Текст книги "Багатель"

8

Итак, она не явилась на похороны собственного сына.

Тогда ей даже в голову не пришло, что этим поступком она как будто оставила себе там, в Ирландии, чужой, непонятной, никогда не нравившейся ей стране, навсегда. Как же она додумалась до такого?! Неужели ее хваленый ум ей изменил? Или у нее попросту не хватило времени сообразить, что к чему? А она-то была уверена, что все рассчитала как надо.

Ну почему, почему она не пошла на похороны своего собственного ребенка?! Только так она мыслила сохранить себя, остаться прежней, выжить и прожить ту жизнь, которая ей была отмерена, не дать развалить целое на части, чтобы потом не собрать – или мучительно собирать годами и все равно в итоге получить несостыковку. Чтобы не погибнуть. Чтобы оградить себя, наконец, от различного рода конфликтов души и тела, которые обязательно рано или поздно проявят себя – уж ей ли не знать об этом. Это было неправильно, рассуждала она – увидеть свое дитя мертвым, в гробу, увидеть, как чужие люди, по долгу службы, утилизируют разлагающийся биоматериал ее сына.

О, они всю жизнь были занозами в ее жизни: мамаши, у которых ребенок утонул в бассейне, ушел на тхэквондо и не вернулся, наступил на оголенный электропровод, заполз в построенную вместе с ребятами пещеру из песка «что-то подправить» и конструкция рухнула, поехал на соседской машине и водитель не справился с управлением… Сколько раз она просила завотделением не давать ей, матери двоих здоровых мальчуганов (Поля тогда еще не родилась), таких дамочек – брать себе… Слишком уж тяжелая эта работа – мамаши погибших детей. Даже если дома мамашу ждал второй ребенок. Даже если женщина не вышла еще из репродуктивного возраста. Всегда это оборачивалось ходячим кошмаром на все отделение.

И вот теперь ее возили лицом по земле и принуждали вступить в когорту таких мамаш: не спать ночи напролет, выть и кататься по полу, всюду развешивать фотографии, гулять по кладбищу с цветами в руках и с дурацкой расслабленной улыбкой на лице разговаривать вслух. Воцерковиться и начать благодарить за все сами знаете кого. Нет-нет, все это не имело к ней никакого отношения!

Будучи всю жизнь человеком сильным, здоровым и успешным, и даже не без основания считая себя выше других, она никогда по-настоящему не верила, что когда-нибудь будет лежать в деревянном ящике на глубине двух метров утрамбованной земли, засыпанная сверху еще тридцатисантиметровым слоем снега, и у людей, вынужденных перетаптываться вокруг этого сугроба, будет только одно-единственное желание: еще чуть-чуть – и скорее в тепло! И тем более – что вместо нее там, на глубине двух метров, может лежать ее ребенок. Сын. Такого же точно не должно было случиться с нею – ни при каком раскладе! Ее жизнь, избранная, неприкосновенная, лежала как на ладони – простая, ясная, просчитанная на десятки лет вперед!

Конечно, она не любила своего сына. Как не любила никого из своих детей. Она любила себя, вот ту себя – красивую, уверенную в себе стерву, которая просто перестала бы существовать, если бы очутилась там, среди сотен людей, посреди толпы взбудораженных трагической новостью, первой в их молодой жизни, студиозусов с Алешкиного факультета, других факультетов, пришедших, чтобы так же впервые поглазеть на это. А ее друзья, соседи, знакомые? Они насиловали бы ее своими взглядами, искали на ее лице то, что таилось у нее внутри, – и упивались бы этим. Она, красавица и умница, не могла им этого позволить – изнасиловать себя.

На этом месте Катя подошла к зеркалу и, кажется, впервые посмотрела на себя за два года, на себя, а не на пробор в волосах, не на зубы, не на трещину в середине нижней губы, которая все никак не заживала… Из зеркала на нее смотрела совершенно незнакомая ей личность… Напрасно она так шифровалась. Нет, не может быть, чтобы бухгалтерша Тамара Петровна узнала ее…

А еще она не пошла на похороны, потому что Алешка попросту предал ее, так легко расставшись с жизнью, которую она ему подарила. Он единственный из ее детей был Василин, только Кирилл, тряпка, упивался вусмерть, потом опохмелялся и жил себе дальше в свое удовольствие, а Алешки не хватило в этой жизни даже на самое малое.

Для нее никогда и ни в какой мере, по крайней мере так считала она сама, не существовало мещанской морали. Алешки больше не было – и все. Незачем было идти на шоу под названием «похороны».

И потом, это было даже модно на Западе – не являться на похороны своих близких. Не провожать в последний путь, если не хочешь. Не отдавать долга! Потому что не было тут никакого долга. Тем более последнего.

М-да, это был поступок.

«Ты сука, сука, сука, сука, сука, сука, сука!» – разряжал в нее обойму Василин, когда еще мог нажимать на клавиши. «Забыл твой номер телефона, взял у Аркадия, чтобы написать тебе, какая ты сука!» А потом приползал, плакал и целовал ей руки. И уверял, что никогда ее не убьет, потому что ее любил Алешка…

– Маленькая моя… – говорил он, как говорил ей всегда, всю их совместную жизнь. Снимал очки и брал ее лицо в свои ладони, вглядываясь в него безоружными глазами… А мог вмазать по этому любимому лицу. Мог завалить на постель и заниматься тем, чтобы делать ей больно. Больно, больно, больно. И Катя крепилась, не кричала. И после он снова шептал: «Маленькая моя». А когда потом видел, как из ее глаз молча катятся слезы и как это красиво, обзывал ее шлюхой и уходил. Навсегда.

А потом снова эсэмэс: «Ты сволочь. Господи, я даже не знал, до какой степени ты сволочь. Тебе не следовало вообще становиться матерью. Будь ты проклята».

Догадка (разгадка!), внезапная, яркая, ослепительная, как вспышка, потрясла ее. Похороны! А ведь это был самый кассовый спектакль ее жизни! И она отказалась от главной роли в этой постановке, возможно, самой яркой и блистательной, какая у нее только могла быть, угробила эту роль своими руками! Добровольно отказалась от своего триумфа!

О, а ведь она сыграла бы эту роль так, что, пожалуй, обеспечила бы себе бессмертие. Она бы осталась в памяти целого поколения нескольких сотен человек, вон тех, молодых, ничего не понимающих щенков, Алешкиных товарищей, навечно. Они до конца своих дней не смогли бы изгнать из своей памяти сцену из этой древнегреческой трагедии (не забудьте еще Василина) и рассказывали бы о ней всем подряд, а потом даже своим детям и внукам – про эту неземную смесь жути, красоты и смерти. И еще что-нибудь про два оттенка горя – трагедийного классицистического и подлинного человеческого, первое из которых щекочет ресницы от непонятного, неуместного восторга, а второе не в состоянии отразить на лице ничего, кроме усталости.

Но самое главное, Катины писатели и художники написали бы с нее, с растоптанной музы, новые портреты. Вот там могли бы получиться холсты и тексты, которые останутся в истории, настоящие, без лжи, без прикрас… И редкому зрителю пришло бы на ум, что растоптанная Катя – тоже игра.

9

Более того, настал день, когда Катю охватила злоба. Охватила не сразу, сначала подкралась, постояла рядом, прежде чем обнаружить себя, – Катя даже не поверила: она всегда привыкла думать, что знакома с этим чувством только понаслышке. Осторожно дотронулась до краешка этого нечто, постаралась попробовать на вкус, на цвет. Но это была она. Настоящая первосортная ненависть.

Она поняла: Алексей, Человек Божий, заманил ее в ловушку своей дурацкой гибелью и похоронами, потому что, забаррикадировавшись в чужой квартире, она вычеркнула себя из той блестящей, такой необходимой ей жизни, отказалась от всего, что было ею завоевано – все отдала, без боя, без возражений. И стала никем и ничем. Жизнь ее кончилась – поэтому она ждет смерти. Почему кончилась? Из-за кого? Из-за Алешки? Но почему?! Она уже призналась, что не любила его так, как следовало. С той минуты, когда она заперла себя в четырех стенах, разве она думала о нем? Нет, о себе. И так обмануться! Она погубила себя, даже не заметив этого…

Как странно…

Как странно, или ей это только показалось, но ее стало немножко тянуть к Василину, этому жалкому пропойце, давно уже утратившему человеческий облик… Только Василин видел Алешку мертвым. Только Василин помнил Катю девчонкой, той, что впервые надела белый халат, прежде чем подойти к нему, к своему первому пациенту, там, в стройотряде под Усольем-Сибирским. И в голове у нее тогда не было ничего другого, кроме танцев в пятницу в местном поселковом клубе и юбки-восьмиклинки, которую необходимо было выпросить у подруги Таньки. Только он, Василин, видел ее горящие глаза, с жадным любопытством молодости рассматривающие огни дискотеки и людей, людей. И очень скоро всю эту дискотеку заслонил он, Василин, первый из лучших, потому что она собралась за него замуж.

Василин…

Катя знала его наизусть.

Стопки, рюмки, бокалы уже давно утратили свое назначение: он пил не различая форму и содержимое, сутками. В начале запоя Василин был просто несчастным человеком, у которого трагически погиб сын. (Правда, до трагической гибели сына Василин тоже был глубоко несчастным человеком, потому что у него «все так плохо сложилось с Катей»). На второй и третий день Василин тяжко болел своей невыносимой любовью к Кате. Катя кривила губы, оттого что любовь к ней Василин формулировал как болезнь, да еще с бутылкой в руке, и она сыпала соль Василину прямо в рану: «Любовь – светлое, радостное чувство, если любовь – болезнь, то это уже не любовь», – повторяла она слова какого-то своего писателя. За четвертый и пятый день Василин напивался до полного отупения, перебирая в воспаленном мозгу все Катины измены, все ее больно режущие слова, подлости, лицемерие, и эту последнюю мерзость, сказанную доброжелательным тоном сочувствующего человека (она сочувствовала ему, алкоголику, – все равно что одному из своих психов!), – и одновременно она стояла напротив него, как живая, ясноглазая, зовущая, всеми желанная красавица, с нежным изгибом губ, с его кольцом на безымянном пальце. (Она всю жизнь проносила его, это советское кольцо желтого золота; больше она никак не украшала своих рук – они и так были прекрасны.) На шестой день организм Василина не выдерживал, приходилось делать паузу, но на следующий день на опустошенного физически и морально Василина нисходил философический дух: он пил обязательно с интеллектуальным собеседником, дозированно, и спорил с ним о текстах Набокова, называя себе набоковедом, хоть и не признанным, но экспертом, более того, он искренно полагал, что, прожив два года в Лондоне, владеет оксфордским английским, в городе на Неве таких людей, как он, по пальцам одной руки пересчитать… Естественно, возражения не принимались, самокритика отсутствовала. Дальше, по мере возрастания градуса, разговор с великого Набокова возвращался к великой василинской любви, которая оказалась всего лишь сукой обыкновенной. Василин тут же, при собутыльнике, доставал телефон и, верный себе, строчил: «Ты сука-сука-сука-сука-сука-сука». Потом падал замертво, или его отвозили и он падал замертво – и неделю приходил в себя.

К концу недели он, шатаясь, брел к ближайшему фастфуду, а еще через пару дней шел в магазин и мог даже сготовить себе первое и второе на неделю (много ли ему одному надо?), чтобы потом разогревать в микроволновке это первое и второе. По вечерам две поллитровки пива в стекле от известного производителя. Волшебный экран. Там, на просторах Фейсбука, Василин просил у людей работы – почему-то обязательно с детьми и «желательно с английским языком». Никакого опыта работы ни с детьми, ни со студентами у Василина никогда не было, все друзья это знали. Это был знак, послание к тем, кто способен понять, к избранным, что его желание работать с детьми вызвано тем, что у него больше нет ребенка… Его притязания на оксфордский английский, ничем не подтвержденные, впечатления не производили – тем более что Василин периодически надолго выпадал из жизни, сводя на нет вновь созданные контакты, которые в другом случае могли бы поспособствовать в поиске работы.

По воскресеньям Василин старался держаться. Только это не было связано с Господом или церковью. Просто по воскресеньям ему звонил Димон и просил прийти помочь с ремонтом, который у них в доме почему-то все никак не заканчивался. Уже нечего было ремонтировать, но Димон каждый раз звонил и звал. Это радовало: все-таки Димон, так до сих пор и не узнавший толком подробностей своего происхождения, пошел не в папочку и не в мамочку. Однако заканчивал «ремонт» Василин опять-таки на бровях.

Перетрахав в отместку Кате всех Катиных подруг (он ненавидел и их, ведь они тоже поучаствовали в его судьбе: сколько раз Катя за чашкой кофе болтала с ними о своих новых увлечениях и обсуждала, разводиться с Василиным или нет, когда разводиться, и как часто его, алкоголика, допускать к детям), теперь, после смерти сына, он во второй раз вздумал пройтись по тому же порочному кругу. Смерть Алешки действительно потрясла всех, и, уж конечно, женщины не могли отказать ему во внимании. Он приглашал их, по очереди, в ресторанчик рядом с домом. (После развода он счел необходимым поселиться в соседнем от Кати и «детей» квартале. «М-да, у него и правда поехала крыша», – покачала головой Елена, услышав об этом. «Ну, человек, который не признает себя больным, не вылечится никогда», – авторитетно ответствовала Катя, про себя торжествуя, оттого что после семнадцати лет скандалов, рукоприкладства и выяснений отношений Василин хотя бы перестанет жить в одних с нею стенах…) Василин и его спутница потягивали белое сухое вино, ели пиццу с превосходной красной рыбой, а потом он принимался излагать суть трагедии, которая произошла у него с Катей. «Она слишком заигралась», – повторял он слова из какой-то книги. Описывал похороны Алешки и вдавался в сумрачные детали своего нынешнего состояния, из которого ему не выбраться.

– Я могу бросить пить, когда захочу. Мне совершенно не нужно подшиваться. У меня все это здесь, – говорил он и тыкал пальцем в лоб.

Гостья неуверенно кивала и все же не могла уйти не предложив несчастному помощь.

– Брось пить. Устройся на работу. Без алкоголя тебя возьмут везде.

Надо сказать, что Василин, до того как окончательно скатиться в яму под названием «Катя» и сесть на содержание отца, владельца небольшого заводика в Тульской области, трудился финансовым директором, носил костюмы за несколько тысяч долларов и назывался не иначе, как только Кирилл Константинович.

Некоторые из женщин даже настаивали на своей помощи: энергично рассуждали о том, что ему всего пятьдесят, у него отменное здоровье сибиряка, грех зарывать талант в землю, Господь его для чего-то держит, может, в эту самую минуту какая-то женщина уже ждет его, просто он пока этого еще не знает…

Среди подруг Кати встречались разные: иные изначально шли к Василину в постель, ресторан был только прелюдией, другие считали, что тот единственный раз был ошибкой, остался в далеком-предалеком прошлом и просто шли поддержать морально человека, который попал в беду, но те из них, которые оставались безмужними или разведенными (а таких оказывалось большинство), – почти все они покупались на обещание Василина бросить пить и построить семью… Были среди них и такие, которых Василину тогда не удалось уложить в койку, по тем или иным причинам, но вот сейчас…

И Василин сноровисто, со знанием дела, расставлял сети. Сначала они сидели друг против друга за ресторанным столиком, Василин воспламенялся, ораторствовал, читая лекцию по зарубежной литературе, потом он пересаживался к своей подруге рядом, крепко, до боли, сжимал ее запястье, заглядывал в глаза (она уже верила ему всецело), спрашивал: «Ты правда мне поможешь?» – и вел себя как ребенок – испорченный, измученный болезнью ребенок. А когда они выходили из ресторана на улицу, он становился мужчиной – и добыче уже было не уйти из его рук.

Одной дурехе он даже пообещал сделать ребенка – их общего ребенка, девочку! Конечно, девочку! Он даже заплакал тогда вместе с нею!..

Все это заканчивалось постелью на один раз. Потом Василин, человек эсэмэс, присылал сообщение, в котором признавался, что «все-таки Катя единственная». Если эти женщины снова появлялись на горизонте его жизни (на пороге его квартиры), желая продолжения, – пьяный, больной, он кричал им, как некогда Кате: «Прочь из моей жизни!» И выталкивал за порог.

Конечно, у Василина были и «свои собственные» женщины, никак не связанные с Катей. Одна из них была, можно сказать, постоянной, москвичка. Она завелась у Василина еще со времен его частых командировок в Первопрестольную. Но так у них ни до чего и не дошло, даже когда Василин освободился от уз брака: они по-прежнему гостили друг у друга по неделе, в Петербурге и в Москве, но не больше. Больше они друг друга не выносили.

Всякие они были: женщины-вамп, бизнес-леди, красотки барби с волосами до попы, простушки-разведенки, не закрывающие рта, даже студентки филфака с фарфоровыми личиками… Но ни одна из них не могла заменить Катю, и все они рано или поздно в воспаленном мозгу Василина оказывались блядями и стервами. Наверное, он подсознательно искал таких, только такие ему и были интересны – из-за Кати – так рассказывал он подвыпившим слушателям… Даже тихие матери-одиночки, преданно заглядывающие ему в глаза и замирающие в надежде прислониться к его плечу… Почему бы ему не осчастливить одну из них? Нет, в конце концов и они оказывались точно такими же, как его разлюбезная женушка – манипуляторы даже почище ее! И всем им мстил Василин особенной, болезненной, подленькой радостью, когда шептал им свое излюбленное: «Маленькая моя…»

Однако подлинная трагедия жизни Василина, о которой, возможно, он даже не догадывался, но которая не шла у Кати из головы, состояла в том, что и он, так же как она, своего Алешу не любил. Он слишком рано у него появился (Василину было всего двадцать четыре) и при весьма болезненных обстоятельствах. Он долго сомневался в своем отцовстве, прежде чем уверовал, что Алеша его. Но даже убедившись, что Алеша его, все силы Василина целиком шли на то, чтобы оказаться лучше Арбенина, лучше Коссовича. Он занимался Алешей так же мало, как и Катя. Все дело в том, что он полюбил Алешу мертвого. А уж когда он называл Алешу ангелом, к месту и не к месту – Кате хотелось провалиться сквозь землю.

В противоположность Василину Катя не способна была питать любовь к мертвому.

Алеша, ее Заяц… Очень удобный ребенок, в отличие от Димона. Незаметный. Он ничего не клянчил, не настаивал на своем, не требовал, это именно ему Катя в свое время забывала по утрам, перед школой, дать десятку на пирожок в школьной столовке: он, этот мечтатель не от мира сего, забывал попросить (или не решался?) – а она забывала дать. Терпеливо дожидался обещанных подарков и легко прощал невыполненные обещания или незаслуженные обиды. Учился самостоятельно, выполняя все, что от него ожидалось. Особенным его качеством являлась, казалось бы, бравшаяся ниоткуда способность радоваться – просто так, всему подряд, любой пустяк мог сделать его счастливым! Он обожал «Макдоналдс», эти дурацкие походы в кино всей семьей и игры в суперменов. Круглый отличник, перед ним простиралось большое будущее.

Совсем недавно, будучи дома, как в гостях, Катя потихоньку спросила Полю про похороны.

Поле было почти четырнадцать, и, похоже, она действительно ненавидела мать. Нет, она не жалела Катю – ей оставалось еще очень далеко до того возраста, в котором девочки научаются любить и жалеть своих мам. Да и что она могла рассказать про похороны в закрытом гробу? Она ничего не видела – с некоторым злорадством сообщила она. Да, положила чипсы, и это все.

Катя, в очередной раз устроившись на ковре с бокалом в руке, смотрела в альбом. Но теперь оказывалось, что она смотрит уже не на Зайца, не на Селедку – на себя молодую, на те кадры, которые были пропущены на этих страницах, и видела она то, что никто не знал о ней, – ну, может, если только Василин. И заглядывала она в себя от скуки, потому что в этом своем последнем зале ожидания ей нечего было делать. Ничто уже не могло ее удивить. Все было пройдено, и не по одному разу. Свою жизнь она упустила: Селедка сбежала за кордон, а от Поли она отказалась добровольно.

Она была совершенно свободна. Абсолютно. Свобода… Кто только чего ни писал о ней из великих. «Да уж не смерть ли это?» – вдруг догадалась она.