Текст книги "Багатель"

3

С постоянного места работы Вера уволилась давно, почти два года. Это было действительно необходимо. Надоело постоянно отпрашиваться и врать. Коллегам она объяснила, что есть возможность перейти на удаленку. Не обсуждать же с ними то, чего они никогда не поймут.

В ее жизни уже давно никто ничего не понимал.

Журналисту, да еще с опытом, найти работу из дома не составит большого труда. И у Веры получалось. Тут корреспондентом, там редактором, в выходные – на новостной ленте.

Вот только дело, ради которого она так старалась, решительно не заладилось.

И Гриша от нее ушел. Неожиданно. Вдруг. Она как раз в тот день находилась в клинике на «решающем» исследовании, долго отходила от анестезии, а когда вечером Гриша отвез ее домой, то первое, что она увидела, войдя в прихожую, – его чемодан и рюкзак, набитый до отказа, она почти споткнулась об них. Не раздеваясь, на пороге, Гриша коротко объяснился. У них все равно ничего не получится, и нечего даже продолжать пытаться, дело вовсе не в Вере, а, наверное, в нем – и все. Видно было, что ему не терпелось уйти. Вера, все еще находившаяся под действием наркоза, удерживать не стала. Даже не заплакала. Даже не спросила ни о чем… Он уже давно уехал, а она, как оглушенная, все ходила из угла в угол по квартире, иногда задерживаясь у окна, взявшись рукой за штору или тюль и разглядывая тетрис из машин в их дворе, и повторяла себе, что никогда не любила его: правильно, что ушел. Правильно.

И хотя результаты того злосчастного исследования были вполне ожидаемые, утрата Гриши, которого она никогда не любила и который не любил ее… Почему-то это потрясло Веру.

Ситуация пугала своей безвыходностью. Круг неумолимо сужался. Она уже ощущала удавку вокруг своей шеи. Стукнутая на всю голову – так говорили у них в офисе про дур и идиоток. И про неудачниц.

Раз в день на первый этаж, в магазин, и обратно, потом из угла в угол, потом опять окно с тетрисом. И лишь иногда – статья в ноутбуке за копеечный гонорар. Каждое утро рассылка от сайта трудоустройств – и почти всегда отказы от работодателей…

Мама умерла, когда Вере было семнадцать, отчим зачем-то переехал в Калугу, связь его с Верой тогда же и оборвалась. Брат после армии остался в Мурманске и вспоминал о том, что у него есть сестра, только на новогодних каникулах. Звонил – и тут же забывал.

Подруги у Веры были, как у всех, но со временем куда-то исчезли. Сверстницы, все семейные, с детьми – Вера сама виновата, что стала сторониться их, из гордости, из зависти, наверное: у них все получилось, и легко, само собой, а у нее нет, и даже с приложением сверхусилий – нет. Молодых же незамужних сослуживиц Вера недолюбливала всегда. Эти, в отличие от первых, не просто оказывались не в состоянии понять – они составляли конкуренцию ей, Вере.

Оставались подруги детства. Две. К ним Вера думала обратиться, если станет совсем тяжко.

Подруги детства выслушали ее внимательно, участливо, во второй раз, в третий, но обе отказали ей в ее просьбе. Первая сказала, что нужной суммы у нее нет и взять неоткуда, вторая оказалась честнее: «Ты бредишь, Вера. То, что ты хочешь, невозможно». Вера жарко спорила, и по всему выходило, что правда на ее стороне, но, как хорошо сказал кто-то из мудрых, сытый голодного не разумеет.

Так что подруг детства тоже пришлось вычеркнуть из своей жизни.

Однако это последнее разочарование не сломило ее, наоборот, подхлестнуло. Теперь если она и ходила из угла в угол, время от времени выглядывая в окно, то в перерывах между рерайтом статьи по ландшафтному дизайну, между корректурами ежемесячного районного издания.

Вера взяла кредит и сменила клинику. Нашла нового Гришу. Он то появлялся, то исчезал, и в конце концов врач предложил обойтись вообще без Гриши. А что тут такого? Очень даже хорошо получается.

И Вера вычеркнула из своей жизни этого последнего Гришу.

Но результата снова не было.

Вера вновь поменяла клинику.

– Стоит ли мне еще взять кредит? – тупо спрашивала она, одержимая только одним.

– Это вам решать, – разводили руками врачи, мечтая сбыть с рук трудную пациентку.

Вера, словно прочитав их мысли, пошла по гомеопатам, травникам, экстрасенсам.

О церкви она уже давно не помышляла. А ведь когда-то она не просто ходила в дом Божий – выстаивала многочасовые службы, отмечала все праздники, паломничала, ездила по святым местам, монастырям, всегда щедро сыпала в стаканчики, которые тянули к ней руки у паперти, на площади, возле дверей метро.

Поняла: Бог так и не простил ей ту одну-единственную ошибку, совершенную в юности. Не простил именно ей. Другим почему-то простил.

Так что теперь только деньги, решила она. Только деньги.

И ей бы их дали, если бы она не оказалась такая наивная, такая слабая, такая ненатренированная, если бы ей удалось вытравить отчаяние со своего лица – обмануть всех этих лицемерных святош. Ей не хватало банальной хитрости! Ведь все, к кому она обращалась, знали, для чего они нужны были ей, и восклицали про себя – какая жуть! Но случись подобная беда с ними – все бы они, эти ее так называемые подруги, небо и землю перевернули, но вылезли бы из этой ямы!

Оставался последний человек в ее списке, у которого, она знала, деньги водились, и в избытке, и который, пожалуй, задолжал ей, Вере. Так что с ним можно было не притворяться, сказать все как есть. Но чтобы добиться встречи с ним, понадобится максимум деловитости и сноровки.

С надеждой (или мольбой?) обойтись своими силами и сдержать некогда данное себе слово никогда больше не видеть этого человека, не разговаривать с ним, было покончено – впрочем, как и со многим другим в ее жизни.

Когда она впервые вызвонила его, он ей даже как будто обрадовался поначалу. Еще бы! Одноклассница! Но на встречу не пришел – отменил в последний момент. Потом у него снова не получилось, он извинился, сослался на свою министерскую занятость, на постоянные поездки: выходило, что он из одного самолета в другой, даже ванну принять и переодеться некогда.

Тогда Вера просто подкараулила его у его офиса.

Долго прохаживалась туда-сюда напротив помпезных розовых ступеней и черных стеклянных дверей бизнес-центра, в котором он арендовал офис. Замерзла, конечно. Пару раз выпила кофе из автомата на углу, не выпуская из виду ступени. Она уже знала, что никуда отсюда не уйдет. Некуда ей больше идти.

В конце концов она устроилась на лавочке с другой стороны проезжей части почти напротив нужного подъезда, и стиснула ладони между колен: должно же ей было повезти хоть раз в жизни! Она вспомнила себя маленькую, когда ситуация была хуже некуда: уже в кабинете директора, уже послали за родителями, и вот сейчас, сейчас… Когда у нее горели уши и отчаянно молотило сердце. Когда ничто не обещало, что пронесет. Действительно, разнос был убийственным. Вере хотелось умереть, потому что у мамы ясно читалось на лице «Лучше сквозь землю провалиться», а отчим глядел на носки туфель, осознанно или нет схватившись рукой за пряжку ремня… Но всякий раз откуда-то свыше приходило спасение. Дома мама, не выпуская ее руки из своей, вдруг сажала ее к себе на колени и говорила: «Расскажи, как все было, только честно, без утайки, почему ты так поступила». Вера рассказывала и уже знала, что, в чем бы она сейчас ни призналась, конца света не будет – ее же обнимали мамины руки. Да даже в юности: вот-вот должно было случиться непоправимое, она уже закрывала глаза, чтобы не видеть этого последнего предсмертного ужаса, – и ничего! Как будто чьи-то руки взяли и понесли… Выворачивалась от гопоты в черной подворотне, от маньяка в лесу, от недостачи в восемьсот долларов на своей первой работе.

Почему же потом сделалось как-то иначе? Почему потом, в самый важный для нее момент, никто не отвел от нее беды…

Она сразу узнала его, как только он возник на крыльце.

А он, увидев ее, даже немного обалдел, чуть помедлил, а потом шагнул к ней, улыбаясь по-американски, во все тридцать два зуба, протянул руку, словно они были друзьями. (Вера усмехнулась про себя.) Она обернулась к скверику и показала на свободную скамейку.

– Вера! Сколько лет, сколько зим! Ты совсем не изменилась! – воскликнул он, сияя. – Только у меня на все про все двадцать минут. – Он похлопал по своему портфелю. – Тебе вообще повезло, что у меня сегодня сдвинули совещание в клубе. Выбежал пораньше, надеялся без пробок доехать, а тут ты…

«Верно, думает, что я буду клянчить у него работу», – подумала она.

Он начал перечислять их одноклассников, кто как устроился в Питере, в Москве. Кто кем стал. Она перебила его со светской улыбкой:

– Антон, у тебя жена, дети?

Он легко, счастливо улыбнулся, и у нее засосало под ложечкой.

– После Светки у меня был еще один небольшой брак, там дочь, они сейчас с мамой живут в Финляндии, вот приезжала ко мне только что, – он чуть нахмурился, – сама понимаешь, двенадцать лет – переходный возраст. Но я еще женился. Нам годик и вот-вот, буквально на днях, у нас снова пополнение, – лучезарно произнес он куда-то мимо Веры, вероятно, в улыбающуюся ему мордаху того, кто у него уже есть, но увидит он его только «на днях».

На этом месте, «нам», «у нас», Вера вдруг разревелась… Отчаянно. Неудержимо. Антон замолк, помрачнел. Может, только сейчас вспомнил, кем она ему, Вера, приходится.

– Вера, ты что хотела? – осторожно спросил он.

Выхватив большую упаковку салфеток из сумки, Вера неосторожно разорвала ее, и на колени ей высыпалась вся пачка, и она принялась скорее утирать слезы, которые лились и лились и, казалось, прорвали плотины и заграждения, и, не справляясь с этим потоком, она попросту взяла этот белый ворох и прижала его к лицу.

Черт, ведь она даже не начала. Она быстро-быстро заговорила, несмотря на слезы, икоту (как же она сейчас, наверное, ему отвратительна!) – сейчас или никогда:

– Антон, после того, что у нас с тобой тогда вышло, у меня не может быть детей естественным путем. Ни мужа, ни любовника у меня нет. Но ты не бойся, я прошу у тебя только лишь денег. Эта сумма большая для меня, но не для тебя. Пожалуйста, помоги мне. Ведь в аборте всегда виноваты двое, тебе, наверное, приходилось слышать это потом, во взрослой жизни.

Вот она и сказала это. Не глядя на него. Она видела только его колени, затянутые в модную джинсовую ткань. Она по-прежнему судорожно всхлипывала, роняла салфетки, подбирала их и снова прижимала к лицу.

Он слушал ее, уставившись куда-то вдаль и зажав ладони между коленей, совсем как она, пока ждала его возле офиса, – портфель стоял на скамейке рядом – и молчал.

Молчание затягивалось.

Вера назвала сумму.

Прошло какое-то время, и он заговорил:

– Вера, милая, тысячи женщин сделали когда-то аборт, да почти все, кого я знал! – и это ничего не значило. Да, некоторые из них лечились, но потом у них было все окей! Ты уверена, что твоя проблема в этом?

Она сделала над собой усилие, чтобы побороть икоту, – бой этот ей никак нельзя было проиграть.

– Уверена, что аборт послужил причиной осложнений, приведших к бесплодию. Потом наложились другие факторы: муж, не желавший пройти обследование, отсутствие постоянного партнера, аппендицит, спровоцировавший дополнительный спаечный процесс, наконец возраст. И на данный момент отсутствие партнера и денег.

Он помотал головой:

– Нет-нет, это все ерунда.

Вера вздрогнула: не поверила себе. Антон пояснил свою мысль:

– Я хочу сказать, что твоя проблема совершенно в другом.

– ?

– Ты помнишь, почему ты тогда сделала аборт?

– Мы сделали аборт, – поправила она его, но он ее пожелал не услышать.

– Потому что ты не была замужем, я не был твоим мужем, я не был готов стать отцом и взять на себя эту ответственность.

– Но ты уверял, что любишь меня. А это уже ответственность. Совершенно определенная. За женщину, с которой ты близок и которая в любой момент может оказаться в положении – так уж это устроено.

Он продолжал, словно не слышал:

– А теперь ты хочешь снова забеременеть. Но дети должны рождаться в браке!

Вера уже давно перестала всхлипывать. Глаза ее успели высохнуть. И загореться нехорошим огнем.

– Антон, после Светки твои многочисленные дети всякий раз рождались в браке именно потому, что ты бросал надоевшую тебе жену и ребенка. Институт брака здесь ни при чем. Он давно разрушен, я за него не держусь. Как и за тебя.

Он резко встал и хотел, наверное, пойти к своей машине, считая разговор оконченным, но Вера не дала ему это сделать. Она дикой кошкой вцепилась одной рукой в его рукав, другой в ремень брюк. На них стали оглядываться.

– Давай без лишних телодвижений и без сотрясаний воздуха, мы оба журналисты. Я прошу, нет, требую от тебя только денег. Всего-навсего только денег. Они у тебя есть. И ты мне их дашь. А когда у меня родится ребенок, я прощу тебе все, что ты мне сделал.

Он вытаращился на нее. Неподдельно искренне. Изумленно. Испуганно. Возмущенно.

– После аборта ведь ты собирался жениться на мне и обещал мне двоих детей, когда мы переедем в Питер.

Ошеломленно.

В голове у нее устало промелькнуло, что все ее усилия напрасны: гнилой ее Антон, и деньги его гнилые – не помогут. Потому что он не хочет. И она тоже хороша: знала, что свинья, но пришла толковать о бисере.

– Да где у меня деньги?! – Он почти заорал (кто-то из прохожих снова обернулся) и уже сам схватил ее за плечо и поволок к стоянке. – Пойдем к моей машине! Видишь – вон тот старенький фольксваген цвета морской волны? У него еще правая дверца закрывается с трудом, со второго раза. Вон! Ты что, думаешь, если глянец – то это бабки? Может быть, думаешь, что если я главный редактор, то у меня своя яхта или катер?! Да я почти такой же корреспондент, что и ты, все эти поездки на Бали-Сомали мне оплачивают, у меня кредитов столько, что по пальцам обеих рук не пересчитать!

– Но тебе оплачивают, а мне нет, тебе дают кредиты, а мне нет, но ты главный редактор глянцевого журнала, ты с такими людьми водишься, у тебя дача в Репино, квартира в старом фонде на Московском проспекте…

– А вот это не трогай. – Он наклонился к ее лицу и прорычал тихо и угрожающе. – Мне жить где-то надо? Надо. И не моя вина, что в девяносто восьмом мне случилось купить старый фонд на Московском, а не хрущ на Новоселов.

Вера рухнула на лавочку, обхватив голову руками.

– Но ведь это ты уговорил меня сделать аборт! Ты виноват! Это в конце концов вопрос твоей совести – дать мне возможность родить!

– Ага. Ты еще о чести напомни, – зло и расстроенно съязвил он. – Давай если уж говорить, то без этих пустых слов.

Он еще какое-то время постоял рядом, а потом тронул ее за плечо.

– Эй! – позвал он на американский манер. – Ладно. Я подумаю, что можно сделать. Всю сумму сразу не обещаю, но частично… Позвони мне через пару недель. Да, и, если не отвечу, не сходи с ума, значит, я в командировке, буду на связи позже.

– Оставь мне визитку со всеми твоими номерами, – сказала она.

Он долго ковырялся, отыскивая визитницу, и Вера понимала, как ему не хочется давать ей визитную карточку со всеми его действующими контактами, но соврать, что при нем сейчас нет визиток, он, видно, не решился.

Вера схватила карточку и снова закрыла лицо руками, а он пошел к машине.

За эти две недели Вера на собственном опыте установила разницу между красивыми словами «жить» и «существовать», и поняла, что раньше она все-таки жила – как бы ни сужался круг, сколько бы ни щемило в груди от страха и безысходности. А теперь существовала. Уговаривала себя подниматься с постели, когда наступал день, заставляла себя жевать, когда сгущались сумерки.

Когда условленные две недели подошли к концу, он оказался вне зоны действия сети. Потом не снимал трубку. Дальше автоответчик сообщал ей, что она «не может позвонить этому абоненту». Не сразу она догадалась, что это значит. Написала ему на почту, в Вайбере, в социальных сетях… Можно было позвонить с чужого номера, но…

Она открыла записную книжку, листая имена бывших друзей, знакомых, и поняла, что даже с этим ей обратиться не к кому. Так, с трубкой в руке, она и вышла на улицу в смутной надежде повстречать кого-то, кто дал бы воспользоваться своим телефоном. Она шла в потоке людей и всматривалась в лица, плывущие ей навстречу, медленно шла, потому что спадающие с бедер джинсы мешали идти, и она незаметно старалась придержать их свободной рукой, потом остановилась возле стены какого-то дома. Снова попыталась вернуть брюки на место. Вдруг телефон в ее руке моргнул, вздрогнул и заиграл мелодию вызова. Вера долго смотрела на незнакомый номер, удивлялась, как это она сумела удержать в руках аппарат, почему он не выскользнул из ее мокрой ладони вниз, на асфальт, не разбился, а вместе с ним и… Мелодия все звучала. Она надавила на зеленую кнопку. Звонила ей психотерапевт из частной клиники, милейшая женщина, к которой Вера наведывалась месяца три назад и которая все порывалась выписать Вере рецепт, только Вера отказывалась, потому что ей нельзя было принимать психотропные, ведь в любой момент…

Тем же вечером Вера снова оказалась у нее в кабинете. Они позвонили Антону вместе с телефона докторши. Антон сразу же нажал на отбой и заблокировал номер. Все повторилось, когда Вера позвонила ему с телефона лотошницы, торговавшей фруктами на соседней улице, незнакомой мамаши с детской площадки, подвыпившего прохожего с остановки, да что там – Вера приобрела сим-карты в салонах сотовой связи, две по цене одной…

И вот наступил такой день, когда Вера, изменившаяся до неузнаваемости, в очередной раз возникла на пороге этой милейшей женщины, докторши, без слов опустилась на стул да еще легла щекой на стол, стоявший прямо перед ней. Тогда докторша вышла в соседнюю комнатку, сняла трубку и запросила госпитализацию в клинику неврозов.

– Здоровье прежде всего, – авторитетно пробасил вяло упирающейся Вере молодой атлет, фельдшер, а второй атлет, санитар, взял Веру под локоток – на всякий случай.

Вера затравленно обернулась на докторшу.

– Езжайте, Вера Николаевна, и доверьтесь доктору, к которому попадете, она очень знающая – Екатерина Александровна Медиевская. Завтра же с утра я переговорю с ней на ваш счет. Если вы так серьезно настроены в отношении ребенка, то ваше психоэмоциональное здоровье должно быть безупречным. А рожают и в сорок два, и в сорок пять.

– Вы правда верите в это? – спросила у докторши чего только ни повидавшая заведующая терапевтическим отделением, глядя в окно, как Веру засовывают в машину.

Докторша пожала плечами, встала и тоже подошла к окну.

– Главное, чтобы она верила. Но она же Вера. – Она усмехнулась, а потом постаралась ответить честно, ведь это она сама, по собственному желанию, вызвонила Веру несколько дней назад – чтобы просто узнать, как у нее дела, потому что дела Верины ей очень не понравились еще при первой встрече. – Сами знаете, Валентина Пална, психических заболеваний у нее нет. Если она пройдет соответствующий курс лечения, найдет хорошую работу, займется собой – все наладится. И тогда беременность вовсе не исключена.

– Если сильно повезет, – процедила Валентина Павловна.

4

Звонки шли постоянно, чуть не каждые пять минут. Лика уже сто раз пожалела, что указала в объявлении свой номер. И не преминула упрекнуть в этом мужа:

– Ты мог бы сам взять на себя этот труд – найти няню для своего ребенка.

– Я?? Лика, как ты себе это представляешь?! Я работаю от зари до темна, у меня масса производственных вопросов и куча деловых встреч. Сдача номера во вторник. Ни минуты свободного времени.

– Что у тебя постоянно встречи – это я в курсе, – отчетливо произнесла она, сделав ударение на «встречи» и добавив сарказма в выражение лица.

Начинался скандал, частый гость в их доме. Появление в доме младенца две недели назад счастья им, как будто, и не принесло. Обидно до слез. И несправедливо. Но разве это она, Лика, в этом виновата?

– Не надо начинать, я тебя умоляю.

Антон бегал по спальне и искал свежую рубашку и галстук к ней.

– Но ты мог бы поручить это своему ассистенту.

– Лика, у меня нет такого ассистента, которого я мог бы просить найти няню моей жене.

– Няню твоему ребенку! Но у тебя есть секретарша!

– Мне казалось, ты категорически против даже упоминания ее имени.

– Плевала я на ее имя! Мне нужна няня, дипломированная, сертифицированная, немедленно, прямо сейчас! Я в туалет не могу сходить! Я в душ…

Лика разрыдалась. Младенец, притихший всего каких-нибудь двадцать минут назад, проснулся и заревел во весь голос. Сразу видно: парень.

Антону захотелось влепить жене пощечину, да побольнее. Чтобы сдержаться, он перешел в другую комнату. Идиотка ничего не поняла и потащилась за ним следом.

Антон досчитал до десяти, вдохнул, выдохнул – и выдал свое мужское решение:

– Приглашай кандидаток, которые будут еще звонить, на собеседование во вторник на семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать и двадцать один час. Всего пять нянь. Потом выключи этот телефон, я буду звонить тебе на стационарный. – Зрачки Лики расширились как будто от изумления – от гнева! – И мама тоже. И подруги тоже. Догадаются позвонить тебе на домашний, если ты им зачем-нибудь понадобишься.

Это он съязвил, и слезы снова обильно полились у нее из глаз. Он был несправедлив к ней. В который раз! Мама была права: не надо было им заводить второго ребенка! Во всяком случае так скоро.

Антон, казалось, мстил ей, что она забеременела не спросившись у него. Собственно, как и в первый раз. Но у Антона были дети, а у Лики нет! Почему он решил, что она согласна тянуть с этим до того момента, когда он созреет! Когда ему захочется от нее детей, кто знает, сколько лет ей будет?! А если не захочется? Быстрый развод – и ты голая на улице. А натикало, опять-таки, сколько?

Со стороны кухни раздался сокрушительный, оглушительный звон разбившейся посуды.

Лика, ругнувшись, бросила младенца надрываться в люльке и метнулась на кухню. Старший сын полутора лет, сидя в стульчике для кормления и устав размазывать кашу по поверхности стола, дотянулся до мраморной столешницы, потянул на себя тяжелый салатник, и тот оказался на полу, разбившись вдребезги, – а его содержимое на полу и на стенке. А Лика-то ведь так еще и не позавтракала, разрываясь между сыновьями и мужем! Когда Лика принялась заметать стекло, она с ужасом заметила, что плитка на полу не выдержала удара и дала трещину.

– Антон! – позвала она. – Антон!

Сцены было не избежать.

Антон появился в дверях уже одетый, взглянул на сына, на плитку, на жену, которой требовалась истерика.

Она снова рыдала. Он снова считал до десяти.

– Второй ребенок – это твое решение. Я с ним согласился. Я оплачиваю тебе домработницу два раза в неделю. Очень скоро у нас появится няня. Этого достаточно, поверь. Теперь я должен поехать на работу, чтобы заработать на домработницу, на няню, на наших двоих детей и… – Он хотел сказать «на твои выкрутасы», но ему действительно было уже пора.

Младенец в комнате орал нещадно. До неприличия. Чего доброго, они начнут прятаться от соседей.

Антон влез в ботинки и выскочил из квартиры, держа портфель и куртку в руке наперевес и очень надеясь, что ничего там, за дверью, не забыл.

Все, концерт окончен.

Лике пришлось взять себя в руки. Матвей оставался надежно пристегнутым, и она пошла к Ярику. Включила над колыбелькой мобиль – обычно хотя бы на пять минут музыка и движущиеся зверушки останавливали его рев. Действительно, при первом же звуке музыки Ярик изумленно застыл, как в первый раз, – весь обратившись в слух. У него уже начались колики, которые обещали продолжиться до четырех месяцев. Собственно, самое тяжелое время – это первые четыре месяца, ну шесть, уговаривала себя Лика. Потом все проблемы будут решаться легче.

Она вернулась на кухню. Сил разговаривать с Матвеем, ласково бранить, учить уму-разуму, у нее не было. Утирая слезы, она смывала размазанную кашу вокруг Матвея, потом вынула ребенка из стульчика и понесла его в ванную, стараясь не слышать Ярика. Когда они вышли из ванной, Ярик опять голосил вовсю, требуя ее присутствия. Одев Матвея, Лика подвела его к Ярику, надеясь, что младенец заинтересуется этой большой живой куклой.

Но Матвею определенно не нравилась эта вечно вопящая кукла в их доме, появившаяся две недели назад. Он больно сдавливал своей пятерней ее живот, щипал ее, не понимая, что это рот, нос, глаза его братика. Расстроенная Лика убирала Матвея из кроватки Ярика. С одним малышом еще как-то, но с двумя детьми у нее совсем ничего не получалось, это факт, который надо было тщательно скрывать даже от себя самой. Получалось, что Матвея надо было спускать с рук и сидеть с Яриком. А Матвей в таком случае практически бесконтрольно бегал по всей квартире, открывал все дверцы, которые видел перед собой, брал любые вещи, до которых мог дотянуться, и проделывал с ними, что ему вздумается. Чтобы Матвей не покалечился, Лика периодически вынимала Ярика из кроватки и ходила за Матвеем след в след. Даже подогреть еду, приготовленную мамой или домработницей, превращалось в проблему. А уж помыться…

– Ну ты же этого хотела, – резонно отвечали ей подруги, когда она пыталась донести до них суть проблемы: не дети, не дети, а Антон, не желающий понять!

Нет, подруги тоже не хотели понять!

Нет, Лика хотела не этого. И злилась на подруг, потому что понимала, что на самом деле они ей попросту завидуют.

Как же она жалела, что Матвейка не девочка! Была бы у них с Антоном дочь, ему бы вряд ли пришла в голову идея пригласить к ним на целые две недели эту мерзкую, отвратительную Машу, дочку от предыдущего брака. Девчонка оказалась невыносимой. Она просто издевалась над Ликой и Матвеем (и Яриком у нее в животе), а Антон, тряпка, не мог ничего сделать, потому что, видите ли, «она ребенок», потому что она его дочь, потому что он «все же виноват перед ней». Красивые, ничего не значащие слова, и ничего больше! Лика молилась, чтобы у нее не начались преждевременные роды из-за этого чудовища Маши, а через неделю пребывания этой дряни в их доме просто взяла Матвейку, села в такси и уехала к матери. Иначе бы она просто не выдержала. С Антоном они ругались каждый день, нет, целыми днями, – по телефону. Это слава богу, что Ярик родился живым и невредимым после всего, что ей пришлось вынести от этой Маши и ее мамаши. Антон, эгоист, ничего этого не понимал – и даже вида не делал, что пытается вникнуть.

Мерзавка даже украла юбилейный выпуск журнала, в котором Антон был сфотографирован с министром иностранных дел Эмиратов и послом Венгрии в России, экземпляр с автографами. Он лежал для всеобщего обозрения на трюмо в их холле и исчез ровно после того, как Антон отвез девчонку в аэропорт и привез Лику с Матвеем домой.

А машина! Ездить в ней стало мукой: еще в самом начале своего пребывания на родине эта маленькая паршивка вылила в мягкие сиденья авто парфюм своей матери. Настоящие французские духи. Лике Антон таких не покупал.

Духи. Смешно, конечно. Попросила она Антона купить ей в дьюти-фри «Анж у демон» Живанши. А он привез ей «Л’Интерди» со словами: «Точно таких не было, а продавщица сказала, что эти тоже хорошие». Кажется, даже анекдот такой есть, и Антон, паяц, не погнушался стать его персонажем. Подруги Лики хохотали как обезумевшие. Мама умилялась этой истории и рассказывала ее на работе. А Лика злилась. За свой двадцатичетырехчасовой труд жены, домработницы и няни она не может получить даже флакончика духов, подчеркивающих ее индивидуальность. Похоже, Антон попросту отказывал ей в индивидуальности.

Начитался Льва Толстого благодаря своему другу-писателю, чтоб его, и устроил тут Ясную Поляну. Она чуть с ума не сошла от боли, когда он заставил ее кормить грудью. Лика терпеть не могла Льва Толстого. Недалекий, заносчивый мужлан, вообразивший о себе бог знает что и по этой причине наплодивший кучу детей, только силенок у мужика не хватило полюбить даже их, своих детей. И романы его совсем не гениальные, а так себе – прочел один раз, и все, больше не хочется… Но что больше всего раздражало – не переставал всех учить, даже через сто лет после своей смерти. И ее мужа надоумил видеть в ней не жену, а идиотку Софью Андреевну. Слава Богу, она хорошо знала Антона: это у него ненадолго. Но терпеть-то ей, Лике!

Ладно, хватит. Все. Необходимо сделать усилие и успокоиться.

Если бы она только могла! Иной раз ей было даже не расслабиться.

Одна надежда: к обеду подъедет мать, и тогда Лика сможет прилечь и задремать, если сумеет наглухо законопатить дверь маленькой комнаты – самой дальней. А как было бы великолепно, если бы она все-таки успела принять душ!