своей засранке: «Любовь у вас? Оставайтесь, любитесь, плодитесь. Но остальные тут причем? Надумаете остановить процесс размножения и жить в нормальной стране – подадите документы на воссоединение семьи и дадите нам знать». Нет, устроили родне мыльную оперу! Так мы в Германию никогда не попадем. Через год они третьего запуляют или еще что отчубучат».

Она оказалась права: отчубучили. К моменту прихода из Германии очередного разрешения на выезд Светка начала бракоразводный процесс со своим наркоманом, вынесшим из дома почти всё, что имело хоть какую-то ценность. Разводная бодяга длилась бесконечно: Коля развода не давал, уверяя судей, что они с супругой вот-вот помирятся, ведь пацанам нужен отец.

У Петьки возникла идея хорошенько избить зятя-наглеца, но остальное семейство признало её неконструктивной, так как, кроме свидетельства о разводе, Светке требовалось разрешение Херхрюкова на вывоз детей за границу, а он мог заартачиться.

Наступил девяносто шестой год. Мы с братом открыли свою фирму по продаже запчастей для автомобилей. Я сменил свою «шестёрку» на «девятку». И стал мне нужен тот отъезд, как рыбе зонтик. К тому же, любовь у меня появилась – медсестра Надя из нашей поликлиники. Чудо, а не женщина. Жаль, что разводиться со своим алкашом она отказалась, а то б я к ней сразу ушёл. Мы с Элкой к тому времени уж год, как не спали вместе: то у неё голова болит, то зубы ноют, то устала она зверски, то докучают критические дни, плавно перетекающие в месяцы… Я не скандалил: вольному – воля. Свято место, как известно, пусто не бывает.

А ветвь Вернеров по-прежнему жила надеждой встретить теперь уже девяносто седьмой год на родине предков. Но, видно, не судьба.

Неожиданно заболевает тесть, ложится на обследование и выясняется, что у него – цирроз печени. «Отъезжанты» паникуют, понимая, что смерть «паровоза» надолго затормозит движение «вагонов» к заветной мечте. На семейном совете принимается решение о переносе ответственной миссии с тестя на тёщу. По доброй традиции, в Германию отправляются новые документы.

Что думали о нашей семейке немецкие чиновники, получив очередную поправку, даже представить трудно. Возможно, крутили у виска пальцем. Возможно, смеялись. А, может, и радовались тому, что столь «ценное» для их страны приобретение, всё ещё тешит своим присутствием бескрайнюю «Сибирию».

За день до получения нами очередного разрешения на въезд в Германию скоропостижно умирает… тёща. Причиной её смерти стал оторвавшийся тромб.

После похорон начали чесать репу, что делать дальше. Я был единственным, кто голосовал за отказ от идеи переезда. Нет, правда, всем же уже понятно: судьба не благоволит – ставит подножки, козни строит, корчит рожи. Делает всё, чтобы мы остались на родине. Так зачем портить нервы, тратить деньги и время на то, что заведомо обречено на провал.

Отъезжанты меня заплевали, затюкали, забросали тапками, объявили пессимистом и паникёром. А миссию «паровоза» торжественно возвратили деду Эдгару. Тот уже был настолько плох, что ему было безразлично, где умирать. Ему-то, может, и безразлично, а Судьбе-злодейке нет. Ей было нужно, чтобы умер наш «паровоз» в Новокузнецке, за месяц до получения очередного разрешения на въезд в Германию.

После похорон отца Зинка с Элкой на какое-то время впали в прострацию. Но, будучи сильно упрямыми, вскоре оправились, бросившись оформлять документы каждая на своё семейство. Но чтобы получить звание «паровоза» семейных вагонов, нужно было сдать языковой тест.

Обе уселись за учебники и самоучители. Элка для надёжности ещё и репетитора наняла. Задница у неё оказалась железной: по четыре часа в день зубрила она глагольные формы, писала слова на карточках, развешивала по дому наклейки с названиями всех предметов на немецком, пыталась читать взятые в библиотеке детские книжки. Я её тогда даже зауважал – сам на такое просто не способен.

Наконец сёстры отправились в региональное консульство на экзамен. Вернулись удручённые. Элка моя сдала на «хорошо», получив заветный четвёртый параграф. Зинка же не сдала вообще, и въезд в Германию ей был заказан.

От обиды на судьбу она рыдала так, как не рыдала на похоронах родителей, меча гром и молнии на Германию, Россию, свою непутёвую Светку и даже на меня.

– Смотри, Женька, ты – русак, для Германии – вообще никто, – убивалась женщина. – Ты даже ехать туда не хочешь. А я, немка по рождению, должна в этом дерьме оставаться! Скажи, где справедливость?

Мы пытались её утешить, обещали, что в Германии наймём адвоката и вызволим её семейство из объятий родной земли, но Зинка впала в депрессию и слегла в больницу. Вышла оттуда тихая, прибитая, равнодушная ко всему. Даже к известию, что её Петька последние три года имел параллельную семью и решил уйти от неё, неудачницы и неврастенички.

В конце девяносто восьмого наша семья получила очередное разрешение на въезд. Как сказали бы юмористы, не прошло и шести лет… Я в это даже не поверил. Всё ждал подвоха, очередного взбрыка Судьбы. Но его не последовало.

Элка уже мельтешила с поиском квартирантов, а я искал покупателя на свою «девятку». Ещё раз переговорил со своей зазнобой. Та надежды на совместное будущее не дала: «Езжай, Женя. Я останусь с мужем. Без меня он совсем пропадёт». На нет и суда нет. Если алкаш беспробудный ей дороже, выходит, не любовь у нас была, а непонятно что.

Брат Витька тоже посоветовал ехать.

– Десантируйся, братуха, в мир капитала – не пожалеешь. История человеческой цивилизации построена на охране прав слабого, а у нас пока – джунгли, есть только право сильного. Тут ещё лет двадцать ловить будет нечего. Пусть хоть Ирка твоя с самого начала поживёт по-человечески.

Одновременно с нами в Германию выезжали ещё семь двухэтажных автобусов. Надо же, сколько народу драпает! И это – самые стойкие, выдержавшие жестокие бои с ЖЭКами, коммунальными службами, паспортными столами, ОВИРами, германскими чиновниками. Я сразу вспомнил выступление Жванецкого: «Как же надо ненавидеть эту страну, чтобы бросить квартиру после такого ремонта!». А мы как раз недавно евроремонт закончили. Теперь его результатами будут наслаждаться квартиранты – молодая семья торговцев цитрусовыми, заплатившая нам за год вперёд.

Несколько суток мы тряслись в автобусе по российским дорогам. Сидящие сзади остряки комментировали: «Вы заметили, что дороги у нас становятся всё лучше – танки уже не застревают». Все пассажиры дружно засмеялись. А как же, мы все теперь были одной командой, объединённой общей целью и чувством глубокой удовлетворённости от того, что ездить и ходить нам теперь по совершенно иным, помытым шампунем, дорогам.

И вот, наконец, Германия со строгой геометрией городов и сел, нарезанными квадратами полей, причудливыми ветряными мельницами, белыми домиками с красными черепичными крышами, зелёными лужайками, ухоженными парками, чистыми мощёными улицами, стрижеными газонами.

Мелькающие за окном картинки сопровождались восхищёнными возгласами, вспышками фотоаппаратов, одобрительным причмокиванием изрядно измотанных дорогой путешественников.

В своё первое германское пристанище, Фридландский переселенческий лагерь, мы прибыли уже никакие. Хотелось одного: помыться и выспаться. Но не тут-то было. Нас поселили в каком-то жутком бараке с двухэтажными нарами, где на пятьдесят человек был один душ. Пока до нас дошла очередь, мы уже не хотели ничего, кроме как вытянуть отёкшие «слоновьи» конечности.

Наутро стали разбираться с обстановкой. Сказать, что она была удручающей, – ничего не сказать. В коридоре стояла вонища: видно, недавно здесь обрабатывали полы химикатами. По бараку слонялись какие-то подозрительные личности, предлагавшие покурить с ними марихуану. В столовке была такая очередь, каких мы давно уже не видели в Новокузнецке. Два часа протолкались с подносами. Когда всё-таки дождались, оказалось, что кормят в лагере весьма своеобразно: одно яйцо, какая-то жидкая бурда и…сырой фарш. Элку тут же стошнило, я тут же отодвинул от себя эту гадость, зато Ирка со словами «фигня и красные маки» схомячила все три порции фарша. И правильно сделала, потому что на обед нашему семейству не досталось сосисок. Пришлось довольствоваться одним гарниром. Мы быстро поняли: в лагере действует принцип: «Кто раньше встал, того и тапки» и опозданий больше себе не позволяли.

Через день нашему «голодному люду» выдавали ношенные тряпки из «Красного креста». Уже за час до открытия у дверей образовалась очередь, почти такая же, как перед мавзолеем Ленина в Москве. Со стороны мы наблюдали, как возбуждённая халявой толпа ринулась в помещение и хватала что попало, невзирая на размеры и фасоны. Народ запихивал отвоёванное в сумки и, вытирая пот, вываливался на воздух.

– Ужас! – выдохнула Элка.

– Прикольно! – хмыкнула Ирка. – Как в кино про угнанных в Германию.

Я подошёл к окну. Пейзаж был ещё тот. Прямо напротив нашего барака, рядом с церквушкой, устремилась в небо пятидесятиметровая труба котельной. Ни дать, ни взять крематорий. У меня аж мурашки по телу пошли: и чего мне не хватало на родине? Этого концлагеря? Надо поскорее отсюда сматываться.

Поскорее не получилось: «отсидели» ровно две недели. Сначала оформляли документы, потом проходили медосмотр, затем ещё что-то, что уже стёрлось из памяти, не желающей сохранять мелочи. Одно помню точно – мозг постоянно сверлила мысль: «Неужели это и есть тот самый рай, которым так восхищались наши родственники? Если да, то они – мазохисты. Слава Богу, что наша квартира на родине ещё не продана».

Вскоре мы получили направление в другой лагерь, в так называемое муниципальное переходное общежитие. Здесь хотя бы на нос приходилось по шесть квадратных метров, и можно было спокойно помыться. Душ с туалетом были уже не на пятьдесят человек, а на три семьи. Как сказала Ирка, кайфы голландские. И еду на общей кухне готовили себе сами, а не ели что попало, как «фридландские дворняги».

Правда от общей кухни Элка тоже «выпала в осадок». Там вечно толкались тётушки из Казахстана. Последние сплетничали, подворовывали продукты, устраивали конкурсы на лучшее приготовление мантов, плова или морковки по-корейски.

Будучи людьми общительными и простыми, они неоднократно пытались привлечь её к своим посиделкам, давали советы, заглядывали в её кастрюльку и, разочарованно качая головами, сообщали, что бульончик-то у неё мутноват – готовить его нужно совсем по-другому. Элка, не привыкшая к коммунальному проживанию и незамысловатому колхозному общению, бесилась, срывая зло на мне и на Ирке, как будто не она нас, а мы её вывезли на эту обетованную землю.

В ожидании начала языковых курсов мы продолжали заниматься переводом и подтверждением наших документов. На очередной встрече с чиновником городской управы выяснилось, что нам следует сменить «странную» фамилию Батищевы на понятную немецкому уху – Вернеры. Легче, мол, будет интегрироваться в новое общество. Кроме того, Батищев не только трудно произносится, но и длинно пишется. Чиновник взял карандаш и стал на листке делать буквенную раскладку: «Русская буква «щ» – это «ш» плюс «ч», – огорошил он меня своими фонетическими познаниями. – Так вот, этой русской «ш» в немецком соответствует три буквенных знака – «sch», а русской «ч» – четыре – «tsch». Вместе – семь. Плюс все остальные буквы фамилии. Это же ни в один документ не влезет!»

Я задумался: оно-то, конечно, так, но носить Элкину фамилию было стрёмно. Она и так уже ведёт себя, как глава семьи, а после этого совсем на голову вылезет. Опять же, брат обидится, а друганы российские вообще засмеют: где это видано, чтоб мужик под жёнкиной фамилией ходил. В общем, предложил я чиновнику компромисс: жена с дочкой превращаются в Вернеров, а я, привыкший к трудностям, останусь Батищевым.

– Или все, или никто, – поджал губы немец. – Соображайте быстрее. Нам нужно на вашу семью «Фамильную книгу» заводить.

Я молчу. Куратор хмурится и карандашиком по столу нервно постукивает. Тут девки мои как набросятся на меня – чуть в лоскуты не порвали. Пришлось капитулировать.

Так в одночасье из Евгения Петровича Батищева я превратился в Ойгена Вернера. Именно так было написано в моём новеньком немецком паспорте. Долго я к этому не мог привыкнуть. Взгляну: фотка моя. Прочитаю – разоржусь. Прям, Штирлиц в логове врага.

Через пять месяцев всем семейством стали мы посещать языковые курсы: Элка – продвинутую ступень, мы с Иркой – начальную. У женской половины вскоре проявился ощутимый прогресс. Мне же немецкий давался с таким скрипом, который был слышен на сто вёрст окрест. Да и настроения на курсах были далёкими от мотивационных. В нашей группе меня все убеждали: учи язык – не учи, всё равно не поднимешься до уровня местных и должности выше уборщика никогда не займёшь. В общем, расслабился я. В магазинах объяснялся на русско-английско-немецком гибриде, сопровождаемом языком жестов. Самое смешное: меня понимали.

Ирка же сразу двинула в массы, стала общаться с иностранцами, чей немецкий был куда понятней, чем язык аборигенов, и вскоре уже бегло болтала. Это не могло не радовать, но вместе с тем и огорчало. Освоившись с языком, дочь стала вести себя куда развязней, чем раньше: с дискотек домой приходила уже не поздно, а рано. В смысле, под утро. На замечания реагировала дерзко, утверждая, что мы с Элкой нарушаем её человеческие права: мало даём на карманные расходы, зажимаем «детские деньги», отпускаемые государством исключительно на её нужды, вмешиваемся в её личную жизнь, не давая дружить с турками и албанцами. И вообще, она в Германию не рвалась. Раз мы её насильно привезли, должны с уважением относиться к желаниям и потребностям её личности.

Хотел я ей по уху съездить, не вышло. Ирка выскочила за дверь и уже с коридора проорала, что заявит на нас в службу, защищающую детей от родительского насилия.

С Элкой приключилась форменная истерика. Она проклинала Германию, местную распущенность, детскую вседозволенность, турок, албанцев и… наше общежитие. Оказывается, именно оно является рассадником крамолы среди подрастающего поколения. Молодняк, проживающий здесь, дерзит родителям, курит марихуану, собирается на скамейках под ёлками, пьёт там спиртное, матерится и поёт похабные песни. Она уже пыталась поговорить с соседом о поведении его отпрысков, но тот был чрезвычайно занят – сооружал из кофеварки самогонный аппарат – и прямо при своих засранцах послал её «на хутор бабочек ловить».

«Скоро местное ухоботье бить начнёт приличных людей! – причитала Элка. – Завтра же доставай заначку за проданную машину, нанимай маклера и ищи приличную квартиру, подальше от наших землячков. Чтобы в доме жили исключительно аборигены. Никаких русаков, турок, иранцев и прочих соискателей политического убежища».

Меня и самого «задолбала» наша общага, но заначки было жаль. Раз это Элкина идея, пусть расходует деньги, полученные за аренду нашей новокузнецкой квартиры. И тут выяснилось, что заначки той нет и в помине. Оказывается, супруга без моего ведома наняла адвоката, который занимается ускоренной переброской в Германию Зинкиного семейства. Вначале тот обещал, что с задачей справится, слал Элке письма с отчётами о том, куда и кому он послал запросы, но ничего обнадёживающего в его писульках не было. Стало ясно: деньги ухнули в пропасть. Адвокат же, как та беззубая кляча из анекдота, виновато разводил копытами, повторяя: «Ну не шмогла я, не шмогла!».

Несколько дней я с Элкой не разговаривал. С Иркой тоже. Но, в конце концов, нашёл маклера. Вернее, он меня нашёл, шныряя по переселенческим общагам в поиске клиентов. Через два месяца мы уже въезжали в просторную трёхкомнатную квартиру с большой кухней, огромным балконом и раздельными ванной и туалетом, что в Германии встречается достаточно редко. Красивый четырёхэтажный дом находился в городской парковой зоне и был населён исключительно пожилыми немцами. То, что доктор прописал моей фрау.

Позже выяснилось, что прописал он совсем не то. Да, в подъезде была идеальная чистота. В доме ни у кого не было ни детей, ни животных. Лестницу мыли ароматным шампунем. Мусор тщательно сортировали. Никто не шумел, не ругался, не слушал музыку, не жарил на балконе шашлыки, не принимал гостей. Всему этому можно было бы порадоваться, если бы нам было лет по семьдесят. В крайнем случае, по шестьдесят. Но мы были намного моложе, особенно Ирка. Ей хотелось иногда привести в гости подружек, включить музыку, посмотреть вечером телевизор. Хотелось перед сном принять душ и высушить волосы феном. Иногда Элке нужно было включить миксер, чтобы сделать коктейль, или микроволновку, когда голодная, как волк, Ирка приходила с дискотеки. Всё это вызывало у нервных соседей бурный протест.