Текст книги "Вокруг Солнца на земном шаре. Альманах"

Звонок

Тревожно зазвонил телефон. Татьяна Михайловна сразу это почувствовала, впрочем, как и всегда. Тревога так и повисла в комнате.

– Алло!

– Бабуль, бабуль, не ругай меня. Я сегодня в школе обманул… потому что промолчал!

Голос внука, семиклассника, дрожал, бежал по проводам, достигая самой глубины души Татьяны Михайловны, и бился уже в ее голове.

– Костя, милый, успокойся и расскажи все по порядку, что произошло, и мы вместе решим, что делать.

Но внук продолжал плакать и сбивчиво говорить. Только через несколько минут, попав под влияние родного голоса бабушки, которая сама еле сдерживалась, мальчик начал успокаиваться и взволновано рассказывать:

– Бабуля! Заболела химичка, но урок не отменили, а классная дала самостоятельную и ушла на свой урок в другой класс. Мы сели решать, а Белякова и Решетникова не стали делать работу, болтали и всем мешали. Староста сказала им, чтобы замолчали, но они только хохотали и дразнились. Мы тоже сказали девочкам, чтобы они не болтали, а сели и делали самостоятельную, но они только смеялись над нами. Потом Белякова и Решетникова подошли к окну, открыли его и стали плевать вниз. А там рабочие-таджики ремонтировали стену школы. Девчонки стали их обзывать и кричать плохие слова, даже матом. Потом Белякова взяла пластиковую бутылку с водой и стала лить воду на рабочих, но рабочие ничего не говорили, терпели. Тогда Решетникова сказала, чтобы Белякова кинула бутылку с водой на рабочих. Та и бросила. Бутылка попала в рабочего, потому что мы услышали вскрик, как от боли. Все ученики подбежали к окнам, но рабочих там уже не было. Мы сели на свои места. Девчонки пригрозили нам, чтобы мы ничего не рассказывали, иначе будет плохо всем, кто проговорится. Решетникова и Белякова могут рюкзак вытряхнуть в грязь, если им кто поперек говорит, мальчишек в женский туалет затащить без света, на улице громко дразниться и обзываться. Они такие наглые, эти две девочки, никого не боятся, даже классная с ними не связывается, потому что у них родители – богатенькие спонсоры школы. Ну вот сидим мы и делаем самостоятельную. Эти две девочки притихли, тоже сели и стали делать работу. Рабочие пожаловались директору, потому что через некоторое время прибежала завуч и стала кричать: «Кто бросил бутылку в рабочего? У него плечо опухло!» Все молчали. Завуч стала вызывать всех по одному к столу и спрашивать: «Кто бросал?», но никто не сказал про девчонок. Когда вызвали меня, я тоже промолчал. Теперь всех ребят с родителями будут вызывать на совет профилактики.

Бабуля! Не ругай меня! Если бы я сказал правду, мне в классе – не житье. Не только девчонки, но и весь класс задразнил бы.

Костя, последний раз всхлипнув, замолчал и ждал ответа от своей бабушки, которой он всегда доверял. Первый раз внуку пришлось сделать такой страшный выбор: сказать правду или из-за ложной солидарности с классом промолчать – обмануть, и спокойно жить в нем. Спокойно ли?

А жить по совести ой как трудно.

Кирилл Рожков

Три русских коана

Маленькая справка-предисловие. Коан – сказово-притчевый короткий жанр, популярный в буддистской культуре. Коан представляет собой загадку без отгадки. То есть это, как правило, история с возможным символическим подтекстом, к которой принципиально не дается четкого вывода или однозначной морали. Вывод (мораль) предлагается сделать читателю – такой, какой он сам хочет. Или вообще таковой не делать, а просто задуматься по прочтении.

***

У меня не было детей. И братьев, и сестер тоже. Только очень дальние родственники. И потому я знал, что род мой неминуемо закончится на мне. Об этом говорилось: человеку, завершающему собою целый род, дается особое предназначение. Это может быть большое счастье, но – и огромная ответственность. Этот человек либо создаст нечто такое, что по-хорошему прославит его на века, либо – завершит свой род страшно, порочно, свершив, наоборот – что-то черное, от чего уже не отмажется.

И я сознавал, что именно мне предстоит точно остаться в истории либо яркой звездой, либо – черной дырой. И мне бывало очень страшно, но – это же давало мне великую надежду и великий восторг, и веру в себя: ведь все в конечном итоге зависит от нас.

Я не знал, когда и что именно я создам, но верил – ведь я завершал собой род. И в то же время я осознавал свою же неимоверную ответственность. И я жил и ждал, и надеялся. Надеялся на величайший успех и – в то же время молил Бога отвести от меня величайшие искушения.

И вот мне исполнилось сорок лет… И свершилось неожиданное. У меня обнаружились гораздо более близкие родственники. Кузины и кузены по маме, да и по папе тоже. Просто они жили слишком далеко от нас, и по ряду причин мы не искали друг друга и как-то давно поверили, что никого и нет… Но – они были. Мои кузены и кузины. И у всех у них подрастали дети, у некоторых аж несколько! У кого-то – даже уже внуки.

Все оказалось совсем не так, как мы думали. Мой род точно не заканчивался на мне – он продолжался, и даже не по одной линии, пусть и не совсем прямой, но – продолжений имелось много, и они образовывали крепкую ветвь.

Значит, я вовсе не завершал собой род, как был уверен все это время. Отнюдь. С верой в это приходилось расстаться.

И я не знал, вздохнуть ли с глубоким облегчением после такого или – опечалиться…

***

Аэродром в тайге уже не принимал самолеты – здесь перестали проходить маршруты в небе из-за ряда неудобств. Пока что не было понятно, на время или навсегда. Но похоже было, что навсегда или по крайней мере – слишком надолго.

Не поступило формального приказа о закрытии аэродрома, но де-факто он перестал функционировать. Однако поскольку окончательного решения не озвучили, пожилой человек, живущий совсем рядом с ним, в прошлом техник по этому аэродрому, а теперь – уборщик, приходил на летное поле и косил на нем траву. А зимой – проезжался по посадочным полосам и на уборочной спецмашине.

Зачем он это делал? Трудно объяснить… С одной стороны, как будто машинально, из-за ностальгической нежности к своему прошлому. С другой – словно верил в то, что вдруг аэродром опять заработает. И еще – как-то, наверное, почти необъяснимо, – просто так, чтобы занять себя в этом далеком уголке мира.

Он убирал взлетно-посадочные полосы, хотя никто уже его о том не просил, но на душе от работы становилось легче.

Старик знал, что над ним посмеиваются, но махал на это рукой. Что-то влекло его к родному прошлому – маленькому аэродрому, на котором он честно проработал до седых волос, теперь уже опустевшему, где только свистел ветер да птицы взлетали. И одинокий человек в одичалом пространстве включал мотор косилки из года в год… Рутинно, может быть, нелепо, но – верный самому себе.

В результате аэродром, который за эти несколько лет должен был бы зарасти бурьяном в человеческий рост и деревьями, а зимой обындеветь полностью и вообще стать уже почти частью тайги, все еще оставался хотя и пустым, но – аэродромом.

И вдруг произошло нечто… Седовласый мужчина не верил своим глазам… Что-то летело сюда.

Это что-то оказалось небольшим пассажирским самолетом. Откуда? Теперь? Через столько лет?! Без всякого предупреждения? Когда все давным-давно опустело, и только он, нелепый старик, приходил сюда?!

Самолет сел на посадочную полосу. Через некоторое время выдвинулся аварийный трап, и с этой горочки стали спускаться пассажиры. Показались пилоты. И они подошли, увидев одинокого человека. И рассказали все.

– У нас стал отказывать двигатель прямо над тайгой, – поведал молодой авиатор. – Не оставалось ничего другого, как срочная посадка. Но куда? Вокруг простирались леса, и здесь не было никаких действующих аэродромов. И вдруг мы увидели ваш аэродром, который не значился в нашем реестре. Оказалось, на него можно сесть. А кто вы? И откуда этот аэродром здесь, который спас жизнь нам и двум сотнями пассажиров?!

Седовласый уборщик, опустив глаза, все рассказал…

– Значит, если бы все эти годы вы бы не убирали аэродром, мы не смогли бы приземлиться?! – в оцепенении снял фуражку пилот. Старик молчал, застенчиво потупившись.

Да, если бы он, маленький и нелепый человек, не продолжал бы непонятно зачем несколько лет подряд ходить на свой любимый брошенный, но как будто бы еще не закрытый аэродром – а ведь он в любой день вполне мог это сделать – то не спаслись бы жизни двух сотен человек.

***

Переживая личностный кризис, я хотел обдумать прошлое и – принять одно решение, которое, как я был уверен, изменит многое в понимании. Для этого я избрал особое место. Думать над решением я отправился в горную долину, к скрытому там, как я узнал, озеру.

Я знал, что дорога пешком к этому озеру занимает несколько часов и тянется через три перевала. Но это невольно и привлекло меня – пусть это и будет местом для серьезного размышления, раз судьба указывает на него. Я собрал вещмешок и шел по тропам. Светило солнце, вокруг возвышались синие горы со слегка заснеженными вершинами.

И я шагал то через обжитые поселки, залитые ярким светом, то вверх по поднимающимся мосткам на краю обрыва, и ноги то хрустели по набросанными камням, а то спускались в долины среди поваленных замшелых стволов… Я невольно представлял себе ту долину с озером самым далеким и глухим местом. Я буквально видел, как тропа приведет меня наконец туда. И покажутся отроги, заросшие колючим лесом, и засвистит ветер. И я спрячусь, один на мили вокруг, под сень ветвей и разожгу дикий огонь среди гряды камней. И буду жарить мясо на крепкой ветке, положив рядом верный карабин. И именно так – в глухой тиши, полном уединении, в загадочном и жутковатом месте вдали от всех и вся, скрытом горным склоном от ветра, за огромным лоскутом соснового леса с корявыми приземистыми стволами, поразмышляю над прошлым, – объятый страхами, которые стану преодолевать в глубине сознания, готовя самому себе почти первобытный обед, почти в пещере… И здесь-то, в этом затерянном и пустынном месте, и придет ко мне такое важное открытие. Я прошел три перевала. Вот была та самая долина с озером.

И что же увидел я? То, чего не ожидал совсем.

Дорога к озеру была уставлена скамейками. Навстречу шли, болтая, люди, парами и компаниями. У озера стояла большая, яркая, шумная таверна, в которой ели и пили уйма народу. Красивые официантки в чистых оборчатых зеленых фартучках разносили подносы с едой, звучала легкая музыка. На траве играли родители с детьми.

Вот каким оказалось в результате то место, куда я шел для судьбоносного решения. Я ожидал найти для своей думы о прошлом безлюдную глушь среди пустынных скал и шумящих ветрами дремучих лесов, а в результате пришел для этой же думы – к обжитым берегам, по которым весело гуляли толпы людей, где светились огни таверн, а поодаль плавали лодки и катерки с развевающимися флажками.

Две части дня

Просыпаюсь до восхода солнца в стране больших детей. Вчера я неторопливо и верно прошел из конца в конец город, протянутый множеством пляжей и приземистых ресторанов вдоль теплого прибоя.

Дойдя до первого кафе, я позавтракал и повалялся поодаль на нагреваемом лучиком песке. А потом играл в футбол с первым встречным на пляже семейством. Поиграв, обедал в следующем ресторане, где с полок смотрели черно-бело-бурые огромные фотографии джаз-ансамблей пятидесятых годов и рядом – стояли замершими морскими коньками антикварные саксофоны, отблескивая, как полежалые консервные банки. А под навесом крыши чирикали ласточки в своем уютном гнезде. И я выпил кружку пива, и снова лежал на топчане и дремал, закрыв лицо соломенной шляпой. А проснувшись, поспевал на полдник к новой таверне через следующий отрезок дороги, по которой гуляли туда и сюда семейства и обгоняли велосипедные экипажи, электрокары для катания и иногда – даже лошадиные упряжки.

Я шел от нависающей над зеленью гостиницы с названием «Амелия» к следующей – с именем, кажется, «Камелия», и к третьей – с именем что-то вроде «Эмилии»… По дороге через луна-парк я ловил пластиковых рыбок в пруду-ванне, выигрывая приз, сажал алюминиевые огурцы на брезентовом поле. Затем кидал дюжину мячей в баскетбольную корзину, а потом бродил по магазину между футболок и шорт, ножей и арбалетов, песочных часов и сувенирных не страшных бабок-ёжек в остроконечных высоченных колпачках. А к ужину приближался уже к чему-то, напоминающему хрустальную шкатулку для великана или маленький приземистый дворец с тянущимися балконами и плетеными шезлонгами на них, каминами и фикусами. И кажется, это тоже был ресторан, там, внутри…

Когда стемнело, группа мам, пап, братишек-сестричек, дядьев и племянников запустила над огромным куском кварца дворца-ресторана, теплящимся в сумраке, воздушный шар из тверденькой бумаги, зажегши кусочек сала в его проволочной корзине. И второй шар, метр в диаметре, полетел с огромной скоростью, по диагонали, в космос, оставляя светящуюся косую трассу рядом с Млечным путем, уже различимым в низковатом небе над морем.

Вдали виднелся заповедник с диковинными растениями, на пологих ступенях отрогов. Там я встретил загорелого, седого и доброго болгарина, который доверчиво поведал мне о речке, местной Лимпопо, текущей через заповедник, спросив, откуда родом аз. Справа от нас поднималась загадочная деревянная вышка, ростом почти с высокую голубую ель, на которую вела такая же деревянная лестница, но вход туда был закрыт и запрещен. Висела табличка, поясняющая по-болгарски и по-английски, что конструкция может обвалиться.

Этот простой и ясный, солнечный край ложился потихоньку спать. И вокруг обступали протянувшиеся горные цепи, на которых гасли маленькие-маленькие огни. А за горами лежала недалекая отсюда Варна с брусчатой мостовой, с веселыми песиками, с обсерваторией, похожей на серебристую мечеть, с музеем истории медицины, собравшим всё от бронзовых скальпелей Гиппократа до первой установки УЗИ. И там, так же, как и здесь, всё было покрыто выросшими, словно грибы после дождя, домиками кафе, забегаловок, пивных солнечных баров и рюмочных с прохладным виски. Над головой качалась блестящая длинная ширма, сделанная из тысячи кругляшков старых компьютерных дисков. Дорога сначала поднималась, а потом, через парк, спускалась к морю, над которым стоял на постаменте серый заслуженный торпедный катер. И я хлопнул поднятой рукой по основанию огромного стального бакена, вдвое выше моего роста, и, подмигнув его зеленому прожекторному глазу, вдохновенно произнес:

– Здоро́во, буй!

А еще дальше, за волнами и золотыми песками, зоревала София, куда улетали трещащие стрекозы самолетов.

Я сидел на балконе под теплым зефиром и сжимал в руках маленькую сувенирную гитару. И вспоминал, как одна моя знакомая пожилая профессорша говорила о том, что, видимо, – в восточных и южных народах задуман Господом некий новый резерв человечества, который не даст ему пропасть. Они теперь работают со своим особым энтузиазмом на уставших господ Запада, и собирают им многие машины. И остаются своего рода детьми – наивными и радостными, готовыми выполнять и самые неблагодарные работы, и в то же время – уже эгоистичными, хитроватыми, и даже агрессивными, но опять же так – как страшны в своей еще не осознающей саму себя жестокости бывают именно дети… В отличие от хитрованов белого Запада, в белых перчатках и со слоем сладкого елея на губах обводящих друг друга кольцом вокруг изящного пальца с шикарным жестом. Они бывают смешны, и бывают реально же страшны – дети современной цивилизации, люди Востока, спускающиеся из аулов. Новый резерв? Или – новое искушение, испытание миру? А может – и то, и другое вместе?

Но лучшими из современных взрослых детей я бы посчитал этих южных славян, живущих у моря.

Они трогательны, у них широкие улыбки, звонкий чуть застенчивый смех. Таковы они все, встречающиеся здесь – и молодые мамы, любовно и так забавно катящие колясочки с маленькими своими няшками, и молодые мужчины, жилистые, белозубые и с художественными узорами татуировок. И пенсионеры с аккуратными бородами клинышком, элегантно, со вкусом, с умильной важностью расположившиеся на скамейках парка. И певица, вдохновенно выбегающая навстречу слушателям на эстраде под открытым небом. И даже «жучки» таксисты, сразу старающиеся показать туристу что-нибудь там, и здесь, и тут, – пока щелкает счетчик! – а еще предлагающие ему отдых со жрицами любви – у каждого местного водителя, поди ты, всегда имеются связи и здесь, и там… Они, крутя с лукавым прищуром баранку, – тоже точно такие же: большие мальчишки, и хитрость их всё равно напоминает хитрость подростка, сочиняющего историю, оправдывающую прогул школьного дня. И откровенные открыточки в магазинах, и немного шокирующее обилие сувениров на фаллическую тему – даже это здесь не смотрится той вульгарной пошлостью, как на заокеанском Западе, а – будто такая же часть этой естественной жизни от сотворения мира, – просто, когда в какой-то момент каждый в детстве своем наконец узнает, откуда появляются дети… Что-то вроде трогательной северной Кукушки из одноименного фильма. Нечто подобное индианкам, нежно и доверчиво подходящим с открытыми, благодарными ласками к прибывшему Колумбу.

Немного смешно, немного шокирующе, и никогда при этом не грубо – вот суть этого края, открывающегося за песчаными косами, и здесь море – главная стихия, главная мифологема. Моряки и смешные пираты – все то же самое – что страшно и одновременно забавно – на календарях и в виде безделушек, в антураже ресторанов и клубов. Рыбаки, русалки, парусники – части целого коллективного бессознательного, частица моря в крови народа, йода в его плоти.

Болгарочки идут и смеются, покачивая бедрышками, и трогательно это слово «булка» по-болгарски, невольно так оправдывающее себя. Почти все местные девушки – именно булки – мягкие, теплые, с формами и округлостями.

Под каждым листом – стол и дом. Под каждым зонтом. На пляже, на лавочке, у табачного киоска или корабля-монумента – возможно и отдохнуть, и съесть что-нибудь, и выпить пива. И шагать дальше. Просто так. Слыша историческую память о первопроходцах и мореходах, о солдатах Болгарии и России, помогших друг другу в войнах девятнадцатого и двадцатого столетия.

И наступает вечер, и мир над морем прячет свои тайны. Играют оркестры на мандолинах, и можно приобнять музыкантшу-булочку в золотистых позументах, и сверкнут ваши обоюдные улыбки блицем фотографа. Продавец сладкой ваты делает из нее зайца. А поодаль можно присесть под навес и, участвуя в особом мастер-классе, самостоятельно, под руководством местного художника расписать веселого желтого слоника кисточкой по еще совершенно белой его керамической фигуре-болванке.

Вечер теплый и пустынный. Фосфоресцируют научные суда у самого горизонта, почти неподвижно. Быстро засыпаешь.

И просыпаешься очень рано. До восхода солнца в стране больших детей. И тогда аз встает и покидает гостиничный номер. Спускаюсь в холл. Там горит свет. И кроме меня проснулась еще утренняя уборщица. Мы здороваемся. Она молча провожает взглядом меня, в такую рань зачем-то уходящего из гостиницы куда глаза глядят.

Сотни неправдоподобно точных рядов пляжных огромных зонтов от одного конца города до другого, теряющегося на фоне дальних утесов, сложены и смотрят в небо мягкими остриями.

Зыбь раз в минуту плещет, чуть-чуть шипит, и в тиши, поднимающейся к космосу от гор до гор, заставляет ухо чуть вздрогнуть. Я иду навстречу восходящему солнцу, в сторону и своей страны, и невидных пока еще отсюда утесов, и дороги на соседний город Балчик.

Спит земля. Позевывает темнота. И первые просветы чуть разливаются там, впереди, куда я иду, над спящей горой и домиками на ней.

Меня манят тайны. Дорога ныряет в почти неизведанное – между закрытым на ночь кафе «Рыбарска хижа» и обочиной, где днем продавали красочные хозяйственные фартуки и рабочие спиливали сухие ветки. Дремлет, как желе, вода в детских бассейнах. Это все уже позади.

Пройдя сквозь сень ветвей, я поднимаю голову и вижу слева нависшую скалу, колкий дрок, покачивающийся на первом робком верховом ветру. А справа – хаос, гряды камней и рукотворных каменных сооружений в виде мощнейшей трехлапой стойки. Косо свисают они у моря. А вот – ровная и длинная плита, протянутая, как далеко высунутый язык. Я взбираюсь на нее и стою над морем, под муссоном, дующим с берега.

За спутанными зарослями виден брезент палатки. Расщелина. Журчит низвергающийся маленький водопад, плоско расстилающийся над глинистой землицей шириной метра в три. С вершины горы он уходит под землю. С другой стороны – слегка отвалившиеся, просевшие набок куски асфальтированной тропы.

До Балчика отсюда – километров восемь, и вполне можно попасть туда часа через два, если чесать непрерывно дальше, туда, где путь выныривает из-за угла одной скалы, и перед ней – уже другая, интригующе загораживающая новый поворот. И всё – над прибоем, который шелестит внизу, за прохладным абсолютно пустым на километры вокруг галечным пляжем, и в студенистой волне студенистые медузы – словно ею порожденные застывшие частицы.

За поворотом оказывается общепитовский зонтик над столиком и скамейкой. Почти как новыми. Но сам домик кафе давно заброшен, заколочены ставни, виднеется ржавое железо и стенка, разрисованная кривым подобием граффити.

Однако я сижу под грибком зонта и удивляюсь, что скамейка почти теплая и надо мной – такой чистый и приветливый матерчатый купол. Хотя все это оставлено давно, и за щитом заколоченной ставни – будто скопившийся там, налитый и осевший густой чернильный мрак.

Встаю и двигаюсь дальше – к миниатюрным бухтам лагун. Свет вдали сильнее, от востока продвигается он на запад, примерно с такой же скоростью, как я иду к нему.

Спит мир. Только пробуждается море. И далекие точки рыбацких шхун вяло маячат там, где растекается клубничный йогурт восхода.

Спускаюсь, хрустя по камушкам, к лагуне. Рядом лежит кверху днищем длинная лодка. Вот-вот должно появиться солнце – его самая верхняя долька – в той точке, где скалы, тянущиеся к Балчику, сливаются с самым краем горизонта. Как два луча координат – морская горизонталь и вертикальный – поднимающиеся скалы; и сейчас покатится жаркий огромный клубок с шерстяной ниткой графика – тянущимся путем небесной колесницы. И я стою у плещущей легкой зыби. Между востоком и западом – я, русский.

Скидываю кроссовки и носки, снимаю джинсы, рубашку, трусы. Все это аккуратно кладу под большой валун и спускаюсь в лагуну. Вода теплее обдувающего тело ветра, поскорее спешу в нее, чуть оскальзываюсь на камушках, ступни немного колет галька. Я плыву на животе, покачиваясь на набегающей зыби, и абсолютно голое тело приятно щекочут покачивающиеся такие крепкие и в то же время такие нежные подводные растения. Они отливают цветом карего глаза, а вода в лагуне исчерна-синяя.

Я вижу в открытом море, своими глазами, не в фокусе аппарата или экрана и даже не в окне – тот миг, когда край солнца отчетливо всплыл над краем земли и разлил свет вправо и влево, по всему лучу морских координат – своим лучом, и темнота неба отступает.

Щурясь и дрожа от радости увиденного – здесь, по-настоящему, первым среди еще не пробудившихся царств Нептуна и Цереры, – плыву к берегу.

Снова встаю на ноги и ступаю по колено в воде, лицом к скалам, немного ссутулившись, выпрыгиваю на прохладную твердь. Энергично вытираюсь, укутавшись махровым полотенцем, и одеваюсь. Рубашка толстая, байковая и быстро согревает тело, попавшее из неправдоподобного тепла обширной приветливой лагуны в холодок семи часов утра.

Уже спокойно стою и завязываю шнурок кроссовки, и вспоминаю, что́ еще у меня есть в кармане. Достаю карманную фляжку и делаю из нее с удовольствием пару глотков виски с кедровым медом, закусываю галетой.

Бросаю взгляд из-под ладони туда – на восход, и вижу уже почти половину встающего солнца.

Хрущу по уже хорошо видному галечному нерукотворному покрытию. Ветер свистит сильнее, разрезаемый килем лежащей вверх дном лодчонки.

Я шагаю по дороге назад. Мимо загадочной заброшки со странно сохранившимся столиком, мимо реденьких каменных обвалов. Мимо довольно тихого водопада, притаившегося между двух скал. Мимо палатки, спрятавшейся среди зарослей почти на склоне, похоже, тоже уже просыпающейся.

Снова отпиваю глоток-другой из фляжки. Внутри тепло. Приятно, и накатывает очень легкая усталость.

Уже почти совсем светло, когда я выхожу к «Рыбарске хиже», возвращаясь из царства тени в царство света, такое уже привычное и ласковое. Навстречу мимо меня проносится к дороге на Балчик болгарин, с утра занявшийся пробежкой.

И я знаю, что скоро буду в гостинице, и от выпитого виски захочется сладко доспать остаток восхода. И засну сразу, как только лягу под одеяло, ни о чем не думая. И проснусь, когда уже будет светить жаркое солнце. И тогда начнется новый день в этой стране больших детей – нежных, чуть озорных, таких непосредственных, даже хитрость и грех в которых еще столь настоящие, столь первородные – что даже они кажутся проще и легче, чем те же невеселые, усталые, брюзгливые грехи иных стран модерновой Европы и Нового Света. Здесь – живут без знакового томного скептицизма, снобски следящего в самом себе прежде всего за тем, как бы в нем не продешевить. И потому – здесь рассвет мира, а не закат. Это чувствует каждая клетка тела.

Так проходит день за днем, когда я путешествую по этому раздолью, встречая румяных белотелых «булок» с черными косами между высоких экзотических растений и каменных колонок с питьевой водой. Странствую по биллиардным, по дорожкам боулинга и смотрю на небо, где нависает гостиница-небоскреб, на самом верху которой – высотное кафе. В СПА-корпусе теплится светец комками голубой глины. Там можно снять с кронштейнов не работающую в пляжный сезон чугунную прошловековую батарейку отопления МС-140, секций эдак на шесть, и поднять ее на руки, с удовольствием демонстрируя самому себе и фотопамяти так и играющие силы молодые. А потом снова гулять понемногу до дальнего конца курорта, где вечером вдохновенно негромко запоет артист с мандолиной и микрофоном. Выпить очередную кружечку пенного пива и не поскупиться на чаевые круглолицему официанту в длинном фартуке цвета невинности.

И знаю, что уже которое утро тут я проснусь опять в шесть или семь. Покину гостиницу и направлюсь туда – к дороге на Балчик. Снова дойду до лагуны и сниму все с себя, и опять так приятно будет, открытому морям и ветрам, погрузиться в почти тихую заводь. И снова погреться из фляжки и доспать в номере, так же деля новый день на две части двух миров.

Одна страна Булгария – страна детства человечества, девочек-матерей и юных глаз седых пенсионеров. И она – в объятиях Морфея. И одно море без конца и края, с мигающими точками. И меж двух этих сфер, между которыми и просыпается наше светило – один я. Купаюсь в лагуне, и иду обратно по ней к могучим и ласковым камням выше моего роста.

Все это происходит уже несколько дней подряд, в один и тот же час. И нет еще ни одного огня в домиках, прикорнувших на склонах гор, с видящими сны семьями больших и маленьких людей с черными кудрями.

Вдруг я, уже возвращаясь на дорогу, ведущую назад, к гостинице, думаю: а может, еще кто-то не спит? Второй – во всем этом многокилометровом пространстве? А вдруг?

Уже заприметив среди своей юной бессонницы те часы, когда я прихожу сюда между ночью и утром, бесшумно спускаются с ложа босые ноги и бесшумно ступают по половицам. Весь дом окутан дремой, и только одна пара ног подкрадывается к окну, выходящему со склона горы на море. И пара рук, подрагивая, настраивает приготовленный на подоконнике капитанский дальнобойный бинокль, и шумит сдерживаемое дыхание. Два хлопающих глаза прильнули к окулярам.

Одна болгарская «булочка» – женщина, девушка, девочка – втайне от всех, включая и собственный дом, затаившись в его уютном сумраке, второй неспящий человек – с быстро-быстро стучащим сердцем и немного краснея, но при этом – не в силах оторваться, – смотрит на меня в мощный бинокль: как я купаюсь там и потом иду по отмели, раздеваюсь и одеваюсь, – совершенно неведомый одинокий мужчина, но в то же самое время уже в таких подробностях ставший знакомым ей!

Как только я отправлюсь в путь обратный – тогда болгарочка, такая же неведомая для грешного аза, как и я для нее, – не менее проворно и бесшумно спрячет свою оптику и так же неслышно прохладными стопочками прокрадется от окошка обратно к своей кровати. Юркнет под одеяло и сделает правдоподобный вид, что спит, как все, и, конечно, не думала просыпаться зачем-то на самом рассвете.

И она уверена, что и я, конечно, не знаю об этом ее наблюдении, а знает только она одна…