Текст книги "Багатель"

5

Еще в школе подружки обижались на Катю за то, что все свободное от учебы время она тратила на «парней». Тогда еще никто из них не отдавал себе отчета в том, что Катя от природы обладала недюжинной способностью нравиться. Поначалу этого и сама Катя не осознавала. Просто ее, озорную, смелую, непоседливую, неудержимо влекло на гаражи, пустыри, промзоны с заросшими рельсами и всякие «заброшки», а там ее товарищами могли быть только мальчики. С ними она лазала по деревьям, играла в войнушку в болотистом березняке возле станции, стреляла из брызгалок (пластиковая бутылка из-под болгарского шампуня с проделанной дыркой в крышке; вода наливалась здесь же, в болоте, или на квартирах у участников битвы), громче всех вопила «За родину, мужики!» Могла осенью, пробегая мимо водоема, в котором и летом-то запрещено купаться, на спор с товарищами залезть в воду, да еще и повлечь за собой остальных «на другой берег», в результате чего назавтра вся компания прогуливала школу на законном основании: все заболевали.

Набегавшись по гаражам с брызгалками (Убит? – Нее – Убит!! – Саня мухлюет, ребя! – Не задел! – Ранен! Я видел!), можно было просочиться в булочную на углу вместе с соседским Лехой, с заинтересованным видом поизучать витрину, а потом, улучив, как им казалось, наиболее подходящий момент, схватить четвертинку черного с прилавка – и броситься наутек. Ни разу не поймали, хотя та бабища, продавщица, уже с порога смотрела на них, как на врагов народа… А иногда, как специально, брезговала смотреть – и они удирали, пряча добычу под рубаху.

А еще они с Петькой, одноклассником, «угнали» трактор – водитель оставил кабину открытой и отбежал куда-то, они залезли в нее и… Еще б чуть-чуть – и удалось прокатиться! За этот подвиг оба они засветились в детской комнате милиции. Впрочем, без последствий.

Последствия были дома. Оставшись, наконец, без свидетелей, мать, у которой давно уже чесались руки, в сердцах замахнулась на Катю французской булкой, Катя, зараза этакая, увернулась – мать швырнула элитную булку в стену и весь вечер проплакала на кухне, в голос. Отец сидел за столом в гостиной с газетой «Известия» в руках, уткнувшись в колонку, и долго не прерывал молчания, а когда заговорил, как всегда не повышая голоса, – то просто запретил Кате гулять неделю: из школы домой, из дома – в школу. А потом еще месяца два родители требовали с нее являться ровно в девять, словно Катя какая-то малолетка. С матерью можно было препираться сколько угодно, выторговывая свое, но отец, стоило ему только один раз выразительно взглянуть на часы, – желания отца выполнялись беспрекословно.

А когда им сравнялось четырнадцать, Катя вдруг заметила, что ноги у нее красивее, чем у всех остальных девчонок, и фигура под школьным фартуком очень ладная, и мордашка не просто хорошенькая, а очаровательная – все взрослые так говорили. И она догадалась, почему так сильно не нравится девочкам – оттого что нравится мальчикам! Это открытие побудило ее сделать несколько основополагающих для жизни выводов. И только потом, много позже, до нее дошло, что девочек, как и мальчиков, тоже можно использовать, и так же успешно: ведь все-таки очень важно, выражаясь языком изостудии, которую она посещала по желанию отца, каким композиционным пятном ты являешься на фоне своих подруг, причем фон этот, кстати, как и пятно, всегда можно корректировать. С выгодой для себя, конечно.

Но это так, глупости.

На самом деле Катя еще в средней школе решила, что будет врачом. Тогда впервые ее отцу поставили неутешительный диагноз, и Катя вознамерилась стать знаменитым кардиологом.

И поступила-таки в медицинский. Однако в те годы она изучала главным образом физиологию – с мальчиками в общагах Первого меда, Лесопилки, Политеха. Постоянно где-то тусила, бегала на рок-концерты, в кино. С грехом пополам доучилась до пятого курса и вдруг обнаружила, что в интернатуру на кардиологию ее не берут: троечникам и прогульщикам предлагали в тот год акушерскую гинекологию и психиатрию. Ковыряться в женском лоне было противно ее природе, а вот рыться в чужих мозгах, но только шито-крыто, не как нейрохирурги, без кровавых подробностей… Опять же, и ошибки недоказуемы…

На практику ее распределили в стройотряд где-то неподалеку от Усолья-Сибирского. Там она и встретила Василина – импульсивного, пылкого, рискового, как она сама. Они даже поженились не думая, расписались в первую же субботу по возвращении в цивилизацию, в Ленинград. Если бы их заставили ждать месяц, как всех, если бы не василинская наглость, напористость, обаяние, произведшие впечатление на теток из ЗАГСа (и на Катю), совершенно не очевидно, что свадьба бы эта состоялась.

Только уже через полгода Василин, поселившийся у Кати и ее родителей, стал тяготить Катю. Нельзя сказать, что он разонравился ей, что она разочаровалась в нем, или он делал что-то не так, только она поняла, что это большая разница – огненный секс в сибирской избушке с парнем, в которого она влюблена, и присутствие его в ее жизни двадцать четыре часа в сутки – да еще в качестве равноправного члена семьи.

А еще через полгода Катя влюбилась. Как оказалось, по-настоящему. Он был уже опытным доктором в их скворешнике, а она дурочкой, только-только из института, не способной связать двух слов в телефонограмме, а ее вынуждали надиктовывать их по две штуки, при всех, в ординаторской. Мучительно краснея, она пыталась произнести нужные слова в нужном порядке, они путались у нее в голове, исчезали, она лихорадочно подыскивала другие, и все они никуда не годились, в руках дрожала история болезни, которая совсем не помогала ей, потому что оказывалась «не та!» Мужики, много-много мужиков (всего пятеро на самом деле), устроившиеся вокруг длинного стола, почти после каждой Катиной фразы многозначительно хмыкали, но смотрели каждый в свои бумаги, а стоящая напротив Кати заведующая – безжалостно, через приспущенные очки, прямо на Катю… Наконец Пал Палыч, не выдержав, с другого конца стола начинал громким шепотом подсказывать Кате – но он диктовал не то, не то! Мужики смеялись, заведующая, бросив в сердцах пачку историй на стол, которую до этого прижимала к груди, кричала: «Вы что тут мне устраиваете на режимном объекте?! Вечерняя школа, весна на Заречной улице?!» Телефонограмма была сорвана. Катя, пунцовая, чуть не плакала.

Это потом Катя всему научилась. У него, у Арбенина.

Роман у них вышел головокружительный.

Пьяный Василин плакал в рюмочной, уткнувшись в чье-то плечо:

– Всего месяц я был на сборах, понимаешь?! Месяц! И эта сука подложила мне… – Тут Василин опрокидывал внутрь то, что оставалось в стакане, заказывал еще и, не дождавшись, засыпал, но и у выключенного у него сквозь ресницы текли слезы…

Сын, названный по моде того временем Димоном, в силу известного закона природы в отношении незаконнорожденных детей, с первых же недель ясно выдавал свое происхождение.

Роман с Арбениным оказался не только головокружительным, но и продолжительным, что до некоторой степени свидетельствовало о серьезности чувства Арбенина (сама Катя думала только о нем и мучилась почти физически, когда его не было рядом) и о накале страстей в целом и в частности.

Про второго сына, рожденного с интервалом в три года, Катя, «пофигистка этакая», по выражению подруг, независимо пожимая плечами, говорила:

– А я не знаю, от кого у меня Алешка.

Это была неправда. Алексей являл собой копию Василина, во всяком случае – внешне. И имя свое получил от Василина в честь Человека Божьего. Просто уж очень Кате хотелось выйти за Арбенина. Но Арбенин оказался принципиальным товарищем. Какие только запрещенные вещи ни использовала Катя, как ни клялся Арбенин в любви к ней, какие бы глупости ни вытворял, какие бы обещания ни давал – все равно он каждый вечер, если только они с Катей не дежурили вместе, возвращался, словно лошадь, в стойло.

А потом, сам собой, наступил головокружительный разрыв.

Катя месяцами выгадывала, как ей лучше поступить, но так ничего и не придумала. Ладно второй ребенок, хотя обидно до слез, до истерики, оттого что Арбенин вообще никак не соотнес его с собой, он его не видел и действительно имел основания сомневаться в своем отцовстве, но Димон… Димону шел пятый год – и он ни разу, ни единого разу, не спросил о нем. В ответ на Катины рассказы про первенца, осваивавшего первые ругательства в садике, Арбенин молчал или, того хуже, принимался говорить про своего сына. А там обязательно доходило и до Наташки. Какой такой Наташки?! Кто это?! Какое отношение она имела к тому, что было у него с Катей?! Катя сменила тактику. Говорила о младенце и обо всем, что связано с ним, а о Димоне, наоборот, ни полслова. Арбенин давал рекомендации относительно маленького, дельные рекомендации – но Димона как будто не было на этой земле.

Ревность, скандалы, выяснения отношений втроем – с его женой, вчетвером – с его женой и Василиным… Охлаждение временное или напускное – было уже не разобрать… И Катя испугалась. Испугалась, что это всё. Предпоследнее свидание, последнее, потом, при помощи ее слез и изворотливости, послепоследнее… Испугалась так, что прямо на корпоративе порвала с Арбениным и уехала вместе с заведующим девятого отделения. А потом быстро уволилась из больницы, никому ничего не объяснив и оставив Арбенина в недоумении и с обидой в сердце… Впрочем, это решало его проблему под названием «Димон», кажется, навсегда.

В новой клинике, в новом коллективе, среди новых задач и планов, Катя воскресла из пепла. И стала тем, чем была последние двадцать лет, – всю свою жизнь.

Что ж. После Арбенина у нее было очень много романов, и среди них довольно яркие. Но только всегда Катю в них любили больше, чем сама Катя. В таком раскладе она видела весьма большое преимущество. Используя его, она оттачивала мастерство матерой хищницы. Обольстить мужчину для нее уже не составляло труда – это и не труд был, а удовольствие: это была ее стихия. А вот пробудить всепоглощающую страсть, которая заставила бы его забыть обо всем, пойти за ней на край света, – совершить то, что оказалось невозможным для Арбенина, – вот на какую вершину она карабкалась в своем мастерстве. И у нее получалось. Почему? Вероятно потому, что, выстраивая стратегию победы, она, сама не мучимая страстью, будучи в ясном рассудке, ни разу нигде не ошибалась, методично и последовательно шла к своей цели, и рано или поздно жертва вязла в ее сетях, с концами. Мужчина отдавался ей полностью, без остатка, ни долга перед семьей, ни совести для него уже не существовало. Ведь Катя была, по словам Василина, «потрясающая давалка», для нее не существовало ни критических дней, ни беременностей, ни каких-либо запретных мест – и впрямь необыкновенная женщина. Она дарила мужчинам настолько острые и незабываемые ощущения, что их тянуло к ней снова и снова. Они боготворили ее.

– От плохой жены муж не уходит, – с милой, доброжелательной улыбкой повторяла она приятельницам, слушавшим про ее похождения с открытым ртом, и этой спокойной улыбкой, может быть, чуть печальной, она как бы подтверждала правомерность своих слов – истину, которую не она придумала, которую открыли мудрые люди задолго до нее и внесли ее в историю жизни как данность.

После того как Катя морально и психически опустошала своего противника (а иначе она к мужчинам и не относилась), она давала ему отставку. Но как изысканно! Она плакала и говорила в пространство, забыв про зажженную сигарету в пальцах (дым причудливыми кольцами закручивался в потолок), что не может с двумя детьми уйти от мужа, и просила, нет, умоляла его остаться друзьями… Или так: она не способна дать ему то, что он хочет, но потерять его – свыше ее сил… Так что все они, эти мужчины, так или иначе продолжали присутствовать в ее жизни. Возникали из ее памяти, вытаскивались на свет божий за какой-нибудь надобностью по первому же звонку, а потом снова исчезали на годы.

Василин же, черт его подери, существовал каждый божий день. Он старался не остаться перед Катей в долгу. Глубокой ночью Катя возвращалась домой после бурной личной жизни (дети на даче) – и заставала Василина в их супружеской постели с другой. Или он поджидал ее с бутылкой на кухне – и с рассказом, как провел время с Катиной подругой, в подробностях. Если Катя слушать не желала, он поколачивал ее.

Расстаться с Василиным Катя не решалась. Статуса разведенной женщины ей не хотелось. Чья-то жена всегда слаще, чем голодная отчаявшаяся разведенка, готовая повиснуть на первом встречном, кто на нее взглянет.

– Сколько лет живем, столько лет разводимся, – говорила она в «минуту откровенности» новым друзьям – которые знали Василина лишь с ее слов.

Коссович явился последним в ряду Катиных мужчин. На нем она остановилась и, так уж получилось, никем его не сменила. И поначалу все развивалось по уже пройденному сто раз сценарию. Коссович оказался довольно опытным бабником – и при этом стойким семьянином, таким же высококлассным специалистом, как она, как Арбенин, и поработить его было трудно. А еще он по-настоящему нравился Кате. Ей иногда случалось задумываться, следовало ли второе из первого или же нет, но ответа она так и не нашла. Просто, наверное, пришла пора влюбиться ей еще раз.

И все-таки иногда, глядя на Коссовича, Катя удивлялась причудливости своего выбора: Коссович выглядел таким обремененным, таким трусоватым, даже жалким – дома у него была настоящая клиника, как выражалась веселая медсестрица Светка Казарчик, дослужившаяся в конце концов до Старшей. Иногда ей являлась мысль о том, что он только с ней, с Катей, и становился пылким, героическим, неутомимым любовником, личностью, способной повести за собой других, стать душой компании, заступиться за слабого, сцепиться с кем-нибудь из коллег на планерке и выиграть это сражение, забрав себе чужого ахового больного и поставив его на ноги.

Смешно однажды получилось на рок-концерте. Катя без боязни появлялась с Коссовичем на публике, она любила вести себя как свободная женщина. Коссович же свободным мужчиной не чувствовал себя никогда. В толкотне на танцполе мелькнули его знакомые, и прямо на глазах Коссович, и без того невысокий, как будто уменьшился в росте, скользнул к черной стенке – и словно вжался в нее. Катя нехорошо усмехнулась про себя – от души смеясь же на публике, в процессе многократного пересказывания этого эпизода.

Но это только добавило ей жару в погоне за ним. В то лето ей исполнилось тридцать семь и она решилась на еще одного ребенка.

Однако, даже родив Полю, Катя своей цели не достигла. Коссович, ничтоже сумняшеся, жил на две семьи. Мол, и тут негодяй, и там. И тут должен – и там.

Жили они так, жили, и вот однажды наступил такой день, когда Катя перестала вытягивать Коссовича из семьи…

Может быть, она просто научилась его любить?

6

Когда Кате удалось обуздать свою самость, что-то изменилось в глубине ее, изменилось к лучшему. Она вдруг, безо всяких причин, вышла из состояния холодной войны, сбросила с себя ее изматывающую, непосильную ношу, отказалась от каких бы то ни было претензий, плюнула на завоеванные ранее позиции – и вдруг ощутила, как по ее внутренностям будто бальзам живительный растекся: ей правда было очень хорошо с этим человеком, как-то по-особенному хорошо. Взрослые сыновья, подрастающая дочь, еще не старая мать, поселившаяся с ними вместо Василина и готовящая на них на всех, – это была жизнь, ничем не обремененная, нужная, интересная, любимая, – как и работа, – и ведь сколько радости она несла в себе!

Катя с Коссовичем бродили по выставочным залам, заваливались в бани, открывали для себя новые рестораны, ходили на фестивали классической музыки, ездили в Новгород, в Пушгоры.

Они катили на его машине вроде бы за грибами, но дорога их так захватывала, новые повороты, а за ними поля, леса, фермы, хутора, реки, церквушки, – что они уже планировали поездку по Европе на автомобиле.

Под Краковом, по причине того, что их бронь в гостинице таинственным образом куда-то испарилась – не иначе как по мановению палочки злого вэб-волшебника, не отрегулировавшего должным образом систему онлайн-бронирования, они заночевали в лесу в машине, и за это их арестовала местная полиция. Словно хулиганы, они провели остаток ночи в участке, а следующий день, на пальцах изъясняясь по-польски, потому что никакого другого языка краковская полиция решительно не понимала, – следующий день потратили на то, чтобы уплатить штраф, и по ошибке заплатили его дважды – к вящему удовольствию панов. Приключения поджидали их и дальше: спесивые краковские пейзане не хотели показывать им дорогу, но Катя и Коссович совсем на них не сердились. Смеялись и перемигивались, словно студенты, и ехали себе дальше.

Катя отказалась от борьбы за Коссовича, но вот Наташа, жена Коссовича… Механизм, запущенный Катей когда-то, оказался из тех, что не останавливается. И сработал он, когда не ждали.

Катя очень легко пережила Наташино самоубийство. У нее никогда не возникало жалости к слабым существам, а уж суицид ею вообще расценивался как непростительная глупость. (Пьяный Василин на кухне в половине первого ночи терзал ее по третьему разу, заикаясь: «А если я п-п-покончу с с-собой?» Она отвечала с легкостью, без запинки, ведь она была хорошим специалистом: «Я сумею вытеснить это».) Только досада. Только ненависть – ведь теперь судьба ее отношений с Коссовичем висела на волоске.

Коссович тогда не появлялся у Кати целых семнадцать дней. Он даже Поле не звонил. Он просто выпал из их жизни. Катя, стиснув зубы, считала часы и крепилась, никак не проявляя себя: эта внезапная вынужденная схватка была очень важна, но в то же время Катя понимала, что эта борьба, не на жизнь, а на смерть, – последняя.

В те дни Катя почти не выходила с работы, набрав себе суточных дежурств. Она даже в душ ходила в больнице. Злилась. Ведь она отказалась от борьбы, как раз-таки чтобы не потерять его – и вот что из этого вышло… Она злилась, потому что по всем расчетам на этот раз должна была проиграть… Но она снова почему-то одержала победу: Коссович не выдержал и позвонил. А потом и приехал. И Катя утешила его. Мастерски.

И жизнь, их жизнь вдвоем, могла бы встать на совсем новые рельсы, если бы не…

Похоронив жену, Коссович только и делал, что занимался дочерью.

Селедка отказывалась от пищи, не ходила в школу, не встречалась с подругами, не реагировала на новые шмотки и девайсы, валялась целыми днями на родительской тахте в комнате с зашторенными окнами и старалась не отпускать от себя отца ни на минуту. Одному только богу было известно, сколько всего она ему кричала. Катя представляла себе, как Коссович сидел возле нее на стуле и слушал ее, опустив глаза, – и соображал, что из всего этого теперь знают соседи.

Одному богу было известно, сколько Коссович исходил в дирекцию школы, как подолгу, униженно просил, объяснял, дарил, пускал в ход все свои связи. Одному богу было известно, сколько денег он извел на домашних учителей…

Через полгода Селедка вернулась в класс.

7

Некоторое время спустя после своей болезни (надо же, с какого-то момента Катя стала называть вещи своими именами) она заметила, что все время чего-то ждет. Какого-то события, которое все никак почему-то не наступало. Время шло, месяц за месяцем, неделя за неделей, день за днем – одно и то же: приготовленный Коссовичем завтрак, кофе с молоком и тосты, «свободное время» в виде валяния на постели, приготовление обеда из полуфабрикатов, звонки Коссовича по часам («Я звоню тебе просто так»), поздний ужин вдвоем, вечерняя гигиена, укладывание в постель любовников, которые давно уже ничего не имели по отношению друг к другу, кроме долга… Но ведь это же еще не все? Должно было что-то еще произойти – так оставаться больше не могло! (Романическая фраза, дурацкая, но ужасно прилипчивая.) Могло. В этой жизни, и, самое главное, в Катиной жизни, как оказалось, могло случиться все что угодно… Только ничего из того, что приходило на ум, не имело смысла, а смысл в Катиной жизни был во все времена, даже тогда, когда казалось, что его нет.

Ненаступление этого события, которое должно было схватить ее за плечи, встряхнуть с такой силой, чтобы слова и мысли перетасовались в ее одеревеневшем мозгу, потом, наверняка, швырнуть их оземь (вместе с Катей), потому что они никуда не годились и Катя сама тяготилась ими, – но события, которое бы, тем не менее, все расставило по своим местам, – превращало Катино существование и жизнь вокруг в бессмыслицу.

Одно время она с растущей тревогой ждала, что этим событием станет приезд Селедки из Лондона. Селедки, ожидающей, что Катя вернет долг – покончит с собой. Желательно, на глазах у Селедки. И наверняка со съемкой на камеру, чтобы швырнуть потом эту бомбу в Сеть.

И только совсем недавно Катю осенило, что «события» не будет, что ждать ей от жизни больше нечего, кроме… смерти. Оказывается, ни за чем ей не нужно было время, которое она хотела выиграть, и потому вела эту игру «в больную»: нечего ей было вспоминать, нечего постигать, нечего совершать! Она ждала ее, смерти, по остаточной слабости делая вид перед кем-то невидимым, что ей надо что-то додумать, кому-то что-то объяснить, кому-то что-то додать.

Что и кому она может дать? Сын вырос, она ему не нужна. Дочь ее ненавидит, потому что, когда она была ей необходима, Катя занималась собой и Коссовичем.

На что же она могла потратить время, отпущенное ей?

А ведь она еще могла быть полезной. Потрудиться по специальности. Сколько душ из числа ее пациентов были искусственно сделаны хрониками?! А сколько их, настоящих клиентов, бродило по улицам, рассиживало в учреждениях, вершило чьи-то судьбы? Она же профессионал, она все это видела тысячу раз. Мужчин, с ненормальным блеском в глазах подсматривающих за малолетками. Ребят с хирургии, делающих надрез чуточку больше, чем надо, намеренно задевая почку, – и все это совершенно безнаказанно…

Но пусть даже не работа. Селедка! Можно объяснить ей, что никакого умысла не было. Необходимо объяснить.

Катя хорошо, очень хорошо знала, как все тогда вышло.

Много лет Наташа сидела на транквилизаторах, нейролептиках и антидепрессантах. Как давно? С тех самых пор, когда Коссович женился на ней, тоненькой, застенчивой, черноглазой девочке, пугливой, как птичка. А женился Коссович по сильной любви, и даже страсти, которая полыхала в нем катастрофически оттого, что возлюбленная его оказалась закомплексованной девственницей и на все его настойчивые попытки овладеть красавицей, выплеснуть часть сжигающего его пламени, отвечала отказом. Однако дождавшись свадьбы, Коссович не смог преуспеть в своих правах мужа еще несколько месяцев. Вне стен спальни новобрачная имела трогательно-решительное намерение исполнить свой супружеский долг, оказавшись же с мужем в четырех стенах наедине, она плакала, царапалась, и в самый ответственный миг Коссович сдавал назад. Жалел. Все-таки он ее очень любил. Собственно, именно в те дни он и узнал, что любит… Убедившись, что жена его больна, – словно хирург, провел необходимую для супружеской жизни операцию. Наркозом послужили таблетки. На этих колесах любви Коссович и въехал рай.

В дальнейшем все свои проблемы с женой Коссович решал с помощью таблеток. Он не был негодяем, и никто из коллег не назвал бы его плохим специалистом. Значит, без лекарств было не обойтись. О маниакально-депрессивном психозе в семье Наташи ничего известно не было. Что ж, такие семейные тайны тщательно скрывались во все времена…

В те последние недели Коссович перевел Наташу на антидепрессант новейшего поколения – одна таблетка в сутки. И Наташа чувствовала себя преотлично. Накануне рокового дня она, перебирая вещи в кладовке, наткнулась на свою зеркалку, загорелась, настроила ее и решила воспользоваться ею немедленно. Зашла за Настей в гимназию. Смеющаяся, та выпорхнула с девчонками. Все вместе они высыпали в парк. Стояло бабье лето – не слишком теплое, но солнце сверкало озорно и весело, золотило все вокруг. Девчонки дурачились, кривлялись, подбрасывали охапки листьев в небо, картинно падали, как подстреленные, на разноцветный ковер. Наташа впервые подумала о том, какие же они красивые в этой новой своей школьной форме. Начало учебного года: ни юбки, ни жакеты из черного добротного сукна с крупными модными пуговицами в два ряда им еще не приелись, и все комплекты были в безукоризненном состоянии. Кроме того, Наташу всегда завораживало, когда людям нравилось сниматься, а не быть снятыми. Фотографировались построившись по росту и вытянувшись во фронт – Селедка самая последняя из четверых. В коротких пальто мужского кроя, без пальто, с букетом из золотых листьев, кокетливо выставив одну ножку на носок, а рукой как бы невзначай чуть отодвинув юбку вверх, и у кого-то оказались видны кружева чулок. И Настя, конечно, мартышка, повторяла за всеми… Раньше было неясно, станет она красавицей или все-таки нет. Слишком узкая, слишком болезненная (безгрудая – злорадно думала Катя). А теперь видно, что уже, пожалуй, красавица. Быстрая, черноглазая, с длиннющими черными волосами… Только вот слишком беспокойная, и огня в глазах слишком. Улыбки слишком, слез слишком. Всего слишком… Наташа щелкала и щелкала затвором в погоне за сменой настроений этих вчерашних детей, за пластикой и красотой, а придя домой, выложила все это брызжущее великолепие в Сеть (она давно там не была, и ее распирало от чувства гордости за дочь). И подписывала, подписывала без устали: «Моя Селедка», «Моя Селедка».

Потом Наташа отправилась по магазинам – захотелось купить Селедке что-то еще к началу учебного года. И она купила: разные мелочи – ей, себе… Настроение из приподнятого, праздничного, рабочего, стремительно шло на убыль, но она даже не вспомнила про забытую после завтрака крохотную розовую таблетку. Селедка уехала к подруге с ночевкой, Коссович якобы возился на даче у матери. Наташа решила не уходить вот так, сразу, из торгового центра, не сдаваться – день-то какой замечательный – сходить, например, в кино. Она там в последний раз была, кажется, с мужем – лет двадцать назад. В кино показывали жизнь как чудо, но чем дальше, тем быстрее ее собственная жизнь вертелась перед ней бессмысленным калейдоскопом, так что не терпелось остановиться, прервать этот видеоряд. Сойти. Ее затрясло. Она вышла из зала и вызвала такси. Не дождавшись машины, села в трамвай, забыв посмотреть на номер – этот не шел до ее дома. В конце концов добравшись до квартиры, новых таблеток она не нашла, достала старые и приняла сразу две, ведь эта была раньше ее суточная доза. Но тут, против ее ожидания, мозг поглотила тьма, совсем как безлунная ночь – улицу за окном, и вдруг почему-то Наташа всерьез решила, что Селедке и Коссовичу будет лучше без нее, а для нее лучше… просто не быть, раствориться в ночи, которая теперь была не только за окном, но и в комнате – и внутри нее. Она вытащила какие-то другие таблетки и выпила их все до одной. Она сделала это по наитию. Так поступали старые или больные люди первобытных времен на страницах учебника ее дочери – в последний раз присев к костру в кругу своих сородичей, они поднимались и шли в лес, чтобы там принять смерть от стихии или диких зверей, потому что становились обузой для всех – и для себя тоже…

Но что из этого можно было объяснить двадцатилетней девчонке, живущей надеждой на справедливость? С помощью каких волшебных слов Катя могла бы воздействовать на ту наглухо запертую для нее дверь? Да и хотелось ли ей на самом деле, чтобы ей отворили? Ведь к моменту, когда самолет Селедки приземлится в Пулково, кажется девятнадцатого числа, Катя, наверное, выгорит до тла…

Итак, в силу житейских обстоятельств Катя заняла место жены Коссовича, по иронии судьбы превратившись в ту самую жену – женщину тяжело больную, которую нельзя тронуть ни единым словом, ни единым жестом, о которой нужно постоянно заботиться. И которую очень сложно любить. И которая, кстати, не может позволить себе выздороветь – ведь иначе ее муж покинет ее ради другой. Закон жизни свершился.

Для Коссовича смена партнера ничего не изменила: он по-прежнему возвращался домой, не зная, что его ждет. И боялся. И медлил. Его маршрутный лист с адресами алкоголиков и наркоманов все время увеличивался. Поставив капельницу, он не спешил ехать дальше. Дежурил у постели пациента иногда до поздней ночи.

Загадка не поддавалась разгадке в лабиринте Катиных мыслей. Катя заплатила за самоубийство Наташи ненавистью Селедки – самого дорогого существа для Коссовича. Предала своего сына. Еще раньше, давно, когда полюбила чужого мужа гораздо больше, чем любого из своих детей. И это была любовь? Любовь?!

На этой земле параллельно с нею блуждали три человека, у которых она была в неоплатном долгу: Поля, Василин и Селедка. Странно, что ее вина перед Селедкой в ее глазах превышала вину перед собственной дочерью. Это было несправедливо, это было необъяснимо, но это было так.

Коссович виртуозно врал Селедке, что Катя – так, ничто, просто больная женщина, да, грех, да, любовница (бывшая!), но теперь-то ее нельзя бросить, ее надо спасать. Как маму.

– Как мама, пусть она засунет голову в петлю, – отвечала дочь.

Коссович морщился, как от с трудом переносимой зубной боли. Всем было известно, что его жена отравилась таблетками.

Событием, которого так ждала Катя, должны были стать те самые картинки из морга и с похорон – вот что! Недостающие паззлы в изображении ее подлинной жизни (той, о которой никто ничего не знал) – снимки, от которых она отказалась, и теперь их было при всем желании не выкрутить, потому что их не было, не существовало в природе вещей: гроб и то, что не видел никто, кроме, наверное, Василина, – раскроенная голова, незакрывающийся глаз, черные запекшиеся губы. Не было опускания гроба в могилу, песочного холмика, заваленного цветами выше человеческого роста, длиннющего поминального стола с фото в черной раме, десятки, сотни людей, подходящих к ней в порядке живой очереди, чтобы, в силу традиции, выразить словами невыразимое, – все то, что она никогда не видела наяву, но много раз проигрывала внутри себя в различных вариациях. А через год – осевший холмик, памятник, не отличимый от соседних, – и людей совсем никого.