Текст книги "Ермолова"

Когда Ермолова выступала на эстраде, казалось, что она не столько читает, сколько высказывает свои самые сокровенные, дорогие ей мысли.

Говоря о том, как Мария Николаевна читала Пушкина, я не могу не рассказать, как она читала многие его вещи нам в деревенские дождливые вечера. Как сейчас помню старинную гостиную с полосатой мебелью, пестрыми стеклышками в окнах, круглым столом и потемневшими картинами по стенам, изображавшими бури и кораблекрушения и так плохо подходившими к мирной обстановке. И Мария Николаевна читает нам.

Особенностью ее таланта была «готовность» его. Ей вовсе не нужны были рампа, зритель, аплодисменты для того, чтобы проявлять себя. Стоило ей открыть книгу Пушкина и начать читать любые стихи, – в ней тотчас же ощущалось волнение. Точно зыбь колыхала водную стихию, точно ветер задевал струны инструмента… Ей не надо было сосредоточиваться, чтобы читать Пушкина. Строй ее души был ему всегда созвучен. Ей было гораздо легче читать стихи, чем говорить о том, что непосредственно интересовало ее домашних. Когда она читала, по ее лицу пробегала рябь, которую в просторечии называют «мурашки», – это у нее было всегда признаком волнения. Она необыкновенно хорошо передавала ритм и музыкальность пушкинского стиха. Как она, например, читала «Няне».

 
«Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!..»
 

Уже в этих двух строках Мария Николаевна голосом и интонацией с неподражаемой нежностью раскрывала исконную печаль многострадальной жизни поэта. Пушкин с гениальной простотой выражает, чем была для него эта бесхитростная старуха, одна любившая его истинной любовью и несомненно пробудившая в нем понимание души русского народа.

 
«Голубка дряхлая моя…».
 

В эти слова Мария Николаевна вкладывала взволнованную растроганность своего таланта и дальше проникновенно рисовала печальную картину жизни няни, сидящей у окна и забывающей свое вязанье, смотря с тоской на одинокую унылую дорогу, на которой не слышно было колокольчика, не видно никого. И вековую тоску и тяжелую долю русской женщины, терпеливой печальницы, передавала в эту минуту Мария Николаевна всем своим обликом.

С необыкновенной простотой, мягкостью и лирической задумчивостью читала Мария Николаевна, стихотворение «Цветок». Лицо ее просветлялось нежным выражением.

 
«Где цвел? Когда? Какой весною?
И долго ль цвел?..»
 

В каждом вопросе была как будто улыбка воспоминания, и было понятно, что она, задавая эти вопросы, относила их к самому поэту, которого скорбный облик был так дорог и близок ей. Тайна чтения ее и заключалась в том, что ее замечательная сущность соприкасалась с тончайшими эмоциями души поэта, и казалось, что «перед души ее очами» не только «цветок засохший, безуханный», а какие-то нежнейшие, как дуновения, эманации лирических переживаний Пушкина, которые она, бережно и растроганно лелея, открывает людям.

Некоторые небольшие лирические стихи Пушкина, вроде «Ты и вы», она читала с затаенной улыбкой, как бы относясь к ним как к гениальной шутке, отнюдь не стараясь углубить их, сделать особенно серьезными или трогательными. И получалось впечатление, как от моцартовских аллегретто, где под видом шутки скрыты вершины лиризма и трудно отделить у композитора улыбку от слез.

Одним из самых близких ей по душе было стихотворение «Памятник». Читая его, Ермолова в благородной скромности своей и не подозревала, что она с полным правом может отнести к себе слова:

 
«И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал».
 

Теперь – по прошествии больше десяти лет со дня ее смерти и больше двадцати лет со дня фактического прекращения ее деятельности – мы видим, что ее светлый образ остался в памяти народа именно благодаря этим же свойствам ее таланта.

Она читала это стихотворение, влагая в него заветные чувства, с младенчества владевшие ее душой: ту любовь к человечеству, которой насыщено было все ее творчество. В этих стихах подъем ее духа освобождался от сдержанности, и в словах: «И назовет меня всяк сущий в ней язык» – слышалось провидение будущего. Эта часть стихотворения была высшей чертой пафоса и душевного волнения, которого достигала Мария Николаевна в этих стихах. Последние строки – «Обиды не страшась, не требуя венца» – говорила как свое кредо, бывшее у нее общим с величайшим из поэтов и имевшим для нее жизненное значение.

Нельзя не упомянуть о некоторых стихах Лермонтова, читанных ею. С большой силой читала она «Смерть поэта»:

 
«Погиб поэт! – Невольник чести…»
 

Эти первые слова она говорила скорбно, но спокойно, почти холодно. Но это был холод сознания невозвратимой утраты, о которую должна разбиться всякая патетика страсти и отчаяния. После них она делала большую паузу. В ней была безмолвная печаль: казалось, больше нечего было ей сказать. Но человек не может замолчать в отчаянии, чтобы оно не задушило его. И вот она снова и снова бередит свою рану, пока не вырвется из ее кровоточащего отверстия пламень и не претворится в песню восторга по отношению к поэту и в песнь грозного гнева по отношению к его убийцам – ту песнь, которая заклеймит их навеки перед судом будущих поколений.

Читала она еще:

 
«Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая…»
 

С смятеньем и тоской вырывались слова из уст ее. Голова была слегка склонена на грудь, брови сдвинуты, на лбу ее, как острые крылья, расходились линии скорби, и в лице была мука, от которой разрывалась грудь поэта. И в словах:

 
«И если есть в очах застывших капли слез –
Они растают и прольются» –
 

слышались слезы, до краев наполнявшие чашу его души.

Закончу описанием ее чтения «Дары Терека», отличительного тем, что это стихотворение она не читала, а буквально «живописала», голосом делая то, что художник делает кистью. Она внушала слушавшим «виденные» картины:

 
«Терек воет, дик и злобен…»
 

Без пауз и отрывов, одной чертой своего голоса, в котором слышалась эта буря, передавала она картину. Но со слов:

 
«Но по степи разбегаясь…» –
 

голос ее делал незаметный переход в более мажорный тон, в нем слышалась ласка, лукавство; во второй строфе («Я родился у Казбека») – молодая удаль. Строфы о первом даре – «кабардинце удалом» – Мария Николаевна читала повествовательно, как предложение, но без уверенности, что оно будет принято. Во всей тираде, которую она произносила, чувствовалась затаенная хитрость, точно Терек пробует соблазнить старого Каспия кабардинцем, но в сущности сам не верит, что тот соблазнится – и бесценный дар «казачки молодой» останется в его владении. В этом отрывке скрывалась вся извилистая, любострастная воля предателя – Терека. Но Каспий молчал… И вот лукавый, волнующийся Терек, словно в глубине его всплеснулось сознание: «делать нечего», предлагает старцу «дар бесценный», перед которым все другие дары – ничто. Следует рассказ о казачке молодой. В этом рассказе Мария Николаевна умела выразить страстную любовь самого Терека к этому дару, который

 
«…от всей вселенной
Я таил до сей поры…»
 

и с которым он расстается с волнением и гневом.

 
«Замолчал поток сердитый,
И над ним, как снег бела,
Голова с косой размытой,
Колыхался, всплыла».
 

Эти слова Мария Николаевна читала какими-то волнами голоса, то как будто волна катилась вниз, то опять наверх… Это свойство ее голоса – передавать движение стихий – напоминало мне Листа. Никто другой не умеет так, как он, передавать в своих композициях воду, ее бури, ее волны, ее всплески и плавное течение, с таким разнообразием звуками живописуя то море, то реку, то ручей – и так, что вы не ошибетесь в том, что он рисует. То же делал голос Ермоловой.

Со слов:

 
«И старик во блеске власти
Встал, могучий, как гроза…» –
 

в голос ее начинал проникать трепет: каждое слово, которое она произносила, было самоценно, как нота симфонии. От последних строф перед слушавшими возникла картина большой красоты, значения и захвата; такое в ней было запечатление страсти, такие могучие линии, такие сверкающие краски, что получалось тройное наслаждение: зрительное в себе самом – возникавшее в воображении перед глазами, музыкальное – от зарисовки картины голосом Ермоловой, и интеллектуальное – от лермонтовского текста.

Последний раз, когда я слышала Марию Николаевну в концерте, я имела счастье слышать в ее исполнении свои стихи «Песня бельгийских кружевниц». Они были написаны во время мировой войны. Там были две части, из которых первая рисует жизнь Бельгии в мирное время, а вторая – ее разорение. В первой части встречаются строки:

 
«И радостно звонят колокола,
Колокола старинного Малина»,
 

а во второй:

 
«И, как набат, звучат колокола,
Колокола старинного Малина».
 

Надо было слышать, как звучали эти строки у Марии Николаевны! Первые торжествующе-радостно летели вверх, как перезвон ликующих колоколов, вторые – падали тяжко и угрожающе, как ночной набат. Впечатление голоса пропадало, чтобы дать впечатление металла и звуковых волн, гудящих в воздухе, как длительные вибрации колокола.

Выбор стихотворений у Ермоловой был целостен, один сухой перечень читанных ею стихов показал бы, что через всю жизнь ее проходила красная нить ее убеждений. Она не отступала от нее, начиная с юности, когда читала Некрасова и Огарева, – и до последних своих выступлений в концертах. Припоминаю, когда во время империалистической войны она читала «Внимая ужасам войны», ей было предложено властями не читать этих стихов, так как в ее исполнении они превращались в антимилитаристическую проповедь и вызывали демонстрации… После революции ее любимым стихотворением было Никитина «Медленно движется время» – и опять, по-настоящему переживая слова поэта, она говорила:

 
«Что мы и как мы свершили –
Внукам отчет отдадим.
Мертвые в мире почили –
Дело настало живым».
 

И еще читала «Любви, надежды, гордой славы» – и заканчивала таким торжествующим:

 
«И на обломках самовластья
Напишут наши имена!» –
 

что ясны были все переживания Ермоловой, артистки, которая своим талантом всю жизнь, «трудясь, подкапывала взрыв»…

Я начала эту главу с писем молодежи 70-х годов. Закончу ее письмом – не подписанным – от представителя молодежи 20-х годов нашего века, помеченным 1927-м годом – за год до ее кончины, когда распространился слух о ее тяжелой болезни.

Эти два письма, которые сейчас у меня в руках, не схожи по форме. Между ними прошло ровно полвека… Последнее – многословнее и начинается с традиционного «Многоуважаемая Мария Николаевна». Но чрезвычайно важно сопоставить эти два письма.

Привожу целиком.

«Когда артист сходит со сцены – его быстро забывают. Это закон природы. Потому-то я и решился написать эти строки. Ваш великий талант помнят не только люди средних лет, но и большинство молодежи. Мне 24 года, – и ваше имя для меня свято. Я не подпишу своей фамилии, вы вряд ли ее вспомните, а другие могут не так понять эти искренние слова, как бы я хотел. Ваш портрет висит у меня, и почти во все свои поездки я беру его с собой. Вы, дорогая, великая Мария Николаевна, – тот огонь, к которому все должны стремиться как на сцене, так и в жизни. Я четко помню вас в «Без вины виноватые», помню, как физически больно билось сердце, когда вы страдаете о сыне, и как радостно стало на душе при последних словах: «От радости не умирают». Помню последний ваш спектакль перед болезнью – на Чистых прудах, в «Колизее», кажется 8 декабря, тоже «Без вины виноватые». Ваш пример, когда вы, совсем больная, играли Кручинину, должен быть одной из основных заповедей всему артистическому потомству. Каждый день вашей болезни был для большинства из нас днем страшных тревог и волнений. С каким трепетом мы читали бюллетени. Наконец – счастье, громадное счастье: вы опять на сцене – в роли Марфы из «Самозванца». Мы принесли вам фиалки, зная, что это ваши любимые цветы. Когда подходили к вам – у нас от священного трепета подкашивались ноги и холодели руки. Нет слов, чтобы как-то суммировать те чувства, мысли, впечатления, какие вызывала ваша жизнь на сцене. (Я отмечаю: не «ваша игра», а «ваша жизнь», – пишет этот, несомненно, молодой актер. – Т. Щ.-К.) Одно можно сказать – это священно. Ведь после вашего спектакля идешь – и на душе радостно, светло, и всем, от умиления, от какого-то неземного счастья, хотел бы сделать добро… А ведь мы застали только крохи вашего гениального искусства. Вы идеал искусства, идеал человечества, святого огня. И если мы теперь лишены возможности видеть вас, то в сердце жив еще тот огонь, который вы заронили в нас. Ваше имя, малейшее воспоминание о вас вызывает волнение, душевный подъем, радость. Мария Николаевна, верьте, что вы живете во многих сердцах, и ваше имя часто останавливает от дурного, зовет к светлому, к истинному искусству, к правде. Быть может, странно, что я написал это письмо, но это было и есть у меня в сердце, и я хотел бы, чтобы вы знали, что много молодежи помнит вас, любит и молится вам.

М.»

И не случайно, что это искреннее письмо сохранилось у Марии Николаевны среди тех немногих листков, которые она берегла: несомненно, это была для уходящей артистки своего рода драгоценная грамота, доказывавшая ей, что не бесплодно, не напрасно было ее служение родному искусству.

Окружение молодых лет

Первое десятилетие после дебюта Ермоловой в «Эмилии Галотти» надо считать эпохой ее роста – и как человека и как артистки. К концу его из нее уже выковалась та великая Ермолова, которая не имела себе подобных и не знала соперничества, перед которой преклонялся даже скептически настроенный и склонный к критике актерский мир.

Все это первое десятилетие прошло в огромной работе над собой, над своим образованием.

Нельзя обойти молчанием некоторых людей, много сделавших для нее в этом направлении.

Большую роль в ее первых шагах на пути самообразования сыграли Щепкины, муж и жена.

Род Щепкиных, во всех своих ответвлениях, был одним из известных среди московской интеллигенции, начиная с 30–40-х годов. Трудно перечислить всех, кого он дал юриспруденции, филологии, искусству, – начиная с великого артиста Михаила Семеновича Щепкина, именем которого и ныне зовут Малый театр. Митрофан Павлович – двоюродный племянник Михаила Семеновича – был очень культурный, умный человек. В 70-х годах он вместе с Неручевым издавал журнал «Русская летопись». Дом его был средоточием писателей, профессоров, журналистов передового направления. Всем известно, какой восторженный отзыв он поместил в своем журнале, под псевдонимом А. К-ч, после дебюта Ермоловой. Он не ограничился статьей, выражавшей его восхищение, а познакомился с юной артисткой и был первым, заговорившим с ней серьезным, до той поры не слыханным ею языком. Он внушал ей, что артист должен быть и гражданином. Руководил ее чтением. Жена его, Калерия Петровна, взялась ей давать уроки языков.

К Калерии Петровне, женщине выдающейся, Мария Николаевна питала большое доверие. Нередко в ее письмах попадаются фразы вроде: «Не оставляйте меня, вы такая умная, к вам иногда так хочется обратиться за советом, спросить что-нибудь, вы мне можете помочь…» Или: «Когда мы увидимся, скажите мне, милая, о моих недостатках, откровенно заметьте все дурное, вас я послушаюсь, потому что очень люблю вас…»[22]22
  «Письма М. Н. Ермоловой», стр. 32, 33.


[Закрыть]

Без ложного стыда, без самомнения юная артистка шла к своим друзьям за помощью и советами и претворяла их в дело. Она хранила особенное чувство благодарности к Митрофану Павловичу, потому что он первый угадал в ней дарование и высказывал это горячо и искренно. Рецензия его известна, повторять ее не стану, но приведу письмо Щепкина, написанное через двадцать лет после этой рецензии.

Вот отрывок из этого письма (30 января 1890 г.):

«Не знаю, как благодарить вас, дорогая М. Н., за вашу добрую память обо мне. Поистине я тронут вашим письмом. Вызвало оно во мне самые светлые, дорогие воспоминания молодости, со всеми увлечениями, когда жилось светлее и яснее, когда наслаждение театром составляло одну из серьезных потребностей жизни… И вот тогда-то явились вы в «Эмилии Галотти», «как гений чистой красоты»… Вспоминаю я и последние строки того, что я писал тогда о вашем дебюте. «Храните, развивайте ваш божественный огонек…» и т. д. И вы не только сохранили его, но торжественно вынесли артистическим пламенем из мрака закулисной, театральной жизни. Тогдашняя молодая, чуть не девочка, – а теперь Ермолова, любимица московского общества… Чего же еще? Сегодня надеюсь увидеть в «Федре» московскую Рашель. О боже, сколько я вынес тогда наслаждения от этой богини театра!»

Он мог бы смело прибавить, что одним из тех, кто помог начинающей артистке донести свой огонек и заставить его разгореться в яркое пламя, был он и тот кружок, который Мария Николаевна нашла у него в доме. Оттуда идет, например, ее знакомство с профессором Стороженко, бывшим одним из ее «учителей», как признавала она сама, считая его наравне с Сергеем Андреевичем Юрьевым, много сделавшим для ее развития.

Николай Ильич Стороженко был родом украинец, но представлял собой тип настоящего русского интеллигента 70-х годов. Окончив университет, он посвятил себя изучению Шекспира, которого любил страстно. Он жил долго в Англии, специально занимаясь Шекспиром, и получил степень доктора Оксфордского университета. Душевно – это был кроткий, бесхитростный, светлый человек. Мария Николаевна особенно заинтересовала его как выразительница героических образов классического репертуара. Многие молодые профессора тогда увлекались дарованием Марии Николаевны, открывающим такие богатые возможности проведению их идеалов, и всячески старались помочь юному таланту в его стремлении к развитию. Он был одним из наиболее энергичных в этом смысле. Беседы с ней о пьесах, которые она играла, книги, рекомендуемые ей для прочтения (в частности, Стороженко познакомил ее с такими не известными русским актрисам того времени произведениями, как «Гамбургская драматургия» Лессинга и «Размышления о театральном искусстве» Тальма), разбор ее исполнения – были те формы общения с Стороженко, которые так благодарно ценила впоследствии Мария Николаевна. Стороженко руководил и ее чтением о Шекспире.

Расцвет отношений Стороженко с Марией Николаевной относится к этому первому десятилетию ее «формировки», после которого роль его как руководителя Марии Николаевны кончилась. Но отношения оставались неизменно дружескими. Мария Николаевна всегда говорила о Николае Ильиче с нежностью и была очень расстроена его смертью.

Третьим «учителем», по ее же словам, был знаменитый Сергей Андреевич Юрьев. Кто из старых москвичей не помнил этого замечательного человека и его многосторонней одаренности! Их отношения также начинаются с «Эмилии Галотти». С первых шагов Ермоловой он зорко следил за развитием ее таланта. Он, так же как Стороженко, пожалуй, даже еще усерднее, потому что у него был огненный темперамент во всем, что касалось дела, беседовал с ней, делал указания по литературе. Оба склонялись над одной книгой, оба одушевлялись горячей ненавистью к поработителям народа и страстной жаждой разрушения его цепей, призывом к освобождению. Из этих чтений, из этих бесед родилось знаменитое событие в истории русского театра – постановка пьесы Лопе де Вега «Овечий источник». И Юрьев и Стороженко были не удовлетворены тем репертуаром, который приходилось играть молодой артистке, по их мнению, ей не в чем было развернуть свои силы. И вот Юрьев выбрал шедевр Лопе де Вега, пьесу «Овечий источник», рисующую восстание крестьян против тирании владельца поселка Овечий источник. Это восстание вызвано юной Лауренсией, дочерью старшины, поруганной и обесчещенной тираном в самый день ее свадьбы. Она вырывается из его рук, прибегает на тайную сходку односельчан и обращается к крестьянам с пламенным монологом:

 
«Дозвольте мне войти в совет мужчин
И дайте место женщине средь них…»
 

Она воспламеняет своей речью крестьян, народ кидается ко дворцу тирана, убивает его и восстанавливает свою свободу.

Юрьев провидел то, что молодая артистка-гражданка сможет дать в этой пьесе, какой в ней богатый материал для героического духа, владевшего Ермоловой и тоже скованного и порабощенного условиями жизни и работы. Юрьев перевел пьесу и убедил Марию Николаевну поставить ее в свой первый бенефис. Этим выбором Ермолова закрепила за собой роль артистки-трибуна, которую несла в течение всей своей жизни. Роль Лауренсии была праздником для нее, для Юрьева, для молодежи: в ней прорвались наружу мощные призывы, которые пожаром залегли молодежь, и обычный спектакль превратился в бурную политическую манифестацию. Этот спектакль неоднократно описан. Но не всем, может быть, известно, что после спектакля студенты, охваченные энтузиазмом, бросились к театральному подъезду, остановили карету, в которой Мария Николаевна ехала домой, выпрягли лошадей и сами повезли ее, а довезя домой, на руках внесли в квартиру.

Пьеса распоряжением полицейской власти была снята с репертуара и запрещена к представлению на сцене. Только революция вернула ее русскому театру.

Марию Николаевну и Юрьева соединила теплая дружба, не прерывавшаяся до самой смерти Сергея Андреевича, которого Мария Николаевна, пережившая его на тридцать лет, всегда вспоминала с теплым чувством.

Эти люди были, как сказано, главными «учителями» Ермоловой. Но на сцене для нее всегда оставалась учительницей и незыблемым авторитетом, к которому она прибегала в затруднительных случаях, как покорная ученица, Надежда Михайловна Медведева.

Медведева была ученицей Щепкина, очень любившего ее, в его доме она провела много счастливых и веселых дней и впитала его традиции и уроки. Я помню ее величественной, грузной старой женщиной. Лицо было у нее из тех, что к старости становятся красивее: в молодости, по отзывам знавших ее, ей не хватало красок и огня. Благодаря полноте она была довольно неподвижна, но зато ее разговор, ее смех и интерес ко всему окружающему были в ней полны оживления, и в этом тяжелом теле жил легкий и живой дух. В молодости она переиграла все первые роли в тогдашних драмах, а особенно в модных в то время «жестоких» мелодрамах. Она сама говорила мне, смеясь, что не может сосчитать, сколько раз она на сцене топилась, сходила с ума, стрелялась и была убита. Общий голос был, что, несмотря на ее большое дарование, она только с переходом на пожилые и старые роли в полной мере «нашла себя». Тут в ней открылась и та щепкинская простота, которую он старался вложить в нее и которой трудно было проявляться в ходульных ролях прежнего репертуара, и неподражаемый юмор. Хлёстова в «Горе от ума», сошедшая со старинной гравюры, воплощение грибоедовской Москвы, Мурзавецкая из «Волков и овец» – русский Тартюф в юбке, Гурмыжская из «Леса» – бывшая львица, чувственная, злая и сентиментальная, – все это незабываемые образы. Надежда Михайловна пользовалась огромным влиянием на окружающих, но пользовалась им только для поддержки молодых талантов, дух интриги был ей чужд. Она не скупилась и щедро делилась с молодежью своим замечательным мастерством. Лучшую учительницу трудно было себе представить.

Кроме Медведевой Мария Николаевна из артисток Малого театра была близка с Александрой Петровной Щепкиной – внучкой М. С. Щепкина, дочерью его сына Петра Михайловича, бывшего товарищем председателя окружного суда, человека, любимого и уважаемого Москвой за непоколебимую честность и доброту. Хорошенькая, кудрявая девочка росла в одном из культурнейших кружков Москвы, любимицей семьи и всего кружка. Кетчер рассказывал ей в изложении, понятном ребенку, пьесы Шекспира, Афанасьев открывал ей мир родной русской сказки, дети декабриста Якушкина были товарищами ее игр. Любимец Москвы Самарин, тогда молодой, повязав свою красивую голову по-итальянски красным платком и говоря на все голоса, представлял ей Петрушку в саду дома на 2-й Мещанской, где жили Щепкины. После смерти знаменитого деда семья сохранила и прежних друзей и прежний уклад. Старшая дочь Петра Михайловича, моя мать, была в консерватории одной из любимых учениц Н. Г. Рубинштейна, младшую тоже приняли в консерваторию, в учрежденный к тому времени класс драматических искусств, и, окончив его, она была принята в Малый театр. Очень талантливая, грациозная, как фарфоровая статуэтка, живая, порхающая, всегда смеющаяся, она была на вид легкомысленной бабочкой, беззаботной и нарядной. И вот у этой-то девушки произошла по тем временам большая драма. У нее был жених, красавец-поляк, из юристов. Уже был назначен день свадьбы, шили скромное приданое, как вдруг жених исчез бесследно и без каких-либо причин. Много позже узнали, что он уехал на родину и там женился на богатой. Она затосковала, чахла день ото дня и, наконец, призналась моей матери, что ждет ребенка. Лишнее говорить об отчаянии родителей; их гордость, их Шура будет «отверженной», «погибшей», – надо принять во внимание, как тогда даже в передовых кругах смотрели на девушку-мать. Кумушки и тетушки ахали, советовали Шуре «скрыть свой позор», «отделаться от ребенка», но с любовью к смеху и веселью в ней сочеталась глубокая человеческая порядочность. Она не поникла под ударом, встала на защиту своих прав, решительно отказалась скрывать свой «грех» и воспитала и вырастила своим трудом своего единственного, страстно любимого ею сына. Нечего говорить, что она нашла полную поддержку в моей матери, но все же стоит представить себе, что приходилось ей переживать, чтобы понять, какой мужественный дух таился в этом хрупком, маленьком создании. Ее врожденная жизнерадостность скоро помогла ей оправиться, скоро она по-прежнему работала в театре, пела, заразительно смеялась на сцене и вообще чувствовала себя так, как будто в ее жизни только прибавилась новая радость – ее Мика.

Вот с ней-то сошлась и близко подружилась Мария Николаевна. Трудно представить себе более разительный контраст, чем эти две женщины: Мария Николаевна, молчаливая, сдержанная, прекрасная красотой классической статуи, и Александра Петровна, ни минуты не способная посидеть на месте, сыплющая щепкинской скороговоркой, хохочущая, откинув назад хорошенькую головку, переходящая от смеха к легким слезам, к вспышке, кончающейся примирением и опять смехом. Но несмотря на разницу характеров, а может быть и благодаря ей, они сдружились крепко, и дружба эта не угасла до конца их жизни (Александра Петровна каким-нибудь годом пережила Марию Николаевну). В своем детстве Мария Николаевна так мало слышала смеха, так мало видела улыбок, что ее привлекла светлая натура Александры Петровны, дававшая возможность и ей выявлять те искры веселья и юмора, которых было немало в многогранной душе Марии Николаевны, только лежали они под спудом тяжелой жизни. Она делилась с Александрой Петровной своими мыслями, поступками, даже такими, каких никому не доверила бы кроме нее: она знала, что эта легкомысленная с виду хохотунья скорее умрет, чем выдаст хоть одно слово, сказанное ей по секрету «Машетой», – так она звала Марию Николаевну. Это имя совсем не подходило к строгому облику Марии Николаевны, но оно осталось в обращениях к ней Александры Петровны до последних дней, и я не могу забыть, как в последние годы жизни Марии Николаевны всегда печальные глаза ее при этом слове – «Машета» из уст Александры Петровны или в письме ее озарялись мягким и нежным светом.

Александра Петровна возмущалась тем, «какой дух домостроя царил в семье ее бедной Машеты», и старалась развлекать ее по-своему. Таскала ее в оперетку, например. Там иногда Мария Николаевна отдыхала от своих мыслей, смеясь над неподражаемым комизмом Родона.

Мария Николаевна с радостью бывала в маленьком номере Александры Петровны в меблированных комнатах некоей Бочечкаровой, гражданской жены актера Решимова, которая давала у себя большей частью приют театральному мирку, входя во все интересы своих жильцов, ожидая месяцами платы за квартиру и помогая им деньгами в трудные минуты. Порядок и приличие в ее комнатах не нарушались, а богема жила под ее материнской заботой. Там и растила Александра Петровна своего малыша. У нее бывало много интересных для того времени актеров, писателей (одного из них ей однажды удалось спасти от ареста: она взяла его в свою ложу в театр, куда пригласила и знакомого гвардейского офицера; в этом обществе жандармам не пришло в голову его искать, и за вечер было все подготовлено к его отъезду из Москвы).

Вся жизнь Марии Николаевны и Александры Петровны шла рядом до той минуты, как Александра Петровна, отпраздновав свой 25-летний юбилей, ушла из Малого театра и уехала из Москвы. Они встречались в театре почти каждый день, – тогда было принято после большой пьесы ставить водевиль, в котором почти всегда играла Александра Петровна. Благодаря ей я впервые увидела Ермолову вблизи, она взяла меня в уборную к Марии Николаевне. В белой одежде, с распущенными волосами, в которых запутались цветы, – Мария Николаевна играла в этот вечер Офелию, – все еще дрожавшая после сцены сумасшествия, она сидела, тяжело дыша, с раздувавшимися ноздрями и курила тоненькую папироску. Помню, что это несоответствие не поразило меня, ибо одним из свойств Марии Николаевны было то, что каждое ее действие казалось естественным – как будто иначе и быть не могло. После спектакля Мария Николаевна и Александра Петровна уезжали иногда в одной театральной карете, – они жили недалеко друг от друга. Александра Петровна иногда брала меня с собой, и у меня бывало тогда непередаваемое ощущение, точно я находилась в присутствии «божества». Они о чем-то говорили с Александрой Петровной, а я никак не могла постичь, как этот самый дивный голос, только что произносивший со сцены слова Шиллера или Шекспира, иногда ласково обращается ко мне, спрашивает о моих успехах в рисовании, благодарит за детские вирши, поднесенные ей… Кажется, сейчас, больше полувека спустя, я могла бы воспроизвести каждую интонацию Марии Николаевны.

У Щепкиной Мария Николаевна встретилась, между прочим, с Урусовым, большим другом всей щепкинской семьи. О нем нельзя не упомянуть. Профессией А. И. Урусова была адвокатура, и как оратор он был блистателен. Выступал и во Франции по-французски, по просьбе Гюисманса, с огромным успехом. Но, собственно, по призванию он был тонкий литературный и театральный критик. Человек широкого европейского образования, он пропагандировал в России Флобера, Бодлера, откликался на Ибсена, переписывался с Тэном и т. д. Он писал об Островском, о византийской археологии, о натурализме, о французской революции, о Пушкине, да всего не перечесть: всегда сжато, ярко и интересно. Не писал он только по своей специальности, не записывал своих речей: говорил всегда, импровизируя.