Текст книги "Прощание с кошмаром"

Глава 12 НАРЦИСС И ЕГО БРАТ

Такими он их еще никогда не видел. Было половина пятого утра, когда они вернулись домой: Белогуров слышал, как стукнула входная дверь. Он поднялся с постели, спустился в холл-прихожую, позаботившись сначала о том, чтобы двери спальни были плотно закрыты – не хватало еще, чтобы Лекс проснулась.

В эту ночь он, честно говоря, почти не сомкнул глаз. Женька и Егор уехали около полуночи, и он ждал их – сидел в гостиной, тупо глядя сначала в телевизор, потом просто на абажур лампы, и пил коньяк. Хмурая Лекс бесцельно слонялась по дому. Ее мучило очередное недомогание, а в эти дни она, по ее словам, чувствовала, «словно ее поезд переехал». Будь она в форме, он бы сразу забрал ее в постель, забылся лучше ею, а не глушил бы как заведенный робот, рюмку за рюмкой, напряженно прислушиваясь – тормозит ли в переулке у их дома машина, не возвращаются ли Дивиторские с очередным…

Спать он поплелся лишь тогда, когда почувствовал, что коньяк переполняет его до краев, плещется внутри, как теплое полноводное озеро. Лекс уже сопела, видела седьмые сны. Раскинулась на кровати, раскрылась. Он не позволял ей спать в ночных рубашках, любил чувствовать у себя под боком это нежное тело, эту пухлую мяконькую плоть, шелковистую кожу. Но сейчас по причине своих девичьих проблем Лекс напялила на себя смешные панталоны. Они придавали ее сонному облику что-то клоунское и непристойное. Он прикрыл девочку простыней, отодвинулся на самый край кровати. Спал тревожно и плохо. А потом очнулся, заслышав шум в прихожей.

Первое, что его насторожило, когда он увидел Дивиторских, – шальные, испуганные глаза Егора. Парень был в той, выездной (как он ее называл) одежде, он молча и стремительно прошел по коридору и заперся в ванной. Белогуров услышал, как его рвет над раковиной. Так уже бывало: у Егора был слабый желудок. Его тошнило и выворачивало наизнанку от страха с тех самых пор, как с ним произошел тот несчастный случай на арене. Потом за дверью ванной загудела вода.

Его брат, это Создание, как звал его Белогуров, напротив, был вял и медлителен. Даже как-то чересчур медлителен. Предварительно постелив на пол прихожей пластиковый чехол (такие чехлы теперь постоянно висели в прихожей в шкафу-купе), он начал неторопливо разоблачаться до плавок. Потом сложил все вещи на полу горкой и закатал в пластик. Выполнения вот такого странного ритуала по возвращении жестко требовал с него сам Белогуров. Хотя Чучельник и работает на месте всегда очень чисто, но были случаи, когда на его выездной одежде оставались следы крови. Однажды он даже замарал ею обивку кресла в гостиной. С тех пор Белогуров не пускал его в таком виде дальше прихожей – пока не разденется и все за собой не уберет.

Сброшенную одежду, а иногда и обувь (если она была не особо запачкана), срочно стирали в машине. Если же отстирать ее было уже невозможно, то ее на следующий же день вместе с прочим мусором и отходами вывозили в пакетах куда-нибудь за Кольцевую и тщательно закапывали. Белогуров лично настоял на таком железном порядке: экономить на барахле не стоило, ибо в случае чего непредвиденного экономия могла дорого им обойтись.

Белогуров смотрел на кучу тряпок у ног Создания. Кроме этого узла, должен быть еще один – пластиковый черный пакет, специальная, непромокаемая тара… Но на полу больше ничего не было.

– Что произошло? – хрипло спросил Белогуров. Он еще плохо соображал – внутри плескалось и перехлестывало через край коньячное озеро. – Почему вы пустые? Снова что-то не так?

Из ванны вышел Егор – уже в махровом халате. Мокрые волосы – в кольцах кудрей, капли воды на коже. А глаза по-прежнему шальные, странные.

– Нас едва не застали там, – сказал он. – Все было готово, мы почти все сделали, а там… Какую-то падаль вдруг туда поднесло.

– Куда? Куда поднесло? Кого? – Белогуров чувствовал: вот-вот сорвется на сиплый истерический крик, хотя и сдерживается изо всех сил. Но этот остекленевший страшный взгляд Егора Дивиторского, в котором застыл один лишь животный испуг, выносить было не просто…

– На свалку. Мы его на свалку привезли в Солнцево. Там так тихо, – это произнес Женька Создание. И неожиданно потянулся всем телом, хищно, словно разминая затекшие мускулы, вскинул руки, коснувшись пальцами дверной притолки. На груди его надулись бугры мышц. – Он сюда с Ташкента вроде приехал, а жить негде. Мы его на Казанском возле бильярда встретили, где игровые автоматы. Егор его просто очаровал. – Создание говорил на удивление связно. Белогуров давно заметил, что обычно молчаливый и заторможенный Женька после таких вот ночных возвращений словно бы оживал. На щеках его играл румянец, глаза как-то блаженно туманились, а во всем теле – сытом теле молодого животного, теле прекрасно развитого физически недоумка с ущербными мозгами (словно природа, истратив все свои генетические запасы на эти великолепные плечи и торс, поскупилась на дополнительные извилины) – чувствовалась какая-то сладострастная истома.

– Он выпил. А Егор ему еще купил в кафешке. Потом мы ему и пива взяли, – продолжало повествовать Создание, словно смаковало слова на вкус. Сам же Егор молчал. А именно его объяснения и хотелось сейчас слышать Белогурову. – Он нам подходил. Кожа чистая, ни угрей, ни шрамов, волосы густые… Я его сначала хорошенько рассмотрел. Сказал, что он может переночевать у нас на хате. У нас никого – только мать… А он пьяный был, в машине плакал даже, говорил – живем мы очень хорошо в Москве, весело. Остаться хотел. И я ему пообещал, что останется… – Создание, цепко ухватившись за притолоку, вдруг гибко подтянулось. Далее Женька говорил, чередуя слова с подтягиванием, словно ему необходимо было немедленно израсходовать бьющую через край энергию. Белогуров уставился на эти странные акробатические номера – он по-прежнему мало что понимал. Он не видел, что за его спиной Егор с тревогой не спускает глаз с лестницы, ведущей на второй этаж. О, он-то сразу усек, отчего Женька Чучельник начал так взбрыкивать и играть мускулатурой. Только этого еще сейчас тут не хватало!

– Егор и повез нас. Куда-то далеко-о… – Создание перевело дух. – Я его потом за шиворот вытащил, он легкий. Сказал – дома мы уже. Я все старался сделать правильно. Очень-очень старался. Волосы у него были густые, я даже потрогал – такие густые, как коса у… Я уже хотел начинать работать дальше, а они вдруг закричали на нас из кустов.

– Кто закричал? – Белогуров спросил это очень тихо.

– Я не видел. Какие-то люди. Дядьки.

– Ты не видел. А они вас видели?

– Да. – Создание безмятежно улыбнулось.

– И они видели все… с самого начала?

– Иван, погоди, мы… мы действительно там огромного дурака сваляли, не проверили сначала, но… но они далеко от нас были, там ни один фонарь не горел, только луна… Они нас не узнают, Иван, ни при каких условиях. – Егор говорил это твердо, быстро, словно сам себе зубы заговаривал, успокаивая, но по его остекленевшему взгляду, где все еще так явственно читалось «нас застукали, все пропало», было видно: сам себе он не верит.

– Они видели меня. Егор был в машине, – простодушно сообщило Создание. – Мне пришлось все бросить. Но я не испугался. Я вообще никого не боюсь. – Последнюю фразу он выдал как-то особенно вызывающе и строптиво, устремив взгляд через голову Белогурова куда-то на лестницу.

Белогуров оглянулся. Наверху, на самой последней ступеньке, стояла Лекс – Господи, они все-таки разбудили ее. Она накинула на себя его рубашку, но та была ей мала, расходилась на груди, едва прикрывая соски. Именно туда и смотрел сейчас Женька, этот полоумный Чучельник, это Создание, а точнее, ошибка природы.

Белогуров вздрогнул, что-то невыносимо гадливое, подобно нечаянно проглоченному таракану, ощущая в горле, и вдруг неожиданно для самого себя… со всего размаха ударил Чучельника кулаком в лицо. Секунду он еще ничего не видел перед собой – точно это его так вот звезданули между глаз: лишь плыла, ворочалась, плавилась ярость, пропитанная коньячными испарениями. Ярость, копившаяся в душе так долго, а теперь прорвавшаяся наружу, как гнойный нарыв.

Он слышал сдавленный хрип Женьки, подавившегося кровью из разбитой губы, и сердитый и испуганный окрик Егора:

– Да ты свихнулся, что ли? За что ты его-то бьешь?!

– За то… – Белогуров со свистом втянул воздух сквозь зубы, последним усилием воли сковывая свое бешенство. «Господи, какой же я дурак, какой дурак – разве можно вот так перед ними распускаться…» – За то, чтобы помнил впредь.

– Что помнил?! Мы что, виноваты, что эта рвань коричневая в отбросах там рылась? Какие-то доходяги… Сам бы попробовал съездить… А то все нас посылаешь! – Лицо Егора перекосилось от злобы. «Видел бы сейчас этот Нарцисс себя в зеркало, – подумал Белогуров. – Как шакал, как шакал в капкане…»

Создание (удар отбросил его к стене – Белогуров и сам удивился своей силе) молча стерло кровь с подбородка, горестно всхлипнуло. Вообще-то он привык к побоям: Егор тоже частенько поднимал на него руку, когда злился, что его слушают недостаточно внимательно. С детства колотушки вбили в Женьку хорошо усвоенную заповедь: старших – Егора, а потом и дядьку Федора, а потом и этого вот типа, хозяина, что жил в этом красивом просторном доме, надо беспрекословно слушаться, иначе…

Белогуров брезгливо наблюдал, как Женька (он словно потух теперь, как перегоревшая лампочка) наклонился, собрал комок сброшенной одежды и поплелся в ванную. На Лекс на лестнице он больше не глядел.

– Ты еще пялишься! Застегнись! – зло прикрикнул на девчонку Егор. – Ну чего тебе-то тут надо? Зачем его дразнишь?

– Я? Кого? Да я просто смотрю, как вы грызетесь. – Она облокотилась о перила. – Сами же, дураки, разбудили… Вы откуда такие бешеные? Что-то случилось?

– С печки азбука свалилась. – Дивиторский-старший с досадой отмахнулся. – Иди к себе! Дай нам, Бога ради, поговорить нормально!

– Женьке нос расквасили, а говорят нормально, – невозмутимо фыркнула Лекс. Невозмутимость – вот что больше всего поражало Егора в этой девице с таким чудесным старинным именем Александрина. Правда, к этому имени, точно банный лист к заднице, совершенно некстати лепилась самая плебейская фамилия Огуреева («Обалдеть как колоритно», – смеялся Белогуров), подаренная Александрине родным папашей. Девчонке весной исполнилось пятнадцать, а невозмутимости у нее с лихвой хватило бы на всю их троицу.

– Ступай к себе. Я сейчас приду, – велел Белогуров. – Это нечаянно у нас получилось. Я не хотел.

– Дайте я хотя бы Женьке умыться помогу. – Лекс совсем свесилась с перил – рубашка на ней почти вся распахнулась. Чувствовалось – ей нравилось, что мужчины там внизу не могут оторвать от нее взора.

«Наплачется Ванька с этой малолетней шлюшкой, – как раз в эту минуту думал Егор. – Ох, наплачется. Мне-то плевать, но как бы с Чучельником у них беды не вышло… Это она, мерзавка, его заводит нарочно. У Женьки вон уже чуть плавки не лопаются…»

– Иди к себе, – повторил Белогуров. – Ложись, еще очень рано. Я скоро.

Лекс состроила капризную гримасу и шмыгнула за дверь.

– Ну, ты наконец объяснишь мне вразумительно, что произошло? – Белогуров круто обернулся к Егору. – Идем в кабинет. А ты… – Он кивнул Чучельнику…

Создание с порога ванной смотрело на него. Отрешенное внимание к чему-то внутри себя – такое выражение Белогуров уже не раз наблюдал на лице этого недоумка. Но в этих пустых зрачках сейчас было и что-то иное, что-то, не очень-то понравившееся Белогурову. Он пересилил себя и снова кивнул Женьке. Он уже почти стыдился того, что поднял руку на это существо. Это, наконец, просто недостойно – вот так погано и грубо вести себя в своем собственном доме, при Лекс, уподобляясь…

– А ты иди умойся, – сказал Белогуров строго, – прими душ. Там в аптечке найдешь пластырь. Заклеишь ссадину. Только сначала прижжешь йодом, чтобы инфекция не попала.

С Чучельником надо было разговаривать именно так. Как с ребенком – строго и внятно, разжевывая то, что он должен будет сделать, до мельчайших деталей. Поначалу такая утомительная манера общения несказанно раздражала Белогурова. А потом он привык, ибо только после того, как Женька-Чучельник получал точные инструкции, как ему следует поступить, он делал все правильно, точно робот на автомате. И действительно старался – этого качества у него нельзя было отнять.

– Мне не больно, – ответил Чучельник. – И если это так надо, я пойду в душ.

Белогуров смотрел, как он бесшумно скрылся за дверью ванной. Животное без мозгов, рептилия… Создание… Однако сколько у этого двадцатишестилетнего Женьки Дивиторского, обиженного природой, прозвищ в этом доме… Чучельник. Так они зовут его даже в глаза, даже Лекс иногда, хотя ей в некотором смысле и невдомек… Но только он, Белогуров, иногда зовет этого парня про себя и более претенциозно – «брат Нарцисса». Не слабо, да? Но что поделаешь, Женька действительно брат настоящего Нарцисса, не пропускающего ни одной гладкой полированной или зеркальной поверхности – уличной ли витрины, окна ли припаркованной машины, пластмассового рекламного щита, крышки стола, чтобы не полюбоваться украдкой на свое обожаемое отражение…

Дивиторский-старший, Егор, – истинный Нарцисс. Клинический случай, так сказать… И сам знает за собой эту маленькую причуду, а его братец-кретин…

Странно все же, подумал Белогуров, шагая в шестом часу утра по коридору в свой рабочий кабинет, что именно с Нарциссом и его тронутым братцем три года назад так причудливо повязала его судьба-авантюристка…

С братьями Дивиторскими Белогуров познакомился в городе Сочи. То лето для него было поистине жарким, дел в недавно открывшейся галерее было столько, что лишь успевай поворачиваться. Белогуров делал все сам – никто тогда не помогал ему: обивал пороги в префектуре, следил за рабочими, командовал дизайнером, утрясал недоразумения с вневедомственной охраной. Собрание картин его деда было давно уже занесено в особый список музейных ценностей, и любое помещение, где оно находилось, предписывалось сдавать на охрану, ставя «на пульт» в отделении милиции. (Впоследствии, когда год назад в Гранатовом переулке они начали эти работы в подвале, сколько крови и нервов попортил Белогуров, чтобы добиться в местном УВД разрешения сдавать на охрану не здание магазина, а свою новую квартиру на Ново-Басманной улице. Он объяснил тогда милицейскому начальству, что хранит картины именно в квартире, опасаясь кражи из галереи. Но боялся он уже тогда не краж, а самой милиции. Не хватало только, чтобы когда-нибудь, когда Чучельник и его братец Нарцисс заняты в подвале, где-нибудь в демонстрационном зале по ошибке сработала бы сигнализация и в дом ввалился патрульный наряд!)

И вот в том августе, совершенно измотавшись, Белогуров решил устроить себе передышку на недельку. Ехать куда-то за границу он не успевал – припозднился с визами, а тащиться в какую-нибудь задрипанную Анталию или далекие Эмираты – глотать там пыль выжженных солнцем пустынь – его не тянуло. И он решил махнуть с понедельника до понедельника в старые добрые Сочи, куда еще в детстве не раз возила его мать.

Белогуров поселился в новой, недавно отстроенной «Редиссон-Лазурной» и в первый же день увидел в летнем баре на пляже Егора Дивиторского. Такого парня просто нельзя было не заметить: когда он шел по пляжу, ему смотрели вслед и девицы, и сорокалетние дамы, и старухи, и старики… Больно хорош он был, даже чересчур хорош для города Сочи.

Был он с женщиной лет на пятнадцать старше себя – судя по количеству золота на пальцах и в ушах, преуспевающей провинциальной «мадам» из «новых», которая после третьего коктейля, где было две трети водки, одна треть льда и капелька грейпфрутового сока, громко твердила ему на весь бар, что в нем есть что-то «от Тимоти Далтона – мистера Рочестера». Аллегория была не слишком удачная, однако Егор Дивиторский был и вправду очень видным парнем: высоким, атлетически сложенным, стройным, холеным, самоуверенным, воспитанным, насмешливым и настойчиво-небрежно-пылким со своей переспелой подпившей дамочкой.

Окунувшись и немного позагорав, они ушли к себе в номер, а потом появились, как насмешливо отметил Белогуров (который смертельно скучал на пляже и от нечего делать начал наблюдать за этой колоритной парочкой), «со следами наслаждений на лицах». Тогда он решил, что эта великолепная микеланджеловская модель – скорей всего отъявленный курортный жеребец и бабник. Позже, узнав Егора поближе, он понял, что никакой тот не бабник (с женщинами он просто, по его словам, «либо поправлял здоровье, либо работал»), а всего-навсего Нарцисс – себялюбец.

С той богатенькой и одинокой разведенкой, приехавшей встряхнуться из родимого Нижнего, где она владела одним из лучших в городе коммерческих ресторанов, он именно «работал». Трудился мальчик до седьмого пота и на жаре, и в ночной прохладе, и на диком нудистском пляже, и в номере отеля, и на задней площадке последнего ночного фуникулера, и в укромном уголке дендрария на укрытой от глаз кустами роз скамейке…

Нет, альфонсом на час он не был. Но среди смятых в экстазе простыней гостиничной кровати, среди поломанных роз, примятой травы, влажного песка он, как никто другой, умел внушить осчастливленной под самую завязку женщине, уже переступившей порог осени своей жизни, что за такие вот упоительные минуты с таким вот мужчиной, как он, надо щедро, очень щедро расплачиваться. И те, кто приехал в Сочи крутануть жизнь в последний раз, встряхнуться, забыться, завести знойный курортный романчик и у кого были деньги на все эти тридцать три удовольствия, платили ему, точнее, содержали его на всем готовом, лишь бы только он оставался рядом, не уходил, не изменял, подлец такой, красавчик и победитель, долгожданный двухметровый принц и неутомимый трахальщик до сладких обмороков и сердечных трепыханий среди новехоньких перин и подушек из мягчайшего финского пуха.

Жизнь капризной и ветреной женской содержанки, однако, Егор вел не всегда – только в летние «каникулы» во время отпуска. Однажды, когда они с братом уже жили в доме в Гранатовом переулке, он как-то вечером напился с Белогуровым на пару до положения риз и единственный раз в своей жизни разоткровенничался о своем прошлом.

Он и его брат Женька, оказывается, были из семьи цирковых артистов. О матери своей Егор сказал только, что она одно время была в кордебалете, потом работала ассистенткой у кого-то из Кио, а потом ездила по всей стране в шапито с сольным акробатическим номером. Об отце своем он вообще не упоминал. Зато много говорил об отчиме – родном отце Женьки, который женился на матери Егора, когда тому было шесть лет, и усыновил его. Дивиторский была его фамилия (фамилии отца своего Егор, кажется, даже не знал), и он был младшим в известной династии цирковых дрессировщиков. «Потом он умер, батька мой приемный», – печально сообщил Егор. А Белогуров ехидно подумал: «Вот сейчас он добавит, что его сожрали львы прямо на арене». Но отчим Егора, оказывается, умер более банально: нетрезвый переходил Сибирский тракт, когда они гастролировали с цирком в Бийске, и его сшиб самосвал. Но это случилось, когда Егору было уже девятнадцать, а до этого они жили дружной семьей – трое мужиков: отчим и они с Женькой. «Мать нас бросила, – равнодушно сказал Дивиторский. – Когда поняла, что с Женькой не все ладно и он у нее на руках повиснет инвалидом, – сразу и слиняла. Кого-то себе нашла, в Киеве живет. Иногда пишет – редко».

С одиннадцати лет Егор уже сам выступал на арене. Его брали «мальчиком» в номера силовых гимнастов и жонглеров-эксцентриков. Он не боялся высоты, был силен и ловок не по летам, и мир подкупольных трапеций, лестниц, натянутых канатов, мир головокружительных сальто-мортале над затаившим дыхание зрительным залом под рокот барабанной дроби влек его к себе непреодолимо. «Цирком я даже во сне тогда бредил», – признался он Белогурову.

Он поступил «легко», как не преминул тут же похвастаться, в цирковое училище, учился там очень успешно и одновременно уже выступал в номере воздушных гимнастов. Получил отсрочку от армии – за него хлопотали в Управлении Госцирка, мечтал уже о своем собственном сольном номере. Но тут внезапно произошла трагедия с отчимом, и Егору пришлось думать, что теперь ему делать с братом-сиротой.

«А чем болен-то Женька у вас? – тогда пьяно поинтересовался Белогуров. – На олигофрена вроде не похож. Красивый такой малый, кудрявый, только заторможенный какой-то…»

С Женькой, как рассказывал Егор, с самого детства было что-то не так. Сначала и внимания не обращали – пацан как пацан, говорить только поздно начал. Но в семь лет, играя с цирковой обезьянкой («Коверные дети – так всю эту сопливую мелкоту в цирке зовут, – рассказывал Егор, – вечно за кулисами у клеток с животными ошиваются. Едва с горшка спрыгнут, уже кто родителям помогает, а кто так…»), он выколол ей глаза.

Сначала посчитали – несчастный случай. Но вскоре то же самое случилось с собакой пуделем, который так визжал от боли и ужаса, что его пришлось усыпить.

Женьку перестали пускать за кулисы, а от клеток с животными гнали прочь. Сверстники тоже его своей компанией не баловали. Одно время до школы у него была нянька – суровая и властная старуха, бывшая балерина на канате. Сплетничали, что это о ней молодой еще Окуджава пел: «Она по проволоке ходила, махала белою ногой…» Нянька обращалась с мальчиком как со строптивым зверенышем, учила в основном кнутом, редко-редко поощряя пряником. Женька ее боялся и ненавидел и однажды даже попытался сбежать из дома.

В школе, едва он пошел в нее, у него сразу же начались трудности с успеваемостью: он по два года сидел в каждом из начальных классов. Сначала эти неуды списывали за счет того, что ему часто приходилось менять школы – цирк постоянно переезжал. Когда отчим погиб, а Егор был студентом циркового училища, Женьке только еще исполнилось двенадцать лет, и директриса его последней школы прямо заявила Егору, что его младший брат в силу «своих слабых умственных способностей не успевает по программе и его следует перевести во вспомогательно-коррекционное заведение, предварительно посоветовавшись с психиатром».

Но тогда с психиатром решили повременить – еще чего, ребенка мучить! На помощь пришла многочисленная родня дрессировщиков Дивиторских. И в конце концов Женьку взял на воспитание его двоюродный дядя Федор Маркелович.

В молодости он тоже пробовал себя в цирке, но по причине обнаруженного врачами порока сердца вынужден был круто поменять профессию. Он по-прежнему любил животных, как и все в клане дрессировщиков и укротителей, не мыслил себе жизни без них, а посему, окончив некие специальные курсы, стал работать на Сельскохозяйственной выставке.

С годами он стал великим мастером своего дела. А дело состояло в том, что он изготавливал чучела выставочных медалистов. Например, был на ВДНХ знаменитый конь-иноходец, или племенная свиноматка-призер, или баран-суперпроизводитель. И когда все эти выставочные знаменитости сдыхали от старости, из них для памяти музейной в павильоны «Коневодство», «Свиноводство», «Охота и рыболовство» делали чучела. Вот, мол, полюбуйтесь, уважаемые зрители, это – Буян, а это наша красавица Ромашка, а это знаменитый Браслет, взявший Большой кубок на бегах в Одессе в 59-м…

Работал Федор Маркелович и для лабораторий биофака МГУ, и для Зоологического музея, и для Сельхозакадемии. Деньги получал неплохие. К этому своему ремеслу он и решил приобщить странноватого, но весьма послушного, молчаливо-задумчивого племянника Евгения, раз уж тот никак не усваивает в школе положенные ему алгебру с геометрией.

«Ему не аттестат, не корка нужна, раз он у нас такой, а дело, что кормить его станет, когда я помру, – говаривал Федор Маркелыч Егору. – Ты-то бросишь его, знаю… Ты вон какой у нас парень, тебя такая дорога ждет, слава. На кой тебе такая обуза в жизни… А ему, ему, милый, учиться надо самому себе на хлебушек зарабатывать. Ничего, профессия моя редкая. В Москве нас, мастеров, по пальцам пересчитать можно. Однако и нужная, вон сколько заказов – один Зоологический с Никитской каждый месяц по пять шлет. Выучу я Женьку себе в помощники. Если понадобится – ремнем навык вобью. Парень-то он старательный, только молчун да заторможен… Но у нас, Дивиторских, дрессура годами, опытом накоплена – и мыши в поездах у нас ездили, и свиньи под ярмом ходили, и слоны польку-бабочку плясали. Так что и Женька наш усвоит, как ему теперь в жизни работать придется».

Пока Егор учился в цирковом училище, жил в Москве в общежитии, виделись они с братом часто. Женька постепенно, шаг за шагом осваивал будущее ремесло. Он был домосед, со сверстниками почти не общался, все дни проводил в мастерской Маркелыча. Тот то хвалил его, то поругивал, нередко и ремнем угощал с оттягом, но в общем-то был доволен: «Руки-то, руки, ты глянь, Егорка, у него какие – как у пианиста. Пальцы сами кожу чувствуют. А это в нашей профессии самое главное. Чутье – а не мозги ваши».

Потом, когда Егор, окончив учебу, попал по распределению в Управление госцирков Южного Урала и два года колесил с шапито по стране, когда он упорно работал над созданием собственного номера, который мечтал показать в Москве, они с братом долго не виделись. Потом он действительно попал на гастроли в Москву – они выступали в летнем шапито в парке Горького, и там-то и произошел с ним на репетиции тот несчастный случай. «Номер не клеился, – рассказывал Егор. – Страховка мешала, я ее и отстегнул и… Как прыгал – еще помню, как летел оттуда камнем – уже нет. Очнулся уже после операции в реанимации в Склифе…»

У него были сломаны ноги, трещина в позвоночнике. Он провалялся четыре месяца в больнице, а затем в корсете и на костылях Маркелыч и Женька привезли его к себе в коммуналку возле Павелецкого вокзала, в дом, где была знаменитая пивнушка.

И вот там Егор, по его признанию, понял, что у него есть младший брат, который его любит и жалеет – наверное, единственный на всем белом свете. «Женька меня и выходил тогда, – говорил Егор, – с ложки кормил, горшки из-под меня таскал, гулять на своем горбу выволакивал. Полтора года мне еще потребовалось, чтобы на человека стать похожим (он пил, пил, пил, словно его во время этого рассказа мучила страшная жажда). А когда я к ребятам в цирк вернулся, то… В общем, почти сразу понял – баста, отработал свое…» Белогурова тогда поразили его глаза – темные, с расширенными от выпитого коньяка зрачками, – они говорили гораздо больше, чем эта сумбурная пьяная исповедь.

Нет, тело, хоть и жестоко покалеченное, но тренированное, привычное к нагрузкам и испытаниям тело атлета-гимнаста, не отказывалось служить Егору. Отказалась служить… «Душа, что ли, черт ее знает, – говорил он. – Когда поднялся, посмотрел вниз на арену, пот меня прошиб холодный. Понял – не могу ничего. Пальцев не разожму, канат не брошу. Только попытался оторваться – как начало меня там рвать, точно я из холерного барака сбежал».

Он напрочь утратил кураж, как называли это специфическое цирковое чувство бесстрашия и допуска разумного риска его коллеги-артисты. Спазмы страха и вызванная ими рвота скрючивали его пополам всякий раз, когда он только пытался посмотреть с высокой трапеции вниз на арену. Вот так все и пошло для Егора прахом – надежды, годы учебы, мечты о славе. Он не мог больше работать в цирке. Но надо было как-то жить. На дворе стоял 92-й год.

Все деньги, заботливо скопленные Маркелычем за его долгую трудолюбивую жизнь, все его кровные восемь тысяч «тугриков» – «машина, положенная на сберкнижку», в одночасье ухнули в вихре гайдаровских реформ. Маркелыч с горя запьянствовал (кстати, этот порок был широко распространен в семье Дивиторских, как и в семье по линии матери у Белогурова), а потом умер – сердце не выдержало (реформ или пьянства, этого Егор не знал).

И они остались вдвоем с Женькой в той комнате в коммуналке у Павелецкого. Женька уже числился тогда в кожевенно-скорняжной спецмастерской ВДНХ в качестве мастера четвертого разряда и кое-что зарабатывал. А потом и ВДНХ, и павильоны «Свиноводство» и «Охота», и чучельная мастерская тоже канули в небытие. Все закрыли, сдали под торговые павильоны, откупили, а что никто не взял – то просто развалилось, быльем поросло…

Егор Дивиторский с большими трудами, но все же нашел себе работу по вкусу – сначала продавцом в павильоне «Керамическая плитка из Испании» на той же ВДНХ, затем тоже продавцом в секции мужской одежды в супермаркете на проспекте Мира. Потом, прельстившись его великолепными внешними данными, его «повысили рангом» – взяли в фирменный обувной бутик на Садовом. И он зажил жизнью… Какой? Да чудной, как он сам признавался. Работал в шикарном дорогом магазине (это была словно приоткрытая дверь в другой, лучший, алмазно-брильянтовый мир богатых и сильных мира сего), всегда в белоснежнейшей сорочке при галстуке, отглаженных брюках, начищенных ботинках, всегда готовый подставить клиенту стул, зашнуровать, как «шестерка», шнурки, подать рожок, посоветовать новейший крем для туфель из кожи игуаны. Зарплаты хватало на хлеб с маслом, на тряпки, на Женьку, даже на отдых в городе Сочи…

Не прав был Маркелыч – Егор брата не бросил, даже напротив. И не потому, что был уж так чувствителен и добр, а… Он помнил только, что, когда лежал сломанный и жалкий, как раздавленная гусеница, рядом с ним никого не было (друзья из цирка звонили, навещали, соболезновали – но и только), кроме Женьки, который в меру своих сил и способностей, но все же как-то пытался помочь старшему брату.

Женька жил уже как трава – сам по себе. И что варилось в его кудрявой голове, было теперь одному Богу известно. Когда ему пришла повестка в армию, Егор сам пошел с ним в военкомат. Его направили на медкомиссию, а там врачи лишь головой покачали: да уж… Поставили диагноз: вялотекущая шизофрения в стадии временной ремиссии – и отпустили призывника на все четыре стороны. Автомат доверить ему так никто из армейских и не решился. По настоянию Егора, Женька прошел ВТЭК и стал считаться инвалидом детства, получал крошечную пенсию и имел право на бесплатный проезд.

В Сочи они тогда приехали вместе – Женьку просто не с кем было оставить в Москве. Да и Егору хотелось, чтобы он поплавал в море, пожарился на солнышке, кости погрел. Жить устроились на частном секторе Мацесты…

Но все это, всю (или почти всю) подноготную братьев Дивиторских Белогуров узнал гораздо позже. А их первое близкое знакомство, с которого все и началось в городе Сочи, произошло при самых экстремальных и трагических обстоятельствах.