Текст книги "Багатель"

2

Давно прошли те времена, когда мама называла Машу Машей. За семь лет жизни в Финляндии мама называла Машу только Мария. Почему-то она была убеждена, что так лучше. Чтобы быть на хорошем счету в чужой стране, говорила она, нужно неукоснительно следовать ее традициям и менталитету ее жителей, изучать их заранее, а если понадобится, то даже угадывать капризы своей новой родины.

Маше только-только стукнуло двенадцать, и на ее памяти это был уже их с мамой шестой переезд.

Вообще-то Маше нравились перемены: новые квартиры, дома, районы, города. Новые школы, магазины, соседи, друзья. Да и хлопоты, связанные с переездом и ремонтом, которые взрослые называли не иначе как кошмаром, а то и похуже, ей пришлись по душе и до сих пор не надоели. Ей нравилось производить ревизию в своих владениях, то, что не нужно, дарить или выносить к местам сбора мусора, а то, что нужно – методично раскладывать по коробкам и пакетам, надписывать их, заносить в список. Потом – мамины вещи. Мама, голова у нее была занята деньгами, документами, мебелью, лежала на диване и указывала Маше, что куда. Еще увлекательнее ей казался процесс обживания на новом месте: вынимать по тем же спискам из тех же коробок и пакетов вещи, но расставлять их по-новому, не так, как в предыдущей квартире, лучше, а потом привыкать к новому жилищу – и к новой жизни! Ведь мама у Маши молодец: апартаменты, в которые они въезжали, были одни лучше других.

Первый свой переезд, правда, Маша запомнила смутно, больше из разговоров взрослых: маленькая она еще была. Мама плакала и кричала на папу, папа злился и обзывал маму дурой и еще как-то, и вдруг мама, ни с того ни с сего, побросала кое-какую Машину одежду в пакет, подхватила ревущую Машу на руки, а вместе с Машей и зайца Стёпу, в которого та вцепилась, и побежала вниз по лестнице. «Всю жизнь жалеть будешь, дура!» – крикнул папа им вслед и грохнул дверью.

Несколько дней они провели у какой-то маминой институтской подруги, а потом мама отвезла Машу к бабушке в Малую Вишеру, и уж как Маша плакала (и мама плакала), когда ей пришлось остаться без мамы, с одной только бабушкой и Стёпой. У бабушки ей жилось неплохо, только мамы не хватало до слез, до истерики. Каждый вечер Маша садилась у окна и часами глядела на деревенскую улицу. Тыщу раз бабушка говорила, что не приедет, иначе бы они знали, – все равно. А вдруг? Вдруг именно этим ненастным вечером у мамы все так сложится, что она сядет в поезд и приедет к своей девочке?

Каждый мамин приезд превращался в праздник. Маша, перевозбужденная, становилась невыносима, по словам бабушки, гнала ее, старую, на станцию, бабушка ворчала, злилась и, как назло, собиралась еще медленнее. А может, и не назло, потому что из-за Маши у нее действительно все валилось из рук и она плохо соображала, что надевает на себя, забывала, заперла ли дом, куда дела ключ… Маша, как дог на поводке, нещадно тянула бабушку по платформе, а приходили они к поезду, конечно, слишком рано, снова начинался дождь и укрыться им было негде, потом они обе заболеют – бабушка чуть не плакала. Маша приплясывала от нетерпения и уже вовсю раздумывала над тем, как бы так сделать, чтобы мама забрала ее с собой в город. Мама выходила из вагона с большими сумками – с горой невиданных дорогущих игрушек «из города», Маша с воплем повисала на ней, и они обе не могли оторваться друг от друга. «Плаксы», – ворчала бабушка и страшно ругалась, потому что, когда мама уезжала через два дня, Маша всякий раз устраивала «сцену»… И в конце концов мама забрала свою «звездочку» на съемную квартиру в Питер.

Следующий переезд в жизни Маши оказался решающим во всех смыслах. Мама вышла замуж за Пекку – веселого бородатого дядьку из Хельсинки, – и они с мамой навсегда уехали заграницу! Пекка все время хохотал, носил Машу на плечах да еще подбрасывал, дарил ей темный шоколад и рассказывал про муми-троллей. Правда, отрывочно. Маша требовала продолжения или хотя бы подробностей, пересказов с вариациями снова и снова – уж как она любила все это. Но Пекке было некогда, и мама, хоть и улыбалась, но все время нервничала в новой роли и гоняла Машу. В общем, маленькая она еще была, не понимала, какое это грандиозное решение и головная боль для мамы – оставить свою страну и уехать в другую, соответствовать такому важному человеку, как Пекка, учить этот сумасшедший финский язык, все время проходить тесты и собеседования, сдавать и пересдавать на права… Мама так и говорила, шлепая Машу по руке: «Не вертись ты под ногами, дура несчастная!» Конечно, мама волновалась, всегда, и вообще у нее были «нервы», но почему она называла Машу «дурой несчастной»? Папа их бросил, вот что, вспоминала Маша и хмурилась. Но ненадолго: вон Пекка – ничуть не хуже папы! Такой же красивый, добрый, богатый – с таким Пеккой, да еще со Стёпой рядом, не загрустишь!

Три года они прожили с Пеккой в Хельсинки, а потом уехали в пригород. Там им принадлежало полдома и участок земли вокруг. Пекка установил батут во дворе, купил щенка, смастерил игрушечный домик для Маши и будку для собаки. Каждый день он отвозил Машу в школу на своей огромной черной машине с тонированными стеклами.

Только Машина мама продолжала нервничать и грустить. Почему – Маша понять не могла, да и некогда ей было: эта финская школа с тремя иностранными языками забирала все время.

А потом мама с Пеккой вдруг развелась. Маша даже не успела толком попрощаться с этим веселым бородатым дядькой, которого ей очень хотелось когда-нибудь назвать папой, – хотя мама предупреждала, что в Финляндии так не делается.

И снова мать и дочь переехали в Хельсинки. Наконец-то маме удалось устроиться на работу. Все свободное время она тратила на совершенствование языка и бракоразводный процесс, который в итоге принес свои дивиденды, хотя вымотал ее вконец – так она говорила Маше. Маша спрашивала, много ли денег им оставил Пекка, надолго ли хватит, но мама недовольно отмахивалась: «Не твоего это ума дело». Теперь к грусти у Машиной мамы прибавилась озабоченность – и почти всегда складка на лбу.

Маше часто приходилось задумываться, бывала ли когда-нибудь ее мама озорной и счастливой, какими выглядят мамы на картинках в книжках, или как в телевизионной рекламе «Завтрак для всей семьи» – Маша каждое утро бежала в кухню специально на нее. Не ролик, а фильм-сказка: действо происходило на точно такой же кухне, как у них, но мама на экране заразительно смеялась, лохматила дочке волосы, потом в кухню вбегал папа с братишкой на плечах, сообщал что-то такое маме и дочке, отчего они по очереди ахали, а собака, золотистый ретривер, воспользовавшись общей сумятицей, хватала с чьей-то тарелки блин… Маша готова была поклясться, что видела маму такой же в самом начале, в Петербурге, когда они жили с папой, хотя Маша была тогда совсем маленькая, папиного лица не помнила – только бороду и часы на волосатой руке. А маму, она была в этом уверена, помнила. Мама в те времена просыпалась, как и Маша, смеясь, сонная, в папином темно-синем халате шлепала босыми ногами в детскую посмеяться вместе с Машей, затем на кухню – варить манную кашу, а потом они все вместе, втроем, нет, вчетвером, Стёпа тоже, валялись на тахте до часу дня, и родители по очереди читали Маше (и Стёпе) книжку про белого медведя, а затем долго спорили, кто сегодня готовит обед – и в конце концов готовили вместе…

А потом мама с Машей отправились в Иматру: там с мамой подписали какой-то контракт на два года. В Иматре им жилось очень хорошо, даже здорово. Им выделили квартиру, просторную и белую, как пятизвездочный отель – во всяком случае таковы были представления Маши о больших и дорогих отелях. Столько в ней было места, что можно было играть во что угодно: и во дворец, и в больницу, и в ресторан, и в школу! Маша то и дело приглашала к себе подружек, и как же весело у них было по вечерам!

Но потом мама заболела! Это значило, что она перестала ходить на работу, целыми днями сидела дома и принимала какие-то пилюли. Или же, отправив Машу в школу, ездила в какую-то клинику – ненадолго, на несколько часов. Это называлось реабилитация, кажется.

Много позже, из разговоров взрослых, Маша узнала, что у мамы болели легкие и какое это, оказывается, счастье для нее, для Маши, что маму не забрали в больницу, а ее, Машу, не определили в интернат, или даже, страшно подумать, в другую семью! Вот тогда-то маленькая Маша впервые в жизни испугалась, ибо поняла: все их с мамой благополучие зависит от случая, от него одного, и защитить их некому…

К описываемому времени долгий период реабилитации подходил к концу. Вскоре Машиной маме предстояло выйти на работу – в ином качестве и на четыре часа в день.

Тем не менее, снова оказавшись в Хельсинки, мать и дочь поселились, хоть и в малюсенькой квартирке, зато в самом центре города. Так решила мама. «А деньги?» – осторожно спрашивала хозяйственная Маша. Мама отмахивалась, но складка на лбу у нее увеличивалась.

Она изменилась. По-прежнему каждый день упражнялась в финском, но как-то вяло: мечта ее осуществилась – в ней редко теперь могли разглядеть эмигрантку. Дисциплинированно выполняла все назначения врача, надеясь в кратчайшие сроки вернуться к прежней работе. Она даже отыскала учеников, желающих учить русский, и давала уроки по Скайпу, чтобы не сидеть без дела! И она по-прежнему тревожилась за Машу, пока та была в школе, поджидала ее с обедом на плите. Но все это делалось ею так, словно она должна. Словно она «тянет лямку». (Маша слышала это русское выражение в деревне у бабушки.) Как будто с весельем покончено раз и навсегда, и взять его больше неоткуда.

Как же неоткуда, если вот она, Маша, полная сюрпризов и неожиданностей?! И в школе у них что ни день, то смех и сенсация.

Наверное, мама устала от переездов – вот что, потому что разгружала коробки и наводила красоту в новой квартире уже одна только Маша: мама ей доверяла, она с удовлетворением отмечала, что у ее дочери хороший вкус и высокий уровень самодисциплины, приобретенный в прекрасных финских школах. Сама же она, если не возилась на кухне и не готовилась к урокам, все больше валялась на диване и болтала по телефону со своими русскими подругами. Из этих разговоров Маша, собственно, и узнала все-все о жизни.

Антон, папа Маши, оказался настоящей сволочью, и это из-за него мама Маши сбежала в Финляндию к Пекке. Пока молодая, пока «брали», пока Машка была маленькая и с нее не требовался экзамен по языку. А теперь что ей делать, если с Пеккой у нее не сложилось? Теперь она одна в чужой стране, здоровье пошатнулось, помочь некому. В России у нее только четвертая доля в деревенском доме и третья доля в квартире в Новгороде, словом – ничего. Антон же настоящий негодяй. Если бы он дал тогда им с Машкой жилье, она бы вообще ни в какую поганую Финляндию не уехала, где одни только банки, проценты, кредиты, контракты, ювенальная юстиция, социальные службы, налоговая, работа, работа, работа – и ни одного стоящего мужика!

Мама наливала себе следующий бокал красного вина и продолжала свои излияния в трубку.

Подруги утешали маму как могли. Говорили о Марии. Мама соглашалась. Мария должна была получить самое лучшее образование в Хельсинки, для того чтобы потом перебраться в самое лучшее место в Европе для работы и проживания – в Женеву. С этой целью Мария учила три языка, социологию, страноведение, посещала кружок по связям с общественностью. Мама готовила Марию к взрослой жизни заранее и очень серьезно.

– Независимость – вот твое кредо, – твердила она. – Путь к этой независимости – языки и образование. Еще один путь, тоже очень важный, красота в сочетании с умением немножечко быть стервой, но об этом позже.

Да-да, какие-то похожие слова Маша уже слышала и от маминых подруг…

Близились каникулы, и Антон вот уже в который раз заикнулся о том, чтобы «прислать дочь к нему в гости в Питер». Обещал оплату билетов и всех расходов, подарки. Мама не отвечала ни да ни нет. Между тем он уже сообщил их общим знакомым со сдержанной гордостью: «Ко мне дочка из Хельсинки прилетает!»

Раньше не могло быть и речи о том, чтобы послать Машу в Питер к отцу – а точнее, к отцу и его новой бабе. Неизвестно, чего в Машиной маме сидело больше: страх отпустить ребенка одного в другую страну или оскорбленные чувства – ее-то ведь не приглашали. Кроме того, ребенок летел к нему как игрушка. Антон так и говорил: «прислать».

– Хоть бы раз по-человечески заплатил алименты! – рыдала она.

Зачем Мария ему сейчас? Ситуация вроде совсем не та. Очередная жена героя-любовника ждала очередного ребенка: своего второго, его – четвертого. А может, и не четвертого – Антон любил разнообразить свою жизнь.

– Обязательно пусть летит, – говорили подруги. – Тебе сейчас ой как нужны деньги. Он ее оденет, обует на год вперед, подарков накупит, обещаний всяких разных надает – и потом никуда не денется, будет выполнять. Бывшую жену обмануть легко, а родную дочь – не очень.

К маме тогда часто наезжала в гости тетя Наташа. Кажется, она была психологом. Или очень хотела им стать. Потому что она все время со знанием дела учила маму премудрости успешной жизни. Обучение это касалось всех сфер жизни: от выращивания карликовых помидор на балконе до нюансов в общении с начальником. Тетя Наташа всегда привозила бутылку вина, и чаще всего не одну, и они что-то долго и жарко обсуждали с мамой, спорили, мама плакала, как никогда раньше, делала какие-то признания тете Наташе… После таких вечеров Маша поздно вечером, когда дом уже спал, пробиралась на кухню, осторожно брала бутылку в руки, чтобы не выскользнула, чтобы не клацнула о столешницу, и выливала половину из бутылки в раковину, чтобы потом маме досталось меньше. И как же хорошо она это придумала: мама ничего не замечала!

– Отправляй-отправляй, – учила тетя Наташа. – Ты знаешь, как чужие дети раздражают? – Тетя Наташа делала эффектную паузу. – Знаешь, как та беситься будет? Чужой ребенок никому не нужен. Эта жена твоему мужу такое устроит, а уж он ей… Посылай, дело верное. – А потом тетя Наташа говорила непонятно: – Твоя Машка сама сделает все, что нужно, вместо тебя. Он женат в третий раз, и бросать жену с ребенком ему не впервой, это у него даже, можно сказать, вошло в привычку… Ты знаешь, как она ему уже надоела? Только вот теперь нужно, чтобы, когда он там хлопнет дверью, а он обязательно хлопнет, к гадалке не ходи, постучался он в твою дверь, а не в чью-нибудь еще. И твоя Машка снова тебе в этом поможет. Как? А я скажу – как…

И оставшиеся полтора месяца перед каникулами мама учила Машу, как вести себя с отцом. Уроков набиралось туча, разбираемых ситуаций и вариантов – тьма: Маша бы записывала, да нельзя. Поэтому Маша усиленно запоминала, морща лоб. И боялась переспросить – так мама волновалась, когда учила свою Машу.

Так называемую жену по возможности не замечать, лишь иногда, изредка, что-то снисходительно отвечать ей. По всем вопросам обращаться к папе – и благодарить за все папу, не скупиться на объятия, на поцелуи, на слова любви, на доверительные разговоры «на ушко». Для этого, кстати, можно сесть к нему на колени и обвить руками его шею – отлично, так когда-то делала Машина мама, и Антону это очень нравилось. Никаких работ по дому, она же гостья и приехала, чтобы папа показал ей город. Город смотреть как можно тщательнее, от зари о темна, не стесняться просить есть, в ресторанах на цены не смотреть, заказывать все что захочется, в магазинах – тоже, ведь папа такой добрый и так долго не видел Машу! И, наверное, увидит нескоро!

С так называемым братиком можно играть по-разному, например так, чтобы он как будто ни с того ни с сего начинал орать до посинения и потом долго не мог замолчать, – и чтобы у папы с Машей самым естественным образом возникало недоумение, что происходит с ребенком и почему его мать почти никогда не может его успокоить.

Ночью Маше следует пугаться в новой обстановке, да еще в присутствии той странной особы за стенкой, этой вечно недовольной женщины, которая смотрит на нее очень плохо, и хорошо бы сделать так, чтобы папа оставался ночевать вместе с нею. «Говори: мама всегда спит со мной, когда мне страшно», – учила мама. А в машине, если эта так называемая жена увяжется за ними вместе со своим отпрыском и тем, что у нее в животе, Маша просто обязана взять ситуацию в свои руки – не умолкать ни на минуту, являя собой чудо риторики и демонстрируя явные театральные задатки, – всему этому ее хорошо научили в школе. «Ты должна полностью завладеть папиным вниманием, понимаешь?», – мама с отчаянием и тоской заглядывала в Машины глаза.

– Твоя ошибка, что ты за него не боролась, – говорила тетя Наташа маме. – Отдала его просто так. Не ожидала, что он так легко сбросит вас с Машкой со счетов и пойдет дальше?

Мама заливалась горючими слезами, а Маше было стыдно из другой комнаты это слушать.

– Не ожидала, – качала она головой, всхлипывала и подвывала.

– Ну так больше не будь дурой.

В последнее время мама стала меньше общаться со своими русскими подругами. Она почти все время читала какую-то книжку на русском языке, даже за столом, когда Маша ставила перед ней тарелку с подогретым ужином. Эта книжка была обернута в непрозрачную обложку, и на Машин вопрос «Что ты читаешь?» мама не отвечала. Но однажды Маше удалось заглянуть в книжку. Она успела прочесть только «Милые мои разлучницы!» Мама почти что вырвала ее из рук Маши, потом подумала с минуту и сердито сказала, как будто оправдывалась:

– Эта книжка – пособие, как вернуть то, что у тебя украли.

Кажется, так, если Маша ничего не напутала. Хотела расспросить позже, но не получилось. Она только чувствовала, что это напрямую связано с ее поездкой в Питер.

– Наверняка она притащится в аэропорт со своим ребенком и со своим животом. Чтобы не дать вам встретиться наедине, чтобы все внимание сосредотачивалось на ней, мол, беременная, сейчас родит, а на самом деле мешать вам. Это очень опытная хищница! – Мама обнимала Машу за шею, а Маша старалась заглянуть ей в глаза. Они как-то ненормально сверкали. Что, если мама снова заболела?! – Пиши мне обо всем! Обо всех ваших передвижениях по Питеру! Обо всем, что они говорят тебе, а ты – им! Твоя мама тебя всему научит! – Дальше она не могла говорить; она плакала, забыв, что находится в аэропорту и что здесь это «совершенно не принято». На нее оглядывались, но она плакала и целовала Машу, плакала и целовала. Целовала Машины щеки, лоб, шею. Маша уворачивалась и одновременно стыдилась, что уворачивается.

А потом вдруг, почти в самый последний момент, у стойки регистрации, она схватила Машу за плечи и затрясла, как безумная, и захрипела:

– А хочешь, ты никуда не полетишь?! Хочешь? Скажи только слово!

– Стёпу береги, – сказала Маша и передала ей своего коричневого двенадцатилетнего зайца. Он тоже ездил в аэропорт на проводы.

В самолете Маша догадалась: мама решила вернуть отца, и если все сделать согласно тому пособию, согласно маминым инструкциям… Если Маша справится с заданием – у них будет папа. Если нет… Сейчас они с мамой стояли только в самом начале пути: на опушке дремучего черного леса, как в ее любимых сказках. А сколько в этом лесу трудных извилистых дорожек, обманных путей, капканов, да еще эти мамины нервы… Бедная мамочка! Ее так легко обмануть, запутать, сбить с толку… В Машином же тщедушном тельце и черных косичках была заключена не только Машина жизнь («Помни, ты единственное мое сокровище! Я живу только ради тебя!»), но, оказывается, еще и мамина – и их счастливое будущее втроем с папой! Вот и тряслась мама над Машей, как над золотым яйцом с иголкой внутри.

Через десять дней Маша, наконец, летела домой.

Итогом ее поездки явились новая куртка, кроссовки и три номера журнала «Modus vivendi», которые она выбросила еще в российском аэропорту, в туалете.

Что касается нематериальной части ее поездки, больше всего ей запомнился Мариинский театр, потому что у нее разболелся живот после буфета, куда они с папой отправились в первую очередь и где Маша съела два пирожных, которые ей было нельзя. Так называемая жена отца, на этот раз оставшаяся дома, строчила ему длинные послания на телефон, и он все время переписывался с ней – и с кем-то еще – на сцену и на Машу почти не глядел. А Маша глядела и ничего не понимала. Она думала.

Однажды вечером, когда она осталась с отцом вдвоем на кухне, она, как учили мама и тетя Наташа, села к нему на колени и обвила его шею руками, и прижалась щекой к его уху, и Антон, растерянный, изумленный, размякший, пробормотал, путаясь в словах: «Что ты хочешь, доченька моя дорогая? Скажи – что?»

В свежем номере журнала, который остался лежать в прихожей на трюмо и на страницах которого папа был запечатлен в компании особо важных персон из мира яхтинга на Бали, и даже с каким-то министром, там еще под фотографией стоял размашистый автограф этого самого министра, теперь, после ее отъезда, красовалась надпись фломастером, прямо по снимку: «Я хочу, чтобы твои дети умерли и ты вспомнил о нас с мамой».