Текст книги "Мокко. Сердечная подруга (сборник)"

Снова зазвонил телефон. Это был мой брат. Он не осмелился ни о чем спрашивать. Ничего не сказал. Милый, почтительный Оливье… Слишком милый и слишком почтительный. В детстве и юности отец постоянно ругал и одергивал его, а мать, наоборот, превозносила до небес. Она до сих пор смотрела на него снизу вверх. Совсем не так, как мы с Эммой. Ее сын… Оливье был ее сыном. Она возвела его на пьедестал. Мальчик давно вырос, и это почитание тяготило его, однако он никогда ей об этом не говорил. У моего брата не было животной энергии, присущей Эмме. В жизни он всегда плыл по течению. Был более ласковым, чем моя сестра, более чувствительным. Я любила его круглое лицо, которое так и осталось пухленьким, несмотря на то что он уже начал седеть. Оливье предложил встретиться сегодня после ужина. Он будет в наших краях и хотел бы зайти повидаться с нами. Я сказала, что, конечно, пускай приходит. И ни слова о Малькольме. Но я знала, что он постоянно о нем думает, день и ночь. Единственный раз, когда Оливье поехал с нами в больницу, он побледнел как полотно. У него задрожали колени. Упав на стул рядом с кроватью, он закрыл лицо руками. Молча, без слез и всхлипываний. И долго сидел не шевелясь. Как и я, Оливье несколько ночей провел перед компьютером, собирая информацию о коме. Как и я, теперь он знал о ней даже больше, чем нужно. Риски, последствия, продолжительность… Эндрю ничего не хотел знать, он попросту слушал, что говорит доктор, и довольствовался этим, но мы с Оливье собирали информацию, питались ею. Мы оба знали, что первая неделя комы является решающей: если Малькольм не умрет в первые семь дней, у него появится шанс выйти из этого состояния. В первую неделю он не умер. Теперь прошло уже почти три недели. Три недели комы. Но потом… Потом? Больше всего я страшилась EVC – хронического вегетативного состояния, когда пациент находится в коме, но открывает глаза, дышит автономно, однако так и не приходит в сознание. Я боялась, что мой Малькольм превратится в маленькое пассивное существо – пустое, лишенное голоса, похожее на марионетку. В больнице я уже видела таких пациентов – не проснувшихся по-настоящему, с открытыми неподвижными глазами, усталыми лицами, мертвым взглядом. С ними все разговаривали громким и четким голосом, как обычно говорят со стариками. Они не реагировали.

Я сказала Оливье, что полиция по номерному знаку вышла на супружескую пару из Оранжа по фамилии Секрей. Сказала, что других новостей от фликов у меня пока нет и это ожидание невыносимо. И вдруг слова полились из меня рекой – настоящий бурный поток по телефону. Я заплакала. Рассказала Оливье, что мне порой кажется, будто я схожу с ума, что я не знаю, как жить и держаться дальше. Что мой брак летит в тартарары. Что мне хочется убежать куда-нибудь, но я прекрасно знаю, что никогда так не поступлю. Если что-то не случится, причем очень скоро, это будет конец. Конец всему. Я никогда раньше не говорила так с братом. Он очень сдержанный человек. Наверняка моя откровенность привела его в замешательство. Однако он отреагировал на удивление спокойно. Сказал, что любит нас – Малькольма, Эндрю, Джорджию и меня – и думает о нас. Мне вдруг вспомнился день, когда у нашей Титин случился сердечный приступ. Еще вчера она была бодра и подвижна, а сегодня – «овощ». Правая сторона тела парализована, правый глаз ничего не видит, рот перекошен… Мы с сестрой не знали, о чем с ней говорить. Да и слышит ли она нас вообще? Куда делась наша Титин, цветущая веселая старушка, которая так нас смешила и относилась к нам, как к своим детям? Та, которая учила нас с Эммой танцевать ча-ча‑ча, подводить кайалом нижние веки и ходить со словарем на голове, чтобы исправить осанку? Мы стояли у ее постели ошарашенные и напуганные. Отец смотрел на тещу и молчал. Мама старалась сохранять достоинство перед развалиной, которая совсем недавно была ее матерью. И только Оливье, единственный из всех нас, взял маленькую и сухонькую, усеянную веснушками бабушкину руку, пожал ее и поднес к губам.

* * *

На следующий день на большом бульваре я нос к носу столкнулась со своей давней подругой, одной из самых близких. Флоранс. По ее глазам я сразу прочитала, что она знает. Она улыбалась слишком часто и… неискренне. И старалась не смотреть мне в глаза. Она так и не упомянула в разговоре о Малькольме. Сказала, что очень торопится, даже опаздывает, что надо отвести детей к дантисту. «Цём-цём, привет мужу! До скорого, Жюстин! Чао-чао!» И она убежала. Мне вдруг захотелось догнать ее, схватить за руку, потрясти, спросить, чего она так испугалась. Я едва сдержалась. Хотя надо было так и поступить. Я стояла и смотрела, как она уносится от меня на всех парах. Like a bat out of hell[36]36
  Дословно: как летучая мышь из преисподней (англ.).


[Закрыть]. Французы говорят иначе – во весь опор. Наверняка она решила, что я приношу несчастье. Или, быть может, просто не знала, что мне сказать. Неужели это так трудно? «Я знаю, что с твоим сыном. Я сочувствую вам, сочувствую тебе». Неужели так трудно произнести эти слова? Но я, смогла бы я сама сделать это на ее месте?

Мне вспомнились некоторые наши друзья, довольно близкие, которые после той среды не осмеливались нам больше звонить. Горе… Наверное, они боялись, что наше горе может задеть и их тоже. Но ведь были и верные, те, кто писал нам, каждый день присылал электронные письма, заглядывал вечером в гости с бутылкой вина – просто так, потому что случайно оказался в нашем квартале и увидел свет в окнах. Мы с Эндрю понимали, в чем дело, но были счастливы их видеть. Мы нуждались в них. Даже если за целый вечер разговор ни разу не заходил о сыне, мы чувствовали их дружескую поддержку, радовались их присутствию в нашей жизни.

Я больше не могла выносить отсутствие Малькольма. Видеть его пустую кровать. Я достала старые альбомы с фотографиями и листала их с каким-то болезненным удовольствием. Передо мной вставала вся наша жизнь – вот она разложена на картонных страницах и снабжена подписями, сделанными мелким округлым почерком Эндрю. Даты, места. Каникулы, дни рождения, зимние праздники. Множество фотографий Малькольма: смеющегося, надутого, веселящегося, мечтательного. На всех он голубоглазый и лохматый. Огромное, непонятное отсутствие. Я часто ложилась в кровать, сворачивалась в клубок и выла, как раненая собака. Неужели это я кричу от боли? Да, это я. Это я стараюсь найти мельчайшие следы его присутствия – подписанные им открытки, имейлы, записки, сообщения. Я была похожа на Мальчика-с-пальчика, потерявшегося на пути слез. Мне не следовало смотреть на все это, перебирать это без конца… слишком тяжело, слишком трудно. Но я не могла по-другому. Все напоминало мне о Малькольме, о его отсутствии. Случайная встреча на улице с долговязым подростком с такой же небрежной походкой – для меня нож в сердце. Песня рок-группы «Supertramp» по радио – как прикосновение медицинского спирта к открытой ране. Малькольм обожал «Breakfast in America», «School», «Fool’s Overture», особенно момент, когда звучит звонкий голос Черчилля. Малькольм делал гримасу, раздувал щеки, как бульдог, и с великолепным британским акцентом, унаследованным от отца, декламировал: «We shall never surrender»[37]37
  «Мы не сдадимся никогда» (англ.).


[Закрыть].

Эта фраза Черчилля навела меня на мысль. Я взяла свой проигрыватель, нашла компакт-диск «Supertramp». В больнице я спросила у медсестер, можно ли включить для сына музыку. Мне сказали, что можно. Я аккуратно надела на него наушники, отрегулировала громкость звучания. «Fool’s Overture» – его любимая композиция. Нас с Эндрю всегда удивляло пристрастие Малькольма к «Supertramp». Казалось невероятным, что подростку может нравиться такая музыка. Все приятели Малькольма слушали «R’n’B».

 
History recalls how great the fall can be.
When everybody’s sleeping, the boats put out to sea
Borne on the wings of time.
It seemed the answers were so easy to find…
 

Лицо у Малькольма было по-прежнему застывшее, словно мраморное. Я сказала себе, что это неважно, что он наверняка слышит хоть что-то в черном лимбе этой комы, которой не было видно конца, в этой no man’s land[38]38
  Ничья земля (англ.).


[Закрыть] – непроницаемой, непонятной, недостижимой, с которой я была вынуждена сталкиваться каждый день. Странные слова у этой песни… Я никогда в них по-настоящему не вслушивалась. В силу профессиональной привычки я начала их переводить.

 
История запомнит, каким значительным может быть падение.
Пока весь мир спит, корабли выходят в море
И летят на крыльях времени.
Казалось, так просто найти ответы…
 

Я ставила эту песню много раз подряд. Но исхудалое лицо Малькольма даже не дрогнуло. Никакой реакции… Да и чего я, собственно, ожидала? Что он улыбнется, начнет отбивать ритм пальцами и скажет «Спасибо, мам!»? Оставив наушники у него на голове, я взяла на колени ноутбук и вернулась к своему переводу. Слова вереницей бежали по экрану, но я в них даже не вчитывалась. Лоран, флик. Почему от него до сих пор нет новостей? Что они узнали от Секреев? Почему он не звонит? Какова причина этого молчания? Почему все так долго и сложно? Почему расследование нашего случая занимает так много времени? Что себе думает комиссариат в Оранже? Я уже могла бы съездить туда, рано утром постучать в дверь Секреев, разбудить их и сказать, что их ждет. Да, я могла бы это сделать, причем за несколько часов. Чем же занимаются эти флики? Чем они, черт побери, занимаются? Я вдруг поймала себя на мысли, что изъясняюсь теми же словами, что и мой отец. Теми же самыми словами.

На прикроватном столике Малькольма – его бумажник фирмы «Quiksilver». В день, когда моего сына сбила машина, этот бумажник был у него в кармане. Еще в начале учебного года я вложила в него свою визитку, приписав: «Звонить при несчастном случае. Мать». Когда мы пишем что-то подобное, мы никогда не думаем о несчастном случае. Пишем быстро, ощущая острый дискомфорт. Стараемся не думать, что может случиться страшное. Мой ребенок попадет в беду? Нет, конечно! Но именно благодаря этой визитке кремового цвета, которая казалась мне такой элегантной и которую я выбирала так тщательно, полиция смогла быстро со мной связаться.

Песня между тем шла по кругу. До меня доносились лишь отголоски из наушников Малькольма. Но я уже знала ее на память. Биг-Бен, который торжественно звонит. Ропот огромной толпы. Сильный и властный голос Черчилля: «We shall go on to the end. We shall fight on the seas and the oceans» – «Мы пойдем до конца. Будем сражаться на морях и океанах». «We shall defend our island, whatever the cost maybe. We shall never surrender» – «Мы будем оборонять наш Остров, чего бы это ни стоило. Мы не сдадимся никогда».

Я посмотрела на Малькольма.

И вскрикнула. Он лежал с широко открытыми глазами. Они были голубые, такие голубые… Я уже успела забыть, какие голубые у моего сына глаза!

На мой крик прибежала медсестра. Я чуть было не уронила компьютер с колен. Сердце мое вырывалось из груди, руки и ноги дрожали. Его глаза – такие голубые, такие большие, лишенные всякого выражения… Я громко позвала: «Малькольм! Это мама. Ты слышишь меня? Ты можешь меня слышать, мальчик мой?» Я не осмеливалась к нему прикоснуться. Мне было страшно смотреть на его белое лицо с выпученными глазами.

Медсестра успокоила меня, сказав, что все нормально, что такое случается. Это еще не значит, что Малькольм выходит из комы. Но мальчик отреагировал на какой-то раздражитель. «Черчилль, – сказала я тихо. – Он отреагировал на голос Черчилля». Медсестра смущенно улыбнулась. Она не знала, что сказать. Совсем молоденькая, лет двадцать, не больше. Я указала на наушники и футляр от диска «Supertramp». И добавила, что любимый фрагмент песни Малькольма – это когда Черчилль говорит, что они никогда не сдадутся. Она с вежливой улыбкой кивнула. Наверняка она сочувствовала мне – матери с изможденным лицом и дрожащими руками. Наверняка она никогда даже не слышала о «Supertramp» и, возможно, не знала, кто такой Черчилль и почему он не хочет сдаваться.

Глаза Малькольма медленно закрылись. Это успокоило и в то же время огорчило меня. Мне хотелось видеть его голубые глаза, смотреть на них снова и снова. Но фиксированный, жуткий взгляд этих глаз был невыносим. Я присела рядом с сыном, взяла в руки его маленькую влажную ладошку и тихо заплакала.

* * *

Меня стало легко растрогать. Причем до слез. Словно бы несчастье, которое случилось с сыном, оживило во мне дремавшую до того чувствительность. При виде женщины-бомжа, разложившей на тротуаре какие-то лохмотья и короткими красными пальцами вдевавшей нитку в иголку, у меня защемило сердце. При виде юноши, часто игравшего на скрипке в переходе метро между 1‑й и 13‑й линиями на станции «Дюрок», мне хотелось остановиться, поговорить с ним, сказать, как хорошо он играет. Футляр от скрипки он всегда ставил на лист кальки, чтобы не испачкать. Не знаю почему, но, когда я смотрела на эту кальку и лежащий в футляре компакт-диск с вкладышем – слишком бледной фотографией музыканта и его скрипки и запиской, на которой красивым почерком была выведена цена диска – 15 евро, на глаза снова-таки наворачивались слезы.

Что уж говорить о том, с чем мне каждый день приходилось встречаться в больнице… Из окна палаты Малькольма был виден вход в отделение неотложной помощи. Я научилась отворачиваться каждый раз, когда подъезжала машина скорой помощи или пожарные. Я больше не могла смотреть на страдание и отчаяние других людей, потому что они становились моими. Они захватывали меня. Овладевали мной. По холлу я теперь пробегала, опустив глаза, потому что не могла видеть искаженные горем лица близких, скрючившихся на металлических стульях под зелеными растениями в настенных пластиковых кашпо, – бледные лица, на которых ясно читался ужас потери.

К больнице, ее коридорам, лестницам и кофе-машине я привыкла, как к собственной квартире. Но я больше не могла все это терпеть. Запах, атмосфера, ежедневные драмы – я больше не могла всего этого выносить. Мне хотелось украсть Малькольма из этого места, отвезти его далеко-далеко, на пляж, к морю. Чтобы ветер растрепал его волосы, а бледное лицо осветило солнце. Среди медсестер были те, с кем я общалась равнодушно, но двоих я никогда не забуду. Мне случалось плакать у них на плече. Случалось посмеяться с ними вместе, чтобы потом чувствовать себя виноватой и злиться на себя.

Одна была мне особенно симпатична – Элиан. Молодая, не старше тридцати. Мне нравилось, как она купает Малькольма. Она делала свое дело ласково и умело. И разговаривала с моим сыном:

– Значит, мы наполовину инглиш, да, мой хороший? – Не прекращая намыливать мочалкой молочно-белую спину моего сына, она смотрела на меня очень серьезно, приподняв бровь, но глаза ее смеялись. – И как только твоей мамочке пришло в голову выйти замуж за англичанина?

Я отвечала в том же тоне, что мне слишком часто делали подобное замечание и можно было бы уже придумать что-нибудь поостроумнее. Тогда Элиан переводила вопросительный взгляд на Малькольма, как если бы он мог ей ответить, как если бы прекрасно слышал наш разговор, ласково гладила его по голове и шептала ему на ухо:

– Наверное, твоей мамочке никто вовремя не объяснил, что мы с англичанами – наследственные враги! Столетняя война, Жанна д’Арк и так далее… Но твоя мама ничего не поняла. Наверное, это была любовь. Она просто сильно влюбилась в твоего высокого, красивого и такого английского папочку. Ну, мое сокровище, что ты на это скажешь?

Мне нравилось думать, что Малькольм ее слышит, что ему нравится чуть хрипловатый голос этой молодой женщины, ее нежность, ее веселость. Когда же я начинала плакать, что случалось часто, даже слишком, Элиан обходила вокруг кровати, обнимала меня рукой за плечи – выверенный профессиональный жест – и говорила:

– Терпение, мадам! Вы должны быть сильной, должны крепиться ради него, ради вашего сына, и ради дочки.

И я выпрямлялась, улыбалась сквозь слезы и благодарила ее.

Моя дочка… Как Джорджия переживала эту бурю? Такая тихая, такая молчаливая. Она говорила немного, поэтому я в последнее время стала уделять ей слишком мало внимания. С моей стороны это было ошибкой. Однажды вечером Джорджия принесла мне свой школьный дневник, и там я прочла запись от учительницы. Она хотела со мной встретиться, причем срочно.

– Почему учительница вызывает меня в школу, дорогая?

Лицо моей дочери помрачнело, и она ответила:

– Я не знаю, мама.

На следующий день в обед я отправилась в школу. От учительницы я узнала, что Джорджия потеряла интерес к учебе. Ей стало трудно сосредоточиться, оценки становились все хуже. Она начала болтать на уроках, чего раньше не случалось. Я слушала в полной растерянности. Учительница со смущенным видом спросила, все ли у нас в порядке дома. Я рассказала о Малькольме. Наш сын уже месяц в коме. Мы недавно взяли Джорджию с собой в больницу. Увидев брата, она побледнела и долго ничего не говорила. Наверное, нам не следовало этого делать…

Учительница застыла от удивления.

– Вам нужно было предупредить меня и сразу же поставить в известность директрису! Какое несчастье, мадам, какое ужасное испытание!

– Да, – ответила я. – Вы правы. Я забыла поговорить с вами. Простите. В коллеже Малькольма это приняли так близко к сердцу… Я не подумала, что нужно уведомить вас, школу. Простите.

Понурив голову, я смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Прости, моя Джорджия! Прости, что не подумала о тебе, о твоем горе, о твоем страхе! Прости, мой маленький белокурый ангел, моя прелесть! Прости! Мне вдруг до смерти захотелось обнять дочь.

– Я могу повидаться с Джорджией, мадам?

– Да, конечно. Она должна быть в столовой. Идемте, я вас провожу.

В тот день я поняла, что нужно больше внимания уделять Джорджии, поняла, какой обманчивой может быть сдержанность и каким глубоким страдание, даже если тебе всего девять лет. Джорджия страдала так же, как и ее отец, как и я.

«Georgia on my mind».

* * *

– Мадам Райт? Это Лоран.

Наконец-то! Я десять дней ждала этого звонка.

Я вздохнула. Наверное, он услышал этот вздох. И промолчал. Мне сразу все стало ясно.

Я спросила внезапно охрипшим голосом:

– Это не они… Я права?

– Да. Это не они.

Я закрыла глаза. Телефонную трубку я сжимала так сильно, что заболели пальцы. Эндрю с тревогой смотрел на меня.

– Но вы точно уверены? Откуда вы знаете? Как можно быть полностью уверенным?

Мой голос стал повышаться, срываться в крик.

Лоран ответил спокойно, чуть растягивая слова:

– Комиссариат Оранжа послал к ним своих людей. Секреев долго допрашивали. Мои коллеги все проверили. В тот день эти люди не выезжали из Оранжа.

– Но это невозможно! Невозможно!

Рука Эндрю опустилась мне на плечо. Он взял у меня трубку.

– Добрый вечер, это Эндрю Райт.

Это не они. Не Секреи. Теперь нужно все начинать с нуля. Я прошла в кухню, открыла холодную воду и сунула под нее руки. О чем говорят Лоран и Эндрю? Неважно. Это не они. Нужно все начинать сначала. Снова ожидание. Что делать? Ну что мне делать? Я не знала. Вода текла мне на ладони, а я стояла не в силах пошевелиться, устремив взгляд на раковину. Не они. Это были не они…

Хуже этих десяти дней ожидания не было ничего. Десять дней. Десять бессонных ночей. Врач с длинным лицом вызвал нас для разговора. Мы снова оказались в его маленьком кабинете, обстановку которого я уже знала на память. Снова этот ровный голос, этот внимательный взгляд. Врач сказал, что нам нужно быть готовыми ко всему. Нужно быть сильными. Состояние Малькольма не внушает оптимизма. Теперь он мог нам об этом сказать. Мальчик в глубокой коме. Нужно крепиться, крепиться ради нашего сына. Мы слушали его молча. Домой вернулись ошарашенные.

Как только мы переступили через порог, Эндрю обнял меня. Мы оба заплакали. В тот вечер я почувствовала, что моя жизнь мало-помалу разваливается, как подтачиваемый морем утес. Чуть позже, как если бы этого разговора с врачом было недостаточно и кто-то там, наверху, решил добить нас наверняка, позвонила Виолен, адвокатесса. Она решила поставить нас в известность, что в конце июня начинаются судебные каникулы. И даже если водителя, который сбил Малькольма, найдут завтра, дело зависнет до сентября.

Лето. Каникулы. Никто не осмеливался спрашивать, что мы решили с отпуском. Да и какой отпуск? Я вообще перестала понимать, что значит это слово. Отпуск. Мы с Эндрю его даже не обсуждали. Но о Джорджии мы должны побеспокоиться. Завтра – последний день занятий. Не может же наша дочь провести все лето в Париже между больницей и домом! Нужно что-то придумать. Может, помогут мои родители? Или родители Эндрю?

Прошлым летом мы вчетвером ездили в Италию. Мы сняли домик в Лигурии, в Сан-Рокко, это между Портофино и Генуей. Машину пришлось оставить на стоянке довольно далеко от нашего нового жилища, возвышавшегося над бухтой, и подниматься по длинной дороге с чемоданами в руках. Дом оказался очень простым, поэтому понравился нам еще больше. Во всех четырех комнатах пол был выложен старинной плиткой. Чуть выщербленной и холодной. К морю вела крутая тропинка, спускаться по которой было намного легче, чем подниматься, особенно в жару. Она оканчивалась в пустынной бухточке, окруженной крупными серыми и скользкими камнями. И ни намека на пляж. Нужно было влезать на камни и с них прыгать в воду. Дети, которые привыкли к французским песчаным пляжам, где можно было заходить в воду медленно и чувствовать опору под ногами, испугались. Камни вызывали у них ужас, особенно у Джорджии. Малькольм больше опасался прозрачной глубины моря. Там, внизу, угадывались другие камни, темные, таинственные, и проплывали косяки переливчатых рыбок. Нам с Эндрю пришлось проявить терпение, показать, что в купании нет ничего страшного, зато мы одни в этом райском месте и они должны нам довериться. Когда же наши дети наконец оказались в теплом и поразительно красивом море, то завопили от радости и удовольствия.

Этим летом мы не поедем в Сан-Рокко.

* * *

Эндрю все еще разговаривал по телефону. Я больше не слушала. Наконец он повесил трубку. Я была спокойна. Мой муж наверняка ожидал вспышки, слез и криков. Но ничего такого не произошло. Спокойная, немного отстраненная Жюстин… Я чувствовала, что он наблюдает за мной, как и Джорджия. Наверное, оба спрашивают себя, что со мной такое. Почему я так мало разговариваю? Почему у меня такое пустое и равнодушное лицо?

Занимаясь приготовлением ужина, я размышляла о том, где взять силы, чтобы держаться. Чтобы верить. Верить, что того водителя арестуют, что Малькольм выйдет из комы. Эти два события казались такими масштабными, неосуществимыми. Когда Эндрю несколько лет назад признался, что имеет связь на стороне, я думала, что настал худший момент моей жизни. Он сам начал этот разговор, потому что чувствовал себя очень виноватым и больше не мог от меня этого скрывать. У меня же земля ушла из-под ног. Я вспоминала тот вечер, вытирая стол в кухне, и с горечью усмехалась. Худший момент в жизни! Невыносимое чувство, что тебя предали. Какая это безделица в сравнении с тем, что я переживаю сейчас! Но в ту ночь, в ночь признаний в Сен-Жюльене, я думала, что ничего больнее и ужаснее не бывает. Я заблуждалась. Но откуда мне было знать? Мы решили остаться вместе. Я сумела «перевернуть страницу». Мы любили друг друга. Это стало неприятным, болезненным воспоминанием, к которому я старалась не возвращаться. Но теперь… Теперь все было по-другому. Кома Малькольма изменила нашу жизнь. Все изменилось. Как если бы чья-то невидимая рука окрасила все в черный цвет.

– You ОК? – спросил у меня Эндрю.

Во взгляде его читалось беспокойство.

Я ответила:

– Да, все в порядке.

Я старалась не смотреть на него. Я ушла укладывать Джорджию. Мы собирались вместе помолиться о Малькольме. Она не ложилась без этого спать. Мы вдвоем встали на колени и прочли молитву.

Слушая нежный голосок дочери, я поняла. Я все поняла.

Я поняла, что больше не смогу молча ждать. Поняла, что у меня закончилось терпение. И что пришло время взять дело в свои руки. Взять в руки свою судьбу и судьбу Малькольма. Если Эндрю может спокойно ждать, что ж, на здоровье! Если остальные тоже могут, пожалуйста! Для меня это невозможно. Я больше не могла сидеть сложа руки. Это было так очевидно, так понятно, что я чуть не засмеялась от радости. И ощутила, как бремя падает с плеч. Я почувствовала себя освобожденной.

Я уложила Джорджию и прошла в прихожую. Увидев в зеркале свое лицо, я подумала, что оно не мое, чужое. Лицо женщины, которую я не знала. Женщины с решительным, уверенным взглядом.

Женщины, которая больше не станет смиренно ждать, когда же зазвонит телефон.

* * *

– Джустин, это я.

Хрипловатый, низкий голос моей свекрови, Арабеллы Райт, на том конце провода. Она позвонила с вокзала Гар дю Нор, чтобы сообщить, что через полчаса будет у нас. Она приехала навестить the little one – малыша, своего внука.

Меня поражал рост этой женщины, ее изысканные манеры, горделивая посадка головы и густая грива серебристых волос, которые она никогда не красила, хотя, если судить по фотографиям, поседела Арабелла рано, к двадцати пяти – тридцати годам. Острый орлиный нос, маленькая головка и своеобразная походка – носками внутрь, колени трутся друг о друга – придавали ей сходство со страусом, правда, на редкость элегантным. При всем этом ей невозможно было отказать в грации. Она упорно говорила со мной по-французски. Это была для нее радость, повод для гордости. Речь у нее была довольно правильная, всегда «на вы», и она никогда не признавала себя побежденной, если нужное слово не приходило на ум. Мое имя она произносила именно так – «Джустин», выговаривая первую букву на английский манер, как «Дж», куда более жесткое и сухое, чем наше такое мягкое, слишком податливое французское «Ж».

Она полюбила меня сразу. С первой встречи, когда мы с Эндрю приехали к ним в Лондон на несколько дней. С Арабеллой все было легко – разговаривать, готовить в кухне, работать в саду, делать покупки. Она обожала ходить со мной по магазинам, спрашивала мое мнение по поводу каждой покупки – как мне нравится цвет, ткань, покрой, как если бы одного того, что я парижанка, было достаточно, чтобы быть специалистом в вопросах моды. А я таковым совершенно не являлась. Она познакомила меня с произведениями современных английских прозаиков, которые полюбились мне почти так же, как и Дафна дю Морье, – Пенелопа Лайвли, Роуз Тремейн, Джоанна Троллоп, А. С. Байатт. Она даже научила меня готовить «на английский манер», к удивлению моих родителей и друзей-французов. Теперь у меня получалось прекрасное kedgeree – жаркое из рыбы и риса с пряностями, coronation chicken – холодная курятина в мягком сливочном соусе с карри, даже сложнейший Christmas pudding – рождественский пудинг, который готовят в течение шести часов за два месяца до того, как будут подавать на стол.

Я всегда чувствовала себя прекрасно в их обветшалой двухэтажной лондонской квартире – неприбранной, с раскиданными повсюду цветными воскресными газетами, которые никогда не выбрасывались, грудами обуви у входной двери, шляпами всевозможных фасонов и размеров, нанизанными одна на другую на вешалках. Старый черный лабрадор Джаспер любил класть свою седеющую морду мне на колени, стоило присесть. Гари бесконечно слушал «Мессию» Генделя. В просторной неубранной кухне, занимаясь приготовлением салата из груш с сыром стилтон, Арабелла старательно, но не слишком попадая в ноты, напевала: «O daughter of Jerusalem, rejoice!» Я любила смотреть, как она готовит – в мужском фартуке, то и дело отбрасывая со лба выбившуюся из прически серебристую прядь и ловко управляясь со старенькой плитой «Aga».

Каждое утро, пока мы гостили у них, Арабелла готовила для меня свежевыжатый апельсиновый сок, спрашивала, хочу ли я на завтрак яичницу с беконом или наши с Малькольмом любимые мюсли «Grape-Nuts», кусочки которых обычно застревали в зубах. Свои газеты Гари обычно читал в священной тишине. Ему всегда первому наливали молоко из бутылки, привозимой каждое утро milkman[39]39
  Молочник (англ.).


[Закрыть], – самое жирное и сладкое. После завтрака он уводил Джаспера на прогулку. Пес при виде поводка обретал вторую молодость. Арабелла говорила о собаках, как если бы речь шла о людях. В конце улицы располагался сад, от которого у каждого жителя Квин Гейт Плейс был свой ключ. Сад содержался в безукоризненной чистоте. Джасперу позволяли бегать не по всему саду, а в определенном месте, и хозяин сразу же убирал за ним экскременты. «Come on, old boy! – говорила Арабелла тяжело дышащему Джасперу. – Such a lazy fellow!»[40]40
  Идем, старичок! Какой ты стал ленивый! (англ.)


[Закрыть] Пес устало смотрел на меня, прекрасно понимая, что его назвали лентяем. С тех пор как пустили экспресс «Eurostar», я часто привозила детей к дедушке и бабушке. Раньше путь был долгим и непростым. Теперь же несколько часов – и мы оказывались в центре Лондона.

– Я бы приехала раньше, Джустин, – сказала она, входя в прихожую и обнимая подбежавшую Джорджию, – но, слушая Эндрю, я думала, что the little one скоро проснется. Я в это верила. Но потом решила, что это длится слишком долго, и приехала.

Я приняла у нее из рук розовую шаль и дорожную сумку. Джорджия танцевала вокруг бабушки, щебеча, как воробышек. В кухне я поставила чайник. Эндрю полагал, что наш сын скоро проснется… Подумать только! Вдруг оказалось, что мой муж смотрит на ситуацию с большим оптимизмом. И он старался не беспокоить свою мать. Но проницательная Арабелла смогла прочесть правду между строк.

Я сказала:

– Эндрю обманывает себя. Каждый справляется, как может.

Она положила свою большую костлявую руку мне на плечо. Я почувствовала аромат духов «Blue grass». Она молчала, но это молчание обволокло меня, как ласковое прикосновение. Арабелла умела выражать свою любовь. И всегда это делала. Мне захотелось обернуться, прижаться лицом к ее выступающим ключицам, заплакать и все рассказать, но я сдержалась. Я стояла и смотрела на чайник, который вовсе не требовал, чтобы за ним следили. Но желание рассказать ей все, что меня беспокоило, никуда не исчезло.

Мне хотелось рассказать о том, как проходят мои дни, о моих горестях, моих заботах. О том, что я все чаще бесцельно катаюсь на метро по 6‑й, 4‑й или 13‑й линии – туда-сюда, глаза стеклянные, голова мерно покачивается… Бесцельные, пустые поездки. Я просто входила в вагон, садилась на откидную скамеечку и ждала. Ничего не делала, просто ждала. Перед глазами проплывали станции. Лица людей, спешащих по своим делам. Гудок. Щелчок дверей, которые закрывались либо открывались. Грязный пол вагона. Монотонный голос бомжа, продающего газеты или просящего подаяние. На конечной станции я обходила платформу, садилась в поезд и ехала обратно. Когда в вагон входил подросток, я опускала глаза. Я смотрела только на стариков, женщин моего возраста, мужчин и детей. Я просто не могла заставить себя посмотреть на кого-то, кто хоть отдаленно напоминал Малькольма. Временами я плакала, скрывая слезы и подавляя рыдания. Одни смотрели на меня с удивлением, другие – равнодушно. Люди отворачивались, чтобы не видеть меня. А некоторые, наоборот, впивались взглядом с каким-то нездоровым интересом. И только однажды женщина моих лет подошла и спросила, не нужна ли мне помощь.