Текст книги "Пушкин в русской литературе ХХ века. От Ахматовой до Бродского"

ГЛАВА 2. Няня

Целесообразно начать анализ использования образа няни на примере обращения к пушкинскому мифу нетипичного для советской литературы писателя А. Платонова, поскольку, в отличие от «номенклатурной» литературы, он творчески переосмысливает миф, насколько это возможно в рамках формирующегося на его глазах культа Пушкина. Платонов написал в этот период (1937) две статьи с характерными заглавиями: «Пушкин – наш товарищ» и «Пушкин и Горький», в которых следовал распространенной тенденции приведения Пушкина под общий знаменатель советской идеологии. Но вместо социально-идеологической схемы Платонов пересоздает пушкинский миф. По его мысли, Пушкин составляет в своем посмертном бытии одну культурную субстанцию вместе с землей, светом, полем, лесом, любовью и русским народом; он фигурирует как «священное и простое сокровище нашей земли»165165
  Платонов А. Собр. соч.: В 3 т.: Т.2. М., 1985. С.301.


[Закрыть]. В соответствии с этой начальной установкой представитель народа – няня – выполняет функцию старшего товарища для духовного «сироты» Пушкина: «Чувствовал ли Пушкин значение матери – как начала жизни и как поэтический образ?.. Он был фактически сирота (мать его не любила), но сироты сами находят себе матерей, они без них тоже не живут. Для Пушкина женщиной, заменяющей мать, была няня, Арина Родионовна. И он не только любил ее нежным чувством, как благодарный сын, он считал ее своим верным другом-товарищем»166166
  Там же. С. 318.


[Закрыть].

Как видим, писатель, воспринимаемый в сегодняшней литературной ситуации как нонконформист, парадоксально оказывается одним из первых в советской литературе, почувствовавших политически необходимую тенденцию возвышения образа Арины Родионовны за счет принижения образа матери-аристократки, о которой сказано в скобках. Платонов воспринимается современным читателем как автор «сюрреалистических», по слову И. Бродского, произведений – повести «Котлован» (1930) и романа «Чевенгур» (1929). Сюрреализм его близок к классической мифологии, которую «следовало бы назвать классической формой сюрреализма»167167
  Бродский И. Послесловие к «Котловану» А. Платонова // Бродский И. Сочинения. В 4 т.: T.4. СПб., 1995. С.49.


[Закрыть]. Платоновский «сирота-Пушкин» воспринимается сегодня, таким образом, в контексте сирот послереволюционного времени и особенно «платоновских» сирот Насти и Саши Дванова. Логично поэтому, что пришедшая «сироте» на помощь няня названа «друг-товарищ» – затем удвоенное сочетание редуцируется и остается хоть и анахроничное, но «политически грамотное» – «товарищ». По этому же принципу в дальнейшем редуцируется «няня-мать» до просто «матери», которая неминуемо идет на сближение с «Матерью» Горького, которому посвящена статья. «Сирота», выросший под присмотром им самим найденной «матери» и избежавший чудесным образом трагических судеб Насти и Саши Дванова, становится в платоновских статьях «аналогом Царствия Небесного». Платоновское понимание значения Пушкина сближается с прочтением пушкинского мифа его современником В. Набоковым: «Пушкин – радуга по всей земле!»168168
  Набоков В. (В. Сиринъ). Собрание сочинений русского периода. СПб., 2000. Т. 1. С. 449.


[Закрыть]. Радуга, как известно, представляет собой «завет», обещанное согласие между Богом и человеком.

При таком глобальном понимании аксиологии пушкинского мифа закономерно то, что пушкинская «Родионовна», как и горьковская «Ниловна», вырастают в статье А. Платонова до монументальных «Арины Родионовны» и «Пелагеи Ниловны» – не просто матери, а Богоматери. Заметим, что платоновская интерпретация мифологемы «няня» демонстрирует большое удаление от пушкинского автомифа, согласно которому, автор хоть и поэтизирует «добрую подружку», но рифмует ее в известном стихотворении с «кружкой». Именует ее в письмах «доброй няней», даже «мамой», в противовес французскому «maman», с которым он обращался к родной матери.

Опальный А. Платонов возвращается к разработке пушкинского мифа в 1950 году в пьесе «Ученик Лицея». Пьеса, по мнению критика Ю. Дружникова, написана прижатым к стене писателем, а ее текст читается как пародия. Соглашаясь с автором статьи «Няня в венчике из роз» по существу, внесем некоторые уточнения относительно пьесы «Ученик Лицея». Создавая художественный образ, писатель Платонов имел право отхода от правдоподобия, за которым не гнался и Пушкин. В романе «Капитанская дочка» крепостной Савельич неоднократно поучает барина, «воспитывает» его, а герои «к царю ходят»: будь то самозванец Пугачёв, к которому неоднократно обращается Савельич, или сама Екатерина II, к которой апеллирует Маша Миронова, минуя даже посредство «племянницы придворного истопника». Здесь скорее можно говорить о сказочном, фольклорном приеме, заимствованном А. Платоновым у Пушкина, чем о сознательной пародийности.

Попробуем, тем не менее, выяснить причины неожиданного пародийного эффекта, на который указывает Ю. Дружников и некоторые другие исследователи169169
  Кондаков И. В. «Пушкин» как текст русской культуры XX века // http://liber.rsuh.ru/Conf/Slovo/kondakov.htm.


[Закрыть]. На наш взгляд, такая читательская реакция не подразумевалась писателем. Наличие сатирического и пародийного подтекста крайне сомнительно – последний может прочитываться только в современной культурной ситуации.

Представляется, что здесь уместна аналогия с булгаковской пьесой «Батум», написанной так же в сложных обстоятельствах, вынудивших нон-конформиста к попытке сближения с властью. Образ молодого пламенного революционера Джугашвили, стоящий в центре системы персонажей этой пьесы, не вписывался в мифологему умудренного опытом «отца народов», поэтому не мог быть адекватно воспринят массовым зрителем в 1939 г., что почувствовал Сталин и не позволил ставить пьесу, которая ему в целом понравилась. Автор «Булгаковской энциклопедии» уточняет: «Интересно, что единственная на сегодняшний день постановка Б. <„Батума“ – Т.Ш.> (с использованием текста ранней редакции и под названием „Пастырь“) была осуществлена в 1991 г. в МХАТе им. Горького режиссером С. Е. Кургиняном именно в жанре гротеска»170170
  Соколов Б. В. Булгаковская энциклопедия. М.: Локид; Миф.1996. С.37.


[Закрыть].

Поскольку «Ученик Лицея» – это одно из последних произведений А. Платонова, целесообразно рассматривать его в контексте всего творчества писателя. В этом случае происходит наложение специфической платоновской стилистики на идеологические схемы ушедшей эпохи, что позволяет увидеть Пушкина глазами платоновского «сокровенного человека», а это совершенно новая грань пушкинского мифа. Образ няни может быть воспринят в контексте «задумавшихся» платоновских героев. Застывшая в полудреме со своими спицами в начале пьесы, «словно бы дремля, а на самом деле бодрствуя и понимая все, что совершается вокруг, вблизи и вдали»171171
  Платонов А. П. Ноев ковчег: Пьесы. М.: Вагриус, 2006. С.297. Далее страницы указаны в тексте в скобках.


[Закрыть], и по ходу действия высказывающая многозначительные, но бесполезные инвективы, вроде гипотетических обращений к царю, она появляется в пьесе в сопровождении сумасшедшей девушки Маши:

«Маша (явственно – к собаке). Ухмыляйся теперь, ухмыляйся! Чего ж тебе надоть, лодырь кормленый! Ухмыляйся скорее, а то я бабочкой стану и от тебя улечу! У меня сердце маленькое, в нем радости мало, ты не ешь его – оно горькое, не ешь его, а то умрешь…

Даша. Бабушка, чего она говорит так-то?

Арина Родионовна. От обиды она разумом зашлась» (с.304).

Маша – инвариантный платоновский образ несчастного замученного ребенка на голой земле. Смысл человеческого существования – поиски счастья в несправедливом мироустройстве. Маша – духовная «сестрица» Пушкина. Няня – та добрая сила, что защищает «сироту» от ледяного действительного мира. По ходу пьесы она вяжет, и теплые варежки, связанные ею, Пушкин, отправляясь в «теплую» Южную ссылку, передает другому «сироте» – сосланному в Сибирь Захарию Петрову. Исследователь драматургии Платонова А. Рясов отмечает мифологическую основу пьесы «Ученик Лицея»: «В этой истории о Пушкине миф проявляется во множестве ремарок и реплик: от Александра, „хлебающего похлебку из одной миски“ с Ариной Родионовной, до карикатурного Чаадаева, ежесекундно возмущающегося рабством. Но миф этот опять-таки нельзя назвать калькой с мифа официального (недаром и пьеса оказалась „забракована“) – это собственный миф Платонова, формировавшийся вопреки его собственным неоднократным призывам развенчать субъективизм взглядов на творчество поэта. Поэтому слабая с художественной точки зрения пьеса оказывается невероятно важной в контексте платоновского творчества в целом»172172
  Рясов А. Неизвестный театр абсурда (заметки о пьесах А.П.Платонова) // Топос. http://www.topos.ru/article/6359


[Закрыть].

Действительно, в пьесе присутствует несколько инвариантных для Платонова тем. Мрачная реальность, окружающая Пушкина, создается из повседневных, просторечных оборотов героев и продолжает сложную тему отношения автора к народу (ср. «Сокровенный человек», «Усомнившийся Макар»). Тема счастья, к которому извечно стремятся платоновские герои, ощущая его невозможность явственнее, чем все другие герои русской литературы, раскрывается в пьесе на примере трагических судеб Арины Родионовны, Маши, Захария Петрова. Пушкин выступает в пьесе как своеобразный горьковский Павел Власов, который дает возможность заблудившимся в экзистенциальном одиночестве героям обрести надежду.

Герои фантастической повести Платонова «Джан» задаются вопросом: «Осталась ли в народе хоть небольшая душа, чтобы, действуя вместе с ней, можно совершить общее счастье?»173173
  Платонов А. П. Собр. соч. в 3 т.: Т.2. С. 83.


[Закрыть]. Этим же вечным вопросом озабочен платоновский Чаадаев: «В нынешних книгах нет ответа на сокровенные вопросы человечества… Я их читал» (с.331). Пушкин, единственный из всех персонажей пьесы, не потерял доверия к жизни, поэтому, подобно герою повести «Сокровенный человек» Фоме Пухову, порывает с покоем, с домашним уютом. Арина Родионовна, напротив, старается уберечь «нареченного сынка» от бурь. С образом Пушкина связана автобиографическая для Платонова тема натиска на человеческую душу встречной жизни – символических ветра, бури. Он стремится в «прекрасный и яростный мир», где «ветер, ветер на всем божьем свете» и «на ногах не стоит человек» (А. Блок). Такой же самоотдачи он требует от своих друзей. Вспомним разговор с Чаадаевым:

«Александр. <…> Петр Яковлевич, устрой вольность на Руси!

Чаадаев. Как можно – так вдруг?

Александр. А все бывает вдруг! Зачем томиться? Ступай к государю – скажи ему. Ты ведь офицер!

Чаадаев. Ты наивен, милый друг мой, сердце твое доверчиво и чувствует просто… Государь казнит меня!

Александр. Тогда ты возьми власть над государем – и объяви вольность.

Чаадаев (улыбаясь). Да, это легко и приятно!» (с.335—336).

Диалог, который у другого писателя выглядел бы как разговор двух сумасшедших, в контексте платоновского творчества – беседа «сокровенных» людей, носителей идеи «нечаянности», естественности помыслов и поступков, природности человека. Не случайно поэтому, что слова будущего «сумасшедшего» Чаадаева дословно совпадают со словами другого «сокровенного» существа – булгаковского Иешуа Га-Ноцри, сказанными им на допросе у Понтия Пилата о том, что правду говорить легко и приятно. Роман Булгакова не был опубликован в период написания пьесы (1950), и в нашу задачу не входит выяснение заимствований, которые, так или иначе, входят в природу художественного творчества. Для нас важно другое: изображение ситуации духовного соперничества, своеобразной «дуэли» протагонистов, в которой моральную победу одерживает тот, кто не сопротивляется злу. У Булгакова – Иешуа, у Платонова – Чаадаев.

Возмущенный бездействием друга Пушкин называет его трусом и провоцирует не абстрактную, а конкретную дуэль. Подробная, развернутая ремарка свидетельствует о сложной психологии носителей добра в творчестве А. Платонова. Вся сцена протекает в молчании:

«Противники становятся на свои позиции – в противоположные углы комнаты. Александр стоит спокойно, с опущенным пистолетом в руке. Чаадаев медленно наводит свой пистолет на Александра, нацелился – и держит пистолет на линии выстрела; кладет палец на спусковой курок, Александру надоело ожидать: он отворачивается, глядит рассеянно в весенний день за окном, затем опять спокойно, неподвижно смотрит на Чаадаева. Чаадаев быстрым движением прикладывает дуло пистолета к своему виску. Александр одно мгновение следит за Чаадаевым огненным взором – и враз, роняя свой пистолет, бросается на Чаадаева; с ловкостью и могучей силой Александр хватает правую руку Чаадаева и скручивает ее – дуло пистолета в этот момент случайно обращается прямо в лицо Александра. Чаадаев разжимает пальцы, пистолет падает на пол. Чаадаев в изнеможении садится. Александр смущенно протягивает ему руку. Чаадаев, взяв руку Александра, приближает его к себе и целует Пушкина» (с.336—337).

Анализируя героев обработанных Платоновым сказок, исследователь отмечает: « <…> здесь носители добра и не думают изображать ангелов – то и дело они сами заблуждаются, они обидчивы, а отчасти и легковерны, поддаются подстрекательствам злодеев, и хотя мы всегда на стороне добрых, однако же далеко не всегда и не все их поступки можем одобрить»174174
  Варламов А. Красный взрыв // Новый мир. 2010. №7. С. 125.


[Закрыть]. Этот «сказочный» принцип, на наш взгляд, распространяется на большинство протагонистов Платонова, а также на образы друзей Пушкина в пьесе «Ученик Лицея»: Чаадаева, Жуковского, Пущина, Кюхельбекера, Дельвига и других. Отношения с ними носят характер «нечаянности», о которой говорилось выше. Так, зловещее дуло пистолета Чаадаева, направленное в лицо Пушкина, слишком многозначительно, чтобы быть случайным. Добро и зло обратимы, их контуры расплывчаты, фантасмагоричны. В такие же «сокровенные», нелепо-опасные игры играет платоновский Пушкин и с другими персонажами. Ср., например, по-платоновски «косноязычную» до гротеска ремарку, изображающую обращение поэта с Дельвигом – «туловище» последнего как будто отделено от головы, и напоминает поэтому тряпичную куклу: «Александр хватает Дельвига, подымает его и размахивает его туловищем, собираясь выбросить его в окно» (с.340).

По мнению А. Рясова, «уход в „низкую действительность“ неизменно казался Платонову более логичным путем, чем путь интеллигента». По-видимому, по этой причине образы лицеистов, отступают на задний план по сравнению с образами старой няни и сумасшедшей девочки Маши, которые закольцовывают композицию. Смысл жизни Арины Родионовны выражен в словах, обращенных к поэту:

«Арина Родионовна. <…> Не сплю, бывало, любуюсь младенцем-то и думаю: может, вот оно, вырастет божье дитя, – всему свету на радость, а я тоже не лишняя, я у сердца грела его. Может, думаю, отогрею того, кто каждой душе будет в утешение и спокон века всем надобен, – стало быть, и я не напрасно жила-горевала… А кто ж его знает!» (с.307)

Сам Платонов повторял эту мысль неоднократно и в самых разных вариантах: «Нельзя жить на свете: и голодно, и болезненно, и безнадежно, и уныло, но люди живут, обреченные не сдаются; больше того: массы людей, стушеванные фантасмагорическим, обманчивым покровом истории, то таинственное безмолвное большинство человечества, которое терпеливо и серьезно исполняет свое существование, – все эти люди, оказывается, обнаруживают способность бесконечного жизненного развития»175175
  Платонов А. П. Размышления читателя // Платонов А. П. Указ соч. С. 300.


[Закрыть].

Маловероятно, таким образом, что Платонов закладывал пародийность в структуру образов Пушкина и няни, напротив, очевидно, что он стремится изобразить в лице няни как раз человека, который «терпеливо и серьезно исполняет свое существование» и, подобно горьковской Ниловне, обнаруживает «способность бесконечного жизненного развития». Тем не менее, очевидно, что пьеса А. Платонова «Ученик Лицея» могла бы быть решена постановщиком в стиле «сюрреалистического гротеска», как и пьеса М. Булгакова «Батум». Сходные попытки приспособления писателей к сложной идеологической ситуации убеждают, что при смещении точек зрения пушкинский, да и любой миф, превращается в пародию даже без текстуального вмешательства в исходный текст. Тем более, у Платонова всегда тесно переплетаются серьезное и пародийное, а, следовательно «амбивалентность вполне в духе Платонова»176176
  Кормилов С. И. Статьи Андрея Платонова о Пушкине // Вестник МГУ, 1999. №5. С. 46.


[Закрыть]. Но, как показали постановки пьесы Платонова «Ученик Лицея», приуроченные к 200-летию поэта (Московский театр «Сфера» и Московский государственный историко-этнографический театр), пародийное, «смещенное» к платоновской поэтике прочтение пьесы не востребовано современным театром.

Обе постановки демонстрируют буквалистское прочтение пьесы: «фантасмагорический, обманчивый покров истории», о котором говорит А. Платонов в приведенном выше высказывании, остается без внимания. Стиль постановки хорошо отражает программа спектакля, выложенная на сайте Историко-этнографического театра, выдержанная в лучших традициях социалистического реализма: «Михаил Александрович Мизюков открыл для всех нас пьесу Андрея Платонова „Ученик Лицея“, написанную в 1950 году и знакомящую зрителя с прекрасным периодом юности Пушкина – периодом его обучения в Царскосельском лицее, ставшим временем пылких юношеских мечтаний и первых поэтических опытов»177177
  Программа спектакля «Ученик Лицея» [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://www.mgiet.ru/uchenic.htm


[Закрыть].

Критик В. Шадронов в рецензии на вторую постановку пьесы, осуществленную театром «Сфера» отмечает: « <…> освоение драматургии Андрея Платонова, при практически полном отсутствии положительного опыта в этом направлении, представляет некоторый интерес – так мне казалось. Коршунову <режиссёр-постановщик спектакля – Т.Ш.>, должно быть, казалось иначе, потому что внимания к авторской поэтике режиссер даже не старался проявить. <…> Однако обращаясь к его пьесам, нельзя не понимать, что все же они представляют из себя модернистскую стилизацию под лубок, а не чисто лубочную поделку, которую можно брать и ставить тупо всерьез. <…> У Коршунова же то и другое решено в кондовой реалистической, точнее, псевдореалистической манере, которую и Островский с трудом выдержал бы, а уж Платонов не выдерживает никак»178178
  Шадронов В. Тупо и всерьез – Пушкин не простит! «Ученик лицея» А. Платонова в театре «Сфера», реж. Александр Коршунов [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://www.megachance.ru/home


[Закрыть].

Далее критик предъявляет претензии к режиссеру, которые справедливее было бы адресовать драматургу. Это замечания, касающиеся идеи пьесы, которая, по Шадронову, состоит в том, что Пушкина на творчество вдохновлял народ в лице пожилых женщин с трагической личной судьбой, и Арина Родионовна при таком раскладе по праву характеризуется как «старшая муза России» (выражение В. Ходасевича). В ходе нашего анализа мы убедились, что пьеса «Ученик Лицея» не является «модернистской стилизацией под лубок», или «пародией», по слову Ю. Дружникова. Это добросовестная попытка писателя создать историческую реконструкцию, выполнить социальный заказ, не изменяя при этом собственному прочтению пушкинской биографии, а значит, и неповторимому писательскому стилю. Подобные попытки, как известно, были и у Пушкина, и результатом стали различные по своей структуре тексты – «История пугачевского бунта» и «Капитанская дочка». Язык дворянина XVIII в. Петра Андреевича Гринева в повести «Капитанская дочка» в ХIХ столетии, по сравнению с сухим и страшным языком фактов в «Истории пугачевского бунта», выглядит как «лубок» и пародия. Тем не менее, это добросовестная попытка опального Пушкина создать роман «на манер Вальтер-Скотта», который от него по другому поводу требовал «верховный цензор». Попытки конформизма не получили верховного одобрения, поскольку и в этом романе, по выражению Пушкина о трагедии «Борис Годунов», из-под «колпака юродивого» (X, 146) просматривается неповторимая авторская поэтика.

Исследуя функционирование пушкинской мифологемы няни, нельзя обойти вниманием упомянутый выше роман Ю. Тынянова «Пушкин» (1935—1943), где образ няни является периферийным. Мы обращаемся к нему после анализа платоновских текстов, поскольку тенденция «обожествления», «вознесения» няни (ср. название статьи Ю. Дружникова «Няня в венчике из роз»), которую наследует Платонов, возникла еще в ХIХ в. в народнической литературе. Роман Тынянова является отступлением от этой тенденции. В отличие от пьесы А. Платонова «Ученик Лицея», написанной спустя 13 лет после рассматриваемого нами романа, в этом произведении няня не расценивается как учительница и воспитательница гения и «старшая муза России». Напротив, демонстративно и вместе с тем безоценочно автором используются лексемы «нянька», «Аришка» вместо коленопреклонённого «Арина Родионовна», принятого как в народнической литературе, так и в пушкиниане советского периода. Более того, няня предстает в разных ипостасях: то лукавой, но покорной рабыни (1), то любящей и нежной матери (2), то заливающей обиды алкоголем простой крестьянской женщины (3).

Ср.: (1) «Глаза у ней были молодые, она была разбитная, ловкая.

– Здравствуй, – сказал арап, – как звать? <…>

– Аришкой, батюшка, из кобринских я, из Аннибаловых.

Арина говорила нараспев. Она была из Ганнибаловой вотчины и девкой отошла к Марье Алексеевне. Она низко кланялась Петру Абрамовичу» (с.31).

(2) «У дверей наткнулся он <Пушкин – Т.Ш.> на Арину. Глядя на него жалостливо, Арина сунула ему пряник и мимоходом прижала к широкой, теплой груди» (с.60).

(3) «Арина долго еще сидела в темной людской. Потом она пошарила в своем сундучке, нашла пузырек, отпила; полегчало немного; она еще выпила; потом до дна. И только тогда, уже пьяная, качаясь из стороны в сторону, заплакала скупыми, мелкими слезами» (с.99).

Многоликость образа няни, восходящая к пушкинскому автомифу и стихотворениям Н. Языкова, придает ему диалектическую глубину и правдоподобие.

Проникнутая тонкой иронией, книга Тынянова не может стать объектом пародии или восприниматься пародийно, поскольку сама пародирует предшествующую литературную традицию русской классики сообразно с теоретическими построениями ученого в работе «О пародии». Сознательная «спрямленность» образов культурных героев, свойственная рассмотренным выше пьесам Булгакова и Платонова, несмотря на их историческую значимость для понимания творческого пути писателей, по прошествии времени превращает произведения в автопародию, что снижает их художественную ценность. Самоирония, пародийность и «пародичность» (термин Тынянова) таким образом, является одним их непременных признаков художественности в литературе ХХ в.