Текст книги "Венчание со страхом"

– Я, Кать, все понимаю, но и ты пойми меня: если бы ты его только видела в тот момент!

– Я вообще-то обезьян не переношу, – Катя поморщилась. – Они так уродливы и так на нас похожи. Как злая карикатура. Мне больно думать, что мы от них произошли. Но получается, что… «не на профессора, а на обезьяну бросился Рой», – процитировала она зловеще. – Это «Человек на четвереньках» Конан Дойла. Там один ученый хотел омолодиться и вводил себе какую-то сыворотку из макаки. Ну и превращался в какое-то страшилище, а овчарка Рой его чуть не загрызла. Может, и они там на базе опыты какие-нибудь проводят на обезьянах?

– Может, – Колосов хмурился. – Наверняка проводят, сами же говорили. И все как-то здесь слишком связано. И все к этой базе, к этому институту… Опыты не опыты, а что-то там происходит. Странное.

– Ну хорошо, а как же привязать сюда те ископаемые черепа, что ты видел в музее? Этот Ольгин. – Катя запнулась, она пока не хотела говорить, что уже успела побывать там и даже познакомиться и с Ольгиным, и с хранительницей коллекции Балашовой. – Он сказал, что неандертальцы были каннибалами? Мозги своих сородичей ели?

– Да.

– Ужас какой! Неандертальцы – это ведь древние люди?

– Не знаю я, Кать. Ничего я не знаю про них. То, что в школе учили, давно забыл. Не силен я в каменных веках, но чувствую, повторять придется.

– Ну и как же все-таки связать вместе этот след, подозреваемого – шимпанзе и повреждения черепа Калязиной, которые, как ты говоришь, похожи на повреждения ископаемых черепов? – спросила Катя тихо.

Никита пожал плечами и усмехнулся безнадежно:

– Я и не только это не знаю, как увязать. Я и начало всей этой истории не знаю теперь, как оценивать.

– Давай-ка рассказывай, – велела Катя и включила электрочайник. – У меня даже в горле пересохло от твоих историй. Ужас какой-то!

– Вот, а ты статьи свои сочиняешь и романы. – Он смотрел на нее печально. – Жизнь, она хлеще всякого романа. Так и бьет, так и лупит… Ну ладно. Началась вся эта история семнадцатого апреля. Утром шли на станцию жители поселочка Ильинское – это, если знаешь, недалеко от Жуковского.

– Еще бы не знать! Там дачи отличные! Ну и что?

– Шли себе, шли и наткнулись на труп гражданки Захаровой Надежды Павловны, семидесяти трех лет. Прежде она на разъезде была станционной рабочей, затем вышла на пенсию. Жила в Ильинском. Домишко свой дачникам сдавала, коз держала, кур. Как сказал эксперт, умерла она между семью и восемью часами утра. Когда на нее наткнулись – тело еще теплым было. Напали на нее недалеко от платформы – она то ли в Жуковский, то ли в Люберцы зачем-то собиралась ехать. Кто-то подкрался к ней сзади, сбил с ног и размозжил голову. Я сам туда выезжал. В общем, зрелище жуткое: вместо головы – одна кровавая лепешка. Одежда – пальто, платье, кофта – порвана, перепачкана грязью. Однако ничего не украдено. Деньги, крестик серебряный, сберкнижка – она все свое с собой носила… Орудия преступления мы тогда не нашли. Но предполагали, что это либо кирпич, либо увесистый камень. А следы там, к сожалению, все затоптали еще до прибытия опергруппы. Там словно стадо слонов прошлось: электрички прибывали, ну, все любопытные сразу туда – кого убили и все в этом роде.

Была там одна неувязка: старушка шла на станцию тем же путем, каким всегда ходила. Мы это выяснили: по своей улице, а затем поворот на дорожку за гаражами. Там на нее и напали, однако затем… Место там глухое, тихий закоулок, казалось бы – чего ему лучше, чем там с ней забавляться? Так нет. Оглушив ее, нападавший почему-то оттащил ее ближе к станции и там уже бил ее по голове до тех пор, пока не вколотил все кости в грязь. И там, где он это делал, – место открытое, народ то и дело может с электрички пойти, так что у него и было-то в запасе всего минут семь, не больше. Захарову не изнасиловали, хотя одежду порвали весьма жестоко. Жестоко и как-то хаотично: рукав пальто оторван, пола, часть воротника в клочья – в общем, сила должна быть приличная, чтобы тряпки эти вот так располосовать.

Катя сидела не дыша. Колосов посмотрел в свою чашку и продолжал:

– Второй случай произошел двадцать девятого мая в поселочке Брянцево.

– Брянцево? Так это же от Новоспасского в двух шагах. Там по шоссе и… – прошептала Катя.

– Именно. В общем, все это примерно в одном районе происходит. Территории разными ОВД обслуживаются, но район-то один – в радиусе нескольких километров, если считать от…

– От базы, да? – спросила Катя тревожно.

Никита снова тяжко вздохнул.

– Во второй раз жертвой тоже стала пожилая женщина: Гликовская Антонина Сергеевна, член Союза художников. График она в прошлом была, книжки оформляла. Но потом, естественно, на пенсии.

– А ей сколько лет было?

– Семьдесят пять.

– Господи!

– Да… Господи-Господи, – Никита постукивал забинтованным кулаком по столу. – На эту напали тоже утром, примерно в половине восьмого. И тоже неподалеку от станции. Там лесной массив, и она через него шла к себе на дачу. Они со стариком мужем круглый год на даче жили. Их сын часто навещал, продукты привозил. А тут он улетал в командировку в Эмираты, ну, старушка, естественно, его в дорогу собирала. Вечер в Москве провела, а рано утром собралась на дачу к мужу.

Ее тоже сбили с ног, оглушили, затем выволокли на посыпанную гравием дорожку – там место солнечное, открытое – и нанесли около восемнадцати ударов камнем по голове. Камень мы тогда нашли в пяти метрах от тела. Его под куст бросили. Ребристый, увесистый булыжник. Похожий был изъят и с места убийства Калязиной. И еще одна деталь. На гравии следов, естественно, не осталось, на траве вокруг тоже. Но была там метрах в десяти от тела канава с водой. Так вот, на ее кромке мы кое-что обнаружили.

– Что? – Катя поежилась. Ей снова захотелось что-нибудь на себя накинуть.

– Обнаружили мы смазанный, сильно деформированный след босой ступни. Эксперт сказал мне тогда: тот, кто его оставил, видимо, поскользнулся на глине.

Катя молчала.

– Гликовскую тоже не ограбили, а было что взять. Накануне она в Москве на себя и на мужа пенсию получила, да сын еще подбросил деньжат. Везла она в сумке около полутора миллионов. Так вот. Сумочку с деньгами отбросили словно бы за ненадобностью. Одежду варварски разодрали – платье треснуло снизу доверху. Однако полового контакта нападавшего с жертвой зафиксировано не было.

– Что ж это он два раза, в двух разных местах и оступился? Поскользнулся? – Катя кусала губы. – И почему он босой? В мае земля ведь еще холодная, или он…

Она подняла глаза и встретилась со взглядом Никиты.

– Нет, глупости это все! Да быть этого не может! Ну, подумай сам, как шимпанзе, вырвавшись с этой базы, мог отмахать тридцать километров в Ильинское?! Да его б сразу заметили – переполоху было бы! И потом, это ведь в апреле случилось. Тогда снег еще лежит в Подмосковье! Обезьяны теплолюбивые, они же холодов не переносят, – говорила она быстро, словно отбиваясь от каких-то возражений, хотя ей никто не возражал. – И вообще это невозможно! Этих шимпанзе когда на базу привозят?

– В апреле, я узнавал.

– В апреле? – Катя поперхнулась. – Нет, чушь, чушь все это! Наваждение какое-то. Надо отвлечься от этих приматов и взглянуть на дело с другой стороны.

– И с какой же? – Никита усмехнулся.

– С человеческой, вот с какой! – выпалила Катя.

– Так мы этим и занимаемся, только этим одним. Остальное – это мой личный бред, – он вздохнул. – Но занятно, правда? Интригует, а?

– Скажи, а извлечение мозгового вещества из черепов в первых случаях было зафиксировано? – Катя тщетно пыталась зацепиться хоть за что-то мало-мальски реальное.

– А вот это я и пытаюсь выяснить. В Новоспасском патологоанатом первоклассный. Он сразу это заметил, а вот другие…

– А может, он ошибся?

– Не думаю. Скорее всего другие эксперты прошляпили. Там надо повторную судебно-медицинскую экспертизу проводить. Ну, не эксгумацию, естественно, это теперь уже бесполезно, а хотя бы по записям первоначальным.

– А разве такое возможно установить только по записям? – недоверчиво спросила Катя.

– Смотря какой спец за это дело примется. Я вот умницу из Спасска попробую привлечь. А что до остального…

– Слушай, а нельзя мне с тобой на базе побывать? – спросила Катя умоляющим тоном.

– Думаю, что исключено. Там любопытных не жалуют. Особенно почему-то женщин. Как я понял.

Она не стала настаивать: в конце концов, если потребуется, она попытается отыскать лазейку в это поразительное место через Балашову или Ольгина – Мещерский ей поможет, но…

– Вообще-то, Никит, у меня вот какие впечатления от всего услышанного. Ты же моих впечатлений жаждал. – Катя подошла к темному окну. Уже ночь на дворе. Беседа их затянулась: на часах половина двенадцатого. Что, если Кравченко вдруг заявится? – Это все… Я даже слов не могу подобрать, но сдается мне, что ты все-таки куда-то сильно уклонился.

– Куда это я уклонился?

– Ну, ты слишком много говорил о животных. Но ведь там люди работают. И на этой базе, и в музее. Наверное, интересно было бы познакомиться с ними поближе. Мне лично интересно. А до тех пор, пока мы не поняли этих людей, я думаю…

– Ну, Катерина Сергеевна, что думает твоя светлая головка? – Никита смотрел на нее печально и устало. – Что я круглый дурак, да?

– Господи, какой ты, право! У каждого из нас в жизни бывает период, когда хочется верить в самое невероятное. Это потребность.

– Эта потребность простительна для пацана. А мне тридцать четыре года. Я уже старый для таких игр. Бьют они по мне больно. По моей профессиональной карьере бьют.

– Все эти факты нельзя связать воедино, – сказала Катя твердо. – Пока, во всяком случае. Либо это просто цепь совпадений, либо…

– Либо что-то еще. Это я уже понял. – Колосов прищурился. – А цепь совпадений, Катериночка, тоже бывает ве-е-сьма любопытной. Ну, как, например, в нашем случае: в один день, неподалеку друг от друга убивают старуху и ребенка. Странная симметрия, да? И еще – все толкуют о том, что в области действуют сразу два серийника, причем диаметрально противоположных наклонностей: геронтофил и педофил.

– Эти преступления между собой никак не связаны, – заметила Катя.

Колосов поднялся.

– Пока – да, а что будет дальше… Эх, ежики в тумане. Поздно уже. Я вижу, устала ты от моей глупой болтовни. Но я все равно рад, что… что выговорился наконец. И что ты меня, Кать, выслушала и не вытолкала взашей.

– Я тоже рада, Никита.

Он смотрел на нее. Стоял близко, почти касаясь.

– Чему? Ну чему ты рада?

– Не знаю чему. Просто рада. Наверное, тому, что ты пришел со всем этим именно ко мне.

Он протянул было руку к ней, к ее пушистым легким волосам, но, взглянув на повязку, тут же опустил.

– Поранился, да? – спросила Катя робко.

– Ерунда, завтра сниму.

Они стояли в прихожей.

– Тебе это платье здорово идет, – сказал Колосов серьезно.

– Это сарафан.

– Все равно. На работу так ходи почаще, – он улыбнулся.

– Начальство не одобрит.

– Наплюй на начальство. Слушай, что я тебе говорю. Всегда меня слушай.

– Хорошо, – она тоже улыбнулась. – Спокойной ночи, Никита.

Он молча смотрел на нее. Затем открыл дверь и направился к лифту.

Когда его машина скрылась за углом дома, Катя отошла от окна, вымыла посуду, поставила ее на сушку. Делала она все чисто механически. Голова ее гудела, как колокол, но ни одной дельной и связной мысли там не бродило. Кате вдруг стало страшно в пустой, темной квартире. Она быстро включила везде свет, разделась и юркнула в кровать. Затем все же одумалась: встала, выключила лампы, оставив только ночник да радиобудильник.

Тихая музыка, передаваемая «Европой-плюс», понемногу отогнала ночные страхи. Но, зарываясь в подушку, Катя все равно слышала чей-то высокий, вибрирующий шепот, настойчиво прорывавшийся к ней сквозь синг Криса де Бурга и шипевший ей в самые уши, а что – она так и не могла разобрать. И от этого сердце ее тикало, как маленькая мина…

Глава 16 НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, НА СЛЕДУЮЩИЙ ВЕЧЕР

А на следующее утро Катя явилась на работу в самом мрачном расположении духа: ночные страхи обернулись жестокой головной болью. От кофе пришлось отказаться, заварить вместо него противный на вкус, но весьма полезный (так значилось на этикетке) травяной чай и запить им таблетку анальгина.

Катя с отвращением выпила этот напиток, затем вымыла чашку, прошла в ванную и с раздражением швырнула в стиральную машину спортивный костюм Кравченко, в котором он обычно делал утреннюю пробежку. После она выволокла на балкон его тренажер для брюшного пресса – пауэртек, загромождавший с незапамятных времен переднюю, снова вернулась на кухню, достала из холодильника курицу и бухнула ее в раковину размораживаться.

Все эти приготовления были не чем иным, как недвусмысленной демонстрацией и красноречивым намеком: мол, не пора ли тебе, дорогой Вадим Андреич, бросить бить баклуши и засучив рукава начать помогать той, что целыми днями бьется как рыба об лед: строчит статьи, стучит на машинке, хлопочет по дому, да еще попутно пытается разгадать какие-то жуткие убийства.

Впрочем, закрывая дверь квартиры, Катя уже знала, что все ее демонстрации и намеки – дохлый номер. Надо было остановиться только на одном: банке рассола. Кравченко это оценил бы непременно.

На работе, едва только сев за свой стол, она, как ни странно, успокоилась, тут же решив, что все ею вчера услышанное настолько важно и серьезно, что им просто невозможно заниматься в рабочее время в служебных стенах. Та информация, столь причудливая и фантастическая, требовала, чтобы ее, во-первых, тщательно и неторопливо обсудили с каким-нибудь умным и сведущим человеком (эта роль в Катиных мыслях отводилась Мещерскому), а во-вторых, так же тщательно взвесили, отвергнув явный вздор. Здесь же ни взвешивать, ни обсуждать этакое не представлялось возможным из-за чисто деловой суеты и шума. В пресс-центре постоянно звонили телефоны, кто-то откуда-то передавал что-то по факсу, диктовались сводки на радио, барабанили машинки. К довершению всего сломался один из компьютеров, подхватив какой-то зловредный вирус. Он ехидно выдавал одну только фразу: «В Багдаде все спокойно», которая смешила и раздражала.

Катя повернулась спиной к наглой машинке, взяла стопку чистой бумаги, ручку и села набрасывать статью о ликвидации наркопритонов в Знаменске. Время поджимало, материал срочно требовался в криминальную полосу «Вестника Подмосковья».

Около трех часов, почти закончив, она позвонила домой. Но телефон молчал. Затем она набрала номер Мещерского – та же картина, позвонила на квартиру Кравченко – и там глухо.

Следующий ее звонок предназначался Сергееву. Вот тот, как и подобало дисциплинированному сотруднику правоохранительных органов, стоял на посту.

– Саша, тебе Жуков, может быть, позвонит, если что вспомнит, – сообщила она после передачи скудных сведений, почерпнутых из беседы с мальчиком Кешей. – Я ему твой телефон оставила. И брату его тоже велела передать. Может, и он позвонит.

– После дождичка в четверг, жди-дожидайся, – буркнул Сергеев. – Впрочем, сдается мне, что это уже неважно, Катюша. Как рыбе зонтик это теперь.

– Какой рыбе? Ты о чем? Почему неважно? – насторожилась Катя.

– Обстоятельства тут одни.

– Какие обстоятельства?

Он сделал многозначительную паузу.

– Вновь открывшиеся.

Катя уже теряла терпение. Сергеев, когда у него дурное настроение, изъясняется туманно-туманно. Ему бы в Лондоне обитать!

– Что еще стряслось? – спросила она громко. – Почему тебя уже не интересуют братья Жуковы?

– Да не меня, Кать. – Сергеев вздохнул. – А стряслось что… Синеухов в убийстве признался, вот что.

Катя озадаченно умолкла.

– Взял все на себя брат Синеухов Тимофей Борисович, – продолжал Сергеев. Однако ни радости, ни энтузиазма раскрытого дела в его голосе не слышалось.

– Тебе же про царицу доказательств объясняли. – Катя чертила на листке бумаги косые клеточки. – Это, наверно, по камере он… – Она тут же прикусила язык, вспомнив, что неосторожное упоминание табуированных тем по телефону доводило Сергеева (как и всякого настоящего опера) до состояния тихого исступления.

– Он признался на допросе у Зайцева. Не у нас, а в прокуратуре, – отчеканил Сергеев.

– У Зай-цева?

– Да, дорогуша, у него самого. Господин, надзирающий за законностью, мне час назад как позвонил. Торжествует там, в литавры бьет. Обскакал, мол, тебя, угро, на вороных-буланых. С тобой подозреваемый в глухую молчанку играл, а со мной, мудрым, полное признание выдал. Чистосердечное.

– Так, значит, все-таки Синеухов убил Стасика? – Катя не верила ушам своим. – Подожди, а зачем же его в прокуратуру взяли? Он же у вас в ИВС сидел? Ты сказал вроде по указу…

– Зайцев перед отпуском торопится. Днем и ночью пашет. Сегодня прямо с утра потребовал: подавай мне Синеухова. С конвоем, естественно. Ну, мы и подали. Хозяин – барин. Отвезли в прокуратуру.

– И у него в кабинете Синеухов признался в убийстве? Вот так взял и…

– Ага. Взял и…

– А твои сотрудники при этом присутствовали?

– Ты что, Зайцева не помнишь? Разве он позволит? Он же все сам – и швец, и жнец по всем делам, – Сергеев говорил насмешливо и отрывисто: то ли злился, что у него из-под носа увели раскрытие громкого дела, то ли…

– А Синеухов все в деталях показал? Ну, как он убивал, чем, куда дел орудие убийства? – допытывалась Катя.

– Эти важные подробности мне сообщить пока не сочли нужным. Он еще в прокуратуре.

– Как же так? Странно… Ну подожди, его же скоро, наверное, назад привезут. Не расстраивайся.

– Кто расстраивается? Я? Я расстраиваюсь? Да я… – Сергеев кашлянул басовито. – Плохо ты меня, Катюша, знаешь. Я об одном только тревожусь.

– О чем, Саша? Ведь если убийцу поймали – и слава Богу. Так быстро! Ведь это же ты его взял. Ты и Загурский. Дело, считай, на девяносто процентов вами сделано. Я так и напишу, – горячо заверила Катя.

– Да не о галочке я пекусь! Не о славе, – повысил голос Сергеев. – Я ж говорю: плохо ты меня знаешь. Дело он загубит, вот что я боюсь.

– Ну почему загубит? Зайцев отличный следователь. Ты, Саш, к нему несправедлив. И если Синеухов…

– Вот-вот, если Синеухов, – передразнил Сергеев. – А если нет, а? Что тогда? А Зайцева теперь, когда он на таком коне-скакуне, не переубедишь, хоть лопни. Он за эту версию горой будет стоять. Это ж его раскрытие, Кать. Его кровное. А в дураках-то кому охота ходить?

Возразить на это резонное замечание было нечего, Катя и не возражала. Разговор с Сергеевым настроения, увы, не улучшил. Она отодвинула телефон и задумалась. Итак, в Каменске все тоже в сомнении и недоумении. Все, кроме счастливца Зайцева. Интересно, а вот если бы Синеухов признался не ему, а самому Саше, стал бы начальник Каменского ОУРа источать столь ядовитый скептицизм по этому делу? Соперничество ведомств – вещь, конечно, полезная. Рвение профессиональное подстегивает, и вообще… Но не до такой же степени!

Но до чего Сашка изменчив! Сам ведь взял этого ханыгу, сам кому-то говорил: «похоже, он», сам его раскручивал, а стоило только тронуть его больное сыскное самолюбие – и он уже ни в чем не уверен. Будто бы.

Ей вдруг вспомнился один странный парадокс, услышанный ею от одного опытного и маститого сыщика, с которым она делала интервью к Дню милиции. «Чем больше я получаю доказательств виновности подозреваемого в убийстве, – сказал он ей, – тем больше я сомневаюсь в их истинности и начинаю верить в его непричастность. Стечение обстоятельств – коварная штука. Однажды я заплатил случаю невосполнимую дань. И теперь, как говорится, на воду дую».

«Ладно, и мы не будем торопиться, – размышляла Катя. – Тоже подуем на воду. Вину Синеухова все равно пока ничего не подтверждает, кроме его голословного признания. А не надо забывать его диагноз – психопатия. Надо дождаться результатов биологической экспертизы. Может, она кое-что разъяснит».

Тут в кабинет заглянул оператор телегруппы Лева Львов.

– Привет, привет. – Он плюхнулся на стул и протянул Кате баночку ледяной пепси. – Ну и жарища на улице! Я с ДТП на Каширке. На солнце градусов тридцать, как в Сахаре. А ты, Екатерина, все пишешь, все пером скрипишь. Все скрипи-ишь и скрипи-ишь – как кузнечик.

– Как сверчок. Они зимой скрипят за печкой. – Катя положила статью в папку. – Лев, мне тут одна вещь от тебя потребна.

– Что за вещь? – Лева облокотился о стол. – Когда женщина начинает меня о чем-то просить, я… делаю всегда, как она хочет. Так что за вещь, что тебе потрэбна?

– Ты с группой захвата в притон в Знаменске выезжал, – Катя безмятежно улыбалась. – Героинщиков снимал. Про ломку что-то говорил, про кайф словившего, помнится. Так вот. Дай-ка мне, Лева, эту кассетку на выходные. Мне впечатления от живой картинки нужны для репортажа.

– И это все? – Лева разочарованно приподнял свои роскошные самурайские брови. – Все, что тебе от меня потребно на эти выходные? Подумай хорошенько. Не торопись.

– Все, Левочка.

– Хорошенько подумай.

– Кассету, Лева, я жду.

– Па-ажалуйста. – Львов подошел к тумбе с видеоаппаратурой, порылся в ящике и достал нужную видеокассету. – Твои запросы, ласточка, на редкость скромны.

– Я всегда славилась скромностью. – Катя спрятала кассету в сумку. – Это одно из моих многочисленных достоинств. А ты не знал?

Домой она отправилась не сразу. Решила сначала заскочить в «Птицу» на Пушкинской: опустевший холодильник требовал пополнения запасов. А после «Птицы», несмотря на вечернюю духоту, Катя просто не могла уже не зайти в «Наташу» и перемерила там целый сонм изящных дорогущих босоножек испанской кожи.

Было уже семь вечера, когда она наконец рассталась с обувным отделом, нырнула в поток прохожих на Тверской и на ступеньках подземного перехода внезапно столкнулась с… Павловым.

– Катя, вы? Вот здорово! – Он стоял прямо перед ней: такой свежий, чисто выбритый, подтянутый, в белоснежной сорочке с галстуком и идеально отглаженных брюках.

Катя помнила его вчера совсем иным: в футболке, джинсовых шортах, с завязанным у пояса узорным свитером. Ночная попойка должна была как-то на нем отразиться – отечностью или небритой щетиной… Но нет – даже следа «споласкиваний дачи» на лице Павлова не замечалось. На Катю смотрел клерк, этакий эталон белого воротничка – эталон от щегольской, сбрызнутой туалетной водой стрижки до кончиков модных начищенных ботинок.

– Вы куда идете? – спросил этот «белый воротничок» бодро и радостно.

– Я вообще-то домой иду, а вы… – Катя замялась.

Павлов галантно забрал у нее пакет с полуфабрикатами.

– Вы думали, что мы до сих пор гудим? Угадал? Нет, увы, увы. Ночь миновала, чаши опустели. Но хорошо посидели. Ой, хорошо! Молодость вспомнили, розовую юность. Я под утро от Сережи ушел. Мой «партизан» – ранняя пташка. В семь уже на ногах. Мы с ним во дворе бегаем, а потом на лоджии водой обливаемся.

– Как это на лоджии?

– Ванночку ставлю и поливаю его из кувшина. Свежий воздух, прохладная водичка. Спартанца ращу. Теперь на даче вот будем купаться ходить. А вы очень домой торопитесь? – Павлов улыбнулся. – Может, зайдем перекусить? – и он кивнул на громоздившийся за их спинами «Макдональдс». – Я ужасно рад, что вы вот так неожиданно об меня споткнулись.

– Я не споткнулась, – Катя тоже улыбнулась. Глупо, как ей показалось, но от этой глупости отчего-то стало весело. – Вообще-то я не особенно тороплюсь.

– Тогда идемте. Я с девушкой лет сто в кафе не сидел, честное слово. Доставьте мне такое удовольствие.

В «Маке» Павлов усадил Катю за белый пластмассовый столик на втором ярусе, а сам спустился к стойке и через минуту вернулся с подносом, ломившимся от бумажных сверточков и стаканчиков.

В его отсутствие Катя переводила дух – в зале «Мака» вовсю работали кондиционеры.

– А вы, Виктор, вроде бы в отпуске, – сказала она, когда он сгрузил на столик чизбургеры, жареную картошку, коктейли и сладости.

– Вроде бы. Но еще не почувствовал даже. А вот сегодня в офис срочно вызвали. Нет, надо из Москвы немедленно убираться. А то замучают.

– Вы в турагентстве работаете?

Он кивнул.

– «Восток» наша контора называется, а это дело тонкое.

– А маршруты путешествий у вас куда? На Ближний Восток? На Дальний?

Он вздохнул.

– Да сейчас уже и ни на Ближний, и ни на Дальний, и даже ни на Средний. У нас какая-то свистопляска началась. Реорганизации, слияния, размежевания. Сложности финансовые. Программы свертываются, и чувствую, что, – он положил перед Катей огромный бургер с чем-то аппетитным, – придется мне после отпуска искать новую работу. Лавочка, кажется, к тому времени наша полностью накроется.

– Вы сначала сказали – офис, а теперь – лавочка…

– Лавочка, Катя, лавочка. Увы. И ей я отдал пять лет своей жизни. Чтоб она провалилась!

– Наверное, трудно вам приходится – и мальчика воспитывать, и работать. Но он у вас – прелесть.

– Хороший пацан. Он меня как никто понимает, – Павлов улыбнулся. – Мы с ним дружно живем. Соседка наша, старушка, считай, нянька его. Я ей плачу, ну, она охотно помогает мне с ним управляться и по дому тоже – убраться там, постирать.

– Чен Э – сын ваших друзей, да?

– Был. Теперь он мой сын. – Павлов пододвинул Кате коктейль. – Удивительное чувство, знаете ли: однажды утром просыпаешься, и ты – уже отец. А приемный, нет ли… Это… В сердце этого не носишь. Они, его родные родители, действительно были моими друзьями. Даже больше. В Таджикистане до этой войны много китайцев жило. Я с Чен Чжоу – отцом Чен Э – еще в восемьдесят третьем познакомился, когда в военном госпитале лежал в Кулябе. Он хирург был от Бога. И невеста его там же работала – фарфоровая такая китаяночка – врач-анестезиолог. Они меня спасли. Сделали операцию, когда все уже на меня рукой махнули. Рискнули и спасли – все удачно прошло. Если бы не они – подох бы я там. А потом они поженились. Я на свадьбе был. Китайская свадьба, настоящая. И потом к ним приезжал, когда демобилизовался, когда в институте учился. Чен Э у них не сразу родился, но потом все же родился. А когда Чен и его жена погибли, я…

– Их бандиты убили?

– В «Новостях» говорят – «представители вооруженной оппозиции». – Глаза Павлова, вернее, стекла его дымчатых очков блеснули, отразив закатное солнце, вливавшееся в панорамное окно ресторана. – Как будто мало мы эту оппозицию, этих подонков занюханных в Афгане жгли!

Катя с трудом проглотила кусок. Ей отчего-то стало не по себе. Холодом каким-то дохнуло. Она знала: война не ведется в бархатных перчатках, тем более та, афганская. Но как же не вязались нынешняя белоснежная сорочка и дымчатые очки Павлова с этим его словечком из далекого прошлого – жгли.

Но он говорил уже о сыне, и лицо его просветлело:

– Вот отдохнем недельки три, а осенью я основательно займусь одним делом. Говорят, есть центр – последнее слово медицины. Ну, может, что-то попытаются сделать с его слухом. А если ушки ему подправят, то все остальные проблемы снимутся. Я перед его родителями в долгу, а значит, и перед ним. Ну, буду возвращать по мере сил.

– Мальчик пострадал и от этой, гражданской, и от той войны, – заметила Катя грустно. – Не прямо, но… они такие, ну глухонемые, рождаются, говорят, если у матери во время беременности был сильный нервный стресс. Она же врач военный была, а значит, стрессов ей хватало… Господи, ну почему так все несправедливо? Не везет никогда хорошим людям. Почему это так, Виктор, а?

– Так мир устроен. – Павлов смял бумажный стаканчик и положил его на поднос. – Так мир устроен, – повторил он как-то уже по-иному и продолжил: – Чей удел – вращение и кружение. Подвижно время, как родник, как струи водяные… Это Рудаки. В институте самый мой любимый поэт был. Как говорят древние книги, к тому же – настоящий мужчина.

Катя смотрела на Павлова и думала: «Вот человек, который вхож в музей и знает тех, кто работает там и на базе. И он человек мужественный и много чего повидавший. А неплохо было бы записать его в союзники, отправляясь туда, где творятся столь странные вещи. Вот взять да и рассказать ему прямо сейчас, что я узнала. Он бы с Мещерским…»

– А как там дело продвигается в Каменске с этим убийцей детей? Не нашли еще того подонка? – спросил вдруг Павлов.

Мысли Кати оборвались. Вопрос, такой небрежный, заданный как бы между прочим, но она почувствовала: он спросил не просто так. Она украдкой взглянула на него: а может, ты вообще все не просто так делаешь? И вот сюда меня пригласил тоже?

Катя знала это свое состояние души: семь лет работы в милиции въелись в ее плоть и кровь. Не то чтобы она была суперподозрительной особой, но… Вот, например, когда кто-то пытался познакомиться с ней на улице, первой ее мыслью было, что это не ловелас и даже не хулиган, а… грабитель. Сделает вид, что идет вас провожать, да и оберет до нитки в подъезде. Это был только маленький штрих, но весьма характерный. С подобными мыслями Катя не могла даже бороться: они возникали из ее подсознания, ибо стали частью ее самой. «Ну почему он спросил про убийцу Стасика? Странно, что он вообще не забыл…»

– Нет, пока не нашли, – ответила она. – К сожалению, таких находят не скоро.

– Насколько не скоро?

– Ну, месяцы иногда уходят на розыск, иногда годы… – Она взглянула на него и тут же опустила глаза. Павлов хмурился.

«Он же отличный парень. Приятель и однокашник твоих друзей. Чего ты в самом деле? – Катя урезонивала себя. – Чего ты насторожилась? Только потому, что он спросил?»

Но другой какой-то голос внутри нее шептал: «Такие любят возвращаться на место преступления. Их туда тянет. Такие всегда проявляют интерес к розыску. Им ведь так важно знать, насколько он продвинулся».

– Я почему спрашиваю, – Павлов достал сигарету и зажигалку. – Курите?

– Нет, спасибо.

– Тогда я с вашего разрешения. Я, конечно, не робкого десятка, – он затянулся, – но, может, не стоит маленького ребенка тащить туда, где объявился маньяк?

Катя вздохнула и обругала себя: «Что, съела? Он же – отец. И он боится за свое дитя. И любой бы на его месте боялся в такой ситуации».

– Ну, Чен Э, конечно, не надо оставлять без присмотра. За калитку его не выпускайте одного. А с вами он в абсолютной безопасности.

– Да? Ну, будем надеяться, что ваши коллеги все сделают как надо, и поскорее. Жаль было бы из-за этой скотины от такой дачи отказываться! Вы, Катенька, приезжайте с Вадимом и Сережей ко мне, в любые выходные. Там мангал есть в сарае, я видел. Такие шашлыки с вами закатим! Я один рецепт знаю, пенджабский: шашлык пелор – с абрикосами и айвой. Язык проглотишь.

– Спасибо, а вы, если что, сразу к Леше Караваеву обращайтесь. Он в пункте милиции у станции дежурит.

– Я уже знаю, – Павлов кивнул. – Славный малый. Он мне сегодня ночью все про какую-то девушку толковал. Жениться хочет. Красивая, говорит.