Электронная библиотека » Татьяна Шеметова » » онлайн чтение - страница 7


  • Текст добавлен: 3 августа 2017, 05:22


Автор книги: Татьяна Шеметова


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Шрифт:
- 100% +
«Что за прелесть эта няня!» в поэме К. Арбенина

Результатом психологического отталкивания от схематичного образа, навязанного советской канонизацией няни, и следованием традиции Ю. Тынянова является переработка данной мифологемы в «поэме во фрагментах» К. Арбенина «Пушкин мой» (фрагмент «Пушкинские горки»):

 
Что за прелесть эта няня!
Дайте, что ли, кружку ей!
Пусть нам сказки почитает
Или песенку споет!
А потом мы сядем в сани
И поедем в Заповедник —
Постреляем графоманов
Родионовне на шапку <…>179179
  Арбенин К. Пушкин мой. Цит. по официальному сайту: http://www.arbenin.info/stihi.php


[Закрыть]
.
 

К. Арбенин начинает интертекстуальную игру заголовком поэмы «Пушкин мой», который как бы вступает в комический спор о правах собственности с безапелляционным заглавием эссе М. Цветаевой «Мой Пушкин». Поддерживает начавшуюся игру эпиграф к поэме в духе эпиграфов самого Пушкина: «Я памятник себе. И долго буду тем…». Разорванность пушкинских строк в эпиграфе знаменует основной принцип построения поэмы – это центон или «подвижный палимпсест». Первая строка апеллирует к словам Пушкина о сказках Арины Родионовны: «… Вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!» (Х, 86). Часть строк напоминает «Зимний вечер»: «Дайте, что ли, кружку ей!» – «Выпьем с горя; где же кружка?»; «Пусть нам сказку почитает или песенку споёт!» – «Спой мне песню, как синица / Тихо за морем жила» (II, 258). Другая часть – «Зимнее утро»: «А потом мы сядем в сани / И поедем <…>» – «Но знаешь, не велеть ли в санки / Кобылку бурую запречь?» (III, 125).

Стихотворение с пародийной задачей, заданной изначально, оказывается значительно ближе к пушкинскому автомифу, чем некоторые серьезные «реконструкции». Лотман и Тынянов, представленные в стихотворении как парные персонажи (ср. Бобчинский и Добчинский) «гребут» в одной лодке неподалеку от Пушкинского заповедника. Переход знаменитых пушкинистов в персонажную сферу отражает их огромный вклад в процесс функционирования пушкинского мифа. Не мудрствуя лукаво, лирический герой поэмы представляется:


<…> Я Пушкин.

Я, конечно, мало прожил,

Но зато я, друг Довлатов,

Трех царей со свету сжил.


Именно от лица этого нового «Пушкина», свободно общающегося с Довлатовым и намекающего на «вывернутую наизнанку» ахматовскую концепцию об отношениях поэта с царями, К. Арбенин рисует образ няни. В приведенном фрагменте предложено наиболее адекватное восприятие этой мифологемы благодаря заложенной в нем автопародийности и анахронизму, точнее, модернизации – вневременной диалог с Довлатовым. Панхронизм, по мнению исследователей, один из характерных признаков мифа180180
  Шатин Ю. В. Миф и символ как семиотические категории // Язык и культура. Новосибирск, 2003. С. 8.


[Закрыть]
181181
  Шатин Ю. В. Миф и символ как семиотические категории // Язык и культура. Новосибирск, 2003. С. 8.


[Закрыть]
. Здесь можно наблюдать наиболее близкое к оригиналу переложение в стихи как поэтического («добрая подружка»), так и прозаического («няня уморительна» из письма Вяземскому) вариантов мифологемы. Эту добрую и лукавую помощницу, «мамушку» лирический герой хочет одарить – кружкой ли, шапкой ли (даже если она изготовлена из надоевших графоманов – «гладкописателей» будущего века), как в свое время Петруша Гринев одарил своего «вожатого» Пугачева заячьим тулупчиком.

Подведем некоторые итоги.

По мнению Ю. Дружникова, именно няня в советское время своим крестьянским происхождением «спасла от чистки» дворянина Пушкина. Значит, кружка, «распитая» с няней, оказалась эквивалентом заячьего тулупчика, спасшего Петрушу Гринева. Процесс этой политической «чистки» отразился в драме А. Платонова «Ученик Лицея», где Пушкин предстает, прежде всего, учеником Арины Родионовны, более радикальным в революционном отношении, чем другой его «учитель» – П.Я.Чаадаев. Это произведение, несмотря на сохранение неповторимой платоновской поэтики, несет на себе все черты социалистического реализма, и мифологема няни приобретает в нем свои наиболее схематичные черты, удаляющие этот образ от первичной авторской мифологемы.

Своеобразие мифологемы няни в романе Ю. Тынянова «Пушкин» в том, что героиня предстает в нем не «старушкой» и «доброй подружкой» времен ссылки в Михайловское, а «лукавой рабыней» по отношению к господам и жалостливой русской женщиной по отношению к Пушкину-ребенку. Последнее делает ее образ менее персонифицированным, максимально обобщенным, периферийным в структуре персонажей. Этот образ во многом согласуется с образами русских крестьянок в литературе второй половины XIX в. (ср. в романе И. Гончарова «Обломов» материнская жалость простой крестьянки к Андрею Штольцу по сравнению с холодностью отца). Периферийность образа объясняется с одной стороны тем, что Тынянов успел написать только те главы романа, в которых говорится о юном Пушкине (а, значит, сравнительно молодой няне). С другой стороны, во время написания романа пропорции мифологемы еще не были нарушены советской канонизацией ее образа.

В современной ситуации, как можно наблюдать в шуточной поэме К. Арбенина «Пушкин мой», мифологема начинает возвращаться к исходным пропорциям, заданным в автомифе. Пушкинская няня по аналогии с няней Татьяны Лариной Филиппьевной зовется просто Родионовной, а не Ариной Родионовной, как в народническом мифе. Отношение к ней ласково-ироническое. По Леви-Стросу, развертывание содержания мифа состоит в том, чтобы постепенно снять исходные противоположности, лежащие в основе мифа182182
  Леви-Строс К. Структура и форма. Размышление над одной работой Владимира Проппа // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М.,1985. С. 9 – 34.


[Закрыть]
. Как мы увидели, мифологема няни включает бинарную оппозицию «воспитательница гения» (Платонов) / «бражница», потворствующая барину во всем (Дружников). Для снятия противоположностей мифотворчество выработало процедуру медиации между утверждениями, составляющими полюсы оппозиции. В роли текстов-медиаторов мы наблюдали роман Ю. Тынянова «Пушкин» и поэму К. Арбенина «Пушкин мой».

ГЛАВА 3. Сверчок

Мифологема Сверчка относится к числу наиболее устойчивых образов, используемых писателями ХХ века для характеристики молодого Пушкина. Если лицейское прозвище «обезьяна с тигром» строго привязано к Царскому Селу и периоду ученичества, то прозвище «Сверчок» многими авторами используется для именования Пушкина времен лицея, «Арзамаса», «Зеленой лампы», южной ссылки и далее вплоть до дуэли. Например, в рассказе писателя-эмигранта И. Лукаша «Треуголка Пушкина» (1925) разбирающий бумаги покойного Пушкина Жуковский вспоминает ушедшего поэта словами: «Бедный Александр, Сверчок»183183
  Лукаш И. С. Треуголка Пушкина // Сегодня. Рига. 1925. №193.


[Закрыть]
.

Сверчок и «Арзамас»

Образ арзамасского Сверчка появляется в русской литературе в самых разных комбинациях, сохраняя при этом свои основные коннотации (веселости, лукавства, смелости, проказливости). В большинстве случаев поэт прямо называется «Сверчком» без отсылок к «Арзамасу» и излишних разъяснений, следовательно, подразумевается, что мифологема общеизвестна и функционирует в литературе даже без привязок к литературному обществу «Арзамас». Мифология «Арзамаса» также имеет свое продолжение. В первой половине ХХ в. члены научного общества ОПОЯЗ ведут от него свою мифологическую генеалогию. Ср.: «Был у вас Арзамас / Был у нас Опояз»184184
  Цит. по: Курганов Е. Опояз и Арзамас. СПб., 1998. С. 7.


[Закрыть]
.

С другой стороны, в современной культурной ситуации это слово ассоциируется и с Арзамасом-16 – местом, где проводились ядерные испытания, и приобретает апокалипсическую окраску. Новосибирский поэт Виктор Крещик в цикле стихотворений «Болдинские дали» демонстрирует расширение топоса Арзамаса за счет сближения двух этих топонимов, принадлежащих разным пространственно-временным континуумам.

Лирический субъект стихотворения, поэт-сибиряк, оказывается в реальном городке Арзамасе, который в XIX веке был символом глубокой провинции, и потому удостоился чести стать ироническим наименованием кружка петербургских поэтов. Для героя стихотворения этот топос прочно связан с мифологемой Сверчка и по созвучию вызывает в памяти другой пушкинский топоним – Арзрум. В «Путешествии в Арзрум» турецкий город Эрзерум Пушкин непривычно для слуха современника именует «Арзрум», используя армянскую транскрипцию названия: «Арзрум (неправильно называемый Арзерум, Эрзрум, Эрзрон) основан около 415 году во время Феодосия Второго и назван Феодосиополем» (X, 470). Можно предположить необходимость психологической «рифмы» в пушкинской судьбе: Арзамас – «поэтическая» юность, Арзрум – «прозаическая» зрелость. (Ср. трактовку пушкинской эволюции в книге А. Балдина «Протяжение точки»:

«<…> он понимает время только после того, как добьется от него внятной рифмы»185185
  Балдин А. Протяжение точки. С. 445.


[Закрыть]
).

Виктор Крещик удачно совмещает эти топонимы:

 
Словно паузы в клавире,
Засаднило в тот же час:
Как же снились мне в Сибири
И Арзрум, и Арзамас186186
  Крещик В. Болдинские дали // День и ночь. 1999. №4.


[Закрыть]
.
 

Образ «пауз в клавире» призван вызвать у читателя аллюзию со своеобразной музыкальной энциклопедией Иоганна Себастьяна Баха «Хорошо темперированный клавир». По словам Б. Л. Яворского, она

«является как бы завершительным произведением для целой эпохи, кончая 18-м столетием (включая и всю музыку Средневековья), впитавшим в себя все предшествующие идеи и средства выражения»187187
  Яворский Б. Л. Статьи, воспоминания, переписка. М.: Сов. композитор, 1972. С. 425.


[Закрыть]
.

В этом отношении знаменитое произведение Баха является музыкальным аналогом пушкинского «Евгения Онегина». Современники Баха воспринимали его музыку как понятную речь. Для них инструментальные сочинения Баха были наполнены конкретным психологическим и философско-религиозным содержанием. Паузы во всех голосах применялись для изображения смерти; паузы, рассекающие мелодию – передавали чувства страха, ужаса и т. д. Аналогичные эмоции, по-видимому, испытывает лирический субъект, оказавшийся в незнакомом городе. Ночной Арзамас, по которому современный герой едет «на моторе в сотню сил», тем не менее, вызывает чувство встречи с чем-то знакомым, смутно узнаваемым – чувство, которое Я. Голосовкер назвал «инстинктом культуры».

Этот теоретик мифа полагает, что необходимо смотреть на мифы как на порождения воображения с его особой логикой. Мифологический сюжет есть, по Голосовкеру, имагинативная действительность, в основе которой лежат такие категории, как игра и метаморфоза. Система отношений и связей в этой действительности иная, чем в действительности, к которой приложим наш здравый смысл. Для формы знания об имагинативной действительности Голосовкер создает особый термин – «энигматическое знание» (от греч. «энигма» – загадка). Надо иметь в виду, что энигматическая логика – это способ разворачивать энигмы, говорить энигмами, а не объяснять их, загадывать, а не разгадывать загадки. Таков образ знаменитого арзамасского гуся, возникший перед внутренним зрением героя В. Крещика, обернувшийся энигматической благодатью:

 
Но возникла как-то сразу
Благодать в судьбе моей —
Белый гусь по Арзамасу
Плыл при свете фонарей.
 

Гусь является символом веселой пирушки арзамасцев, создателей теории «гармонической точности», воплощением которой, как мы показали выше, стала сказочная пушкинская поэма «Руслан и Людмила», а затем собственно чудесное «явление» России самого Пушкина. Вспомним высокую оценку этого явления «Ахиллом» (арзамасское прозвище К. Батюшкова). Таким образом, энигматическое знание позволяет лирическому герою испытать благодать постижения имагинативной действительности. От «виртуозов знаменитого кружка» Виктор Крещик неожиданно переходит к другому «чудотворцу» – Серафиму Саровскому:

 
Здесь же, рядом, в то же время
В скудной келии лесной
Усмирял земное бремя,
Многотрудный путь земной
Необыкновенный старец,
Времени Христова сын,
Светозарный чудотворец —
Преподобный Серафим.
 

В книге «Смысл творчества» Н. Бердяев, указывая на факт принадлежности двух современников – Пушкина и Серафима Саровского – к «разным бытиям», рассуждает: не лучше ли было бы «для целей Промысла Божьего», если бы вместо одного святого и одного гения у нас было бы два святых, «святой Серафим в губернии Тамбовской и святой Александр в губернии Псковской»?» Философ отвечает на собственный вопрос отрицательно, поскольку

«гениальность Пушкина <…> перед Богом равна святости Серафима <…> Гениальность есть иной религиозный путь, равноценный и равнодостойный пути святости»188188
  Бердяев Н. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 391—392.


[Закрыть]
.

С. Булгаков в юбилейной речи пишет о том же:

«<…> Как мог он не слыхать о преподобном Серафиме, своем великом современнике? Как не встретились два солнца России?», но приходит к успокоительному выводу: «Очевидно, не на путях исторического, бытового и даже мистического православия пролегала основная магистраль его жизни, судьбы его. Ему был свойствен свой личный путь и особый удел, – предстояние пред Богом в служении поэта»189189
  Булгаков С. Н. Жребий Пушкина // Пушкин в русской философской критике. С. 278—279.


[Закрыть]
.

Иначе говоря, постулируется наличие еще одного, в дополнение к историческому, бытовому и мистическому, типа православия – по-видимому, светского.

Очевидно, что для В. Крещика, как и для философов серебряного века, Пушкин и «преподобный Серафим» – явления одного порядка, что свидетельствует о своеобразном «обожествлении культуры», свойственном русскому сознанию постсоветской эпохи. Шутливое наименование Пушкина «Сверчком» становится в стихотворении «тезоименитством» (именинами важного лица). Если учесть, что арзамасцы установители торжественное обращении друг к другу «его превосходительство гений Арзамаса», то «тезоименитство» Пушкина вполне в стиле арзамасских шуток.

В целом же, весьма неожиданное пространственное перемещение от описания веселой пирушки арзамасцев в Петербурге, где происходит «тезоименитство» Пушкина, в «лесную келию» монаха производит не вполне эстетически оправданное впечатление. Но этот переход, как «паузы в клавире» в первой части, подготавливает финальную часть цикла, в которой возникает тема ядерных испытаний, проходивших в нескольких десятках километров к юго-западу от Арзамаса, где находится Федеральный ядерный центр России (Арзамас-16, с 1991 – Саров), возникший на месте поселка, существовавшего возле Саровского монастыря. С другой стороны, дают себя знать ассоциации с трагедией Пушкина «Борис Годунов», в которой действие переносится из московских палат Бориса Годунова в келью Чудова монастыря. Ср. поучение Пимена Григорию Отрепьеву:

 
<…> В часы,
Свободные от подвигов духовных,
Описывай, не мудрствуя лукаво,
Всe то, чему свидетель в жизни будешь:
Войну и мир, управу государей,
Угодников святые чудеса,
Пророчества и знаменья небесны (V, 204).
 

Как бы отвечая на этот запрос, лирический герой «Болдинских далей» (село Болдино, принадлежавшее Пушкиным, располагалось в Арзамасском уезде), «не мудрствуя лукаво», пытается разрубить «гордиев узел» сразу трех мифологем, принадлежащих разным пространственно-временным континуумам, но объединенным топосом Арзамаса.

 
Вот и говорить берусь я
Без прикрасочных затей —
Болдинский тревожен узел
Для судьбы России всей.
 

Третья часть цикла хотя и не представляет художественной ценности, распадаясь на ряд «общих мест», не слишком удачных образов, синтезирующих фольклор и злободневность

(например, «Не дохнет ли термоядом / В кущах муромских лесов»),

но выражает актуальную и по сей день экологическую тематику, апокалипсические предостережения. В целом же стихотворный цикл «Болдинские дали», представляющий собой наложение различных мифологем: Сверчка, Серафима Саровского и актуальной для конца советской империи темы судеб человечества «в термоядерную эпоху», является репрезентативным для пушкинского мифа. Начало стихотворения, благодаря глубоко осмысленному, укорененному в сознании автора пушкинскому мифу, имеет большую художественную ценность; концовка же, связанная с современным топосом Арзамаса, переводит стихотворение из художественной сферы в стихотворную публицистику.


***


Понаблюдаем теперь, как мифологема Сверчка используется в литературе ХХ века вне связи с топосом Арзамаса и комбинируется с другими элементами сюжета в диаметрально противоположных авторских концепциях, сохраняя при этом свою аутентичность. Целесообразно использовать для анализа произведения авторов, принадлежащих к разным этапам развития литературы ХХ-ХХI вв.: рассказ Б. Садовского «Петербургская ворожея», стихотворение Е. Евтушенко «Жирный смрад политической кухни…», травелог А. Балдина «Протяжение точки». Признанные каждый своим временем авторы представляют в данных произведениях не только индивидуальное прочтение мифологемы Сверчка, но их тексты в определенном смысле репрезентируют различные этапы русской литературы ХХ в.: первое принадлежит мэтру серебряного века, второе – поэту оттепельной эпохи, третье – читательскому лауреату премии «Большая книга» 2009 г. Насколько мы можем судить, в период советской канонизации Пушкина мифологема Сверчка не была востребована, более того, она была, по сути, противоположна образу огосударствленного Поэта.

Сверкающий Сверчок и африканский самум (Б. Садовской)

Начнем с хронологически первого автора – Б. Садовского, о творчестве которого высоко отзывались его современники А. Блок, В. Брюсов, В. Ходасевич и другие. Исследователь Г. Ушакова так описывает начало его пути в литературу:

«<…> настоящая литературная деятельность начинается у него с 1904 года, когда он, по приглашению В. Брюсова, пишет критические заметки в журнале „Весы“ и сотрудничает с ним до конца его существования»190190
  Ушакова Г. Борис Садовской – поэт из Серебряного века. К 125-летию со дня рождения //Нижегородский музей. №9—10.


[Закрыть]
.

Творчество Садовского в соответствии с его жизненной трагедией распадается на два периода. Первый – серебряный век, когда он один из независимых мэтров вне групп и школ модернизма. Второй – период советского забвения, когда парализованный после тяжелой болезни и в силу этого избавленный от репрессий новой властью, в одной из келий Новодевичьего монастыря он уходит от прежних воззрений в ортодоксальное христианство.

Мифологема Сверчка актуализируется в новелле Садовского «Петербургская ворожея», опубликованной в 1915 г. В основе рассказа – реальный эпизод из жизни Пушкина, когда в ноябре 1819 г. петербургская гадалка А. Ф. Кирхгоф предсказала ему судьбу. Особенность авторской нарративной стратегии в том, что главный герой ни разу не назван по имени, а именуется только Сверчком. Юный Пушкин показан в окружении своих приятелей по кружку «Зеленая лампа», гусаров П. Б. Мансурова и Ф. Ф. Юрьева, а также вымышленного кавалергарда Васи, который своим внешним обликом и поведением вызывает аллюзии с Дантесом, являясь своеобразной проекцией в будущее (по ходу сюжета он будет вызван на дуэль Пушкиным).

Как доказывает Ю. Лотман, буйная лихость отделяет идеалы «Зеленой лампы» от умеренной веселости арзамасцев, приближая их к «гусарщине» Д. Давыдова и студенческому разгулу Н. Языкова.

Поскольку один из персонажей, Мансуров, так же, как и Пушкин, именуется с помощью прозвища «Черкес», можно заключить, что «Сверчок» увиден обобщенным взглядом гусаров-«ламповцев». Эта точка зрения находится на грани стилизации и пародии.

Ср.: « <…> штатский его товарищ вертляв, боек и одет франтом. Чтобы пройти в дверь, пришлось ему снять с головы широчайший «боливар», исполинские поля которого задевают за косяки. Стройная, легкая фигурка Сверчка лихо завернута в волочащийся шлейфом испанский плащ. В руке он вертит оборванный хлыстик. Толстогубое маленькое лицо в каштановых кудрях озарено приветливым взглядом и беззаботной улыбкой»198Садовской Б. Петербургская ворожея // Русская историческая повесть: В 2 т.: Т.2. М.: Худ. лит., 1988. С. 736. Далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках..

«Широкий боливар» модника Онегина по контрасту с миниатюрностью Сверчка превращается у Садовского в гиперболический «широчайший», не позволяющий пройти в дверь. Пародиен также длинный испанский плащ, волочащийся по земле. Вместе с тем в характеристике Сверчка имплицитно присутствуют коннотации мифемы «солнце русской поэзии»: это улыбка и взгляд, которыми «озарено» лицо поэта.

Прошлое, составленное из исторически достоверных фактов и художественного вымысла, становится у Б. Садовского многопланово-пародийным. Это объясняется вторжением современного языкового сознания автора в текст новеллы, стилизованный под историческую повесть. Как замечает исследователь, стилизацию может разрушить «любой анахронизм или неточный оборот: если он сознателен, то текст оборачивается коллажем художественных языков, постоянной сменой традиций»191191
  Голынко Д. «Bagatelle». Анализ творчества Бориса Садовского. Там же.


[Закрыть]
. Используя стилизацию как один из приемов, обновляя язык пушкинского мифа сложным «коллажем языков», Садовской сталкивает различные мифологемы, резко контрастирующие друг с другом. Мифологему Сверчка сопровождают в новелле коннотации миниатюрности, детскости (он голубоглазый), которым противостоят признаки африканской страстности, неуправляемости, бесстрашия. Например, хрупкость, детскость:

«Сверчок, скинув плащ, остался в кашемировом сюртуке и гусарских сапожках. Он с детским весельем залюбовался золотыми искрами в ледяных стаканах» (с.737).

«– А спроси Сверчка, зачем он разревелся, как баба, когда Танюша запела „Дороженьку?“ – Сверчок вздрогнул, очнувшись» (с.738).

По мере развития сюжета мифологема приобретает пародийную составляющую: Сверчок уменьшается до размеров гриба, потом гриб приобретает гиперболические размеры – под его шляпой может укрыться сам персонаж:

«Сверчок втрое обвернулся плащом и, волоча за собою длинный хвост, двинулся из сада. В своем широкополом „боливаре“ он походил на огромный гриб» (с.738).

«Сверчок, нахохлившись, дремал, весь закрытый шляпой» (с.741).

Симптоматично появление в новелле Садовского мифологемы «потомок негров», которая комбинируется со «Сверчком» по принципу дополнительности. Сверчок маленький, нежный и беззащитный.

Ср. параллелизм с мотыльком: «Ночной мотылек налетел на свечу и бессильно забился на мокрой от вина салфетке. Сверчок задумчиво следил за трепыханьем его опаленных крыльев» (с.738).

«Негр» опасный и непредсказуемый:

«Сверчком вдруг овладело буйство. Внезапно вскочив на носу, он поднял руку, кулаком угрожая сидевшему на террасе» (с.740).

«Сверчок опять побледнел от злости. Толстая, как у негра, верхняя губа его скуластого лица дрожала, ясные глаза потемнели» (с.742).

Подводя предварительный итог, заметим, что в рассказе «Петербургская ворожея» Садовской, изображая молодого Пушкина петербургского периода и называя его Сверчком, подчеркивает такие черты личности, как легкость, изящество, веселую болтливость как знаки многомерной игры Пушкина с жизнью. Мифологема Сверчка демонстрирует у Садовского переходный этап от юности к зрелости. Модернистская поэтика новеллы дает себя знать в серьезном до символической значимости и одновременно пародийном финале:

«Сверчок молчал. Казалось, он не слышал роковой вести <о том, что сбылось одно из предсказаний гадалки, – Т.Ш.>. Лицо его осенила задумчивая строгость. Не поднимая глаз со сверкавшего игристыми иголками бокала, он медленно глотал одну устрицу за другой» (с.747).

В таком, не лишенном иронического остранения образе Пушкина, можно увидеть полемику с философской тенденцией начала ХХ в. (В. Соловьев «Судьба Пушкина»), связанной с пониманием роли Пушкина как невольника собственных страстей. Здесь он выступает в роли фаталиста, чутко прислушивающегося к грозному року. В нем видны и черты будущего пророка, способного расслышать не только роковые «небесные» знаки, но радостно приемлющего земную благодать. Ср. инвариантный мотив завороженности Сверчка «заграничными» устрицами, сверкающими искрами в бокале – он и сам сверкающий, многогранный, притягивающий к себе взгляды. В стихах Пушкина ранний Садовской особенно ценил «кристаллизацию житейского волненья». Писатель смотрит на молодого Пушкина, как бы используя его же «магический кристалл»: в многогранности юного Сверчка различая и будущее русской нации, и трагическую судьбу самого поэта.

Напротив, в начале советского культа Пушкина (1929), спустя несколько лет ставшего официальным, Садовской написал такие стихи:

 
Пушкин
 
 
Ты рассыпаешься на тысячи мгновений
Созвучий, слов и дум.
Душе младенческой твой африканский гений
Опасен как самум.
Понятно, чьим огнем твой освящен треножник,
Когда в его дыму
Козлиным голосом хвалы поет безбожник
Кумиру твоему.
 

Роскошный дар поэта («тысячи мгновений») оборачивается в стихотворении адским соблазном: «африканский гений» противопоставлен «душе младенческой». Вспомним, что в «Петербургской ворожее» «африканское» и «детское» совмещалось в образе Сверчка – в данном стихотворении эти противоположные начала искусственно разъединены. Если считать второй образ символом ангельской чистоты и непорочности, то «африканский гений» становится его антиподом, несет в себе демоническое начало. Это прочтение подтверждается финальным энигматическим образом «понятно, чьим огнем твой освящен треножник» – не назван образ огненного демона, который в русской народной традиции принято обозначать фигурой умолчания. Вместе с тем особую глубину стихотворению придает двойственность, которая рождается благодаря особой возвышенной интонации разностопного ямба. По наблюдениям М. Л. Гаспарова, таким размером, начиная с античности,

«писались стихотворения гневные, бичующие, обличительные; их часто называли просто „ямбы“ (здесь „ямбы“ – название жанра <…>)»192192
  Русский стих начала ХХ века в комментариях. М.: Книжный дом Университет, 2004. С. 127.


[Закрыть]
.

При ином прочтении «душа младенческая» – неразвитая, неопытная – своеобразная tabula rasa, для которой «тысячи мгновений» (одно из которых – пушкинское «чудное мгновенье») непостижимы и опасны, «как самум» (знойный африканский ветер). Подчинительный союз «когда» имеет значение условного «если» и временного «когда». Таким образом, говоря прозаическим языком, если (в те времена, когда) безбожник поет пушкинскому кумиру хвалебную песнь, то треножник освящен нечистыми огнем. В ином случае (в иные времена?) многообразие «созвучий, слов и дум» может обернуться искомой гармонией.

Так прочитывается стихотворение при использовании имманентного анализа, если же учитывать биографические источники, то для позднего Садовского Пушкин – «дерзкий» оппонент Николая I, воплощение дьявола, которого не зря воспевают большевики. Это лишнее доказательство мысли о том, что высказываемое и высказанное автором не всегда совпадает – последнее может быть многозначнее и философичнее. Таким образом, Б. Садовской парадоксально оказывается в стане тех, кто «колеблет твой треножник», но не в «детской резвости» невежества, как предсказывал В. Ходасевич в своей речи «Колеблемый треножник» (1921), а по зрелом размышлении, со знанием и пониманием дела.

Ср.: «Блестящий стиль у таких писателей, как Пушкин или Розанов, чешуя на змеиной коже. Привлекает, отвлекает, завлекает. А как в настоящий возраст войдешь, вся пустота их сразу и откроется».

Поставив себе в задачу «преодоление Пушкина» как способ ухода от мирских соблазнов, Борис Садовской подытожил свой выбор:

«Я перехожу окончательно и бесповоротно на церковную почву и ухожу от жизни. Я монах… Православный монах эпохи перед антихристом».

Культурный подъем серебряного века Садовской воспринимает теперь как духовную «прелесть», как работу демоническую, готовящую приход антихриста.

В своем духовном развитии «Садовской прошел путь от одного из ведущих сотрудников символистских «Весов» до идейного и литературного противника всего серебряного века русской культуры, считая этот период чем-то вроде «перманентной черной мессы»193193
  Шумихин С. Практика пушкинизма // НЛО. 2000. №41. С.131—203.


[Закрыть]
. Соответственно коренным образом меняется и его отношение к Пушкину:

«<…> на пробном камне православия даже Пушкин оказывается так себе. Поэт – и только»194194
  Садовской Б. Заметки. Дневник. Там же.


[Закрыть]
.

Взгляды Бориса Садовского являются редким исключением на фоне все усиливающейся канонизации Пушкина, который был нужен набирающей обороты советской государственной машине в качестве схематично-идеального носителя нормативного языка. Позиция Б. Садовского на этом фоне является парадоксальным проявлением пушкинской «тайной свободы», к которой апеллировал в своих последних выступлениях А. Блок (стихотворение «Пушкинскому дому» и статья «О назначении поэта»). В этот период существования русской (советской) литературы образ лукавого и непослушного Сверчка, как мы указывали выше, не был и не мог быть востребован.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации