Текст книги "Багатель"

И сейчас она все испортила Лере, дочь! Задумавшись о ней, паршивке, Лера и не заметила, что вернулась в черное дождливое шоссе, а на хвосте у нее воет и мигает полицейская машина с требованием остановиться…

Так неужели полегчало? Лера боялась и не верила. Думала: скормить Славику еще пару ложек или не надо. Если выйдет наружу, весь успех сегодняшнего утра пойдет насмарку. Весь день будет отравлен, а ведь они собирались покататься. А если не давать ему эти две ложки? Ничего страшного, он не худой, совсем нет, – и до самого обеда Лерино сердце будет выстукивать «полегчало, полегчало». Завтра еще полегчает, чуточку. И послезавтра – чуточку. И только через неделю в разговоре со свекровью, когда та станет пытать, вытягивать, Лера как можно тише скажет: «Может быть».

– Лера, – позвал Славик.

Она испуганно вздрогнула и обернулась.

Славик зашевелился, попытался приподняться на локте.

– Я больше не могу. Не могу, не хочу и не буду. Увези меня отсюда. В Крым. Все будет хорошо, я обязательно пробьюсь.

Все это вылетело у него на одном дыхании, стремительно. Собственно, ничего неожиданного. Остров Крым, пожалуй, у всех у них значил молодость, красоту, любовь, бессмертие, и что-то подобное он уже пытался сказать на первой химии. Но сейчас Леру испугало это «я». Славик сказал «я пробьюсь», как будто они уже были не вместе… Лера поспешила откинуть эту мысль, она вообще была не «их» мысль, и уцепилась за другую, более понятную и конкретную: ему все-таки лучше, раз он толкает такие могучие речи.

Однако по-настоящему она не успела вообще ни о чем подумать, так как он вдруг потянулся к стойке капельницы и выдернул провода из бутылок. Штатив пошатнулся.

– Да ты что делаешь, да разве так можно?!

Дальше Славик забубнил, что ему больно от катетера, больно от каждой капли, что это неправильное лечение и что надо покупать билеты в Тибет, там у него есть знахарь – мертвого поднимет, а Лера прыгала перед проводом, закручивала колесико, звала медсестру, жала на кнопку, пыталась в раскрытой на груди рубахе у Славика рассмотреть, закровил катетер или нет.

Славик, вдруг перестав бубнить, как-то странно скрючившись, завалился на бок. Лера выбежала в коридор за помощью, а когда вернулась с медсестрой, он уже лежал без сознания. Прибежали доктора, в суматохе вызвали реаниматологов – Леру выдавили в коридор, и она липкими, негнущимися пальцами, словно во сне, пыталась набрать Наташкину трубку и у нее, как во сне, не получалось. Дальше последовала транспортировка в реанимацию. Всего каких-то двадцать минут простояла Лера в предбаннике интенсивной терапии, когда толпа врачей с «их» отделения хлынула обратно, незаметно взяв Леру в плотное кольцо. Так же стайкой они просочились в грузовой лифт, вынырнули на нужном этаже и вплыли в ординаторскую.

Там Леру сразу обезоружили, посадив в мягкое белое кресло, из тех, в которых подбородок оказывался на уровне коленей, – сам заведующий усадил себя рядом в такое же кресло, но на краешек, остальные стояли, стихийно организовав минуту молчания (в самом деле, ведь речь шла о красивом видном мужике, кажется художнике). Ласково и душевно, обстоятельно и многословно, заглядывая ей в лицо, завотделением начал объяснять Лере то, о чем она уже догадалась; люди в белых халатах, справа и слева, почтительно склонялись в сторону Леры, вставляя свои пять копеек в речь шефа. На низком стеклянном столике поодаль кто-то суетился с чаем для Леры, корвалолом.

В течение последующих дней, которые Лера просуществовала в квартире свекрови (к себе она не заезжала), она ела, спала (или думала, что спала), сидела на кухне в обществе свекра – ждала. Похорон. Ждала так, будто он должен был воскреснуть. А иначе какой смысл ждать?! Или она проснется и поймет, что его смерть – ее сон. Но когда тело Славика опустили на двухметровую глубину, оказалось, что ей снова приходилось чего-то ждать: досидеть поминки. Зачем? Чтобы потом отправиться к себе восвояси? Опять – ждать? Чего?

И вот в какой-то момент за столом она вдруг ясно поняла, что после того, когда за последним из соболезнующих захлопнется дверь, ей не хватит воздуха… Но если жизнь (сволочь, мерзавка!) обманет и способность дышать восстановится, то… зачем ей тогда все это будет надо? Куда ей? Домой, где в углу большой комнаты, Лера знала, словно бомба замедленного действия, ее ждали неразобранные пакеты из больницы? Бесчисленные фотографии за стеклом? Кружки со следами растворимого кофе за монитором, на подоконнике, на полке, на полу под столом? Веселый пластмассовый крючок из его детства в ванной комнате, который он ни за что не разрешал заменить?

Так с чего же она решила, что самое страшное уже миновало?!

И все-таки день неумолимо подходил к концу. Начиналась завершающая стадия поминок, когда остались только самые-самые – самые впечатлительные, которые щедро делились эмоциями, вспоминали вслух не таясь и даже смеялись, потому что Славик, где бы он ни был, в школе, в институте, на работе – всегда смеялся. Они говорили друг другу и Лере о том, какой Славик был хороший человек, будто убеждали в этом себя, Леру и всех присутствующих. И Лера, удивительное дело, улыбалась, криво, ненатурально, и глаза ее блестели от слез, которые все никак не могли пролиться. У нее почему-то изменился голос: сделался ломким, дребезжащим, неуверенным, она не узнавала его. Но какое это теперь имело значение!

В какой раз она это слышала?

– Да, это правда, он был очень добрым. Добрым со всеми. Очень щедрым. Необыкновенно вдумчивым. Чутким. Частенько мы в институте собирались у нас и…

– А помните, на первом курсе мои предки свалили на дачу, две группы, сорок человек, гуляли до утра в нашей двушке? Поляна, диспуты до посинения, до драки, гитара, дискотека восьмидесятых вперемешку с роком.

– Две гитары.

– Это было на втором курсе…

– На первом, мы еще не были женаты.

– …Я просыпаюсь полчетвертого в воскресенье, оттого что кто-то трезвонит в дверь. Открываю: Славик на пороге. «Я приехал мыть посуду вместе с тобой». Ведь ничего же не было, – говорящий оглядывается на молодежь, – одноразовой посуды никакой не было в те годы, в барах мы не собирались, конечно, у меня после такой ночи в доме был полный свинарник. Я б один мыл два дня.

– Он был человеком-уникумом. Мог взять «Справочник по металлу» или, скажем, «Язык Си++» и сказать: что-то я давно не перечитывал, забыл, надо освежить. Ему все было интересно, хотелось все в жизни сделать самому.

– Дом этот он строил сам. Четыре года строил. Сам проектировал, высчитывал, водопровод успел сделать, шумоизоляцию.

– Ушел во цвете лет. Сорок девять для мужика – это расцвет. Мы и не знали ни о чем. Когда заболел, он сказал – вот и хорошо, будет теперь повод бросить курить.

– Он был с нами на раскопках в Туве. Мечтал стать шаманом. Все время фотографировал солнце, и у него получалось – он же всегда был художником по призванию. Кто видел его аватарку в электронном ящике – видели, ребята? Вот это снимок, да-а.

– Это тувинское солнце?

– Черт побери, он был таким оптимистом. При всякой неудаче, чисто нашей, научной – да и бытовой тоже! – он никогда не роптал, не бранился.

– Ага, говорил: «Ну пусть нас поругают, а мы послушаем».

– Всегда только «пробьемся». Садился, ковырялся, разбирался – и все получалось наилучшим образом.

– А тут вдруг пишет: «Выдался больничный месяца на два – посижу порисую».

– Да-да. Сказал: все, надо жизнь менять. Все, что прожил до этого момента, жил не так. Вернусь к тому, что оставил на третьем курсе в Репинке.

Разглядывая их, этих милых и дорогих ей сегодня людей, Лера никого не видела. Но слышать слышала. И как странно и неправильно рядом с ее Славиком звучала эта словоформа «был». А ведь все присутствующие, несколько сотен человек, говорили сегодня именно так. Для них он уже «был». И никто из них не понимал, что это предательство. Для всех для них просто заканчивался немножко особенный, утомительный день, прожитый по печальному сценарию, но который уже через пару недель отойдет у кого в черно-белое, у кого в бесцветное прошлое, вороша которое через каких-нибудь несколько лет ничего и нельзя будет вспомнить, кроме того, что стоял предпоследний день лета и Станислав Алентьев лежал в гробу в рубахе-косоворотке.

У белого широкого подоконника, новехонького, заставленного дорогущими альбомами, журналами и плакатами, маялась Славикова корректорша. Хотя, кажется, не корректорша, а редакторша – точно Лера не знала. Одну за другой корректорша брала в руки тяжеленные дорогие книжки в суперобложках, подолгу рассматривала картинки и тихонько любовно поглаживала дорогую голландскую мелованную бумагу. Потом аккуратно пристраивала альбомчик на место, поправляла и брала следующий. А еще там стояло много-много глянцев, отпечатанных на знатной финской бумажке.

2

Марьяша плелась в самом хвосте длинной траурной вереницы, всерьез надеясь, что не увидит Славку в гробу. Было же прощание в морге для родственников. Почему-то она была почти уверена, что на кладбище гроб открывать не станут. Ну хотя бы потому, что идет дождь. И все-таки, когда хвост подтянулся к яме, которую сразу же окружил густой лес людей в черном, она увидела, что гроб стоит водруженным на наспех сбитые, странно маленькие и кривые козлы, увидела много белого цвета и посреди него поредевшие рыжеватые пряди… Славкины волосы.

Когда настала Марьяшина очередь подойти к гробу, она вдруг успокоилась, перестала трястись: то, что лежало в гробу, Славкой не было и Славке не принадлежало. Человек, лежащий укрытый саваном, был только похож на Славку, и то не слишком, – это был не он. Причем это чужое тело со Славкиными рыжеватыми прядями волос теперь, каким-то странным, непостижимым образом, не принадлежало даже его жене. Пока еще он дышал, проваливаясь в беспамятство, Лера выворачивалась наизнанку и изыскивала, как только могла, средства, чтобы продлить его пребывание на больничной койке, – теперь же он принадлежал властям: она обязана была отдать тело, обязана ходить по инстанциям, подтверждая с бумагами в руках, что его нет, есть тело, подлежащее скорейшей утилизации. А право у Леры теперь было только одно – выбрать ему рубашку, породу дерева и цвет ящика, в котором она должна была отдать его. Кому? Куда?

Марьяше было проще. Горе Марьяши состояло лишь в том, что Славку она больше не увидит. Каково это – только предстояло узнать.

Пока что потеря не ощущалась никак. Славка, совершенно живой, продолжал свое самое естественное существование в ее голове, за ее спиной, и даже здесь, на своих собственных похоронах, среди родственников и друзей.

Марьяша пробиралась сквозь лес людей в черном, а за ней следовал Славка, словно они приехали на открытие какой-нибудь выставки в Манеже или в Большом выставочном зале Союза художников, где они были журналистом и оператором, она с диктофоном, он с аппаратурой, и он, как всегда, управлял процессом – запускал ее в гущу толпы с непередаваемым мужским превосходством в голосе: «Давай вперед, чтобы я тебя видел». Когда Марьяша ловила себя на желании обернуться, чтобы увидеть его, ощутить его присутствие как можно полнее, удостовериться, что, собственно, нет у нее никакого горя, за спиной, конечно, никого не оказывалось. Но это смущало ее не слишком. Потому что тогда он шел к ней навстречу по больничному коридору самой первой своей больницы, отмеривая каждый шаг штативом с капельницей, словно посохом, и сильно приволакивая ногу. Но он улыбался. Он улыбался.

Сцена прокручивалась перед ее мысленным взором широкоформатно и полноцветно. Потрясенная Марьяша, вместо того чтобы кинуться к нему навстречу, при виде штатива с капельницей в его руках застывала на месте. Славка спешил к ней как мог, смущенный, обрадованный, улыбающийся. Она словно зачарованная смотрела на него, как будто видела впервые. Солнце, заглядывающее во все окна, преломлялось в его растрепанных золотистых волосах, сверкало в его улыбке. И вот давно он уже был рядом с ней, совсем близко, а она стояла, запрокинув голову, и смотрела на него как на чудо. Извечный мотив: мужчина и женщина…

Как всегда робея под натиском его глаз, боясь расплакаться сейчас, когда нельзя, она перевела взгляд на перевернутые бутылки и попробовала прочитать названия. Славка махнул рукой:

– Коктейль номер один: физраствор с глюкозой. – Он скривился. – Ничего особенного. Дают всем без разбора.

– Общая терапия? – не удержалась и съехидничала Марьяша.

– Самая что ни на есть.

И они продолжали улыбаться друг другу. Сегодня можно было не таиться.

– Твои сигареты. И альбомчик. А деньги внутри.

Марьяша показала на большой пакет, который держала в руках.

– Ты принесла сигареты?! Ты сделала это?! – Глазища, и без того огромные, широко распахнулись. – Скорее на лестницу.

Марьяша у лестничного окошка самым неловким образом (она никогда даже не начинала курить) помогала ему зажечь сигарету, потому что левая его рука, почти как и нога, она успела это заметить, не работала. Пакет они повесили на штатив капельницы, словно на вешалку. Под жалостливым Марьяшиным взглядом Славка хорохорился – но подбородок его дрожал:

– Да ну что ты, Марьяш, я тут как на курорте: хорошая мужская компания, пятиразовое питание, книжки. – Славка храбро улыбнулся и засмеялся глазами. – Бабы, бабы идут косяком: мать, сестра, жена, дочери. Ты.

Вроде пошлятина выходила, а ничего лучше этого «ты» Марьяша в жизни не слышала. Блаженно жмурилась на этом лестничном солнце через стекло, засиженное мухами, и отчаянно верила, что все у них еще будет. А впрочем… Да пусть ничего не будет, ты только живи!

А потом вдруг что-то случилось. Славка перестал светиться, лицо его мгновенно осунулось и приобрело землистый оттенок – солнце заволокли тучи. Славка затеснил Марьяшу к ступенькам.

– Давай я отведу тебя в палату. – Марьяша обеими руками схватилась за его парализованный локоть, но он только мотал головой и подталкивал ее к ступенькам вниз.

– Ну все, Марьяш, иди. Всё. Всё.

Чертов принц Бивой во что бы то ни стало желал проводить свою даму. Марьяша, услышав это «всё», которого она так боялась, еще отчаяннее вцепилась в него.

Проходившей мимо них объемной тетке в белом халате, естественно, бросилась в глаза капельница, вещь инвентарная, и она резко тормознула, казалось, утратив дар речи. Однако почти сразу же пришла в себя и заорала:

– Ну вы совсем оборзели! – Было ясно, что она не уйдет, не выпустив пар. – И они еще хотят каких-то результатов! – громогласно возмущалась она. – Марш в палату! Девушка, получайте пропуск и милости просим в установленные для посещения часы! – Она решительно сняла своими пальцами-сардельками пакет со штатива и развернула Славку в отделение. То есть хотела развернуть, но это было невозможно, если Славка не желал идти, а он не желал, пока Марьяша стояла здесь. Разумеется, Марьяша зашагала по ступенькам вниз. Не оборачиваясь…

Похороны проходили на закрытом кладбище. То есть там, где дорогих и именитых прихоранивали справа, или слева, у ограды, недалеко от паперти, на местах, которые администрация в силу своих собственных соображений признавала освободившимися. Марьяша, чувствуя себя посторонней на этом рауте мужчин и женщин в черных очках, которые то и дело фланировали вдоль и поперек, отыскивая глазами знакомых, чтобы кивнуть друг другу и осведомиться о чем-то своем, не имеющим ни малейшего отношения к происходящему, тоже переходила от одной группы к другой, но иначе. Какая-то сила гнала ее по кругу этой толпы в надежде отыскать кого-нибудь, кто находился бы здесь ради Славки, его одного.

В толпе возбужденно перешептывались о том, как Славика не узнать, какой неожиданностью явилась его смерть, что это за художник, кто этот родственник, кто эта баба. А м-м-м… любовница Славика где же? Но еще больше о сущем: о результатах ЕГЭ у сына, об Украине, о санкциях, более походящих на экономическую войну, о собственном насиженном месте, находящемся под угрозой сокращения. С жадным любопытством люди взирали на покойника в гробу и алкали на лице его вдовы горе, настоящее, безысходное горе, которое та еще не научилась прятать. И все они, постигала Марьяша, чувствовали страшное облегчение, оттого что они здесь только зрители – не участники.

И Марьяша, злясь на себя, ощущала себя одной из них. Одета она была так хорошо, как никогда при жизни Славки. Она отлично знала, как ей идет все черное. Маленькое черное платье, дорогущие чулки, очки в пол-лица, водостойкая тушь, купленная накануне специально для сегодняшнего дня, чтобы не подвела в нужный момент. И все это давало свои результаты. Одногруппник Славки Андрей протиснулся к ней сквозь толпу и бочком встал рядом:

– Марьяша, моя машина сразу у калитки, красная «Тойота». Поедемте вместе потом, я отвезу вас, а?

Почему она не пришла сюда, как всегда прибегала к Славке? В цветастом платье, с голыми коленками, в босоножках? С косой, заплетенной на перед, – потому что сама себя заплетать как полагается Марьяша так и не научилась.

Презирая себя, она взобралась на каменную плитку, окружавшую паперть, и, облокотившись на балясину, равнодушно разглядывала людей, которые окружали Славку при жизни.

Помимо родных, здесь присутствовали одноклассники, две группы ЛИТМО, Славкина и Лерина, немножко журналистской тусовки, археологи все наперечет с красными от солнца и ветра лицами – те немногие, кто оказался в августе в городе, и самая многочисленная группа – художники: те, с кем Славка работал.

И сейчас Марьяшины глаза бесцельно скользили по большой и разномастной кучке питерских живописцев, известных и не очень – ведь Славка всерьез вознамерился стать одним из них. Сколько ни старалась Марьяша понять их полотна, всегда они оказывались недоступными для нее. А вот книжки с репродукциями, которыми все художники были не прочь побаловаться (нашелся бы спонсор), – совсем другое дело. Марьяша иногда даже готова была поклясться, что картинки на мелованной бумаге, облагороженные графическими редакторами и снабженные нужными комментариями, с белыми полями и под обложкой – лучше того, что на холсте.

Однако просто альбомы с подписями внизу не всем приносили удовлетворение. Многие из этих товарищей, вероятно желая пояснить свое не слишком интуитивно понятное искусство, всерьез занялись самовыражением в художественном слове. Лучше всего получалось, конечно, у тех, кто не посягал на литературу, а писал добрые, смешные и занятные биографические заметки на страницах своих дорогущих альбомов, между репродукциями своей нетленки, – и особенно у тех, кто заказал свои тексты специально обученным людям. Те, кто действовали в одиночку, терпели фиаско.

Один из таких, вполне приличный живописец, с именем, некоторое время назад здорово опозорился им же сочиненной сказкой и нераспроданный тираж выкупал сам – оригинальный иллюстратив ситуацию не спас.

Марьяша сразу заметила другого такого же, который, ничтоже сумняшеся, на свои деньги (спонсоров для этой цели не нашлось) издал сборник рассказов. Один из этих рассказов Марьяше запомнился особо: в нем описывались одинокие будни лесничего в дремучем таежном лесу, любовь с первого секса, измена с первым встречным, смерть от родов.

Сочинитель отчаянно мотал головой и отвергал все Марьяшины предложения по улучшению текста. Издатель всего этого, послушав, в чем дело, хохотнул и велел Марьяше обращаться с художником ласково. «Насколько ласково?» – уточнила вредная Марьяша. Он махнул рукой: «Материал проплачен». Сам издатель на пару с фотографом в курилке прямо-таки гоготал, перебирая некоторые особенно яркие метафоры новоявленного художника слова. «Чего ржете? – урезонивала их Марьяша, которая на самом деле сочувствовала художнику, – дочитали же до конца, стало быть, критерий добротности пройден? И потом, сами-то так не можете?» «Не-е-ет, не можем и не будем»! – извивался от хохота фотограф.

Теперь она с интересом, из-под ресниц, разглядывала этого горе-художника. Неужели про себя писал? Или «местами про себя»? Выглядел художник так, будто не понимал, где находится и что происходит – будто прямо из тайги…

Дальше в толпе произошло движение. Сначала к гробу прошествовал, весь в себе, не замечая никого и ничего вокруг, ректор одного из ведущих российских художественных вузов – ну, тот самый, который в интервью на полном серьезе сообщал, что не дает интервью. Марьяша припомнила, что для него они сделали аж три альбома. Сегодня, видимо, с него причиталось: и правда, он поднес Славке ведро роз.

А потом, почти сразу, по толпе пошел гул, шепот и запах сенсации. Похороны на глазах превращались в экшн. Какой-то человек, словно метеор, несся вперед, обдавая толпу шлейфом скорости и свободы, а заодно и какой-то, второй или третьей, нотой подлинных парижских духов. Ага, знаменитый модельер, который, как принято считать, одел половину звезд советского кинематографа. В восхищении толпа расступалась перед ним. Казалось, еще немного, и люди, забывшись, станут просить автографы. Ему Славка сделал совершенно потрясающую книжку. В футляре и на магните. Написать ее отдали талантливой московской журналистке. Всякий раз, когда Марьяше попадалось это произведение искусства на глаза, она снова и снова поражалась силе писательского мастерства: как авторша умудрилась сотворить из столь несимпатичного человека, истерика и тирана такую цельную, обаятельную и ранимую личность – всю сплошь искусство. Журналистка безбожно путала годы, названия и имена, поэтому Славка поспешил толкнуть Марьяшу на проект редактором. Оставляя за собой шлейф уже следующей ноты французских духов, метеор, почитающий себя, без ложной скромности, Мастером с большой буквы (здесь, в жизни – не только в романе о самом себе), завершив гастроли на загородном кладбище, исчез из глаз изумленной публики.

А вот стоял просто мастер – с маленькой буквы, которому они со Славкой не успели доделать книжку; работа над ней так и зависла в Марьяшиной машине открытым файлом. Известность к нему пришла сразу, как только в начале восьмидесятых он проиллюстрировал серию книг для «Детгиза», а потом и для «Малыша». Редсовет ревел от восторга, когда он сдавал свою графику. Тиражи у книжек были заоблачные даже по советским временам. Не было семьи, в которой бы ни подрастали дети в обнимку с его книжками. С плохо сдерживаемой гордостью в компании друзей, за рюмкой чая, художник хвастал, что издательства прямо бегают за ним и это он диктует редактору, а не редактор – ему. А потом все очень быстро закончилось. «Малыш» скончался, «Детгиз» изменился до неузнаваемости, дети выросли, сложили его книжки на антресоли и своим отпрыскам уже покупали «Вита Нову». Как-то все пришлось начинать заново, из иллюстратора экстра-класса расти в мастера-живописца. В конце девяностых он, как и все, подсел к нонконформистскому искусству. В миллениум горячо приветствовал реанимацию Западом акварельной техники в изобразительном искусстве и даже занялся изготовлением авторской акварельной бумаги, в чем весьма преуспел – стоило только взглянуть на его персональные и зональные. Перешагнув пятидесятилетний рубеж, открыл свою мастерскую для учеников и… успокоился. Молодые и борзые, эти искали общения с ним из-за его мастерства. Они развлекали, они смешили, они злили, они раздражали, они делали ему имя. Они выкуривали его из его мастерской на воздух. С ними хотя бы на время можно было забыть о сыне патологическом бездельнике и о дочери, обвиняющей во всех своих неудачах кого угодно, только не себя.

В память о «Малыше», «Детгизе» и своем тогдашнем головокружительном успехе нынче летом мастер надумал издать за собственные деньги красивый альбомчик с репродукциями всей своей книжной графики «для детей и взрослых». Переживая рецидив молодости, самозабвенно купался он в лучах былой славы, без устали носился с файлами и цветопробами. Со смертью Славки для него ничего не менялось: альбом подпишут в печать, типография заказана и предоплачена, полтиража окупится сразу, половина будет раздарена… К нему одному из нескольких сотен человек Марьяша чувствовала симпатию: мастер стоял один, ни с кем здороваться не желал и, похоже, никакие санкции его не волновали. Он закрывался от толпы густой шевелюрой и веником метровых роз «баркароле» винного цвета.

А вот и запахло скандалом на похоронах. Редакторша из РИА Новости, вероятно, запутавшаяся в словах от перегруженности этих самых новостей («снова черный август для нашей страны»), душа в объятиях Славкину вдову, вдруг изрекла:

– Ну, значит, кому-то там срочно понадобился хороший дизайнер-верстальщик!

Марьяша испуганно покосилась на Леру: не закатит ли та ей оплеуху. Нет, ничего похожего. Лера, будто заранее изготовившись к неприятной физиологической процедуре, чуть согнувшись и вытянув шею, спрятав глаза, молча подставляла себя для бесчисленных объятий чужих людей в черном, которые снова и снова безжалостно, без остановки, насиловали ее своими взглядами и объятиями!

Действо подходило к концу. Про любовницу узнать так ничего и не удалось. Стало быть – банкет? Рано. Сначала закопать, потом в порядке живой очереди возложить цветы – у кого дороже, у кого красивее.

Когда гроб опускали в землю, Марьяше пришлось сдвинуться с места – толпу закачало, понесло, все заканчивалось, всё (ох уж этот самый сильный разговорный предикатив – всё!), и она посмотрела на ту, которую Славка любил в этой проклятой жизни больше всех: у нее были его лоб, нос, уши, подбородок, рот, до нелепости все его черты, которые сейчас кривились и плавились в огне слез, и их обладательница, явно не справляясь, обеими ладонями терла их во все стороны, то ли желая остановить их, то ли, наоборот, стирая совсем – хотя бы на время… И, конечно, у нее были его глаза – огромные, голубые, выразительные, в ресницах песочного цвета. Марьяша отвернулась, чтобы не видеть этих глаз.

В машине Андрей избегал смотреть на Марьяшу, и она была ему за это благодарна. Она сразу узнала дом, который столько раз видела на фотографиях. Перейдя на соседский участок и зайдя в большую респектабельную туалетную комнату, любезно предоставленную Лере по такому случаю соседями, Марьяша, случайно поймав свое отражение в зеркале, застыла… Она все-таки забыла заменить тушь! И сейчас то, что было на лице у Славкиной дочери, когда гроб опускали в землю и быстро-быстро закидывали землей, отражалось на Марьяшиной физиономии.

Марьяша. Любовница.