Текст книги "Удар отточенным пером"

– А что, профсоюз так опасен? – поинтересовался я.

– А это вообще не профсоюз, – проговорила Юля убежденно.

– Что же это?

– Да баламуты они! Я когда эту газету увидела, сразу сказала – это развод. Как ни крути, но филолог я первоклассный, без ложной скромности… Понимаешь… Есть там у них некто Алексей Жильцов… Революционер хренов! Против всего плохого за все хорошее. Типа такой идейный борец за рабочую справедливость, а сам ни дня не работал…

Юля вдруг откинула назад голову и расхохоталась.

– Тут же такие войны! Ты даже не представляешь…

– Расскажи.

– Что тебе рассказать?

– Ну сколько человек в профсоюзе хотя бы?

– Ой, самых активных – всего десять. А так – человек сто, не больше, – махнула рукой Юля. – И то – гнилой контингент.

– Что значит гнилой? – удивился я.

– Мамочки с хроническим декретом, инвалиды с ушибленным пальцем и кому до пенсии неделя. Те, кто работать не хочет, короче говоря. Сидят на работе и отбывают жопочас. Большую часть актива этого профсоюза даже пришлось отселить в отдельный цех, потому что им и уборку территории доверить нельзя.

– А уволить тоже нельзя? – снова поинтересовался я.

Юля закатила глаза, как будто я спрашивал, сколько будет дважды два.

– А как их уволишь? Они все заместители председателя профсоюза, то есть самого Жильцова. Известная схема. По закону мы не имеем права увольнять ни председателя, ни его замов. А вот сколько должно быть замов у председателя, закон не оговаривает. Хитро, да?!

– Так кто такой Жильцов тогда? – спросил я, делая вид, что согласен со всем, что говорила Юля, хотя, судя по терминологии, это были не ее слова, а слова ее начальника: назвать инвалидов и матерей с детьми гнилым контингентом – кажется, вполне в духе Селиверстова.

– Если серьезно, то этот Жильцов даже близко не знает, что такое производство. До приватизации завода он номинально числился мастером в каком-то цехе, а на деле был освобожденным комсоргом. Это называется профессиональный треполог. Ага… Отстаивал «рабочую позицию» в свободное от перераспределения импортных дамских сапог время. Я как его увидела, как их газету почитала, сразу все это поняла… Понимаешь, я, может быть, много не знаю в жизни, но филолог я от Бога…

Она вдруг выпрямилась и тяжело вздохнула:

– Я ведь не хуже твоей Вики в текстах разбираюсь. Но просто ей повезло в свое время, а мне – нет. Тут все зависит от везения, от связей. Ведь наше образование не дает ничего в плане профессиональном, как бы это абсурдно ни звучало. Университет имеет только одну цель – взорвать мозги, взбодрить систему ценностей, а наш филфак еще и учит общаться с маразматиками, которых в одном месте и в одно время собралось колоссальное количество… Только это в жизни и пригождается. Нет, я не расстроилась, когда мне указали на дверь из-за того, что место в аспирантуре понадобилось для сына заведующей. Семейственность у нас была всегда. Слишком маленький городок. Если бы я поехала в Москву или Питер, уверена, я добилась бы там бо́льших успехов. Но я не поехала, а значит, некого винить, кроме себя самой. По меркам же нашего города мне тоже, если подумать, повезло. Селиверстов даже отпускает меня на конференции, когда это необходимо. Он не возражает, чтобы на следующий год я поступила в заочную аспирантуру в Москве…

Юля еще говорила про то, что помощник со степенью для Селиверстова что-то вроде красивого кулончика на брелоке с ключами, а до меня наконец дошла суть их с Примадонной конфликта. Юлю не взяли в аспирантуру, потому что туда взяли сына заведующей, а научный руководитель не защитил ее. Теперь понятно, почему она обиделась. Я бы тоже, наверное, обиделся на ее месте.

– Правильно сделала, что не пошла в эту долбаную аспирантуру. Кому это вообще надо! – улыбнулся я. – Я вот вообще решил с филфака уйти. Перевелся в ветеринарный. Мне тоже надоели эти слова, слова, слова. Ни о чем.

– Серьезно?! – изумилась Юля. – А Вика что сказала?

– Бесилась. И бесится еще. Но это ладно. Ты мне лучше как филолог сейчас скажи. Как ты по газете вычислила, что Жильцов мудак и баламут? – полюбопытствовал я, склоняя разговор в интересную мне сторону.

– Газета и профсоюз – это так, прикрытие, – махнула рукой Юля. – Владислав Юрьевич говорит, и я полностью с ним согласна, что этому Жильцову лавры народного освободителя не дают покоя. Ну и пожить за счет завода, ничего не делая, тоже хочется. Тунеядец, трутень, короче говоря. Знаешь, сколько они сдирают с нас своими судами? У-у-у.

Юля вдруг с пьяным смешком выбросила вперед руку, качнулась ко мне и обняла за шею.

– Эх, Сашка, – выдохнула она, – мы же, оказывается, родственные души… Можно я тебя обниму? А наш филфак – это правда дерьмо на палочке! Примадонна – ты уж извини, я снова о своем, – но ведь она же просто сволочь! Вот чем она, по сути дела, занимается, ты знаешь? Нет?! А я тебе расскажу. Вот все говорят: Ада Львовна – большой ученый! Да, Ученый! Она-то, может, и ученый. Это правда. Ладно. Но ведь прозвище «Примадонна» она получила не за научные заслуги…

Я постарался осторожно вывернуться из объятий первоклассного филолога.

– Нет, ты так стой, а то у меня все кружится, – сказала Юля, почувствовав мои движения, и прижалась сильнее. Однако плохим знаком было даже не это, а то, что небрежным жестом она вдруг бросила рюмку из-под своего коктейля, которую все еще держала в руке, за спину, и та с жалобным треском разбилась о батарею.

– Все оплачено, дорогой! – сказала Юля и поцеловала меня в щеку, хотя метила явно в губы, но я успел уклониться.

Юлю несло. Даже странно, что она успела так напиться за короткое время.

– Думаешь, я не знаю, что наша Примадонна устраивает соревнования за свою благосклонность? Будешь слушаться Примадонну, все тебе будет. Женщина-блин-звезда. Да кем она себя мнит?! Я в наш универ вообще ни ногой! Умолять будут – не пойду!.. Твоя Вика тоже ведь из-за этого с Примой не общается. Дерьмо этот университет. И люди там – дерьмо!

Судя по всему, положение приобретало скверный оборот. Слушать пьяные исповеди и обниматься с Юлей не входило в мои планы на этот вечер. Зачем я только спросил про Примадонну и аспирантуру? Наступил, что называется, на любимую мозоль.

Неизвестно, куда мог завести наш пьяный разговор с Юлей, поэтому я очень обрадовался, когда музыка в зале стихла, а в холле появился Селиверстов собственной персоной в окружении бухгалтера Галины Ивановны и еще нескольких девиц из юридической и экономической свиты. При виде шефа Юля все-таки сумела занять вертикальное положение в пространстве.

– А, Юля, вот вы где! – бросился к нам Селиверстов. Вид у юриста был взволнованный. – Я вас как раз ищу. Скажите, вы передавали смету на гонорар для «Игоря Курчатова» в бухгалтерию?

– Игк, – сказала Юля вместо ответа и тут же поспешно добавила: – Отдавала, Власлав Юрич. Кншн. Вчера утром ыщо.

Селиверстов глянул на свою помощницу удивленно, но ничего не сказал по поводу ее состояния и только уточнил:

– Кому отдавала?

Юля окинула присутствующих оловянным взглядом и вдруг ткнула пальцем непосредственно в Галину Ивановну.

– Да она пьяная! – взвизгнула бухгалтер, отскакивая назад. – Ничего она мне не давала! И не тыкайте в меня.

– Давала, – настаивала Юля.

– Не было такого.

– Было.

– Да не было же!..

– Мне, мне она давала, – успокаивающе сказала одна из дам, выступая вперед. – А я передала Лизаньке.

– А я провела по компьютеру и передала Валерии, – вступила Лизанька.

– А я Ольге Петровне и Гульнаре Ирековне…

– Катерине из планового…

– Оленьке и Зое…

– А потом…

– Все ясно, – строго прервал подопечных Селивертсов и, окинув всех суровым взглядом, вдруг громко произнес: – Бестолочи! Игорь Курчатов уже был бы… О-о-о!

Селиверстов замолчал, потому что в этот момент в холле появился артист собственной персоной. Его золотой пиджак взрезал окружающий полумрак, словно акулий плавник.

– Никакой второй части не будет! – атаковал Курчатов. – Я вам и так поверил в долг! Не делайте из нас идиотов. Теперь вы нам не только гонорар выплатите, но и неустойку!

Курчатов проплыл по холлу, не сбавляя скорости, гордо неся на голове огненную конструкцию.

– Извините нас, – пробормотал Селиверстов, по-собачьи перебирая лапами и стараясь поравняться с певцом, который направлялся к лестнице на второй этаж. – Накладка вышла…

– Накладка? К приезду звезд надо готовиться! Наличку иметь, а не какие-то платежки без печати! – совсем не в духе советского физика с мировым именем привередничал Курчатов, поднимаясь по лестнице.

Вдруг он развернулся и, потрясая своей острой козлиной бородой, припечатал:

– Накладка-прокладка. Нечего приглашать, если не по карману!

– Все решим! Все решим, – завертелся на месте Селиверстов. – Вы пока отдохните, перекусите. Деньги будут в течение часа. За это я лично ручаюсь.

Селиверстов снова злобно зыркнул в сторону своего юридического и экономического цветника, с особенным чувством посмотрел на Галину Ивановну и стремительно понесся к выходу из ресторана.

* * *

– Ну что, узнала что-то полезное? – спросил я, подсаживаясь к Вике за стол, где она в гордом одиночестве поедала только что принесенное горячее. Юлю я отвел в комнату отдыха, которая предусмотрительно была оборудована диваном и отдельным туалетом.

– О-о-о, – процедила Вика, закатив глаза. – Бесценная информация: теперь я знаю, кто кого не любит в юротделе и даже частично в других отделах заводоуправления. Ну и народ эти люди! Скукотища.

– Так, может, пойдем, или ты хочешь послушать вторую часть концерта? – ехидно поинтересовался я, мечтая, чтобы все это скорее закончилось и Вика рассказала о результатах своих сегодняшних переговоров с Марго.

– Съедим горячее и можно валить, – практично заметила тетка. – Иначе получится, что ты напрасно совершил свой геройский полет из здания заводоуправления.

– Спасибо, что напомнила!

Вот за это сомнительное чувство юмора я и не хотел доверять тетке тонких переговоров, касающихся дел сердечных, но пути назад уже не было. Наконец Вика доела и поднялась из-за стола.

Предложение забрать Юлю и подбросить ее до дома тетка встретила без особого энтузиазма:

– Ну мы же не медвытрезвитель…

Но в итоге человек все-таки победил в ней девушку на лабутенах, и она согласилась, но с условием, что возиться с Юлей буду я сам, так как она, видите ли, теряет равновесие, даже когда берет в руки свою сумочку.

Мы прошли по коридору в комнату отдыха.

– Да ты что! Откуда столько? – вдруг раздался в коридоре голос, который показался мне знакомым. – Не то что у меня, у бухгалтера на черной кассе столько нет. А у тебя откуда? – продолжал голос, и я узнал его по характерному дребезжанью заплывших жиром голосовых связок.

Это был голос директора Карнавалова, который только что поздравлял со сцены работников «Русского минерала».

– Ты давай не верти! Говори, где чемодан денег взял так быстро? – вопрошал Карнавалов.

Звуки раздавались из технической комнаты для персонала, которая находилась прямо напротив комнаты отдыха, где я оставил напившуюся Юлю. Вика взяла туфли в руки, босиком пробежала по ковровой дорожке чуть дальше по коридору. Я прошел следом, и мы замерли, спрятавшись за ростовой куклой капитана Джека Воробья, широким жестом приглашавшим в «Пиратский зал», вход в который как раз был следующим по коридору.

– Так это и есть наша черная касса, Валерий Павлович! – ответил Селиверстов тоном самой искренней убежденности.

– Ладно тебе. У нас там таких сумм нет.

– Так ведь и нет. Вот они все тут, – отшучивался юрист.

– Стоять! – генеральски окрикнул Карнавалов.

– Что еще? Давайте я расплачусь сначала с Курчатовым. А то он грозит судом и всеми небесными карами в придачу.

– Я надеюсь, деньги чистые? – поинтересовался Карнавалов, а юрист прыснул смехом.

– Ну а какие еще?!

– А вот ты зря смеешься. Будешь потом этому Курчатову объяснять, что деньги можно вручную отмыть. Вроде как носки мужики стирают в раковине, два раза намылил плюс губочкой – и все, чистенько…

– Ох уж этот ваш армейский юмор, Валерий Петрович… – проговорил Селиверстов.

В этот момент Виктория схватила меня за руку и, с силой дернув, увлекла дальше по коридору. Мы влетели в «Пиратский зал», где, на наше счастье, не было ни одного посетителя. Я высунул голову из-за декоративных ракушек, оформлявших вход в зал, и увидел, что дверь технической комнаты открылась, а Селиверстов направился… в нашу сторону.

– Атас. – Теперь я схватил Вику, и мы, перемахнув через зал, вскочили на сцену-корабль и укрылись за кормой, согнувшись там в три погибели. Селиверстов появился в вырезанном в форме морской звезды проходе ровно в ту секунду, когда я подхватил с пола выроненную Викторией туфлю. Видимо, поняв, что пошел не в ту сторону, юрист развернулся и двинулся обратно, к космическому залу.

Мы с теткой переглянулись.

– Ты, оказывается, еще и Золушка в самый неподходящий момент, – проговорил я, протягивая ей туфлю. – Кстати, это же такие хорошие люди. Ты их защищаешь, чего же прячешься?

Вика распрямилась и пыталась совладать с дыханием.

– Черная касса – это еще полбеды, – проговорила она наконец. – Бог с ней, с черной кассой. Тут интересно другое. У юриста Селиверстова под подушкой лежат деньги, которые удивляют даже самого директора завода. Вот это не к добру.

– В этом деле много что не к добру, – сказал я, но тетка уже ковыляла в направлении коридора и не слышала. Или снова сделала вид, что не слышит.

Наконец мы попали в комнату отдыха, где на диване в позе надравшегося пирата мирно сопела Юля. Собрав с дивана ее бесчувственное раскисшее тело, я направился к выходу. Вика семенила сзади, подобрав подол своего атомного платья. По дороге никто не встретился, и мы нашей карнавальной процессией, состоящей из двух дам, плохо – хоть и по разным причинам – стоящих на собственных ногах, и одного кавалера в костюме Стива Джобса неторопливо переместились из «Весеннего утра» в холодный осенний вечер, где нас ждала Викина машина.

Глава 8. Еще больше любви и немного крови

Невозможно влюбиться вдруг. А в периоды, когда влюбление назревает, нужно очень внимательно глядеть под ноги, куда ступаешь, чтобы не влюбиться в совсем уж не то.

Умберто Эко.

«Маятник Фуко»

Когда мы отвезли Юлю, которая к концу дороги вдруг пришла в сознание и зачем-то стала делать вид, будто ничего не помнит, я заметил Вике, что в пьяном виде хорошая девочка-филолог становится похожа на живого человека.

– А? – рассеянно переспросила тетка, выруливая из двора.

– Невозможно дожить даже до двадцати лет и в капитале идентичности иметь только образцовый аттестат, потупленный взгляд и набор умных цитат из чужих книг. Нельзя же все время по паркету ходить, надо иногда и по стеклу босиком. Пить, ругаться, беситься, дурой выглядеть, целовать не тех, обманывать, быть брошенной, плакать по этому поводу…

– Мг. – Тетка думала о своем.

– Кстати, у Юли новый объект для поклонения, – сообщил я.

– Ты, что ли? – Вика наконец заинтересовалась и недоверчиво скосилась на меня в зеркале.

– Селиверстов.

– Ну это даже я заметила. А Примадонна где же?

– С Примадонной они теперь не общаются.

Я пересказал Вике историю о том, как не задалась у Юли научная карьера, тетка даже присвистнула от удивления.

– Ничего себе дела!

Подумала и добавила:

– Ну а с Селиверстовым они насколько близки, как думаешь?

Я пожал плечами.

– Раб сменил хозяина, кажется. Раньше у нее Миллер была величайший в мире человек. Теперь – Селиверстов.

– А сам Селиверстов что?

– Да вроде ничего.

– Слабый пол сильнее сильного пола в силу слабости сильного пола к слабому? – как всегда закрутила Вика, хотя имелось в виду всего лишь, не любовники ли эти двое.

– Процентов девяносто семь, что нет, – ответил я.

– А остальные три процента?

– А три процента на новогодний корпоратив. Мало ли…

Вика снова хмыкнула.

– Ладно. И что теперь говорит «раб»?

– Говорит, что она первоклассный лингвист и давно раскусила Жильцова с его профсоюзом. Что Жильцов баламут и мудак и деньги с завода трясет по судам. За счет того и живет.

Виктория передернула плечами. Я подумал, что ей холодно, потому что полушубок соскользнул и она вела машину, сверкая голыми ключицами и шеей. Но тетка смахнула мою руку, когда я попытался накинуть на нее одежду.

– Не мешай, – резко оборвала она. – Мы, кстати, едем ко мне. Я не собираюсь развозить вас по всему городу, как какой-нибудь извозчик.

– Тебя бесит то, что Юля додумалась до того же, до чего и ты? – поинтересовался я, и она аж фыркнула в ответ, как рассвирепевшая кошка.

– Юля говорит словами Селиверстова, вот и все.

– Ну с Юлей-то все понятно, а вот ты с чего словами Селиверстова заговорила?

Вика снова выдохнула нечто крайне оскорбительное, с ее точки зрения:

– Саша, имитировать мыслительную деятельность – все равно что имитировать оргазм. Хлопотно, унизительно, и радости никакой! Может, хватит на сегодня?

Я не ответил: давно умею не обращать внимания на это кошачье шипение. Странно выглядела не ее злость, а ее упорство. Чего ради Вика так зациклилась, защищая позицию Селиверстова? При этом позиция юриста, как и всей заводской администрации, явно гниловата, если не сказать больше. Никто из нас не является рыцарем без страха и упрека, но я все равно не верил, что Вику соблазнили только деньги.

Мы припарковались, кое-как выковырили водителя из-за руля, потому что это не лучшая идея – садиться за руль, будучи запакованной в русалочий хвост. Переставляя ноги буквой «икс», Вика поднялась на наш второй этаж, потому что лифт едет только на третий, и мне пришлось страховать всю эту неземную красоту сзади, чтобы она не сверзилась. Наконец Виктория переоделась в свой розовый домашний костюм и проделала целую кучу процедур, словно вернувшийся с боевой операции солдат: отклеила пластыри с пяток, поменяла пластырь на пораненном во время чистки картофеля пальце, смыла макияж, вытащила из волос целую россыпь булавок… Я ждал, когда она закончит, чтобы спросить о Маргарите, но тетка снова, как курица, уселась высиживать свои газеты.

– Еще рано, – отмахнулась Вика, когда я поинтересовался, собирается ли она ложиться.

Я попытался позвонить Марго, но трубка снова отвечала мне лишь равнодушными долгими гудками.

– Тухлый номер, – неожиданно отмерла Вика.

– Ты о чем? – спросил я, чувствуя, что зол сейчас на них обеих.

На Марго, исчезнувшую без объяснения причин. На Вику, занятую только своими делами.

– Ты слишком много хочешь от девушки такого сорта. Она не будет ждать тебя у окна, пока ты ищешь себя по деревням и весям…

Лицо Виктории выражало сейчас примерно те же эмоции, что лица американских президентов, высеченных на скале Рашмор.

– По поводу деревней и весей – это была практика от ин-сти-ту-та, всего два месяца! Неужели два месяца невозможно подождать? – спросил я, внутренне подбираясь, так как, кажется, назревал скандал.

Вместо ответа Вика лишь как-то неопределенно улыбнулась и опустила голову, делая вид, что увлечена чтением.

В этот момент я почему-то подумал о том, что цена, которую женщины назначают себе и своему женскому миру, чрезвычайно завышена. Мир, в котором есть свитера с оленями, пироги, головы космических роботов, вечерние платья, сладкие ароматы, выходы в свет, вкусно пахнущее постельное белье, много секса… Этот мир сам по себе неплох. Но женщины требуют за него всего тебя, без остатка. Если ты однажды попал, то ты попал навсегда. И здесь они в сговоре все. Даже те женщины, которые когда-то совершенно бескорыстно пели тебе колыбельные, женщины той же крови, что и ты, однажды объединяются с теми, которые выставляют цену. Тогда они кричат хором: «Плати, плати, плати!» И это неправда, что ты получишь столько же, сколько отдашь. Рынок переполнен, но цены только растут.

В начале практики мы созванивались с Марго каждый день; почти всякий раз ругались, потом ругань сошла на нет и звонки тоже. Я не понимал, что случилось, и этот неотвеченный вопрос цеплял меня своим изогнутым крюком всякий раз, как я пытался двигаться дальше.

Я прошелся по комнате, чтобы успокоиться. Комнату перегораживала стена. Гипсокартон. Мы с Викой сами разделили ее однушку, когда я окончательно переехал из пригорода. Большой метраж позволял перепланировку. Стало даже уютнее: у каждого своя комната. Метраж небольшой, зато квартира недалеко от центра. Очень удобный район, в этом Виктория знает толк.

В моей комнате все, как и раньше. Только вид у вещей, как в фильмах про дворянские летние усадьбы, оставленные хозяевами на зимний сезон. Моя кровать застелена запылившимся шерстяным пледом, на стене – пообтрепавшийся постер с портретом Стива Джобса. В тумбочке – спортивный костюм и смена белья. Когда я жил здесь, мы с теткой работали вместе. Было удобно, но все изменилось, когда появилась Марго. Неожиданно к горлу подступила нестерпимая горечь. Не знаю, как это получилось: в следующую секунду я стоял с горящим кулаком, а перегородка ответила мне гулким картонным кашлем.

Вика молча поднялась и осмотрела место удара, где появилась небольшая вмятина. На лице ее отразилась глубокая тоска.

Раньше мы с Викой не обсуждали Марго. Даже когда я решил снять для Марго квартиру, Виктория не обмолвилась ни словом, хотя мой переезд сильно усложнил нашу работу. Если честно, финансово я тоже не был готов. Виктория отдавала мне треть гонорара от дел, по которым мы работали совместно. На самом деле это не совсем честно, но тогда я предпочитал не думать об этом.

Марго, конечно, не умеет красиво рассуждать о драматургии новой волны, и имя Оскар Уайльд вряд ли ей о чем-то скажет. Она не умеет лечить от любой болезни методами, испытанными на собаках, справедливо полагая, что все мы из одного Дарвина вышли. Но никто, как моя Марго, не умеет смотреть долгим задумчивым взглядом сытой кошки, в котором упокоилась вся мировая цивилизация и который будил во мне древний охотничий инстинкт – словить кошку, скрутить мир под своими бедрами. Разве этого не достаточно в нашем вымороченном мире? Марго великолепна своею природной грациозной мудростью, которая подсказывала ей завиваться вовнутрь или наружу, остро подводить глаза и красить губы в яркий карминный цвет, который вмиг прожигал в моем сердце такую же сочащуюся красным дыру… Черт знает как, но всякий раз Марго угадывала. Всегда и во всем – в тонких ремешках сандалий, выставляющих на обозрение узкую бледную ножку, в легком повороте шеи, в задорном смехе по пустякам, в мерном раскачивающемся шаге – во всем и всегда она безошибочно попадала в цель.

Виктория вздохнула:

– Не хочу тебя расстраивать, но в двадцать с небольшим лет в окружении людей того социального слоя, к которому принадлежит Маргарита, ищут партнеров для долгосрочных отношений. Состоятельных, состоявшихся. Женятся и рожают детей. Ты не подходишь, – высказалась наконец тетка.

Мне захотелось выматериться. Кажется, снобизм заразен и передается из поколения в поколение на филфаке вместе с представлением об индоевропейском праязыке, сонетами Шекспира и лекциями о жанровом разнообразии русскоязычной прозы.

– Почему ты думаешь, что я не хочу долгосрочных отношений? Почему вы так думаете? С чего это вы начали думать одинаково?..

«Черт!» – эта мысль впервые пришла мне в голову. Неужели Виктория могла опуститься до того, чтобы настроить против меня Марго?

– Что?! Ты – совсем офанарел? – Она отвернулась и надулась.

Пришлось какое-то время болтаться из комнаты в кухню, пить чай, проверять почту и в конце концов все-таки попросить у Вики прощения. Нет, а что еще я должен быть подумать?! Марго внезапно исчезает, тетка, которая ходит к ней на макияж и укладки, заявляет, мол, и поделом.

– Я просто редко ошибаюсь в людях, – вздохнула Виктория. – И да, еще момент: приличная девушка и эта куртка с шапкой a la gondon, – она сказала «гондон» в нос, – вещи несовместные, как гений и злодейство. Купи пальто, нормальные джинсы и шляпу с маленькими полями.

Я попытался представить себе большой океан с прозрачной голубой водой, чтобы немного успокоиться.

– Ты в словах не ошибаешься, а в чувствах – на каждом шагу, – возразил я. Вика тут же парировала, как будто ждала лишь возможности привести этот аргумент:

– Для чувств есть психолингвистика и анализ биофизиологических реакций. Например, сильные эмоции радости, гнева, отвращения, тоски лучше всего определять по углу поднятия рта. Особенно если их пытаются скрывать. Ничего сложного. Марго не твой вариант. Просто расслабься и прими это как плохую погоду.

Ничего сложного. Просто расслабься. Иногда моя тетка просто невыносима.

* * *

– Ау! Эй! Ты еще не спишь? – Меня разбудил голос Вики, точнее говоря, не только голос. К звуку прилагалось и физическое воздействие.

– Какого черта? – Я попытался натянуть одеяло обратно, но Вика крепко вцепилась в него с другого конца. – Для такого поведения ты, как минимум, должна была обнаружить труп!

Все-таки я вылез из постели и проследовал за теткой в ее комнату.

– Вот, смотри сюда! – Вика показала пальцем на фото в одной из газет. И встала напротив с видом торжествующей истины, ожидая моей реакции.

Лица на фотографии были мне знакомы. Одно принадлежало Карнавалову, второе – Шкурко. Обладатели лиц стояли в обнимку и радостно улыбались на камеру. Оба казались чуть менее толстыми, чем были сегодня на банкете. Ничего примечательного я на фото не обнаружил.

– В этой статье рассказывается о том, что десять лет назад Карнавалов уже имел опыт управления предприятием. Тогда он возглавлял завод по производству силикатного кирпича, но своим бестолковым руководством и воровством полностью обанкротил предприятие. После этого, прихватив команду своих подельников, в числе которых был и его лепший друг Шкурко, благополучно пересел в кресло руководителя «Русского минерала», – провозгласила Виктория.

– И что? – Я был зол и не старался этого скрыть. – Вика, если ты не отыщешь сейчас достаточно весомой причины, по которой ты разбудила меня пьяного посреди ночи, я… заблокирую твой аккаунт на Грамота.ру.

Мое предупреждение ее только развеселило. С другой стороны, чем еще я мог бы пригрозить? Не разговаривать с ней? Боюсь, моя тетка попросту этого не заметит. Она сама молчала целыми днями, не испытывая никакого дискомфорта. Подмешать ей в еду немного рыбы? Подло. Оставалось отлучение от научного сообщества.

Вика сунула мне под нос чашку кофе, на котором во многом держался и ее собственный энтузиазм.

– А теперь смотри. Опа! – С видом фокусника, разоблачающего свой главный номер, Вика протянула мне другую газету. Там была та же самая фотография Карнавалова с его замом и… опровержение информации о разорении кирпичного завода.

– Не понимаю. – Я и правда не мог сообразить: голова болела так, как будто я закусил зубами оголенный провод.

– Это значит, что Жильцов просто-напросто сочинил про разорение завода! – воскликнула Вика, и ее слова отдались в голове новой волной боли.

– Ради этого ты меня подняла? Вика, я тебя сейчас прикончу, – сказал я, пытаясь вернуться в постель, но она перегородила путь и практически силой усадила на свой диван.

– После этого суда Жильцову пришлось извиняться за глаголы «воровать», «заныкать» и существительные «плут», «мошенник» и «склочник» в адрес Карнавалова, – продолжала тетка, словно не слышала меня, и это было как в пьесе абсурда: все что-то говорят, никто ничего не понимает.

Я точно не понимал. Взглянув еще раз на жирные морды руководителей «Русского минерала», которые напоминали кота Толстосума в диснеевских мультиках, я подумал о том, что слова вроде «плут» и «заныкать» сами приходят на ум от одного только вида этих двоих. И что тут срочного или важного?

– Тебе не кажется странным, что профсоюзники все как один образцово хорошие, а администрация – с точностью до наоборот, образцово плохая? – продолжала Вика, не обращая внимания на мое состояние.

– Профсоюзники – люди, – пожал плечами я. – Просто люди, обычные рабочие, и они кричат о несправедливости так, как могут. Может быть, они не всегда догоняют, что нельзя в газете назвать человека вором, если нет соответствующего решения суда. Но ведь и так все знают, что Карнавалов – вор.

– Откуда? – спросила Вика совершенно серьезно. – Откуда ты знаешь, что Карнавалов – вор?

– Господи, ты опять начинаешь! Я понимаю, что ты чемпион по придиранию к словам, тебя не переиграть. Поэтому тебя и наняли. Но, если смотреть правде в глаза… Ты глянь на эти рожи, на их молодых трофейных жен с надутыми губами и сиськами, на эти банкеты для избранных, на их часы Rolex, на машины у входа, жранину эту на столах, на Игоря Курчатова в ресторане… Сколько все это стоит? А эта их черная касса, вторая бухгалтерия?

– Кстати, о бухгалтерии… – Тетка медленно подняла на меня глаза от своих газет, как поднимается со дна океана подводная лодка. – Я смотрю, ты проснулся, и мы начинаем потихонечку подбираться к трупу.

– Что?

– Ну ты же хотел труп. Так он есть.

Я совершенно ошалел от удивления. На меня смотрело отощавшее красноглазое лицо моей родственницы, которая смыла остатки нарисованной свежести майской розы и снова превратилась в царевну – загнанную клячу. Несла эта несчастная царевна какую-то откровенную пургу.

– Труп? – недоверчиво переспросил я.

– Да, труп. Появился наконец, – заметила Вика на удивление равнодушно. – Но сначала давай кое-что посчитаем.

– Посчитаем?

– Точно. Трупы на голом месте не появляются – надо удостовериться, что мы на верном пути. Не зря же говорят «вычислить, кому выгодно». Язык не врет, давай считать. Итак, ты уверен, что Карнавалов вор, а профсоюз – бескорыстный борец за права работников, – снова заговорила Виктория, поднялась и уселась прямо на пол, по-турецки подвернув ноги. – Допустим. Но есть одно «но». Профсоюз и газета – вещи дорогие. И у меня только один вопрос: откуда деньги?

У меня тоже был только один вопрос: кого убили, чей труп? Однако, глядя в горящие сухим азартным блеском глаза Вики, я понял, что нет никакого смысла стараться грести против течения.

– Что значит дорогие?

– Ну смотри, судя по частоте выпусков газеты и по количеству судов, народ там работает на полный рабочий день. Так?

– Ну наверное.

– Селиверстов говорит о десяти человеках постоянного штата: редакция, плюс сам профсоюз, плюс штатный юрист. Так?

– Да. Юля это тоже сегодня подтвердила.

– Отлично. А теперь считаем. Содержать десять человек, это немалые деньги…

– Так они их отсуживают! – перебил я тетку, так как мне казалось, что разговор этот идет уже по второму кругу. – И Жильцов в этом прямо признался…

Вика вдруг сделала большие глаза и воскликнула издевательски:

– Признался? А ты что, батюшка, чтобы Жильцов тебе признавался?