Текст книги "Призрак Безымянного переулка"

Глава 11
Детский праздник

Дети носились по саду как угорелые – трясли старые яблони, топтали клумбу с осенними астрами и пускали мыльные пузыри из специального набора. Хохот и гвалт стоял на участке такой, что никто не слышал свиста и грохота проносившегося мимо ближайшей железнодорожной платформы скоростного поезда «Сапсан» Москва – Петербург.

– Деда, я принесла тебе колбаску.

– Спасибо, мое золотко.

Платон Николаевич Изотов всегда вздрагивал, когда внучка Снежанна называла его «деда». В свои пятьдесят восемь он выглядел на десять лет моложе – стройный, поджарый, элегантный, в модных очках в тонкой металлической оправе, с крашенными в светлый тон, зачесанными назад волосами, что нисколько не поредели. Это звонкое и требовательное «деда» пятилетней внучки выводило его из себя, особенно на людях.

Внучку баловали и жена Изотова, и ее дочь от первого брака – мать Снежанны. Жена была старше его на десять лет, и ее обращение «бабушка» уже не коробило. Она так и сияла, когда Снежанна кричала: «Бабушка Галя, гляди, что я нашла!» – и тащила ей на ладошке выкопанного из земли розового извивающегося червяка.

Жена Изотова лишь смеялась этим проделкам. Смеялась и ее дочь – мать Снежанны. Изотов дочь жены от первого брака так и не научился считать своей родной, хотя при женитьбе он, как послушный муж и отец семейства, удочерил девочку.

Все выходные и этот понедельник они проводили на даче жены, доставшейся ей от родителей. Это был большой дом в подмосковной Фирсановке, который они с годами кардинально перестроили, превратив почти что в особняк, пригодный для жизни и зимой, и осенью.

Если бы не жена, таких ремонтов и строек Платон Николаевич Изотов никогда бы, конечно, не осилил. Они поженились в конце восьмидесятых. Платон Николаевич тогда работал на московской фабрике «Театр-грим» в должности консультанта-стилиста. Он получил это место по распределению института и держался за него, потому что работа ему нравилась. О зарплате тогда, при Советах, мало кто пекся, все жили в уравниловке, а вот сама работа привлекала своей непыльностью и возможностью общаться с деятелями тогдашней театральной Москвы. Точнее, с околотеатральными деятелями – художниками, гримерами, директорами театров. Они заказывали продукцию на фабрике «Театр-грим», хотя, в общем-то, продукция тогда была уже скудной.

В начале девяностых на фабрике дела пошли вкривь и вкось, и затем производство рухнуло. Фабрика прекратила свое существование, став скопищем вроде как бесполезных и нелепых промышленных строений в двух шагах от еще модной тогда Таганки.

Но к этому времени Платон Николаевич уже был весьма удачно женат на единственной дочери директора хореографической студии, благополучно приватизированной и преобразованной в известную в столице школу бальных танцев. На капитале, заработанном на этой школе танцев, уже жена Платона Николаевича построила свое театральное агентство. Туда в нулевые приходили молодые актеры на кастинги для телесериалов. Потом в агентстве вместе с матерью начала работать и дочь, которую Платон все же так и не называл в глубине души своей.

Дочь вела свободный образ жизни, и в результате на свет появилась внучка Снежанна. И вот ее пятый день рождения семья вместе с друзьями дома, а их у общительной театральной антрепренерши Изотовой сохранилось немало, вместе с детьми и внуками друзей отмечали все выходные на даче в Фирсановке.

День рождения внучки падал на понедельник. Но гости заглядывали на огонек в Фирсановку уже с субботы.

В понедельник подруги жены навезли своих отпрысков, и в результате сад превратился в беговую дорожку и велосипедный трек. По дому сновала мелюзга от двух до пяти, оглашая помещения и сад то диким хохотом, то заливистым плачем, если кто-то в суматохе споткнулся и упал, ушибся.

У Платона Николаевича болела голова от детского визга, но он лишь благосклонно и рассеянно улыбался. И покорно терпел это нескончаемое «деда, деда» своей маленькой внучки.

Вообще, честно признаться, все, что связано с детьми, вызывало у Платона Николаевича сложные чувства. Но об этом он распространяться не любил. После одного инцидента, о котором, к счастью, не знала его приемная дочь, а жена тактично старалась не упоминать, тема детей вообще была для Платона Николаевича болезненной.

Но не табуированной. Как наложить на такую тему табу, если живешь в семье, где есть дети – дочь и внучка?

В саду жарили на гриле куриные крылышки, сосиски и мясо – это для взрослых. На столе на террасе расставляли пластиковую одноразовую посуду, чтобы не мыть. Тут же на столе щедрыми ломтями резали торты и наливали в пластиковые стаканы газировку – это для мелюзги, для детей.

Как на внучкины именины испекли мы каравай…

Дети нехотя водили хоровод вокруг стола. Но тут же снова все разбежались, рассредоточились, гоняясь друг за другом, как вольные зверьки.

В этот понедельник Платон Николаевич предпочел бы оказаться в Москве и закончить, если возможно, одно важное дело.

Дело касалось продажи принадлежавшей ему комнаты. Комнаты в коммуналке в Безымянном переулке. Он получил ее по ордеру от фабрики «Театр-грим». Там любили поощрить вот так молодых перспективных специалистов. Впоследствии, с женитьбой, Платон Николаевич переехал в квартиру жены. Однако комнату в коммуналке никак не мог сбыть с рук. Жильцы коммуналки не желали расселяться. И вот столько лет эта комната висела на нем. Он то сдавал ее, то она годами пустовала. Продать он ее без согласия соседей не мог. А те – старые и упрямые – словно назло согласия не давали. Потом умерли. И наследники начали избавляться от комнат, преследуя максимальную выгоду. Но тут опять не повезло – грянул кризис. Цены на жилье катастрофически упали.

Платон Николаевич прикидывал в уме: они с женой достигли пенсионного возраста, жена так и вообще вскоре превратится в старуху. Театральное агентство с кризисом тоже мало-помалу приходило в упадок, доход сократился и здесь. Ждать каких-то перемен и выгод на рынке недвижимости в ближайшие годы не приходилось, а значит, надо соглашаться теперь на любой вариант.

И такой вариант, кажется, подвернулся. На комнату и коммунальную квартиру в целом нашелся покупатель. Некая фирма, принадлежащая…

Надо же, а Платон Николаевич помнил этого мальчика, ставшего теперь владельцем фирмы, скупившей почти весь Безымянный переулок.

Их переулок, где располагалась фабрика.

Мальчик приходил к девочке – внучке фабричной начальницы и правнучке другой фабричной начальницы, если верить архивам отдела кадров и данным местного музея производства.

Но все кануло в Лету. И музей, и архив, и фабрика.

И тот неприятный инцидент, о котором Платон Николаевич не любил вспоминать.

Он провел тогда целую ночь в ОВД. Его задержали совершенно незаконно. Допрашивали несколько часов, причем оперативники все время менялись, то и дело подключался следователь прокуратуры.

А утром его отпустили. И оказалось, что его жена, такая энергичная и утонченная, всю ночь провела там же, в ОВД, правда, не под стражей, а возле дежурной части, рядом с вонючим «обезъянником» для задержанных бомжей, дебоширов и пьяниц.

Жена готовилась тогда нанять лучшего адвоката. Но это не потребовалось. Платона Николаевича отпустили.

И об этом случае они с женой более не говорили никогда.

Нет, все же говорили.

Но жена при этом выдавала какие-то странные фразы: «Помни, Платон, если что, я всегда на твоей стороне, помни!»

Если что?

«Ты мне дорог, ты все, что у меня есть в жизни, – остальное неважно».

Да неужели?

Жена ценила в нем то, что он хорош собой и интеллигентен. Что с ним не стыдно показаться на людях. Что, в конце концов, он моложе ее на десять лет.

А он ценил в ней то, что она в трудный момент не оказалась сукой.

Поэтому и не бросал. Жил и терпел даже это бесконечное докучливое «деда» нелюбимой внучки.

Пару раз Платон Николаевич пытался позвонить возможным покупателям комнаты. Этот мальчик, что приходил в гости к своей однокласснице. Саша… А вот сейчас он Александр Мельников, бизнесмен. И та его подружка по имени Алиса. Там и еще были какие-то школьники… Нет, школьницы. Они все приходили к Алисе, он, тогда молодой, видный, порой сталкивался с ними на лестнице и у лифта, и они пожирали его любопытными взглядами, какими девочки-подростки порой оценивающе окидывают взрослых мужчин.

А теперь эти девочки и мальчики, это новое поколение, которое понимает лишь писатель Пелевин, скупило все здания в Безымянном переулке. Начало переделывать и перестраивать фабрику под разные там бутики, лофты, дорогое жилье. Скупило квартиры в их старом доме, вплоть до коммунальных. Столько лет все гребло под себя и приумножало, приумножало, богатело.

И вот захлебнулось в собственном ажиотаже, споткнувшись об экономический кризис.

Надо продать все и развязаться с Безымянным переулком уже окончательно.

После того инцидента и ночи в ОВД с долгим изматывающим допросом он вообще избегал этого места. Дома…

Сдачей комнаты внаем случайным жильцам потом всегда занималась жена. Но продажа требует его личного участия, потому что по документам приватизации это он – владелец старой конуры в коммуналке.

И он уже ездил туда, в Безымянный…

Этот мальчик, Саша Мельников… Он постарел. Он стал мужчиной. У него дорогой лосьон для бритья. И странный потерянный взгляд, лишь только в его офисе появляется та девочка по имени Алиса. А она превратилась в столичную светскую даму, раздалась в плечах и бедрах, она злоупотребляет косметикой и выглядит на свои тридцать пять. Но она стала весьма интересной женщиной.

И это немудрено, потому что вся их порода такая.

Все ее родственницы по женской линии корчили из себя красных королев и хозяек фабрики.

Но и это все в прошлом.

Он ведь тоже стареет. Он пытается вычеркнуть из своей памяти некоторые вещи – в том числе и ту пугающую унизительную ночь допросов в местном ОВД. Как давно это было… А все так ясно и четко. Отчего это так – чем больше стараешься забыть, тем чаще вспоминаешь по ночам и таким вот бестолковым дням, когда дети пищат и вертятся, справляя свой пятый день рождения?

– Деда, хочешь торта? – подкравшись сзади к Платону Николаевичу, ангельским голоском спрашивала внучка Снежанна. Но когда он обернулся с усталой доброй улыбкой и фразой на устах «конечно, дружок»…

…то увидел, что вся эта мелюзга от двух до пяти, кривляясь и прыская от смеха, протягивает ему на пластиковой тарелке земляной кулич, вываленный из желтого пластикового ведра. Черная земля с разоренной клумбы, а в земле извиваются и пытаются зарыться обратно червяки…

Надо же, какие вы все оригинальные, юморные – маленькие, горластые, грязные, проклятые ублюдки!

Глава 12
Жильцы-соседи

Катя впоследствии не раз вспоминала этот вечер – темный, сырой и теплый сентябрьский вечер, обернувшийся фантасмагорией.

Как светила луна среди рваных ошметков туч, отражаясь серебром в трамвайных рельсах.

Как они в первые мгновения все боялись, что она, эта женщина, бросится на них, повалит на землю, снова вцепится зубами, как бешеный зверь.

Но женщина вела себя кротко – стояла, смотрела на них не мигая.

– Эй! – лейтенант Лужков окликнул ее.

– Ее зовут Лиза, – сказала Катя. – Я слышала там, в переулке у дома. Ее имя Лиза.

Лиза, Лиза, пошли, пошли…

– Лиза, пойдемте, – сказал Мещерский и протянул к ней руку. – Пойдемте с нами.

Она сделала к нему шаг. Двинулась своей чудной и нескладной подпрыгивающей походкой.

Они окружили ее, все еще опасаясь, что она проявит агрессию. Но Лиза шла тихо – вышагивала и словно не замечала ни их, ни подоспевшего патрульного.

– Я «Скорую» хотел вызвать, так она не хочет, – сообщил он лейтенанту Лужкову. – В смысле потерпевшая. Фамилию я вот записал – Астахова Алиса. Там с ней эксперты, и народ уже собирается.

Естественно, обитатели Безымянного переулка слышали дикие вопли и шум ночной погони.

– Лиза, пойдем, пойдем. – Катя подбадривала странную женщину, как та старушка у дома днем.

– Она, кажется, ку-ку, – шепнул ей лейтенант Лужков. – Это, конечно, все объясняет. И надо проявить понимание ситуации. Но она ведь на ту женщину напала.

И тут странная Лиза взяла, как малолетний ребенок, сначала Мещерского за руку, а потом и лейтенанта Лужкова. Тот вздрогнул, но руки не отнял.

Так они и вели ее – с холма вниз, мимо нежилого купеческого особняка, мимо Хлебникова и Гжельского в Безымянный переулок.

Кровь вокруг рта Лизы успела засохнуть, и зрелище было пугающим.

Пока они спускались под горку, по Андроньевскому проезду не прошел ни один трамвай и не проехало ни единой машины.

А в Безымянном вроде никто спать не собирался. Искусанная женщина по имени Алиса Астахова уже поднялась на ноги – точнее, ее подняли. Катя, когда они подошли к дому, увидела, что все так и стоят вокруг иномарки с открытой дверью. Только вот сумка и шерстяная накидка уже не валялись на тротуаре. Их держал в руках Виктор Ларионов и растерянно взирал на то, как двое экспертов, выбравшихся на крик из старого цеха, осматривали раны пострадавшей Алисы Астаховой.

Шерстяной рукав ее платья они задрали до плеча, уговаривали, что лучше вызвать «Скорую» и поехать в больницу, в травмпункт.

– Никуда я не поеду, все нормально, – качала головой Алиса Астахова. – Я… Мы лучше пойдем домой, правда, Саша?

Возле Алисы Астаховой Катя увидела того высокого брюнета, которого заметила еще днем. На этот раз он был без секретарши и без плаща. Даже без пиджака – в одной белой рубашке без галстука на сыром ветру, точно выскочил, поспешил на крик в ночи, бросив все дела.

– Алиса, лучше в больницу, – повторял он.

– Нет, нет, все пустяки, надо лишь промыть, обеззаразить и перевязать.

В кирпичном доме горели окна на всех этажах. Жильцы, оторвавшись от телевизоров, проявляли недреманное любопытство.

Из подъезда, едва завидев процессию, ведущую Лизу, словно и дожидаясь этого момента, выскочила пожилая женщина в махровом халате, пуховике поверх него, намотанном на голову полотенце и тапочках на босу ногу.

– Лиза! Ты что? Почему из дома ушла? Я же сказала – я мыться иду. Мне из ванной не слыхать. А ты из дома вон… Ох, в чем рот-то у тебя вымазан? О господи, Лиза, что ты творишь?

– Она вам кем доводится? – сухо спросил лейтенант Лужков.

– Дочь это моя.

– А ваша фамилия как?

– Апостолова Тамара Николаевна я, а это дочь моя Елизавета.

– Нам всем, и вам тоже, надо будет проехать в отдел.

– Лиза – инвалид детства, у нее справка из психдиспансера, никуда она не поедет.

– И я никуда не поеду, – хрипло объявила Алиса Астахова.

– На вас же нападение совершено. – Лужков повернулся к ней.

– Это все пустяки. Не было никакого нападения. Это просто… шутка.

– Шутка?

– Это недоразумение… Саша, скажи им, что же ты молчишь?

Голос Алисы Астаховой звучал нервно, но в нем уже не было тех панических нот, как когда она кричала: «Меня укусили!»

Но не это в тот момент поразило Катю. А выражение лица брюнета в белой рубашке по имени Саша. Лицо – как гипсовая маска. И при этом он не смотрел ни на кого, в том числе на Алису Астахову. Он глядел себе под ноги, на трещины в асфальте, словно не смел поднять глаз.

– Лиза, почему вы напали на эту женщину? – спросил Мещерский.

Лиза выпустила его руку из своей и подошла к матери. Она не ответила. Глаза ее моргали все так же сонно. Катя подумала, что она в ступоре, но в ступоре люди замирают, зависают в одной позе, а Лиза двигалась – пусть и нескладно, точно на шарнирах, однако…

– Она не говорит. Она ничего вам не скажет, – объявила ее мать Тамара Николаевна. – Лиза, как же ты могла такое сделать, а?

– Все вышло случайно, я уверена в этом. Это что-то вроде припадка у нее. – Алиса обернулась к Лужкову: – У меня нет к ней никаких претензий.

– А ваша рука?

– Я ее перевяжу.

– И вы не станете писать заявление в полицию о нападении?

– Не было никакого нападения.

– Мы же не слепые и не идиоты. Мы видели то, что видели. У вас вся рука от плеча до кисти в укусах, а у нее вон на губах кровь, как у вампира.

– Она больной человек, не в себе. И я… мы тут все соседи. Я ее знаю с детства. Никаких показаний я против нее давать вам не стану. Она больной человек. Я не хочу, чтобы из-за меня ее упекли в дурдом.

– Ох, простите нас великодушно. Лиза моя и правда не в себе. – Тамара Николаевна покачала головой. – Бывает смурное настроение, но чтобы на людей кидаться… Лиза, да ты что? А я вот ремень возьму!

Сцена отдавала таким сюром – у Кати мурашки ползли по спине, но она едва не прыснула со смеху.

Чудовище Безымянного переулка…

Меня укусили! Ай-яй-яй… Где тут местный вампир?

А кончается все вот чем: я вот возьму ремень!

Она прикинула возраст этой Лизы – ровесница Алисы или чуть старше. У психически больных возраст трудно определяется.

– Ладно, отведите дочь домой, – приказал Тамаре Николаевне Апостоловой лейтенант Лужков. – Я к вам позже зайду. Я здешний участковый, только назначен. Это теперь мой участок. А с вами я хотел бы переговорить сейчас. – Он обернулся к Алисе Астаховой. – Только сначала вам надо оказать медпомощь.

– Я могу помочь, – подал голос Виктор Ларионов. – Алиса, ты зря от больницы отказалась. Это может быть заразно, инфекция и… Ну, я не знаю, как хочешь. Я бы на твоем месте…

– Виктор, вон ключи от машины валяются у колеса, я уронила. – Алиса кивком указала на тротуар. – Закрой, пожалуйста, дверь и на сигнализацию тоже поставь. Я сама не могу, вся в крови перемажусь.

Виктор Ларионов с ее сумкой и накидкой в руках нагнулся за ключами. Он замешкался у машины.

– А ты что застыл как соляной столб? – резко бросила Алиса брюнету в рубашке.

Тот словно очнулся от грез.

– Значит, вы здесь тоже живете? – спросил Алису лейтенант Лужков, кивая на кирпичный дом.

– Да.

– В какой квартире?

– У меня их две. Наша фамильная, то есть нашей семьи. И вторая – моя, я ее приобрела для себя.

– И куда вас сопроводить?

– На третий этаж. Дома моя тетя.

Они все вместе вошли в подъезд. Катя отметила высоту потолков. И то, что в этом старом доме начала двадцатого века такие толстые стены, такие широкие лестничные пролеты и такой новый современный лифт – железная коробка с антивандальным покрытием серых стен.

На лифте первыми отбыли наверх Лиза и Тамара Николаевна Апостоловы. Катя поняла, что они обитают на втором этаже, но пользуются лифтом.

Лужков, эксперт-криминалист и Алиса Астахова вошли в лифт втроем. А Катя, Мещерский и брюнет в рубашке по имени Саша начали подниматься по лестнице на третий.

Катя отметила, что у брюнета на руке дорогие швейцарские часы. Но выглядел он, словно его пыльным мешком ударили.

– Что вообще происходит? – спросила его Катя. – Кто эта Алиса Астахова? Ваша знакомая?

– Она мой бизнес-партнер.

– А вы – тот самый владелец цеха, где могилу нашли, и всех окрестных зданий? Как это ваш компаньон сказал: «Мельников и»…

– «Мельников и». Да. Вы не могли бы прекратить болтать?

– Что? – Катя опешила.

– Закрыть рот. – Он смотрел на нее – они были почти одного роста.

– Катя, уймись, – попросил и Мещерский.

И она обидчиво подчинилась. Такие события, а они не позволяют ей задавать вопросы, ей, криминальному репортеру!

Они очутились на третьем этаже почти одновременно с медленно ползущим лифтом.

На площадке – всего две двери напротив друг друга. Одна из них распахнута настежь. Яркий свет из прихожей.

А на пороге – силуэт. Женщина, прижавшая руки к груди в странном, почти умоляющем, испуганном жесте.

Катя поняла, что это седовласая благообразная дама, утром так странно вещавшая о том, что найденную старую могилу в цехе надо закрыть и запечатать.

– Тетя Шура, успокойтесь, – властно сказала ей Алиса Астахова. – Меня никто не стал убивать. Я жива.

Она отстранила молчавшую, потрясенную тетку с дороги.

– Нам куда сначала – в ванную? – спросила Алиса эксперта. – Или мне лучше сначала снять платье?

– Платье снимите, на себя что-нибудь накиньте, руку я обработаю и осмотрю. Но вам все равно придется ехать в больницу, – ответил тот.

– Зачем? – в голосе Алисы послышались истерические нотки.

– Вам давно делали прививку от столбняка?

Она направилась в глубь квартиры раздеваться.

– Я услышала крики, – сказала ее тетка лейтенанту Лужкову. – То есть сначала шум машины. Я знала, что это Алиса. А потом эти крики. Такой кошмар! Ее ограбить пытались?

– На нее напала ваша соседка, – быстро ввернула Катя.

Дама по имени тетя Шура обернулась к ней. Узнала или нет – непонятно.

– Кто?

– Некая Лиза Апостолова.

– Наша бедная Лиза? Быть не может!

– Да как не может – мы все свидетели! – Лейтенант Лужков махнул рукой. – А ваша племянница наотрез отказывается подавать заявление в полицию.

– Я потрясена! Чтобы наша Лиза… Она наша соседка… Бедное несчастное создание. Нет, это невозможно. Да, конечно, у нее проблемы большие с психикой, но она такая тихая, смирная.

– Мы осматривали могилу там, в цехе, – Катя гнула свое. – Помните, вы мне утром про эту могилу говорили? И услышали крики и увидели, как они обе на асфальте, и Лиза повалила вашу племянницу и вцепилась…

– Может, я что и говорила, я сейчас не помню. Но это совершенно невероятно, чтобы Лиза проявляла агрессию. Она никогда прежде…

– Вот именно! – из глубин квартиры в прихожую вернулась Алиса Астахова. – Это припадок. Болезнь. За болезнь не судят и не казнят.

Она стояла перед ними. На плечи накинут белый купальный халат, косо завязанный, превращенный в этакую тогу, чтобы плечо и рука остались голыми.

Катя не могла отвести взгляда от ран – странно и страшно видеть на коже следы зубов.

И знать, что это зубы не животного, а человека.

Следы отпечатались на молочной коже во многих местах предплечья – багровые оттиски там, где зубы не прокусили кожу. И два кровавых отпечатка, две прокушенные раны – одна на мякоти плеча, а вторая на тыльной стороне запястья.

– У вас найдется в аптечке спирт, йод, бинты и борная кислота? – спросил эксперт-криминалист тетку Астаховой.

– Я посмотрю сейчас, да, что-то найдем.

– Пройдите в комнату, сядьте, я займусь вашей рукой, – приказал эксперт Алисе.

Она проследовала мимо них в гостиную.

Катя, оглядевшись, успела отметить, что квартира большая – не менее четырех комнат, и комнаты просторные. Мебели тоже очень много, и она из разных эпох и времен, словно тут собирали все и ничего никогда не выбрасывали.

Антикварная хрустальная люстра в гостиной, на лепном потолке, черный рояль с поцарапанной крышкой, пластиковый светильник из семидесятых в форме «дождя» в прихожей, угловой бархатный диван с обивкой из зеленого велюра – привет из восьмидесятых. При этом новые виниловые обои светлых цветов и отличный евроремонт. Темная картина над диваном – не пойми что нарисовано, но рама богатая, в тусклой позолоте.

Справа от прихожей – дверь в одну из жилых комнат. И там – белый стеллаж с книгами, клетчатый диван-раскладушка, а по новому паласу разбросано много-много фотографий из упавшего на пол альбома с кожаной обложкой. Словно кто-то сидел на этом диване и рассматривал снимки под уютной настольной лампой, а потом был поднят на ноги безумным воплем за окном, так что фотографии разлетелись веером.

– Вы тут вдвоем живете? – спросил лейтенант Лужков, наблюдая, как эксперт-криминалист обрабатывает Алисе раны.

– Я живу в своей квартире, это на пятом этаже. А это квартира нашей семьи, здесь живет моя тетя Александра Мироновна, – ответила Алиса, морщась.

Эксперт как раз протирал ей укусы спиртом, затем залил йодом. В дверь позвонили. Александра Мироновна – тетя Шура – засеменила в прихожую открывать. Это явился Виктор Ларионов, положил ключи от машины на зеркало, передал тетке сумку и накидку Алисы.

– Леночка звонила, она беспокоится, – сообщил он.

– Скажи ей – ничего страшного, пустяки.

– Как это ничего страшного? Сумасшедшая на людей бросается, пытается загрызть. – Ларионов развел руками.

– Ну, вы точно не хотите писать заявление? – еще раз осведомился лейтенант Лужков.

– Никаких заявлений. Если вы сами начнете бедную Лизу уголовно преследовать, я вообще скажу, что ничего не было, – резко ответила Алиса.

– Мол, вы сами себя укусили за руку?

– Вот именно.

– Ладно, тогда не станем вас больше беспокоить, всего хорошего. – Лейтенант нахмурил светлые брови и направился к двери.

Катя и Мещерский двинулись за ним. А что еще можно сделать в такой ситуации? Ничего.

В квартире с Алисой, кроме тетки и эксперта, взявшего на себя роль доктора, остались Виктор Ларионов и Александр Мельников.

Дверь квартиры клацнула, закрылась.

– Вы навестите Апостоловых? – Катя кивнула на нижний этаж.

– А какой смысл? – Лужков все еще хмурился. – Жалобы соседей на нападение нет. Женщина эта, Елизавета, явно психически больная. С ней беседовать надо при помощи психиатра, осторожно, и уж точно не тащить ее в ОВД. «Психиатричку» вызывать? Это я мог бы. Но, опять же, у меня нет жалобы потерпевшей.

– Вообще необычно, – подал голос Мещерский.

– Что необычно, Сережечка? – спросила Катя.

Они не стали вызывать лифт, а спускались пешком по широкой лестнице.

– Соседи в подобных случаях категоричны и редко проявляют милосердие, – ответил Мещерский. – И заявление пишут, и в психиатричку звонят, лишь бы сплавить сумасшедшую, что на людей бросается, в больницу. От себя подальше, как потенциальную опасность. А тут столько крови, укусы – и все отказываются вмешивать полицию и врачей в единодушном порыве благородства.

– Шума не хотят, свары. – Лейтенант Лужков открыл перед Катей дверь подъезда, нажав на внутреннюю кнопку домофона. – Они соседи, друг друга знают, не хотят собачиться. Интеллигентные люди. Только вот одно меня смущает…

– Что? – спросила Катя.

– Сутки еще не кончились, а у нас семь неустановленных покойников в старом склепе на фабрике и одна укушенная. Многовато для Безымянного.

– Да уж, и я как-то такого не ожидал, – согласился с ним Мещерский.

– Что-то тут не так во всем этом. – Лейтенант Лужков озирал темный, будто снова впавший в летаргию переулок.

Маленькая тень вынырнула из прохода между зданиями, перегороженного полицейской лентой.

Кошка шмыгнула под днище припаркованной машины.