Текст книги "Флердоранж – аромат траура"

– Газовый? – тупо спросил Бранкович.

– Нажми курок – узнаешь.

Бранкович протянул руку. Взял пистолет.

– И давно ты вооружился, ковбой? – спросил он. – Где купил?

– Где – не помню. А купил недавно, – Туманов встал напротив Бранковича. Ну, что ждешь, Савва?

– С войны оружия в руках не держал, – вздохнул Бранкович. – С тех самых пор, как сидели мы в одном окопе под Сплитом. И потом в Белграде, когда америкосы бомбили нас… Эх, что тогда было, братушка… На, возьми. Возьми, не будь дураком, – он вернул пистолет Туманову. – Я думал, что хоть тебя здешний психоз не коснулся, ковбой. Оказывается, и ты болен. Боишься, а? Ну признайся.

– А зачем тебе мое признание? – спросил Туманов.

– Так, – Бранкович улыбнулся невесело. – Хоть что-то… Раз не хочешь быть моим любимым натурщиком, так, может, двери в свой внутренний мир мне, художнику, откроешь?

– Любопытной Варваре нос в трамвае оторвали.

– Что?

– Ничего. Пословица такая есть русская. Не слышал?

– Нет, – Бранкович задумчиво покачал головой. – Варвара… Барбара… Это святая, сильно почитаемая у нас. От смерти спасает. Между прочим, мою бывшую жену звали тоже Барбара. Она немка была из Мюнхена. Мы познакомились, когда я в Баварию приехал в замок Нойшвайштайн. Я думал, что с этой женщиной я проживу всю свою жизнь, потому что она меня понимает как никто. И все мне прощает. Абсолютно все. Но я ошибся, ковбой. Мы развелись через три года. Я показывал тебе ее портрет? Он у меня здесь, в мастерской.

– Сто раз показывал и рассказывал. Знаю я эту твою историю. Ладно, Савва, мне пора. – Туманов спрятал пистолет в карман. – Каждому свое. Тебе – европейскому светилу живописи – бай-бай пора отправляться, в постель до обеда. Мне на ферму ехать, навоз выгребать. Пьянчуг наших скотников на ударный труд мобилизовывать. Сегодня за мясом оптовики приезжают, бычков надо отобрать.

– Бойня там у вас, мерзость, ковбой…

– Бойни нет, навоз есть. Только успевай убирать. Так что гулять, кроме как ночью, нам некогда.

– Да вы и гулять-то не умеете, – раздался из зала хорошо поставленный командирский баритон пробудившегося от сна отца Феоктиста. – Вот мы в мою пору на флоте гуляли. Я еще времена застал, когда совсем уж на закате развитого социализма офицеры Северного флота могли спокойно позволить себе с пятницы на субботу ночным рейсом махнуть с Мурмана в Питер. Выходные на Невском в ресторане просидеть. Водки столько выпить, что вам, ребята, и во сне не снилось, и потом ночным же рейсом обратно вернуться. Вот я что помню, грешник недостойный. А вы что? Ну? Что вы можете этому противопоставить? Что ваша фантазия бедная может придумать, кроме карт, джипов ваших и вечной бани? Деньги вам, молодым, с неба дождем сыплются, а кишка-то у вас тонка.

– Конечно, куда нам до вас, батя, – хмыкнул Туманов. – Вы, я слыхал, в свое время круто гудели с Хвощевым-старшим и с Михал Петровичем. И здесь, и в Москве.

– В Москву я с ними не ездил никогда. И по клубам не таскался, – отрезал отец Феоктист. – А за распущенный греховный образ жизни всегда порицал сурово. Что-что, а уж грешить-то они оба умели с треском. Не то что вы, обалдуи… Ну, за то и поплатились оба. Так поплатились, что… не приведи бог никому. Одним словом, сами выводы из этого делайте.

– За что я люблю тебя, отче, так за этот вечный парадокс в твоих проповедях, – сказал Бранкович. – Я думаю, что иерархи церковные правильно поступили, когда отдали этот приход тебе. Этому дьявольскому месту нужен именно такой пастырь, как ты.

– Что ты знаешь об этом месте, сынок? – вздохнул отец Феоктист. – Эх ты, балканский иностранец… Говорил я тебе – глупо строить дачу там, где господь являет грешникам гнев свой…

Катя проснулась от адского грохота за окном: по дороге мимо дома полз трактор с прицепом. Маленькая терраска, где уложила ее вечером Вера Тихоновна, была залита солнцем. Трактор проехал, и тишина вернулась, через мгновение распавшись на отдельные шорохи и звуки.

В Славянолужье тишина вообще была какой-то особенной и разной. Катя ощутила это впервые еще на ржаном поле во время осмотра места убийства. И прошлым вечером тоже, когда возвращалась с реки. Она закрыла лицо ладонями, пытаясь защититься от прямых жарких лучей. ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ОНА ВИДЕЛА ВЧЕРА В ТЕМНОТЕ? БЫЛО ЭТО ИЛИ ЭТОГО НЕ БЫЛО?

А тишина июльского утра наполняла дом через открытые окна. Где-то далеко-далеко лаяли деревенские собаки. Звякала колодезная цепь. В лопухах под забором квохтали куры. В саду слышались женские голоса. Катя выглянула в окно: Вера Тихоновна вместе с какой-то женщиной, одетой в желтые шорты и черную майку, собирала с кустов малину. Женщины разговаривали очень оживленно, однако явно старались не шуметь. Катя из окна разглядывала собеседницу Брусникиной – высокая, чрезвычайно худая, загорелая брюнетка, похожая на цыганку.

Пока Катя приводила себя в порядок, голоса плавно обогнули дом (кусты малины росли то тут, то там среди ветвистых яблонь) и перекочевали на хозяйскую террасу. Когда Катя вошла туда, обе женщины уже сидели за столом, на котором вскипал паром электрический самовар. Большое блюдо со спелой малиной потеснило чашки и блюдца. На подоконнике стоял бидон с молоком.

Идиллия…

– Нет, нет и еще раз нет, Галочка, истинные причины кроются не в этом. Просто наше трехмерное сознание не способно охватить все в целом. Мы видим и воспринимаем не все. Реальность, окружающую нас, – да. Но это чисто внешнее, нами же самими придуманное ощущение. А физический мир наш на самом деле не что иное, как зеркало. И его глубины от нас скрыты. Великим святым и подвижникам эти таинственные глубины порой открывались. Завеса отдергивалась, и происходил непосредственный контакт или явление – называйте это как угодно. Но даже подвижники, просветленные духом, сначала долго не верили в то, что явления или контакты с потусторонним – реальность. И только потом, столкнувшись с чем-то мрачным, не поддающимся рациональному объяснению, они пытались проникнуть в его суть с помощью молитвы и веры. – Вера Тихоновна (а это говорила она), увидев стоявшую в дверях террасы Катю, умолкла.

Ее собеседница – а это была не кто иной, как Галина Островская – обернулась.

– Доброе утро, – сказала Катя.

– Доброе, доброе… проснулись? Что-то рано. Ну ничего, даже хорошо. Милости прошу к столу, самовар поспел, – Брусникина засеменила к старенькому холодильнику, открыла его. – Катенька, да вы сколько всего привезли с собой, батюшки-светы…

– У нас здесь два раза в неделю приезжает автолавка, – сказала Островская, – никаких, конечно, деликатесов не привозят, но хлеб, чай, сахар, соль и гречку всегда.

Катя тщетно искала в ее лице знакомые по экрану черты. Фильмы с молодой Островской иногда показывали по телевизору. Фильмы были светлые, жизнерадостные. Сначала о шестидесятниках, о первой любви, о молодежи, только-только окончившей школу и ехавшей на грандиозные стройки в Сибирь. Затем о семидесятниках – лирические комедии, производственные мелодрамы без надрыва и вечную классику – Чехова, Тургенева, Гончарова. Во всех фильмах молодая Островская была мила, свежа, непосредственна и романтична.

А сейчас перед Катей сидел совершенно другой человек. Дело было совсем не в возрасте, в чем-то другом. Но если бы Катя точно не знала от участкового Трубникова, что Островская живет с ними по соседству, она бы никогда не узнала в этой дачнице ту самую сто раз виденную по телевизору киноактрису.

– Пожалуй, я пойду, Вера Тихоновна, спасибо за малину. Так вы говорите, ее надо класть в кипящий сироп? – сказала Островская, однако с места не двинулась, а продолжала разглядывать Катю пристально и с любопытством.

– Ой, пожалуйста, не уходите! – воскликнула с притворным испугом Катя. – Вы ведь та самая, надо же… Я так хотела познакомиться с вами, Галина…

– Юрьевна, – Островская усмехнулась. – Вы хотели со мной познакомиться? Надо же… И я тоже хотела на вас посмотреть. Вот совпадение… У нас тут вовсю ходят слухи. Что вы приехали пролить наконец-то свет на ужасные обстоятельства гибели сына Антона Анатольевича Хвощева.

Кате показалось, что Островская с еле уловимым сарказмом пародирует какой-то отрывок из произведений сэра Артура Конан Дойла.

– Нет-нет, что вы, – простодушно возразила она, – у меня гораздо более скромное задание от руководства – поговорить с Полиной Чибисовой о том, что произошло в ту ночь.

– Разве Полина не взяла фамилию мужа? – вдруг спросила Вера Тихоновна.

– Нет, – коротко ответила Островская. – Вам, милочка, будет непросто выполнить это задание, – сказала она Кате. – Насколько я знаю, побеседовать с дочкой Михаила Петровича никому еще не удалось. Даже следователю, что приезжал на днях. Полина до сих пор не оправилась от шока.

– Я в курсе, – печально поникла Катя. – Но что же делать? Без ее показаний найти убийцу Артема Хвощева невозможно. А искать его необходимо.

– Скажите, пожалуйста… а как вы его себе представляете? – осторожно спросила Островская.

– Кого?

– Ну, этого убийцу. Садиста, вандала. У вас уже есть какой-нибудь психологический портрет его, набросок, версия?

– Нет, – ответила Катя. – Лично у меня пока нет. – А у ваших коллег из милиции?

Катя посмотрела в темные цыганские глаза Островской. В праздном вопросе бывшей актрисы, кроме вполне понятного житейского любопытства, таился какой-то скрытый намек. Брусникина, разливавшая чай, хотела было что-то сказать, но промолчала.

– Я думаю, что ничего такого пока нет и у моих коллег, – честно призналась Катя. – Очень многое будет зависеть от показаний Полины Чибисовой, нашего главного свидетеля.

– А Галочка была приглашена на эту свадьбу, – живо сообщила Брусникина. – Сам Михаил Петрович приглашение привез, лично. В молодости фильмы Галочкины любил очень – сам рассказывал. А вы, Катя, смотрели экранизацию тургеневского «Затишья»? В Галочку там просто влюбиться можно с первого взгляда.

– Я смотрела, – сказала Катя. – А еще я очень люблю ваш фильм, где вы вместе с Олегом Далем играли.

Островская поднялась, взяла с окна бидон и налила Кате полную чашку молока.

– Угощайтесь, парное. У нас тут совершенно натуральное хозяйство и обмен. Я спозаранку после купания на ферму ходила, молоко брала. Вот и Вере Тихоновне занесла по пути. А она нас малиной балует. Так вот… Я действительно присутствовала на свадьбе Полины и Артема Хвощева, – Островская задумчиво смотрела, как Катя пьет молоко, – но вряд ли я могу сообщить вам что-то полезное. Ничего подозрительного я не видела.

– А какая это была вообще свадьба? – спросила Катя.

– Какая? Широкая, шумная, веселая, богатая. Один банкет на открытом воздухе сколько стоил, вино, обслуга, фейерверк…

– Молодые выглядели счастливыми?

– Да. Я, правда, сидела за другим столом, но… нет-нет, и Артем и Полина выглядели вполне довольными жизнью. Очень много танцевали.

– Невесту приглашал кто-нибудь танцевать из гостей?

– Да, друзья, знакомые ее отца. Кто ее еще с детства знал. Но, насколько я припоминаю, Полина больше танцевала со своим женихом. А потом они сели в машину и уехали. У них же был самолет в Москве, свадебное путешествие.

– Это я знаю. Но там, за столом, может быть, возникали какие-то конфликты? Может, ссора вспыхнула – знаете, как это бывает на свадьбах?

– Нет, ничего такого. Все было очень прилично, чинно, весело, с размахом. Я давно так приятно не проводила время, – Островская усмехнулась. – Тут мы живем тихо, милочка. Да и средств нет особых шиковать. Мы ж теперь никто, пенсионеры. Вот и приходится помощь от здешних меценатов принимать, чтобы концы с концами сводить как-то… Но вам это, я думаю, неинтересно – жалобы, сетования…

– А вы видели момент отъезда жениха и невесты? – спросила Катя.

– Если честно, то весьма смутно. Я танцевала. Потом мы за столом пили шампанское. Помню, тамада свадьбы в микрофон объявил, что молодые покидают застолье. Все зашумели, захлопали в ладоши и пошли их провожать до машины.

– А может быть, кто-то поехал за ними следом?

Островская пожала плечами:

– Нет, вряд ли, зачем? Чибисов даже шофера с ними не послал – для чего стеснять молодых в такую ночь? Они уехали, а мы все продолжали праздновать. Как раз начался фейерверк над рекой. Нет, он был, кажется, раньше… Ну, я точно не помню.

– А во сколько все разошлись? – спросила Катя.

– О, очень не скоро. Ночь была чудная – гроза всех распугала. Я уехала домой где-то после трех.

– Вас кто-то провожал, подвозил?

– Кажется… не помню точно кто… Да, Кошкин Иван Данилович – есть у нас такой старичок здесь всеми уважаемый, агроном местный, друг и ученик покойного мужа Веры Тихоновны.

Островская произнесла эту фразу неуверенно, с каким-то нервным смешком. Катя украдкой разглядывала бывшую актрису: лицо худое, изможденное, а под глазами мешки, веки припухли. Уголки крупного чувственного рта подергиваются. Лицо, как резиновая маска, постоянно в движении, в гримасе. Так бывает у хронических алкоголиков. Неужели Островская пьет?

– Галина Юрьевна, а вы давно дружите с Чибисовым и Хвощевым-старшим? – спросила Катя.

– Ну, что я дружу с ними – это сильно сказано. Просто пару раз Михаил Петрович и Антон Анатольевич, когда он еще здоров был, помогали мне. Они люди богатые, влиятельные, отзывчивые. На свадьбу вот пригласили меня из уважения моих старых заслуг в искусстве, да… Но дружбой это не назовешь.

– Но все-таки Артема вы раньше видели, знали?

– Видела, но близко не знала. Мальчик учился в Москве, в престижном институте. Домой к отцу приезжал нечасто.

– Говорят, Хвощев сыну в Москве купил квартиру. Молодые-то первое время после свадебного путешествия там жить собирались, – перебила Вера Тихоновна.

– А здесь, в Славянолужье, у него были друзья?

– Ну, наверное.

– Больше всего он с художником Бранковичем общался, – сказала Вера Тихоновна. – Ну, это который наполовину иностранец, он портреты свои за бешеные деньги продает.

– Да, я тоже что-то слышала, – с усмешкой произнесла Островская.

– А мне Иван Данилович Кошкин рассказывал. Причем знакомство это очень не одобрял. Он Полину-то с детства знает и Артема тоже. И хотел, чтобы ничего этакое их даже не касалось.

– Ничего этакое? – спросила Катя.

– Ну, Савва-то этот, серб, художник, потом Павловский Александр Андреевич – слышали, наверное, про него – они люди известные, с характером, с привычками устоявшимися, взрослые. Молодому мальчишке, студенту, в их компании негоже быть. Савва по миру ездит, жена у него вроде немка была, как говорят, одним словом – богема. Да еще норовит все с голых парней картины писать, – Вера Тихоновна покачала головой. – Одевается как клоун… Одним словом, Иван Данилович знакомства этого Артема, дружбы этой не по возрасту очень не одобрял. Да только кто сейчас стариков слушает?

– Да что вы, Вера Тихоновна, при чем тут Бранкович или Саша Павловский? – Островская махнула рукой. – Нет, они люди хорошие, смелые. Без них в этой глуши вообще было бы жить страшно. Я вот вас, Катя, все спрашивала о портрете примерном этого убийцы, которого вы со своими коллегами ловите… А вы сказали, что портрета этого психологического у вас пока нет. Так, может, его так никогда и не будет, а?

Катя молча ждала, что она скажет дальше. Островская выбрала в блюде спелую малину и опустила ее себе в молоко.

– Скажите, милочка, вам известно, что это не первая трагическая смерть, случившаяся в этих местах на свадьбе? – спросила она.

– Нет, неизвестно. – Катя так вся и обратилась в слух.

– Да ну, Галя, нас же с вами на смех с этим поднимут. И тысячу раз правы будут, – вздохнула Брусникина.

– Почему на смех? Ничего не на смех, что вы, – заторопилась Катя. – Расскажите, пожалуйста, Галина Юрьевна. Тут что-то подобное уже случалось раньше, да? Убийство, нападение? Когда это было?

Островская переглянулась с Брусникиной.

– Как ни удивительно, но для рассказов такого сорта год называют совершенно точный, – сказала она многозначительно. – У нас здесь, знаете ли, существует одна любопытная местная легенда…

Глава 10
ЛЕГЕНДА

– Это произошло в двадцать пятом году, – сказала Брусникина.

– В двадцать пятом?! – растерянно переспросила Катя. Чего-чего, но такого она не ожидала.

– Вера Тихоновна, дорогая, позвольте уж, я расскажу, а вы меня, когда надо, поправляйте. – В темных глазах Островской вспыхнули искры. – А дело было так. В двадцать пятом году из Москвы приехала сюда, в Славянолужье, по путевке комсомола молодая женщина – врач.

– Не врач, а фельдшер, – сразу поправила Брусникина. – А звали ее Анной, и поселил ее сельсовет в Большом Рогатове при бывшем земском фельдшерском пункте.

– Да, да, все так. Эта самая Анна была, как гласит народная молва, из богатой купеческой семьи. Но с семьей порвала, ушла в революцию, вступила в комсомол и даже воевала в Красной армии. Сюда после Гражданской войны направили ее не только крестьян лечить, но и налаживать новую жизнь в деревне. Ко всему еще была она удивительно хороша собой.

– Учтите, Анна – личность абсолютно реальная. Фотография ее имелась у одной нашей учительницы, ныне покойной. Я сама то фото видела и могу подтвердить, что девушка была настоящей красавицей, – сказала Брусникина.

– И сразу как она сюда в Славянолужье приехала, а тогда это был еще не район, а уезд, причем не Московской, а Веневской губернии, за ней начал ухаживать один парень.

– Два было воздыхателя у нее, – снова перебила Брусникина, – один Марусин Степан – председатель рогатовского сельсовета. Марусины – его внуки и правнуки до сих пор тут у нас живут, можете проверить. А второй появился позже. И откуда он появился, никто из местных жителей толком не знал. Говорили, вроде откуда-то с юга приехал. А парень был собой просто картинка – высокий, здоровый, кудрявый. Явно не из простых, не из крестьян, а городской, отчаянный. Как тогда говорили – фартовый.

– С Анной познакомился он быстро – пришел однажды к ней в фельдшерский пункт на прием. – Островская тщетно пыталась вернуть себе роль главного рассказчика.

– Потому как ранен был. Пришел к ней с ножевым порезом в боку – сказал, вроде на станции его кто-то в пьяной драке пырнул, – не уступала Брусникина. – Анне назвался Павлом, сказал, что он, мол, бывший красный командир, демобилизованный. Ну, стала Анна его лечить-перевязывать. Дело-то молодое… И влюбилась в этого красавца по уши.

– А он тоже вроде ее полюбил, – Островская даже голос слегка повысила. – Двух недель не прошло, а он уж ее женихом стал. Свадьбу решили играть не откладывая. Вся местная комсомольская ячейка на той свадьбе гулять собиралась. Только один Степан Марусин, председатель сельсовета, сильно переживал, что такую невесту у него из-под носа пришлый чужак увел. И однажды увидел Марусин на пальце у своей любимой золотой перстенек.

– Это как раз перед самой свадьбой было, дня за два, – опять не утерпела Брусникина.

– Анна рассказала Марусину, что перстень этот – подарок ее жениха. Сняла с пальца, похвасталась. А Марусин возьми и разгляди на внутренней стороне кольца надпись выгравированную: «Любе любимой от преданного брата». Ничего не сказал Анне Марусин про ту надпись и казнил себя впоследствии за это молчание ужасно.

Настал день свадьбы. Справляли ее в Большом Рогатове, в сельсовете. Молодежи набилось в горницу – полно. Веселье было в полном разгаре: плясали, пели, жениху с невестой «горько» кричали. Все говорили, что такой красивой молодой пары – еще поискать. И вот, после того как в очередной раз крикнули «горько» и Павел поцеловал Анну, поднялся из-за стола Степан Марусин и говорит громко – вот, мол, дорогой товарищ, отдаем мы тебе нашего доктора, совет вам да любовь, однако прежде чем увезешь ее с собой от нас, просим объяснить здесь, прилюдно, что за перстень такой ты ей подарил? Откуда он у тебя? И что за надпись внутри его выгравирована?

– И случилась тут беда, – сказала Брусникина. – Как сказал это Степка-то Марусин, в горницу сразу двое милиционеров вошли. А Павел-то вскочил, схватил Анну в охапку, свадебный стол ногой опрокинул и к окну. А милиционеры за ним. Тогда он выхватил из кармана пиджака пистолет, выстрелил, убил одного милиционера наповал. Выстрелил снова – Марусина в плечо ранил. Анна пыталась удержать его, но он выстрелил ей в голову, выскочил из окна и скрылся.

– И что же было потом? – спросила Катя. Она решила набраться терпения и выслушать эту местную сагу до конца.

– А потом было вот что, – Островская нетерпеливо нахмурила темные брови. – Вера Тихоновна, ну, пожалуйста, дайте я расскажу. А то вы мне слова вымолвить не даете! Дальше выяснилось, что жених этот Павел – не кто иной, как знаменитый в этих местах бандит Павел Костальен. Банда его наводила ужас на здешние уезды. В Гражданскую он не воевал ни за белых, ни за красных, а грабил и тех и других. Но самое ужасное убийство совершил он здесь, на хуторе Татарском.

– Опытная семенная станция, которой муж мой покойный заведовал, располагалась раньше в доме помещиков Волковых, – сказала Брусникина, пропуская мимо ушей просьбы своей соседки помолчать. – Дом их деревянный здесь неподалеку стоял. Немцы, когда тут недолго были в войну, сожгли его. Как ни странно, может, это и к лучшему… Но тогда, в двадцать пятом-то году, эти самые Волковы так и жили в этом доме. Из всей их большой семьи к тому времени остались лишь мать, бабка парализованная, дочь Люба восемнадцати лет да ее старший брат. Были еще братья, да те за границу ушли с Белой армией, а этот дома остался. Еще до революции ходили слухи, что он больной, ненормальный. Вроде его сам профессор Бехтерев лечил. И потом все время что-то с этим парнем было не так. Жители местные Татарский хутор стороной обходили. Слухи гуляли темные – вроде и ничего конкретного, а страх какой-то смутный был. Даже когда по всему уезду помещичьи усадьбы громили, Волковых не тронули в доме – землю только отобрали. Ну, а Костальен-то, бандит, на слухи плевал. Где, как, про то неизвестно, но познакомился он с этой самой восемнадцатилетней Любой Волковой. И было это примерно за год до того, как он появился в Большом Рогатове.

– С девушкой у него все тоже вышло быстро и просто – Люба в такого лихого молодца сразу влюбилась. А он предложил ей свадьбу сыграть – все честь по чести вроде, – продолжила Островская. – А накануне дня венчания нагрянул он ночью на Татарский хутор с частью своей банды и перебил всю семью. Мать и бабку его люди прикончили, а невесту свою, Любу, убил он сам – застрелил из пистолета, а перед этим изнасиловал на глазах ее брата. Ненормальный-то бросился отбить сестру, но Костальен и его прикончил. Легенда гласит, что парня всего шашками бандиты иссекли – живого места у него на теле от ран не было. Костальен думал, что у бывших помещиков ценности где-то припрятаны – золото, деньги. Но, кроме перстня, что у Любы на пальце был, так ничего в доме и не нашел. Перстень он себе забрал, не зная, что перстень тот подарил девушке брат, который, несмотря на свою болезнь, души в сестре не чаял.

Прошло несколько месяцев, Костальена везде по уездам искали, но на след его напасть не могли.

– А тут вскоре произошел случай странный, – сказала Брусникина. – Мне об этом заведующая клубом в Столбовке рассказывала еще в молодости моей, как я только сюда к мужу переехала. Летом двадцать пятого года возвращались как-то двое парней в Столбовку со станции. Пешком шли всю ночь и на рассвете очутились здесь, у хутора Татарского. Дом помещичий после убийства Волковых заброшенный стоял. Ну и видят вдруг парни, что в окнах дома огни какие-то мерцают, движутся. Любопытство их взяло, решили подойти ближе, посмотреть. А заря-то туманная была. Начали они к дому подходить, а огни – от них да в поле. Парни вдогонку. Вошли в рожь – хлеба высокие стояли. Туман поле окутал. Так в тумане за огнями блудили они, блудили – уж и с пути сбились, не знают, где они. Потом смотрят – туман вроде малость разошелся, и поле кончилось, впереди деревья. Сад это был бывший помещичий, а под деревьями – четыре могилы. Тут только парни смекнули, что огни их снова к хутору привели и попали они на то самое место, где убитую семью Волковых схоронили. Туман еще рассеялся – видят парни: самая крайняя могила-то разрыта! Земля на ней раскидана, гроб в щепки разбит, а в тумане-то кто-то на соседней могиле возится, сопит, рычит – будто злая собака. Ну, струхнули парни, но все же решили глянуть. Подошли ближе, а на могиле-то мертвец скрючился. Сам в глине весь, одежда на нем истлела, а на теле-то множество ран от ударов шашки, и кровь из тех ран так и течет, так и хлещет… А мертвец-то ногтями могилу царапает, роет, рычит, воет. Землю раскидал, крышку гроба сорвал и тащит оттуда труп женский. Как глянули парни на мертвую-то, а это та самая дочка помещичья, убитая. А мертвец-то окровавленный – брат ее. Обернулся он, глазами сверкнул, как волк, и вдруг прыг с могилы… Один-то парень, из тех, что подсматривали, кинулся без памяти наутек. Да, на свое счастье, побежал к реке, прыгнул в воду и поплыл, спасся. А другой побежал в поле, в рожь. Так его с тех самых пор никто больше и не видел.

А потом вскоре произошло вот что. Милиционеры наконец-то поймали Костальена. Говорят, выдал его кто-то свой, из банды. Утром, опять-таки рано, на заре, повезли его на подводе в уездную милицию. Связанный он сидел, а охраняли его двое милиционеров да тот самый Степан Марусин. А утро-то ненастное выдалось, гроза их догоняла, ну и настигла на дороге в поле, здесь неподалеку. Костальен – парень ловкий был, освободился он как-то от веревок своих, спрыгнул с подводы и в рожь побежал. А тут молния сверкнула. Гром ударил. Ливень хлынул. Милиционеры и Марусин кинулись догонять его, да в дожде не то что беглеца – себя не видно. Ну остановились они.

Слышат вдруг, где-то далеко в поле страшный крик раздался, словно с кого-то кожу живьем дерут. А ливень все сильнее и сильнее. Когда же гроза немного утихла, пошли они поле прочесывать. Марусин-то на тело и наткнулся. Лежал Костальен в луже крови, страшно изуродованный, будто и ножами его резали, и зубами терзали.

Ну, тут уж шум пошел на весь уезд. Понаехали из Москвы энкавэдэшники, следователь. Милиционеров тех и Марусина чуть ли не под трибунал подвели. Не верили рассказу их – считали, что это они сами Костальена прикончили, самосудом. Мол, Марусин с ним за смерть Анны таким жутким способом рассчитался. Отомстил. Так и засудили их. Марусин срок в лагере отсидел. Потом вернулся. О том, что с ними было тогда в поле, трезвым никогда не упоминал. А когда пьян напивался, а это к старости с ним все чаще случалось, рассказывал, что, перед тем как на труп-то изуродованный наткнуться во ржи, видел он и те два милиционера тоже видели в поле странные зеленые огни. Точно волчьи глаза они горели в дождевой мгле. На том самом месте горели. А потом погасли, точно их дождем загасило.

Брусникина закончила, откинулась на спинку стула, поглядывая на Катю. На террасе повисла тишина.

– Любопытная история, – сказала Катя. – С точки зрения любителей фольклора, наверное, просто бесценная.

– Между прочим, поле-то это вон оно, – сказала Островская, кивая на окно. – Отсюда и до самой Борщовки тянется.

– А могилы те волковские сохранились? – спросила Катя.

– Нет, могилы не сохранились, – ответила Брусникина. – И сад тот помещичий еще перед войной, как рассказывают старожилы, вымерз, вырубили его. А на его месте семенная станция опытные делянки свои разбила. Ну а десять лет назад и станцию, как видите, закрыли.

– Интересная сказка, – повторила Катя, – страшная. И вы ее еще так подробно, живописно рассказываете дуэтом. Такие сказки к ночи лучше и не вспоминать, а? Но я хотела о другом вас спросить… Я случайно слышала – вы говорили… ну, перед тем как я вошла… Вы упоминали про какие-то явления. Что это? О чем шла речь?

– Вы можете нам не верить – это ваше право, можете даже смеяться, – сказала Островская, – но эти жуткие зеленые огни – их тут видели многие. И не только этим летом, перед убийством сына Хвощева. Но и в прошлом году!