Текст книги "Московская плоть"

2

Сладкая мечта о «Москве для москвичей» родилась еще в библейской голове основателя Москвы – Мосоха, именуемого в комьюнити по-домашнему Дедом. Но то ли патриарх так и не смог придумать способ ее реализации, то ли ему не хватило политической воли, то ли вмешались чьи-то злые козни – в общем, затея с треском провалилась. Возможно, именно это обстоятельство – крах идеи – и послужило истинной причиной его добровольного ухода. Не каждый в столь почтенном возрасте сможет достойно пережить подобный конфуз – немочь, препятствующую свершениям. А без свершений и идеалов что за жизнь?

Морозным воскресным утром у заброшенного КПП недостроенного корпуса лосиноостровской Кремлевки выл приблудившийся волк. Эхо разносило вой по старому подземелью и гулко отзывалось в бункере неясного назначения, частично заполненного грунтовыми водами. Висевшие на ржавых балках летучие мыши тревожно всхлипывали кожаными крыльцами. Когда-то на месте кремлевской больницы простиралась Ельницкая пустошь и хлюпало болото. Помимо хлябей, здесь зарастало быльем старое стрельбище, земляные валы которого по сию пору высились недалеко от больничного недостроя и наводили заплутавших граждан на мысль о неком загадочном непреодолимом рубеже. До недавнего времени больница числилась засекреченным объектом и отсутствовала на картах Москвы.

Ближе к полудню люди в черных костюмах от Kiton предъявили больничным охранникам из «Легиона» бумагу с перламутровой голограммой, побудив их к штатным действиям: ответственный палец вдавил нужную кнопку, и автоматические ворота, укомплектованные полной гаммой охранных аксессуаров, с респектабельным урчанием поползли вдоль каменного забора. Кортеж сизых мерседесовских пульманов и гелендвагенов, сопровождавших реанимобиль, бесшумно вытек с территории больницы в образовавшийся проем и, набирая обороты, устремился к древнему сердцу столицы.

Зима восходила к кульпе, требуя положенных зрелищ и жертвоприношений. Ранний сумрак пожирал окрестности Кремля, стирая привычные контуры знаковых архитектурных форм. Сбавив скорость, кортеж шелестел по Пречистенской набережной. Над храмом Христа Спасителя кружило слетевшееся, казалось, со всей Москвы воронье. Почти человечьи крики птиц перекрывали техногенный шум мегаполиса. Подобно черным звездам зависали они высоко над гламурным новоделом, а потом черным дождем пролились вдруг на его купола, облепили, превратив их в одно мгновение из золотых в черные. Словно погасили.

Прощание добровольно уходящих с Чертольем было для комьюнити такой же традицией, как посещение Воробьевых гор на свадьбах москвичей. Кортеж выписывал затейливые кренделя по старым Арбатским переулкам: миновал Чертольский, отметив на здании Фонда мира приспущенный флаг Москвы с повязанными вверху древка черными траурными лентами с золотыми звездами, по Сивцеву Вражку доехал до сталинской высотки, посигналил длинно, свернул в Денежный переулок присной памяти Государева монетного двора, посигналил еще раз, коротко, у дома № 9/5, в котором квартировал Фонд «За выживание и развитие человечества», и, ускоряясь, взял курс на запад.

С давних пор о Пречистенке неслась дурная слава, и называли это место в народе Чертольем, пока в середине XIV века не отмолили его монахини Алексеевской женской обители. Но спустя четыреста лет, в 1839 году, император Николай Павлович, проигравший Дядьке это место в карты – московская недвижимость уже тогда входила в сферу Дядькиных интересов, – был вынужден построить на месте Алексеевского женского монастыря храм во имя Христа Спасителя. Это был самый замысловатый Дядькин ход, поскольку он тогда еще не решил, что делать с выигрышем, и оставил это решение на потом. Николай Павлович долго мучился поводом, пока не вспомнил о строительстве храма, замороженном вследствие расхищения средств. Тогда он объявил новый конкурс и указал новое место для возведения объекта, согнав монашек с насиженного и намоленного пристанища. Осерчавшая игуменья, покидая с монашками монастырь, прокляла это место, наказав, что ничего здесь святого никогда больше не будет, а будет опять Чертолье – чертям раздолье. Проклятие не заставило себя долго ждать. Грянула революция, и храм был взорван в 1931 году по приказу Сталина, получившего приличные отступные от Дядьки, который обещал ему «порешать вопросы» с местом в Мавзолее, возведенном накануне. На руинах храма соорудили бассейн «Москва», сразу же вошедший в холдинг ЗАО МОСКВА.

Нынешний же новодел имел к вере весьма отдаленное и даже сомнительное отношение, являясь, по сути, специальным храмом-сейфом, а также – головным офисом холдинга ЗАО МОСКВА: там располагалась его пиар-служба, хотя затевался он членами московского комьюнити исключительно ради парковки на подведомственной территории.

3

Председатель правления Фонда «За выживание и развитие человечества» любил воскресные домашние обеды в обществе очередной молодой жены, коих он обильно уснащал гламуром в виде украшений из Алмазного фонда, отображал в глянце, а потом использовал по назначению во всех смыслах, кроме пошлой бытовухи. Для бытовухи у председателя имелась обслуга. Обеды, приготовленные поваром, выписанным специально из Прованса по рекомендации старого товарища по бурсе, председатель откушивал с чувством, с толком, с расстановкой. Салат из подмосковного разнотравья бодрил, хорошо сочетался с белым сухим вином из Умбрии и охлажденной отварной осетриной. После буйабеса из морского скорпиона, приправленного шафраном, апельсиновой цедрой и фенхелем, повар Шарль, коего председатель именовал Карлушей, подал мясное горячее. И тут бы сосредоточиться Святославу Рувимовичу на котлетке «Маришаль», но рука отчего-то сама потянулась к пульту телевизора.

Канал, назначенный оппозиционным, потчевал зрителей московскими новостями. Речь шла об очередном пикете, проводимом обществом «Старая Москва»:

– «Сотрудники Москомнаследия отказались пустить пикетчиков на территорию двора комитета, поэтому основная часть акции прошла под аркой дома № 19 по Пятницкой улице, в котором и располагается комитет. Спустя полчаса после начала акции на место пикета прибыли сотрудники милиции и потребовали освободить арку здания Москомнаследия. Все время, пока проходил пикет, на протестующих оказывалось давление со стороны сотрудников комитета, представителей префектуры и сотрудников милиции…» – вещала милая девушка, которой, по разумению Святослава Рувимовича, самое правильное было бы рожать людишек да печь пироги. Пироги председатель любил безмерно. Особенно с вязигой. Но прочую отечественную кухню отвергал за ее избыточность во всем – боролся с соблазном и собственным весом, который давно перевалил за все мыслимые пределы и стал серьезно осложнять жизнь: появилась одышка, да и просто стало тяжело себя носить.

От грустных размышлений о весе председателя отвлек кадр, от которого он поперхнулся котлеткой: корреспондент вел репортаж с Пречистенской набережной, указывая рукой на храм Христа Спасителя с куполами, облепленными черными птицами. Такого зрелища Москва еще не видела. Ни старая, ни новая.

И в довершение гнусной картинки в студии возник вчерашний ночной собеседник Фофудьина – крученый пацан, корреспондент «Московских слухов», прощелыга и хвастун, которого Святослав Рувимович ни в грош не ставил и терпеть не мог. Был он, по мнению председателя, хамом и выскочкой, который пытался сделать себе имя на теме борьбы за сохранение архитектурных памятников старой Москвы и грезил пробиться в десятку самых известных журналюг, чтобы получить возможность продавать себя подороже. Но, несмотря на все ухищрения, имя его по-прежнему замыкало тыщатриставосемнадцатку московского пула. От выступления Передельского Фофудьин окончательно утратил аппетит и даже занемог. Председатель уже и думать забыл о полуночном телефонном разговоре, более похожем на ночной кошмар, от которого существовало только одно надежное средство: хороший завтрак.

Меж тем борзый писака, несмотря на запрет Фофудьина, восседал теперь в студии и в ликующем мажоре наставшего наконец своего звездного часа вещал о том, как в результате многолетней кропотливой работы над изучением исторической застройки Москвы он нашел в бумагах Оболенского, который в свое время был в Москве директором главного архива Министерства иностранных дел, указание на то место, где хранился ранее неизвестный архив Вукола Ундольского – библиофила и собирателя древних рукописей, жившего долгое время в доме князя. И вот не далее как вчера он, Передельский, обнаружил в указанном месте этот артефакт – поразительную рукопись. Даже при первом поверхностном ознакомлении, на основании некоторых графических символов, можно предположить, что речь в рукописи идет о…

Где-то во чреве Святослава Рувимовича сиротски булькнуло и заныло. И в этот момент изображение пропало с плазменного экрана. А через несколько секунд появилось извещение о технических неполадках на канале.

– Идиот! – с чувством выдохнул побледневший председатель и, не отрывая глаз от пустого экрана, словно опасаясь, что гибельная по своим последствиям картинка возникнет вновь, стал шарить рукой по столу в поисках телефона.

– Что творится! Что творится! – восклицал председатель, не попадая по нужным клавишам.

Еще бы – не творилось! Это раньше плоть гнездилась по домам. А теперь она живет не в доме, а в информационном поле. И в поле том не васильки да лютики, не рожь да ковыли, а плевелы избыточных знаний: изнанка политической жизни, катастрофы и катаклизмы, чиновные безобразия, плотские утехи известных персон – все, что раньше почиталось тайным, заполонило теперь это мерзкое поле, возделываемое целой армией ньюсмейкеров и их обслугой – пиарщиками. И больше на этом поле ничего не растет, не колосится. Да и плоть уже как будто питается не хлебом, а информацией, запивая ее остывшим чаем или теплым пивом, не отходя от экрана. Оттого портится. А информационное поле все чаще превращается в поле брани, усыпанное поверженными противниками, кои становятся добычей воронов, навсегда выпадая из рациона членов комьюнити.

4

Над перекрытым Кутузовским проспектом повисла невероятная для мегаполиса тишина. Жизнь замерла во всех своих проявлениях: ветер не прошумит, птица не вспорхнет. Но пять минут щемящего безмолвия взорвались вдруг нарастающим рокочущим прибоем: по проспекту, во всю его ширь, неслась сизая кавалькада с гелендвагенами по краям, пульманом и реанимобилем внутри. Водитель реанимобиля, вцепившись в руль, оторопело смотрел на приборы и на свою ногу, не чувствующую педаль газа. Даже при проектировании в эту машину не закладывалась такая скорость.

В кармане Дядьки, задремавшего было на заднем сиденье пульмана, зазвонил телефон.

– Элизий, дражайший, приветствую! – заблеял из трубки взволнованный голос председателя. – Похоже, у нас проблемы. Вы даже представить себе не можете их масштаб!

– Не истерите, Фофудьин, – отозвался Дядька, шевеля острыми стрелками усов. Безымянный палец его правой руки, державшей телефон, был украшен перстнем-печаткой со звездой. – После того, что умер Мосох, что еще можно назвать проблемой? Приезжайте в Горки, изложите внятно.

– Как… Мосох умер?! Господин Бомелий, что вы такое несете?! – обмер председатель.

– А так! Захотел и умер. Утратил интерес. Решил добровольно уйти.

Если бы председатель имел возможность видеть в этот момент своего собеседника, он был бы крайне удивлен: ничего подобающего случаю лицо Дядьки не выражало – ни скорби, ни огорчения.

– Но как же так? Как такое может быть?

– Как-как… А как такое можно пить? Разве ж это – натурпродукт? Разбодяжили джанк-фудом так, что там уже не органика, а сплошные присадки. Красители, консерванты, улучшители вкуса… Кто-нибудь взял на себя труд сравнить продукт с эталонным глотком? Полста лет вакансию порциониста-хранителя закрыть не можем!

– Ну, батенька… Мы же как-то приспосабливаемся. Надо ж понимать – все, что течет, все меняется! – лопотал растерянно председатель.

– Это раньше думали, что все, что мы собой представляем, создано нашими мыслями, а теперь говорят: «Ты есть то, что ты ешь».

– То есть это из-за еды, а не по идеологическим соображениям? – уточнил Святослав Рувимович, словно эта информация могла что-нибудь изменить в сути происходящего.

– Дорогой мой, ну кто ж теперь по идеологическим причинам себя жизни лишает? Теперь по идеологическим соображениям в Лондон сваливают.

– В общем, одно к одному, одно к одному… Ах, как это некстати, как некстати… – бормотал Фофудьин, собираясь спешно.

Пролетев беспрепятственно через центр Москвы, сизый конвой двинулся на запад, в направлении Рублевского шоссе, удивляя прижатых к обочинам очевидцев золотыми звездами на черном фоне вместо номеров. Согнав с дороги кортеж вице-премьера, пронеслись под мигалками по снежному крошеву, произведя даже на видавших виды фэсэошников, дежуривших в «стакане», должное впечатление.

– Видал перцев? А, ты ж молодой еще.

– А что за странные номера? Смотри, как нефтяного вице-премьера подвинули.

– Они и не таких двигают. Министра МВД тоже как-то раз в канаву загнали.

– Гонишь…

– Отвечаю!

– А нашего?

– Хорош болтать. Не все, что видишь, сможешь понять. Привыкай к службе, – строго осадил сослуживца старшой.

Наконец кавалькада достигла Горок и въехала в ворота особняка. Два доктора с помощью давешних гвардейцев в «Китон» выкатили из реанимобиля носилки с Дедом, подключенным к портативному прибору, стоящему в изголовье. К бледному, в старческих пигментных пятнах лбу черными пиявками присосались клеммы. Но вся эта хитроумная конструкция – шедевр инженерно-медицинской мысли – уже ничего не могла изменить в ходе истории.

– Я бы все-таки рекомендовал воспользоваться услугами нашего персонала. Больному требуется круглосуточный уход, – увещевал бритый под ноль доктор старшего сопровождающего, пока гвардейцы торжественно возносили на руках каталку, поднимаясь по мраморным ступеням.

В недрах особняка царил полумрак, процессия остановилась. Тусклый зимний свет проникал в помещение лишь через звездообразное отверстие в потолке. А когда глаза стали различать контуры предметов, доктора увидели прямо под отверстием разверстый гроб, инкрустированный черным турмалином, покоящийся на золотом орудийном лафете в фойе таких размеров, кои трудно было заподозрить, глядя на особняк снаружи. В гробу на лиловом атласе валялся кот, который, увидев каталку с Дедом, тут же освободил место. Но далеко не ушел, а примостился у лафета и затеял вылизываться.

У бритого стало дергаться левое веко, а второй доктор, с седеющей шевелюрой, оглянулся на старшего сопровождения и искательно заглянул ему в глаза.

5

Воскресенье – «беговой» день. Скрижаль, золотом по мрамору начертанная в сознании Внука. Веха, отделяющая предыдущую череду праздных будней от последующей. В первом часу пополудни он выглянул в окно, отодвинув плотную шелковую завесу, поежился и накинул поверх джемпера, из-под которого торчала модная в этом сезоне приталенная рубашка, куртку из меха опоссума, купленную третьего дня в Третьяковском проезде. Уар частенько наведывался туда по давно укоренившейся привычке: еще до революции Дед покупал там у Габю ювелирные изделия для своих любовниц, а сам Внук – швейцарские часы, каждый механизм которых имел номер и пробу, выдаваемую пробирной палатой лучшим из лучших. Один такой экземпляр, с четырьмя полукаратными бриллиантами на корпусе, и сейчас украшал его запястье, вызывая в клубных тусовках острую зависть золотой молодежи столицы. Внук небрежно повязал шею шарфом, изобразив «французский» узел, и спустился в паркинг. Бросив на переднее сиденье своего сизого Bugatti свежий номер журнала «Сноб», выехал на поверхность Пречистенки, поглядывая окрест.

Столько снега намело, что по Москве впору было передвигаться на собаках. Оливковолицые немосковские дворники устроили окладную охоту на зиму. Москва обнесена их яркими жилетами, словно флажками. Шкряб-шкряб – соскребают они зиму с тротуаров. Из грубых нечистых свитеров торчат худые выи. Лица – скорбные. Боярыни закуклились в шубы. У понаехавших девчонок коленки звонко бьются друг об дружку. Колосятся без шапок наэлектризованные морозом волосы беспечных граждан. Колко стынут сопли в носу. Копошатся человечки без всякого смысла, радуются чему-то, не слыша обратного отсчета.

Внук вырулил за ворота своего особняка и неожиданно был прижат к бордюру сизым клином Дядькиных гелендвагенов, сопровождавших реанимобиль. Конвой просквозил со свистом по Пречистенке. Внук хотел было выругаться, да вспомнил, что перед бегами нельзя.

Настоящий игрок – это мешок суеверий. Какой ногой переступить через порог, какую руку при этом держать в кармане, что напевать, с кем первым поздороваться… В «беговой» день Внук совершал раз и навсегда заведенный ритуал: подъезжал к ипподрому исключительно со стороны Второго Боткинского проезда, мыча для бодрости навязший хит из «Травиаты» – «Застольную», с левой ноги входил в правое крыло здания, украшенное торжественным портиком, напоминающим Бранденбургские ворота, по ампирной лестнице поднимался в зал, где делают ставки, ставил на третью лошадь в списке заявленных на заезд и только после заезда шел к старому знакомому конюху. При всей строгости соблюдения алгоритма, он не выигрывал почти никогда. Просто ритуал возвращал стройность мыслей его сознанию и рациональность поступкам после хаотичных и большей частью бесцельных перемещений в пространстве и во времени, представлявших собой некий замкнутый круг, но никогда не спираль.

В воскресенье в тринадцать часов разыгрывался традиционный ежегодный Приз в честь Дня Конституции России для лошадей четырех лет и старшего возраста рысистых пород. Никакого азарта Внук давно не чувствовал. Откровенно скучая, оглядывал трибуны в поисках знакомых лиц и размышлял над тем, какое отношение лошади имеют к Конституции. Вяло поприветствовал подсевшего к нему старого знакомого – маклера.

– Ну что? – спросил маклер.

– Не прет, – пожаловался Внук.

В первом гите Внуков фаворит выиграл «полголовы» у сильного соперника, а во втором гите оказался лишь четвертым. Найдя такой результат вполне закономерным, Внук отправился к Пантелеичу. Старый конюх, впрочем весьма хорошо выглядящий, давно уже не интересовался фортуной Внука.

– Эх, разве ж это бега?.. – вздыхал Пантелеич. – Вот кабы, как Москва-река встанет, пустить по льду тройки, как раньше! Между Москворецким и Большим Каменным мостами. Да где там… Помните, как Лаптев явился в лаптях с онучами, на простых дровнях, сбруя из мочала, а самого Караулова обставил? То-то толпа ревела…

– Я уж и сам не знаю, зачем хожу. На лошадок поглядеть разве что, – ответил Внук и, попрощавшись с конюхом, пошел к машине, набирая любимый вот уже две недели номер телефона.

– Мышка моя, ты где? А что делаешь? С фрикадельками? И что, ты его будешь сейчас есть? Какая пастораль… Прямо до слез… Я заеду за тобой скоро, не скучай. – Он блаженно улыбнулся, сел в машину и двинулся в сторону Арбата.

Свернув с Нового Арбата на Гоголевский бульвар, Уар доехал до Большого Афанасьевского, припарковался там и пешком отправился в салон-магазин подведомственного комьюнити Московского ювелирного завода. Продавцы при его появлении мгновенно вытянулись в струнку, администратор резво подсуетился с креслом.

– А что у нас нынче из изумрудов поспело? – строго осведомился Внук.

– Вот, извольте взглянуть: изумруд – в шестнадцать карат, вправленный в лилию белого золота, имеет предназначение пирсинга для пупка, – доложил администратор.

Уар поморщился. Он был консервативен во всем, что касалось ювелирных изделий, и предпочитал руководствоваться собственными представлениями о хорошем вкусе и весьма полезным чувством меры.

– Любезный, давайте обойдемся без китчухи и излишеств.

Тотчас же ему вынесли руки Венеры Милосской, унизанные всевозможными ювелирными изделиями. Осмотрев украшения, он остановил свой выбор на перстне с изумрудом огранки «ашер», имеющем форму многоярусного квадрата. «Ашер», по мнению Уара, позволял владельцу выглядеть элегантным, совмещая старомодный шарм с современными ограночными технологиями для формирования ослепительной бриллианции. К тому же имя Ашера приятно щекотало его нервы Главной Тайной комьюнити.

Продавец, демонстрируя безудержное рвение, нанизал выбранный Внуком перстень на белый нефритовый палец, партию которых комьюнити выменяло на рис у китайского императора в изгнании в годы китайской культурной революции. С тех пор пальцы служили элементом упаковки колец для акционеров холдинга ЗАО МОСКВА. Далее палец был с почестями возложен на подушечку из розовой тафты внутри перламутровой раковины-футляра, закрывающегося на две черные жемчужины, футляр, в свою очередь, помещен в черный замшевый кисетик, обильно забрызганный рубиновой крошкой. Уар бросил покупку в карман меховой куртки и протянул для оплаты черную карту с высеченной звездой. Персонал ювелирного салона склонил головы.