Текст книги "Багатель"

10

Селедка прилетала не девятнадцатого, а двадцать второго, в среду утром…

Когда Катя гуляла, каталась в автобусах и рассматривала людей вокруг себя, прислушивалась к их дурным историям, которые они рассказывали друг другу, перебивая друг друга, она всегда, по привычке, искала у них диагнозы – и находила. Истерики либо невротики, каждый четвертый. И каждый третий – ее потенциальный клиент. Если жизнь за него хорошенько возьмется, тряхнет… И всегда в том же автобусе можно было отыскать бессловесную скотину – агнца, за счет которого перебивались все кому не лень, а он выгребал за ними всю свою жизнь и, тихонько вздыхая «Ничего, как-нибудь проживем» (Алешка, как есть ее Алешка!), в конце концов отдавал жизнь за тех других, даже не поняв этого. Жаль, что жертвоприношение было напрасно. И дело даже не в том, что те, другие, были недостойны его жертвы, просто вовсе не этого им требовалось в их жизни.

Кондукторы пользовались особенным ее вниманием. Это были очень своеобразные люди. Инвалиды, уроды, неудачники, они собачились с пассажирами, уклоняющимися от уплаты проезда, или, будучи на пике зашкаливавших эмоций, подшофе, во всеуслышание выражали свое мнение по тому или иному поводу, или, ко всему безучастные, сидели притулившись к развешенной на спинке кондукторского места оранжевой жилетке, но все они одинаково считали минуты до окончания рейсов, потому что только в депо можно было сходить в туалет и перекусить, и с животной тоской выжидали окончания смены, наверняка давая себе слово, что эта смена – последняя. Но назавтра выходили снова и еще вырывали друг у друга «бойкие» маршруты…

Глядя на них, Катя вновь убеждалась, что не только не утратила интереса к жизни, но даже сохранила вкус к ней. Как и к профессии.

Убить время – так выражался кто-то из ее знакомых по прошлой жизни. Дикость какая! Как можно его убивать, если оно составляло саму суть, оно завораживало больше, чем любая стихия – и его всегда катастрофически не хватало!

Она заходила в «Пятерочку», где в прайм-тайм перед кассой выстраивался народ. Взмыленная, раскрасневшаяся кассирша, чуть не плача, сражалась с «программой», которая не желала пробивать товар как надо, на вызов помощника никто не отвечал, очередь прибывала, волнение усиливалось, перебранка и ругань конкретно в адрес кассирши имели, как водится, прямо противоположный эффект: несчастная уже ничего не соображала. Дрожащими пальцами она снова нажимала на кнопку вызова подкрепления. Безрезультатно. Тогда она выхватывала из кармана телефон и, не попадая в нужные кнопки, пыталась позвонить, чтобы кто-нибудь из служебки вышел в зал… Катя созерцала подобные минуты жизни без малейшего раздражения, наоборот – с любопытством ученого к процессу и сочувствием к подопытному.

А еще Катя тоже попробовала, глядя на Василина, пуститься в народ – походить по кабакам (да-да, ее влекло к нему, сомнений нет). Ей было интересно, способна ли она поговорить с человеком, как это называлось, по душам – с незнакомым, который ничего не знал о ней. Послушать его сетования, посмеяться над его чаяниями, сбывшимися или несбывшимися, посочувствовать его беде, дать совет (если попросят), рассказать что-нибудь о себе… Все ли выгорело в ней? Возможно это или нет, чтобы что-то живое отозвалось внутри нее, если не пробилось наружу? Может, с новыми людьми ее ждут какие-то новые открытия?

Снова, снова Катя использовала людей.

В одном дешевеньком баре она подсела к какой-то тетке без возраста – не бомжичка, нет, но едва уловимый, кисловатый запах тления уже завладел ею. На ее куртке еще не было дыр, но манжеты, локти, бока вытерлись до блеска. Катя угостила ее портвейном. Та легко выложила перед ней всю свою жизнь – разменную монету.

Был ребенок, мальчик, родился вроде здоровым, и в семье у них все здоровые, и не пила она тогда совсем, ни-ни, что вы, зачем? Муж таксовал, она переплетчица в типографии. Но… Инвалидность, а потом и интернат – сил не осталось терпеть его припадки: когда его накрывало, он мог разбить всю квартиру. Мать он уже не узнавал. Муж? Исчез давным-давно, почти сразу же, как только поставили диагноз. Мать, тетка, подруги – все как один твердили: «Сдай на попечение специалистов и начни новую жизнь, пока еще не поздно». Ей ведь было тогда всего тридцать шесть. И батюшка из церкви, отец Александр, сказал: раз не узнает мать, набрасывается на людей, то сдавайте, нет тут греха. И она сдала – ради новой жизни. Сдала – а новая жизнь так и не наступила. Почему-то не получилось. Работа – дом, дом – работа. Потом еще заболела тетка – шесть лет они с матерью по очереди дежурили у ее постели. Потом мать разбил инсульт. Обманула ее эта новая жизнь! И теперь вот не было у нее ни матери, ни тетки, ни ребенка-чудовища. Был бы хоть он – было б к кому возвращаться каждый вечер, а тут… Вот и ходит она сюда, в этот притон. Потому что больше некуда.

Тут женщина некрасиво заплакала и придвинулась к Кате:

– А ты что скажешь, я предала или нет?

– Конечно, нет! Священник правильно сказал. Не думайте об этом больше.

Женщина мгновенно успокоилась, почему-то поверив Кате, Катя заказала еще, и они выпили.

Тетка подмигнула Кате: ей оставалось перекантоваться как-нибудь это лето, но дальше нужно было устраиваться на работу – деньги заканчивались.

– Не ждите окончания лета, устраивайтесь в начале августа: больше возможностей найти стоящее место.

Глаза у тетки оживились, она заулыбалась щербатым ртом, принялась бестолково благодарить.

Была бы Катя героиней фильма, сидящая сейчас против нее тетка явилась бы ее спасением: она бы вытянула эту несчастную из ямы, из которой та тщетно карабкалась всю свою жизнь, и, как водится, излечилась бы сама. Хэппи-энд. Бестселлер, хотя сюжет и не нов. Однако драматизм ситуации, подлинный, закулисный, состоял в том, что эта тетка никогда не бросит пить. И работа ей нужна только для того, чтобы было на что приходить сюда. Она никому ничего не простила и на самом деле новой жизни уже не хочет и не примет. И этот задрипанный бар, больше напоминающей дешевую рюмочную, – это ее последний зал ожидания.

Разговор перешел на Катю.

Катя говорила медленно, подбирала слова: дети выросли, мальчик и девочка, живут сами по себе, а тут ее друг овдовел, ну, они и сошлись. Тоже пока нигде не работает.

– Он при деньгах, что ли?

– Он врач. У него квартир несколько, он их сдает.

– Во подвезло-то! Богатенький наследник? Ты извини, если что.

– Нет-нет, все нормально. Это квартиры его матери. У него мамаша всю жизнь проработала в психоневрологическом интернате с бесхозными стариками, так что отхватила порядочно, – сказала Катя, не подумав.

– ?

Катя попробовала вернуться в прежнюю тональность и объяснить:

– Ну, просто есть такие пациенты, которые много лет лечатся, и врач становится для них самым главным человеком, другом, и они, бывает, оставляют квартиру ему, а не кому-то из родственников. Ведь зачастую родственники действительно бросают больного на произвол судьбы и вспоминают о нем только после его смерти.

Тетка смотрела на нее по-прежнему странно. Как будто не верила ни одному ее слову. (Катя и сама себе не верила в ту минуту.) Невозможно представить, что только три четверти часа назад эта самая тетка, громко шмыгая носом и размазывая по красному опухшему лицу слезы, умоляла Катю сказать, предала она или не предала своего сына, и от Катиного ответа, казалось, зависела ее жизнь.

И Катя испуганно пробормотала, враз протрезвев:

– Но есть пациенты по-настоящему одинокие, не имеющие родственников…

М-да, в последние два года она вела образ жизни, о котором мечтали миллионы в этой стране. И добрая половина ее пациентов. Просыпалась, когда хотела, шла гулять, куда хотела, занималась целыми днями, чем хотела – ничем – и при этом все ее счета оплачивались… А ведь было время, когда Катя (молодая еще) спорила, с Пал Палычем например, убеждала его всерьез, что если устроить всех ее пациентов в качестве реабилитации на интересную, по-настоящему хорошо оплачиваемую работу, – количество рецидивов сократится раз в десять, и более половины своих больных она больше не увидит… Пал Палыч ничего не отвечал, только улыбался и приглашал Катю на следующий кофе.

Ее всегда интересовали ее больные. Уйдут ли они от судьбы и от диагноза, подписанного ею, Екатериной Александровной, блистательным диагностом, – или все-таки нет? Смогут ли? Посмеют ли? Выкинут ли что-нибудь эдакое, чтобы все вокруг ахнули – здесь, в стенах больницы, или потом, в рассказе про очередной эпизод своей жизни… Уж слишком все было предсказуемо. Двадцать пять невротиков. Из них только семь или восемь с необратимым расстройством личности. Иногда кто-то попадал к ним случайно – раз в жизни всякое может случиться с человеком. И ни одного буйного на отделении! Так она рассказывала друзьям и уверяла, что скучает по настоящей работе – с сумасшедшими, однако на самом деле трех суицидов в год (и трех уголовных процессов с сопровождающими их шумихой, возней и истерикой на отделении) ей было вполне достаточно, чтобы будни не казались пресными.

Нет, редко кому удавалось отклониться от своего пути, вырваться из системы… Те, кто кончали с собой, одним рывком порывая с жизнью и с диагнозом, на самом деле никакими победителями, понятное дело, не были.

Так что же в итоге? Неужели правда не было ничего больше в этой жизни, что оставалось бы ей неведомым? Бога она не боялась раньше – не побоится и теперь. Особенно теперь, после остатков ее сына, которые не идут у нее из головы – и никогда не уйдут, потому что она их не видела… Да и поздно ей уже боятся кого бы то ни было.

Но, может, все-таки осталось еще что-то, что способно было ее задеть, захватить, закружить от восторга, как когда-то? Воспоминания? Вот разве что, пожалуй… Пожалуй, плотный прозрачный воздух, когда она открывала окно своего кабинета, выходящее в монастырский сад, после ночной смены, около шести утра – еще до того, как жизнь на подворье приходила в движение и начинали собираться к заутрене: близко-близко к ней, казалось, только руку протяни, оказывались ветки дуба, липы, рябины… И листья едва уловимо дрожали в этом заколдованном беззвучном пространстве, заставляя откликнуться таким же дрожанием какие-то скрытые, потаенные пружины внутри нее, Кати… И кружка с горячим растворимым кофе, которую она держала обеими руками и вдыхала аромат – иногда ей казалось, что именно в этих простых действиях следует искать ключ к жизни – этой ужасно прекрасной тайне.

Крым. Там можно было укрыться не то что от Селедки – Крым обладал способностью исцелять душу – так считал ее отец, так привыкла думать она сама. Тридцать часов плацкарта, выход в Джанкое, с рюкзаком за спиной выше себя и… обойти остров их молодости по береговой линии, как когда-то? На каком-то повороте встретиться (и соединиться) с собой – настоящей? Со своей первой любовью? Нет, не с белокурым мальчиком по имени Сергей Рада, из-за которого она некогда рыдала в три ручья в саду у подножия Карадага, а с Крымом. Они, дети, рожденные в шестидесятых, – Крым был их первой любовью. Сколько бы морей потом они ни узнавали, когда они болели – снился им Крым. Если б можно было, не оглядываясь, ни перед кем не отчитываясь, уйти с тропинки, забраться в горы, припасть к его сухой земле, впитать терпкий и горький аромат ее трав, вдохнуть глубоко в себя воздух тех берегов – страстный, бескомпромиссный, единственный!

Нет, если она и отправится в Крым, то уже только «туда», без обратного билета.

11

С утра Коссович караулил в аэропорту: вылет задерживали.

Катя ждала дома, приготавливая себя к мерзости. Ей надлежало припомнить в деталях все предыдущие Селедкины мерзости и заранее накрутить себя, чтобы потом, в нужный момент, отреагировать необходимым Селедке образом – криком, дракой, обмороком, если получится, уходом из дома – выбежать, в чем была, хлопнуть дверью на весь подъезд и не возвращаться.

Прошлогодней мерзостью явился разодранный голубь в коробке из-под торта, искусно упакованный и перевязанный как будто всамделишный, только-только из магазина, из рук продавщицы. Вес «торта» и запах сомнения не вызывали, разодранная в кровь птица была утрамбована остатками бисквита, кремом, сливками, цукатами. Улучив момент и схватив Катю сзади за шиворот, Настя попыталась пропихнуть кровавые ошметки ей внутрь. Из-за Коссовича у нее этого не получилось – зато получилось смачно плюнуть Кате в лицо и попасть ей в глаз. В самое яблоко…

И если Кате снились кошмары, они никогда не были связаны с Алешкой, в них она дралась с ней, с Селедкой. Дубасила ее. Долго, отчаянно, не до первой крови – до конца. А конца все не наступало… Разнимальщик Коссович не появлялся, пробуждение тоже не торопилось. Ее спасало только то, что она почти всегда знала, что это сон.

Среди дня Коссович позвонил, ничего толком не объяснив, – проконтролировал Катю.

Вошел в квартиру он ближе к вечеру. Один. Прошел в дверь, двинулся в спальню и там, не раздеваясь, опустился на тахту с глазами больной собаки.

Катя присела рядом. Она ждала мерзости. На этот раз мерзость была, а Селедки не было. Катя гадала не что случилось, а что страшнее – так, как раньше, или так, как сегодня? Лицо Коссовича приобрело сероватый оттенок.

Катя терпеливо ждала, когда он заговорит, и думала о микроинсульте. Где лежал прибор для измерения давления – она не знала. Погладила его по руке, поближе к запястью, и попыталась незаметно нащупать пульс. Он убрал ее руку, покачав головой, и наконец произнес, с трудом выговаривая слова:

– Ты представляешь, она там, в этом своем идиотском Лондоне, замуж вышла. И прилетела с ним. Студент с параллельного потока, тот еще дизайнер. Видела бы ты его! – Он непонятно повел рукой. – Какой-то Джой. Или Джей. – Катя не была уверена, но ей показалось, что в его глазах блеснули слезы. – Они прилетели всего на три дня, она будет показывать ему город, остановились они у матери. Мы ее больше не интересуем.

Он договорил свою речь и прикрыл глаза.

И Катя ухаживала за ним этим вечером, будто они поменялись ролями. Выходило, что никакой мерзости с Коссовичем не случилось, и ни с кем не случилось, – просто его дочь наконец пошла на поправку. Только он почему-то тихо умирал на тахте.

– Давай поженимся, – вдруг произнес Коссович поздно вечером в постели. Торшеры еще горели, и они оба как будто читали. – Мы же созданы друг для друга.

Катя осторожно завернула верхний уголок правой страницы на развороте, который держала в руках, пригладила его указательным пальцем, и медленно поискала глазами, куда бы отложить книгу. Прикроватная тумбочка оказалась вся заставлена барахлом. Она молча раздумывала о том, что сподвигло Коссовича на подобные речи: обе эти фразы, столь несвойственные мужчине, всегда ассоциировались у нее с весьма дурным вкусом. Впрочем, Коссович никогда не читал хорошей литературы. Некогда ему было. Она улыбнулась.

Коссович, человек долга, обретший сегодня наконец свободу, сказал то, что она хотела услышать. В той, прошлой, жизни. Но ведь жизнь на самом деле, она убедилась в этом, бывает только одна.

О чем тут было думать? Расписаться с Коссовичем означало снова победить. И все теперь знали, что если Коссович женится, то это до гробовой доски. Но Катя не была более женщиной, стало быть, она не боялась остаться одной. Не являлась она более и его пациенткой – с сегодняшнего вечера.

Ему было пятьдесят. Всего-то навсего. Он мог полюбить снова. Особенно теперь, когда его дитя возвратилось к жизни. Что тогда она станет делать? По-прежнему молча пить свой кофе, смотреть в книгу, не переворачивая страниц, и думать о дочери? О Селедке? Об Алешке? Но она должна была сказать «да». Ей хотелось сказать «да». Ему хотелось, чтобы она сказала «да». Ни с кем ей не было так хорошо и покойно. Ни ради кого он не опускался так низко. В конце концов, это было бы даже логичным завершением их истории – пожениться.

Она сказала ему «да» мысленно, улыбнувшись одними глазами, и поняла, что он понял. Вот так «да», без слов, без вскриков, без объятий и поцелуев. Но она взяла его за руку и пожала ее.

Ничего не случилось. Все оставалось по-прежнему. Наталья и Алешка давно уже сравнялись с землей и стерлись из памяти людей. Где-то там, в рюмочных и кабаках вокруг Лесной, наматывал свои круги ада Василин. Селедка и Поля, каждая по-своему, в одиночку, вступали в схватку с этим жестоким, бездушным миром, учились держать удар, сливались с ним, с этим миром, в яростной борьбе, торжествовали, когда думали, что прогнули его под себя, скулили, когда становилось больно. Задача Кати была оставаться в тени и ничего не испортить ни той, ни другой, а задача Коссовича – оплатить им последствия их неудач.

Кате предстояло покончить с миром съемных квартир и парой чемоданов, на одном из которых до сих пор красовалась наклейка дублинского перевозчика, – завершить тот тур, в который она отправилась однажды майским днем. Перестать быть странницей, у которой нет ничего своего, как у больной, поступившей в стационар с улицы по «скорой», и соседки по палате одалживают ей то шампунь, то мыло, а нянечка – халат и тапки, – и потихоньку стать в этом доме хозяйкой.

Она снова научится вскакивать с постели по утрам, облекаться в китайский шелковый халат, бежать в кухню готовить мужу завтрак. Вставать на цыпочки, чтобы достать с верхней левой полки геркулес, потом открывать нижнюю дверцу холодильника и наклоняться за бутылкой молока, проворно наливать апельсиновый сок в хрустально-прозрачные стаканы, не забывать оставлять молока Коссовичу для чая – Селедка приучила его пить на английский манер. Ходить в магазин, аптеку, на рынок у станции. На родительское собрание в школу. Она станет как все.

Димон, Арбенин, оба респектабельные и благообразные, никакого отношения к ней нынешней, настоящей, как это ни странно, как ни удивительно, не имели… Все остальные люди, бывшие в жизнях Кати и Коссовича, у которых они, увы, только брали, ничего не давая взамен, обманывали, предавали, – тоже. Но вот они, Катя с Коссовичем, лежали в одной постели, рука в руке, и, что бы там ни говорили моралисты и правдоискатели, как бы ни поражались случившейся с этими двумя несуразице, действительно были созданы друг для друга.

Первая любовь

1

Лера вдруг как будто очнулась, вынырнула из тумана, и осознала, что жужжание вдоль длинного поминального стола попритихло и народ стайкой потянулся на улицу. Через проем вместо входной двери было хорошо видно, как на бетонном блоке, устроенном вместо крыльца, топталась группка курильщиков, а внизу, на песке, водитель микроавтобуса возился с зеркальцем заднего вида.

Встрепенувшись, Лера выбежала на крыльцо и протиснулась среди курящих. Краем глаза она отметила, что машин на песке перед домом и за канавой в поле убавилось вдвое… Лера взглянула на линию горизонта: да, так и есть: время неумолимо отсчитывало свой ход и этот невозможный день заканчивался.

Неужели?

Она обернулась к микроавтобусу, в котором уже сидели пара одноклассников Славика и корректорша (а может, редакторша – какая разница!), подбежала, просунулась в салон и вцепилась в рукав черного летнего пальто корректорши.

– Марьяша, подожди-ка, разве тебе пора? Ты же сегодня не работаешь, верно? Останься, прошу, ребята, – она беспомощно оглянулась на одноклассников, – зачем вам ехать так рано? Давайте еще посидим! Я вас всех потом отправлю, водитель подождет сколько надо!

Делать нечего, ребята, повозившись, выбрались гуськом из микроавтобуса и вернулись в дом, долго стряхивая мокрый песок на огромном импровизированном ковре – бывшей белой холстине, постеленной на цементный пол не то ремонтниками, не то устроителями поминок. В новом доме, этой коробке с серыми стенами и белыми пластиковыми окнами, не было ничего, кроме вчера завезенных столов, стульев и скамеек, одолженных у соседей. Курильщики, внушительная группа, тоже вернулись: так же долго, сосредоточенно, втаптывали свои следы в холстину. За столом, во главе которого сидела Лера, последовало предложение «подтянуться», так что чувство локтя образовалось снова. Чтобы поддержать эту иллюзию, Лера поспешила выставить на стол новую батарею бутылок.

Теперь каждого говорившего было хорошо слышно всем присутствовавшим, а горячительные напитки развязали языки даже самым робким. Заворачивающийся хвост стола страшно пустовал: с него собрали снедь и приборы, однако все то и дело оглядывались на длиннющую белую скатерть в пятнах и в самом конце фото в раме со стаканом, накрытым ломтиком хлеба.

Лера пила маленькими глоточками, стараясь не захмелеть раньше времени, и слушала, то откидывая голову, то наклоняя ее, чтобы лучше видеть говорившего, и по-деловому заглядывая каждому в лицо, будто дело происходило на совещании, а она была генеральным директором. И все-таки она их не видела – никого. Она думала о том, что сейчас, на песке у микроавтобуса, с ней чуть было не случилась вторая истерика после… смерти мужа (да-да, вот уже несколько дней все вокруг так и говорили – «умер»: сначала как будто стесняясь, но потом все смелее и привычнее): она вдруг испугалась остаться одной. Не в этом голом доме без лестницы и дверей, не в машине зятя, не в квартире дочери – одной без мужа.

В первый раз ее понесло, когда они всей семьей, колонной машин, вернулись домой из клиники.

Родные и близкие заполонили крошечную кухню и узкую кишку коридора, в котором было не разойтись: в комнаты, заставленные подрамниками, с раскиданными повсюду красками, кистями, мастихинами, банками-склянками-бутылками-тряпками, никто войти не решался. В одной из них, большой, со стенами цвета асфальта, двумя мониторами и аппаратурой с символикой «Эппл», в центре стояло инвалидное кресло. Так что люди продолжали топтаться снаружи, задевали друг друга и поручни, ввинченные в стены на пути следования по коридору в туалет, ванную и кухню. Протискивались куда-то, за чем-то, копошились, косились на кресло – и все это шепотом. Да, они шептались. Ждали Лериных слез. Или крика. Больно-пребольно в этой толкотне налетев бедром на острый край обувницы, Лера взвыла, и плотина прорвалась. Надеясь на облегчение и в то же время уже ни во что не веря, Лера кричала, что не может больше видеть эти приспособления из магазина «Медтехника». Имелись в виду главным образом поручни, костыли, кресло. Орала про поручни и не верила, что его больше нет. Как это – нет? Он в морге. А они все почему-то – здесь.

Люди, словно дождавшись некоего сигнала, задвигались и заговорили в голос. Свекровь взяла Леру за правый локоть, Наташка прижалась к левому боку – и обе они очень ловко оттеснили ее в маленькую комнату на кровать. Свекр и Коленька, громко двигая табуретки и роняя кухонную утварь, орудовали на шести метрах, отыскивая капли Морозова. Найдя пузырек, свекр громко осведомлялся, сколько капать, а Коленька предупреждал, что лекарство просрочено. Свекр тыкал пальцем в состав и авторитетно заявлял, что если вещь на спирту, то ничего не просрочено.

Алиса, засучив рукава своего чуднОго черного платья, которое она носила вот уже полтора года, кажется, не снимая, вооружившись неизвестно откуда добытой отверткой, ожесточенно, не дожидаясь полного раскручивания, вырывала ручки-поручни с мясом, одни за другими, методично уничтожая каждую на пути своего следования. Зажатая на диване между свекровью и Наташкой, Лера засмотрелась в раскрытую дверь на дочь. Какие же у нее сильные руки и пальцы! И подумала равнодушно: «Мужикам такие руки нравятся. Интересно, почему?»

Лера в деталях разглядывала лица и одежду людей в черном, окружающих ее, а мозг ее, игнорируя транквилизаторы, алкоголь и присутствие собеседника (все время кто-то находился рядом), упрямо долбил «тот день»…

В тот день Лере не нужно было ходить по присутственным местам – квоту на медикаменты пробили, инвалидность, первую группу, оформили, – и она отпустила Алиску до обеда, чтобы та могла поспать или сходить куда-нибудь по своим делам, наконец. Почистив зубы и умывшись, Лера медлила выйти из уборной. Когда она выйдет, она должна будет подойти к постели Славика и, как это называлось здесь, оценить его состояние. И хотя врач постоянно твердил, что вот-вот должно наступить «улучшение», каждое утро Лера искала это улучшение и не находила. Ничего такого, что могло хотя бы сойти за улучшение.

– Поешь давай немного. И я дам тебе полсигаретки…

Славик засунул в себя две ложки, но о куреве даже не вспомнил. Молчал. Может, берег силы: днем, после капельниц, они с Лерой собирались покататься, если приедет Коленька и поможет спуститься к машине.

Вошла «чужая» медсестра, немолодая, полная и медоточивая. Что называется, старой закваски. Она ловко вставила шприц в катетер и взяла кровь. И все это время она «беседовала» с пациентом.

– Я очень хорошо читаю по ладони, – говорила она, взяв в руки Славикову ладонь и поглаживая по ней указательным пальцем в перчатке. Как будто заинтересовавшись, она остановилась и сказала: – Вот у вас есть брат, младший, очень способный мальчик? Даже талантливый?

Удивительно, но это было именно так. Младший брат Славика, математический гений, уже лет десять как свалил в Штаты.

– Я и сам очень талантливый, – бухнул Славик, а Лера вздрогнула.

Вот оно – то, что могло сойти за улучшение!

Вошла вторая сестра, молодая, и молча вогнала гепарин в катетер.

Лера стояла у окна и через жалюзи смотрела вниз на деревья, туда, где должен быть залив. А ведь им еще повезло. Корпус больницы был новый, с одноместными палатами, рассчитанными на постоянное присутствие родственника. По количеству разбросанных тут и там личных вещей, по мольберту, бумагам и ящику с красками, палата и вправду могла бы сойти за номер в гостинице – если б не ледяное море страха в животе у Леры. Но у Славика страха, как будто, не было, Славик говорил: «номер». «Наш номер на второй химии». Правда, пока кушетку для родственника не давали. В кресле Лера спать не могла. Она садилась на низкий стул, а голову с руками клала на постель, будто на стол. Ближе к полуночи Славик говорил:

– Да наплевать. Ложись рядом.

И каждый раз Лере было стыдно лечь рядом, потому что, вытянувшись на спине, она сразу же отключалась. А Славик, наверное, хотел поговорить.

А все ж таки ощущать себя разбитой и валиться с ног было лучше, чем вообще не чувствовать ничего – не спать и бесконечно прокручивать в голове кошмары. Ведь все то время, пока Славик спал, дремал или думал с закрытыми глазами, Лера оставалась один на один со своим ужасом, который, разливаясь в низу живота, потом поднимался вверх. Лера терла полы, стирала руками (почти забытый вид деятельности со времен юности), вязала крючком (шарф, наверное: полотнище шириной, кажется, сорок восемь сантиметров, неизвестно зачем и неизвестно для кого) – совершала какие-то иные действия, которые не требовали работы мысли. Как заведенный, более-менее сносно отлаженный механизм. Похоже, и в город выходила она только для того, чтобы дать возможность кому-то из родных побыть со Славиком – ей самой отдых не требовался. Чаще всего она заходила в кафе и садилась за столик у окна, спиной к залу, и бездумно часами рассматривала прохожих, снующих перед ней в ту и другую сторону.

Наверное, в этом море из людей такие, как она, ненужные сами себе, тоже встречались. Поначалу Лера еще вычленяла в общей массе их застывшие лица, не поспевающие за действительностью, угадывала их по походке (ей казалось, что в общем потоке они еле уловимо притормаживали, как если бы все силы тратили на то, чтобы что-то вспомнить или что-то понять), – а потом перестала. Всё становилось все равно. Лера поднималась и плелась в квартиру, чтобы там, промаявшись на простынях до утра, ехать назад в клинику…

Именно в те дни Лера узнала, как просто, оказывается, свихнуться. Они оба со Славиком однажды свихнулись. И случилось-то это всего пару недель назад, дома, накануне отъезда в клинику. Лера обещала Славику покататься. Лифта у них не было, и снести Славика вниз вызвался Коленька с коллегой. В последний момент у Коленьки с другом все изменилось, никого другого Лера на этот вечер вызвонить не смогла. Даже Вадька-сосед, мужик пьющий, но безотказный, как назло, не открывал… И вот тогда Славик как будто обезумел. Бросился из коляски на пол и пополз. Когда Лера увидела Славика на четвереньках и по-пластунски, собирающегося вниз с их пятого этажа, – тогда и Лера обезумела, потому что затея Славика перестала казаться ей такой уж ненормальной. «Ну и что тут такого?!» – закусив губу, мечущаяся взад-вперед, сказала она себе (кажется, даже вслух сказала) и кинулась помогать Славику – поползла практически вместе с ним. Тут, на их счастье, из своей берлоги вылез Вадька, и уже на площадке четвертого этажа подоспела подмога – еще соседи, возвращающиеся с работы, – и Лере не было перед ними стыдно. Ну вот ни капельки.

Славик катался. Сначала Лера покатала его по Купчино, выехала на кольцевую, пронеслась вихрем по Вантовому мосту.

Славик хотел еще. Договорились выехать за город, накататься всласть, раз уж так получилось, заправиться, ближе к ночи вернуться в город посмотреть разводку мостов и баржи, переночевать в машине у себя на участке, а к утру подъехать к клинике, где их уже будут ждать. «А что тут такого?» – спрашивала Лера сама у себя и даже улыбалась, брызгаясь лужами.

Славик заснул внезапно, еще на Волхонском шоссе. Лера, верная их плану, катила дальше. Дороги в четверг вечером, почти ночью, были пустыми. Свернув на Киевское шоссе, она понеслась быстрее. Ей, конечно, на шоссе было легче с его машиной, она не боялась ее габаритов. Она и не заметила, что давно превысила допустимую цифру на спидометре. «Ну и что тут такого?» – в который раз она пожала плечами. И из духа противоречия, завладевшим ею сегодня вечером, еще нажала на газ. Этот участок дороги был шелковым – как в Финляндии.

Шальная мысль стукнула ей в голову на шальной скорости. Прибавить еще. И еще. Бак полный. Дорога как специально пустая. На секунду выпустить руль… и вот тогда у них со Славиком точно все будет хорошо.

А что тут такого?! Дочери взрослые. Тридцать лет и двадцать девять. Первая нуждается в ней каждый день и во всех случаях жизни. Вторая ее, кажется, ненавидит. И будет ненавидеть еще крепче, после того что Лера сделает… Она ведь не знает, что шансов у Славика на самом деле нет. Позволь ей, так она будет держать отца за руку и не давать ему уйти, дышать вместо него станет. Молить своими голубыми глазищами, глядя в его, точно такие же… Свою-то голову не поставишь. Маленькая была сущий ангел, люди оглядывались – чудо как хороша девочка! А сейчас в кого превратилась? Всю прежнюю дурь из башки выбросила, это правда, но зато одевается как монашенка своего собственного ордена, работает по двадцать часов в сутки – и всё. Умывается, причесывается, но даже ресничек не подкрасит, даже крем на обветренные руки не нанесет, даже ногтей не подровняет – так и ходит с обкусанными! Словно дочь, кому-то назло, задалась целью выглядеть как можно хуже…