Текст книги "Серебряные слезы"

Андрей, который все это время чувствовал себя неловко, испугался – неужели она догадалась?

Но Мария Ивановна смотрела в темнеющее небо, и печаль ее носила скорее общефилософский характер.

– И кем мечтает стать в будущем наша замечательная девица? – спросил Антон Антонович.

– Актрисой, наверное, – хихикнула тетка, дальняя родственница Померанцевых.

– Ну уж, сразу и актрисой! – возмутился Антон Антонович. – Как будто в наше время женщине делать больше нечего. Нынче женщина может посвятить себя медицине, и уже много есть примеров тому…

– Нет уж, – покачал головой Кирилл Романович. – У нас уже одна дочка ушла в науку, спит и видит Лейбница, Пифагора и… кто там еще в математике корифеями считается?..

– Женщине наука ни к чему, – вдруг подала голос малолетняя Ната, до того молчавшая и с интересом прислушивавшаяся к разговору взрослых. – Ее главное предназначение – быть верной матерью и добродетельной супругой. То есть наоборот…

Все захохотали, отчего Ната испугалась и полезла под стол.

– Яйца курицу учат, – недовольно пробурчал старый доктор.

– Не скажите, устами младенца истина глаголет! – сквозь смех воскликнул Кирилл Романович. – А ты, Дульцинея, что молчишь?

– Я не знаю… – ответила Дуся, метнув быстрый взгляд на Андрея. – Мне кажется, я была бы плохой актрисой. У меня нет таланта…

– Есть у тебя талант или нет – про это другим судить…

– В наступившем веке грядут большие перемены, – басом произнес кадет Михайлов. – Области, бывшие ранее недоступными женскому полу, теперь открывают перед ним новые возможности. Например, возьмем общественное движение, политику… Вполне можно предположить, что Евдокия Кирилловна станет суфражисткой…

– Кем-кем?! – вытаращив глаза, вскричал Померанцев.

– Голубчик, ну не при детях же… – укоризненно покачала головой Мария Ивановна и заглянула под стол. – Наточка, вылезай, чего ты там сидишь?

– Вас этому в военном училище учат? – ехидно спросил Антон Антонович. – Вы бы еще о «Народной воле» заговорили… Тьфу, бесовщина!

– А пусть Дульцинея наша что-нибудь споет… А, Дусенька? – предложил Померанцев. – В такой вечер хочется жизни радоваться, а не про политику…

Мария Ивановна села за рояль.

– Мама, ту итальянскую песенку, что мы разучивали на прошлой неделе…

Петь Дуся любила. Она улыбнулась Андрею, как бы сказав – «для тебя, милый», и спела «Вернись в Сорренто» – очень чисто и хорошо. Потом еще русский романс спела и еще…

Зажгли свечи. Ната уснула, положив голову на локоть, во сне смешно приоткрыв рот.

Андрей незаметно вышел из-за стола и спустился в темный сад. Голос Дуси доносился отчетливо и нежно, словно пело ночное небо. «Она ангел, – подумал он. – И за что мне такое счастье? Она самый настоящий ангел…»

Через два дня Кирилл Романович уехал, чему Андрей был очень рад – он все боялся, что Дусин отец что-нибудь заметит и их разлучат навсегда.

– Что же ты мне свидания не назначаешь? – вдруг спросила его Дуся с обидой.

– Какое свидание? Зачем? – удивился Андрей. – Разве мы и так не видим друг друга каждый день?

– Нет, непременно должно быть свидание, – настаивала Дуся. – Раз уж мы с тобой жених с невестой, то ты непременно должен мне свидание назначить.

– Ну хорошо, – сказал Андрей. – А где? Пойдем опять на пруд?

Дуся покраснела.

– Нет, не туда, там мы уже были. Надо найти еще какое-нибудь романтичное место.

– Тогда на кладбище, – решительно произнес он. – Романтичнее не бывает.

– Отлично! – обрадовалась Дуся, и глаза у нее заблестели от возбуждения. – Мне еще никогда не назначали свидания на кладбище…

Во всем этом была для нее какая-то особая, жгучая прелесть – ей нравились таинственность и романтизм, опасность – а вдруг кто-нибудь да узнает ее тайну? – интриговала. Они договорились о времени – раннее утро, перед завтраком. Обычно тогда большая часть проживающих в имении уходила в лес собирать ягоды.

Андрей проснулся раньше положенного срока – солнце еще только собиралось подниматься, густой туман стелился над землей. Он быстро собрался и побежал к месту встречи. Прошел сквозь старые ворота и сел на низкой лавочке возле могилы купчихи Козулиной, которая покинула сей мир в возрасте девяноста трех лет.

Андрей странно чувствовал себя на кладбище, потому что ему казалось, что родители наблюдают за сыном. Ему хотелось вновь встретиться с ними, неважно каким образом – то ли они должны вернуться на землю по воле волшебства или чуда, то ли он сам должен последовать за ними… Но сейчас обычные страхи отступили, потому что прошлым и будущим Андрея владела только Дуся. Захотелось ей свидания в романтическом, таинственном месте – что ж, пожалуйста…

Сквозь листву проглянуло солнце, отразилось в каплях росы, которой была будто обрызгана трава, и в воротах мелькнуло Дусино платье.

«Она всегда – как свет, – подумал он, поднимаясь ей навстречу. – И в первый раз я ее увидел зимой, когда из-за туч выглянуло солнце… Ну как не любить ее?»

– А вот и я… – радостно сказала Дуся. Одна щека была у нее румянее другой – наверное, отоспала. Весь ее вид, домашний и добрый, ужасно нравился Андрею. – Что, опоздала?

– Нет, девушке пристало опаздывать… Дуся, я все время думаю о тебе! Вот глаза открою – и сразу ты у меня в голове. И даже во сне…

– Я тоже о тебе все время думаю, – серьезно сообщила Дуся. – Я вот о чем с тобой поговорить хочу… Помнишь, третьего дня все приставали ко мне – кем я хочу стать, и все такое…

– Помню, – кивнул Андрей.

Они пошли по узкой дорожке между могил на другой край кладбища, где их никто не мог бы найти.

– Мне кажется, что тебе не понравилось бы, если б я стала актрисой.

– Ты вольна делать что угодно.

– Нет, я же чувствую… Ты мне скажи, Андрюша! Я все буду делать, как ты попросишь, я хочу, чтобы ты был доволен мной.

– Хорошо… – медленно произнес Андрей, – буду откровенен. Я думаю, что в профессии актрисы нет ничего плохого, она не хуже любой другой. Но ее публичность… Все смотрят на тебя, все тобой восхищаются, оценивают каждое твое движение, поворот головы, интонацию… Обнажено все – и душа, и тело, и чувства.

– Ну уж, и все! – недовольно перебила Дуся. – Ты театр с Мулен Ружем путаешь. Когда, например, Стрепетова…

– Барышня знает про Мулен Руж! – засмеялся Андрей. – Ладно, бог с ней, со Стрепетовой – ты будешь лучше.

– Да никем я не буду! – затрясла головой Дуся и на миг прижалась щекой к плечу своего спутника. – Я о том и говорю – ничего я не хочу. Только бы ты был счастлив…

– Ты отказываешься от театра?

– Да, отказываюсь, – торжественно произнесла Дуся. – Я раньше, честно говоря, мечтала о сцене. До того, как мы объяснились. А теперь это все неважно. Только ты!

– Обожаю тебя, – воскликнул Андрей. – Ты права – я не хочу делить тебя с толпой. Моя, только моя…

Он хотел обнять ее, но Дуся отстранилась со смущенной улыбкой.

– Здесь… здесь как-то неловко. Как будто мертвые видят нас.

– «Зачем загадывать, мечтать о дне грядущем, когда день нынешний так светел и хорош? Зачем твердить всегда в унынии гнетущем, что счастье ветрено, что счастья не вернешь? Пускай мне суждены мучения разлуки и одиночества томительные дни – сегодня я с тобой, твои целую руки…» – вдруг процитировал Андрей. – Это я из Апухтина вспомнил. Как дальше – не помню, но что-то такое ужасно трагическое.

– Не надо трагического, – упрекнула Дуся. – Я Апухтина не люблю. Очень мрачный поэт.

– Прости…

Они дошли до противоположного конца кладбища. Здесь были только старые могилы – все в запустении, заросшие травой и сорняками, на замшелых надгробиях уже ничего невозможно было прочитать.

Они сели на выбеленную дождем и ветром скамью, и Андрей взял Дусю за руки.

– Как я люблю тебя, как люблю… – пробормотал он. – Как ты думаешь, что бы было, если б все узнали о нас?

– Нас бы разлучили. Отослали бы меня в какой-нибудь пансион… – пожала плечами Дуся. – Папе бы точно это не понравилось. Он считает, что человек должен сначала вырасти, оформиться и только потом определять свою дальнейшую жизнь. Но чего определять, если я точно знаю, что хочу быть только с тобой?

– И я… Послушай, я вот еще о чем подумал – через год нам все равно предстоит расстаться, оттого эти стихи дурацкие мне все на ум и лезут. Через год я заканчиваю гимназию, поступаю в университет (это я уже решил, что именно в университет, на филологическое отделение), дольше в вашей семье оставаться невозможно…

– Как? – воскликнула пораженно Дуся. Видимо, она только сейчас задумалась о будущем.

– Обыкновенно, как… Не до старости же мне у вас в приживалах ходить!

– Почему в приживалах? – растерянно пролепетала Дуся. – Ты мне как брат, ты сын папиного друга…

– Ну и что? Я же не инвалид, я взрослый человек… почти. Съеду на какую-нибудь квартиру, буду учиться…

– Я умру без тебя! – зарыдала вдруг Дуся и бросилась Андрею на шею. – Ну зачем, зачем ты завел этот разговор?! Сегодня же ты со мной и еще целый год…

– Я буду каждый день приходить к вам, мы каждый день будем писать друг другу письма! – сказал Андрей, прижимая ее к себе. – А потом мы поженимся.

– Когда? – жадно спросила Дуся. – Еще долго ждать? Сколько?

– Ну, пока я буду учиться в университете, потом еще года два-три мне необходимо для того, чтобы встать на ноги, упрочить свое положение… Иначе Кирилл Романович просто-напросто откажет мне как бесперспективному человеку, не могущему устроить счастье его дочери.

Дуся сидела молча, прикидывая, в каком же году они смогут соединиться с Андреем.

– Господи, милый, – это же целую вечность ждать! Я к тому времени старухой стану – мне будет двадцать два, двадцать три…

– Ты отказываешься ждать меня? – спросил Андрей. – Если отказываешься, то я прямо сейчас умру, и пусть меня похоронят на этом самом кладбище…

– Нет, что ты! – закричала Дуся, бросаясь обнимать его. – Я хоть сто лет буду ждать! Я клянусь!

– И я клянусь, – прошептал он, горячо целуя ее лицо, залитое слезами.

Сзади, в кустах, вдруг зачирикали проснувшиеся воробьи – в их семействе вспыхнул скандал. Дуся и Андрей, опомнившись, отскочили друг от друга.

– Птички… – прошептала Дуся дрожащими губами. – Это только птички…

Она сорвала травинку, стала вертеть ее в руках. У нее была такая привычка – все время вертеть что-нибудь в руках, теребить бахрому на скатерти, оборки своего платья…

– Послушай, милая, – тихо произнес Андрей. – А ты, правда, любишь меня? Может быть, это просто увлечение? Знаешь, я слышал, есть любовь и влюбленность, и их очень легко спутать друг с другом… Или даже не так! – со страхом воскликнул он. – Ты просто жалеешь меня…

Дуся ничего не ответила, продолжая теребить травинку, скручивая ее в спираль.

– Нет, погоди, ты послушай меня… – настаивал Андрей. – Ты ведь добрая девушка, у тебя необычайно нежное сердце… А что, если так – ты встретила бедного сироту и пожалела его? И на самом деле ты не любишь меня, а просто боишься огорчить отказом…

Дуся подняла глаза, уже совершенно сухие, и произнесла гордо, даже надменно:

– Люблю. И ни в чем не сомневаюсь… – Она перекусила зубами травинку. – Вот.

На вытянутой руке лежали две свитые в круги травинки.

– Что это?

– Два кольца, – серьезно сказала Дуся. – Давай обручимся по-настоящему, обменявшись кольцами.

Затея была детской, но Андрей, увидев два импровизированных, из травинок, колечка, неожиданно поверил ей.

– Прости, прости, прости… – сказал он. – Люблю тебя, схожу с ума!

Он взял одно колечко, осторожно надвинул его на тонкий Дусин пальчик. Дуся, очень серьезная и сосредоточенная, надела другое кольцо из травы на его палец.

– Клянусь быть верной тебе до гроба, – сказала она.

– И я! Клянусь. Пусть мертвые, что лежат вокруг, будут нашими свидетелями.

Не сговариваясь, они прильнули друг к другу губами. И это был совсем другой поцелуй, не как тот, которым они обменялись у пруда. Теперь они замерли надолго – по-настоящему, до головокружения.

– Сейчас умру… – задыхаясь, сказала Дуся, когда их объятия наконец разомкнулись. – Я еще никогда не чувствовала себя такой взрослой, ей-богу! Я как будто другой человек теперь… Знаешь, такие странные ощущения!

Солнце поднялось выше. Теперь оно играло в листве, солнечные зайчики весело прыгали по холодным замшелым плитам.

– Любовь и смерть, – медленно произнес Андрей.

– Любовь до гроба, – мрачно кивнула Дуся. – Теперь мы обручены…

Никто не заметил их отсутствия. Дуняша, горничная, подвернула ногу, когда спускалась в погреб, и теперь все носились вокруг нее. Ждали Антон Антоныча.

– Какое трагическое лицо! – с восхищением произнес Карасев, глядя на Дуняшу и размахивая дымящей сигарой. – Я бы нарисовал…

– Ну вас! – с досадой отмахнулась Дуняша, сидя на ступенях. – Ничего святого!

Пришедший доктор констатировал небольшое растяжение и прописал покой и компрессы.

Карасев перевел внимание на Дусю.

– А вы, барышня, не забудьте – у нас в полдень очередной сеанс… Да, и улыбнитесь – что за похоронный вид! Выздоровеет ваша Дуняша, ничего с ней не станется…

Лето пролетело незаметно, и нынешняя осень стала для Андрея какой-то особенной. Будущее виделось ему определеннее, перед ним стояла одна-единственная большая цель – Дуся, а все остальное было только подчинено этой цели. И отношения с Померанцевыми, и подготовка к университету, и все прочее…

Странно, но никто как будто не замечал их любви. Впрочем, скрывать им особо было нечего – все так же они собирались по вечерам в большой гостиной Померанцевых и говорили – много, горячо, обо всем на свете…

Время шло медленно, с трудом, словно в огромный маховик попал песок, и стрелки на циферблате жизни едва двигались, день тянулся невыносимо долго, а неделя казалось целой вечностью.

Приходила Танечка Ольшанская, соученица Дуси, с перекинутой на грудь длинной русой косой. Она садилась в углу и следила за Андреем из-под светлых ресниц.

На Новый год в доме Померанцевых поставили домашний спектакль – «Король Лир» в обработке Кирилла Романовича, причем Корделию играла Дуся, а короля – сам глава семейства. Собралось очень много друзей и знакомых, было весело, много говорили об искусстве, о будущем России… Спектакль прошел на «ура».

Со странным чувством смотрел Андрей из зрительного зала на Дусю – она была прекрасна до невозможного, до исступления, фантастически хороша. Она заворожила всех. Дуся играла так хорошо, что после спектакля только о ней и говорили, а сам Кирилл Романович прослезился, обнял дочь и торжественно произнес:

– Перед тобой великое будущее, дитя мое. Слава Дузе или Сары Бернар будет пустым звуком по сравнению с твоей славой!

– Да-да, у Евдокии Кирилловны несомненный талант! – обсуждали в толпе. – Дусеньке непременно надо в артистки!

– Наша Дуся лучше Дузе!

Дуся отыскала взглядом Андрея.

– Вовсе не обязательно! – дрожащим голосом громко произнесла она, стараясь, чтобы эти слова услышал тайный ее жених. – Я не собираюсь идти на сцену.

Все вокруг завопили, что зарывать такой талант в землю – преступление и Дуся непременно должна одуматься, иначе мир много потеряет.

«Опять они о том же! – с досадой подумал Андрей, отступая назад. – Господи, она же только моя, я ни с кем не собираюсь ее делить, ни с каким миром…»

Рядом оказалась Танечка.

– Вы как будто недовольны чем-то, Андрей, – сказала она, полуприкрыв глаза ресницами, в ее голосе – смесь страха и дерзости.

– Я всем доволен, – сухо произнес он. – Я еще под впечатлением от игры Евдокии Кирилловны.

После ужина были танцы.

Андрей хотел поговорить с Дусей, но это ему никак не удавалось – ее все время окружали какие-то люди. Словно только сейчас заметили, что она наконец выросла и превратилась в необыкновенную девушку. Померанцевы имели полное право гордиться своей дочерью.

– Что же вы не приглашаете меня? – подошла опять Таня. – Я, может, давно мечтала потанцевать с вами…

Андрей был вынужден подчиниться ей, хотя этот тур вальса он мечтал танцевать совсем с другой.

Дуся говорила с известным режиссером, усатым важным стариком, и издали бросала на Андрея беспомощные, умоляющие взгляды. «Почему она так смотрит на меня? – подумал он. – Как будто виновата… Но она же ни в чем не виновата!»

– Я, кажется, разгадала вашу тайну, – неожиданно произнесла Танечка Ольшанская, склонив в танце голову на его плечо.

– Что, извините?

– Господи, какой же я была дурой! Сто лет назад можно было уже догадаться… – с досадой продолжила его партнерша. – Вы же ее любите. Ее, Дуську!

– Таня, я не понимаю, к чему вы…

Таня впервые посмотрела ему прямо в лицо. Глаза у нее были светло-зеленые, прозрачные, точно у русалки. Они излучали какой-то холодный огонь, и этот взгляд пугал и был неприятен Андрею.

– Вы думаете, она вас будет любить? Да ни за что, черта с два!

Андрей впервые слышал, как девушка в разговоре упоминает черта.

– Будет, – ответил он. – Она уже меня любит.

– Да как вы не понимаете, глупый… Она никого не может любить! С ней все ясно: она будет актрисой, замечательной актрисой – никто не спорит, и именно поэтому она никого не сможет любить по-настоящему, кроме своего искусства. Такие люди… У них же все подчинено одной цели! И напрасно вы думаете, что будете счастливы с ней. Забудьте ее, забудьте немедленно – пока не поздно.

Андрей танцевал с Таней, и у него горели уши – он никак не мог ожидать подобного монолога от этой спокойной, скрытной девушки.

– Ваши слова наталкивают меня на определенные мысли, – сказал он, с трудом перенося ее взгляд. – Мне кажется, вы сами…

– Ну да, я люблю тебя, – перебила Таня, переходя на «ты». – Уж я бы всем пожертвовала ради тебя. Я тебя так люблю, что мне все остальное безразлично. Хочешь, завтра… – да не пугайся ты так! – так вот, завтра… У меня в Замоскворечье живет тетка – она старая и глухая как пень, сидит все время в кресле. Меня к ней спокойно отпускают. Я дам тебе адрес… Ты приходи туда. Мне ничего для тебя не жалко…

Музыка закончилась, и Андрей отвел девушку к креслам.

– Считайте, что я ничего не слышал, – тихо сказал он.

Таня ответила ему тем же прозрачным взглядом, полным холодного огня. И было непонятно, чего в ее взгляде было больше – любви или ненависти…

В начале лета Андрей покинул гостеприимное семейство Померанцевых – он уже был вполне взрослым человеком, обладал некоторой финансовой независимостью (от родителей ему кое-что осталось), и пора было поступать в университет. Андрею так хотелось стать как можно скорее самостоятельным, что он даже особо не переживал, покидая своих опекунов.

Переживала Дуся – она плакала и все твердила:

– Я тебя обожаю, клянусь! – И она целовала крест. – Я ведь твоя невеста! Ты думаешь, что у меня в голове одни пустяки и театр на уме? А на самом деле… Господи, милый, помнишь, как нам хорошо было прошлым летом, как ты изображал сома в пруду?

Померанцевы взяли с Андрея слово, что он будет заглядывать к ним как можно чаще, да и они сами не перестанут интересоваться его жизнью.

Лето он провел без Дуси – отец увез ее вместе с собой на гастроли, чтобы показать актерскую жизнь с изнанки, все радости и тяготы ее, которые присущи этой профессии. Андрей уже понял, чего хочет его возлюбленная, и, скрепя сердце ни слова ей не сказал в упрек, словно не было Дусиного обещания не мечтать о сцене.

– Видно, это твоя судьба, – сказал он. – Господи, ну я же не враг тебе – делай что хочешь. Я не тиран и не деспот… Мне не очень нравится твой выбор, да и что с того, привыкну. Люди ко всему привыкают.

– Голубчик, милый, какой ты добрый… – поливала Дуся рубашку Андрея слезами. – Спасибо тебе… Ты, правда, привыкнешь и поймешь, что в актерской профессии нет ничего дурного. Ты окончишь университет, будешь работать, я тоже буду работать… Мы станем богатыми, известными людьми, будем благодетельствовать многим…

Тогда же, летом, Андрей написал Дусе первое письмо. С этими письмами была особая история, вернее, не с самими письмами, а с бумагой, на которой они писались.

Он так боготворил свою возлюбленную, что любые вещи, к которым прикасались ее нежные пальцы, казались ему священными. Тем более письма, которые идут от сердца к сердцу! Их, по его особому размышлению, вообще следовало писать кровью.

Нет, кровью, конечно, невозможно, но… А если на красной бумаге?

Эта мысль настолько засела в воображении Андрея, что он обегал половину Москвы в поисках чего-то особенного. Наконец где-то в переулках у Тверской набрел на лавку, торгующую канцелярскими принадлежностями, и именно там обнаружил искомое. Но вощеная бумага цвета переспелой вишни, яркая, точно кровь, с золотым обрезом стоила кучу денег!

– Не мое, конечно, дело, – сказал молодому человеку приказчик за прилавком, холеный франт с крошечными усиками, – но взяли бы вы чего попроще. Вот, пожалуйста, белая бумага такого же качества, на полтинник дешевле…

– Нет, мне нужна именно эта, красная, – твердо сказал Андрей.

«Моя дорогая, моя недоступная мечта! – писал он своей избраннице. – В моей жизни только один смысл – ты. Это не пустые слова, это правда.

Знаешь, я даже боюсь думать о будущем, о том времени, когда мы наконец сможем соединиться. Оно кажется мне каким-то невозможным, сумасшедшим счастьем. От одних мыслей о нем мое сердце готово разорваться!

Твоя фотография стоит у меня на столе. Я смотрю на нее каждую минуту и лишь усилием воли заставляю себя взяться за книги.

Я люблю тебя так, что ты не можешь не любить меня…»

Дуся появилась в его маленькой квартирке в Среднем Кисловском переулке в середине сентября.

– Вот я и у тебя… – сказала она, переступая порог. – Ты рад?

Андрей весь извелся, пока ждал ее. Еще на прошлой неделе они договорились, что Дуся придет к нему, поэтому он не знал, что ей сейчас ответить. Рад ли он ей? О да, но это короткое слово вряд может вместить в себя те чувства, которые теснились в его груди.

Он обнял Дусю, но она тут же выскользнула из его рук, немного смущенная.

– Ты совсем взрослая, – сказал он. – Садись. Совсем девушка!

– Не узнал? – опять спросила она, словно не зная, о чем еще можно говорить.

– Тебя нельзя не узнать… Ты как солнце! Говорят, даже самые безнадежные слепые могут видеть солнечный свет или, по крайней мере, ощущать его…

– Фу, что за декадентские настроения! – Она полушутя, полусерьезно хлопнула Андрея по плечу перчатками. – Давай не будем о грустном.

– Как гастроли? Насмотрелась?

– Да, ты знаешь, – медленно, серьезно произнесла она, – очень интересно было. Папа мне все рассказывал, показывал, я была в курсе всех событий, которые происходили в труппе и вне ее…

– Понравилось? – стараясь не показывать ревности, спросил он.

– Да. А знаешь, в Вологде я играла Офелию, когда исполнительница роли захворала.

– И как же тебя приняла публика?

– За-ме-чательно. Один местный чиновник корзину цветов подарил. Папа сказал, что у меня очень здоровое отношение к славе, что она не может меня испортить. Господи, да что же мы все обо мне да обо мне! Лучше о себе расскажи…

– Да вот, как видишь, грызу гранит науки… Погоди, ты уже точно решила идти на сцену?

– Да, милый. Ты ведь не будешь меня отговаривать?

– Нет, – сказал он. – Нет…

– Ну и славно…

Она положила руки ему на плечи и поцеловала в щеку.

– Вот видишь, я очень примерная невеста…

– Жаль, что не жена! – вырвалось у него.

Он прижал к себе Дусю сильнее. От нее пахло цветочным мылом и осенью. Легкий травяной аромат мгновенно напомнил ему старый пруд, в котором они когда-то купались. На открытой шее девушки билась светло-голубая жилка, к которой он прижался губами…

– Что ты делаешь? – с тихим испугом воскликнула Дуся. – Нет, пожалуйста, это уже чересчур!

– Ладно, не буду, – поспешно отстранился он. Он и сам устрашился своего порыва – ощущение счастья было настолько сильным, что, показалось, могло просто убить его. – Я нечаянно.

– За нечаянно бьют отчаянно!

– Все, все! Я вот сяду на этот стул, подальше от тебя…

– Андрюша, голубчик, какой ты смешной! Ах да, все забываю спросить: что за странная бумага?

– Какая бумага? – не сразу понял он.

– Ну, на которой ты мне письма писал?

– А, красная… Что, глупо?

– Нет, но… – Она затеребила оборку на своем платье, рассеянно улыбаясь. – Как-то странно. Но это стиль такой – я понимаю. В нем есть что-то особенное, значительное! Цвет страсти… – произнесла она шепотом. – В первый момент, когда я разорвала конверт, то твое письмо выпало у меня из рук. Я испугалась. Андрюша, голубчик, ты большой выдумщик!

– Господи, какая ты красивая, не могу насмотреться… И не насытится око зрением…

– А знаешь, ты тоже красивый! – вдруг произнесла Дуся с каким-то веселым удивлением.

– Большое вам мерси! – поклонился Андрей. – Наконец меня заметили.

– Нет, правда… То есть это глупо, наверное, но раньше мне было все равно, как ты выглядишь. Ты мог быть хоть Квазимодой – я все равно бы любила тебя… Ну что ты смеешься, глупый! Я вполне серьезно рассуждаю… А теперь я вижу, что ты вполне взрослый, интересный мужчина. Нет, надо быть еще взрослее! – быстро добавила она.

– Тебе нравятся старики?

– Да ну тебя! Совершенно невозможно говорить… Кстати, помнишь Танечку Ольшанскую? Она все время спрашивает про тебя…

– Танечка? – Холодок пробежал у Андрея между лопаток. – Танечка меня совершенно не интересует.

– И слава богу, потому что она, мне кажется, влюблена в тебя по самые уши. Очень непорядочно с ее стороны – любить чужого жениха, но не могу же я ей признаться!

– Как Мария Ивановна? – перевел Андрей разговор в другое русло.

– Очень хорошо. Ты приходи, она все время о тебе спрашивает…

Через два дня Андрей явился к Померанцевым с визитом. По четвергам они принимали гостей. Как всегда, было много людей, знаменитых и не очень, и среди прочих присутствовал художник Карасев.

* * *

Модные тенденции сезона меня, конечно, волновали, но не настолько, чтобы полностью подчиниться им.

Что нынче надевают, отправляясь к алтарю, – тяжелые многослойные юбки или легкомысленное мини? Чему отдать предпочтение – кружевам или стразам? Фатой или шляпкой прикрыть голову? Или, может быть, ограничиться несколькими перьями-лепестками, которые, словно мотыльки, вьются над волосами? Все это я примерно знала, благо, что гламурными журналами, рекламировавшими образ невесты сезона, были завалены все лотки.

Я не стремилась к чему-то особенному, однако хотела придумать нечто свое. Что-то очень простое и вместе с тем, чтобы понравилось Саше. Хотя, подозреваю, он одобрил бы все, даже если бы я закуталась в обычную занавеску.

Мой замысел был лаконичен – маленькое платье точно по фигуре, сумочка на локте, туфли-лодочки, маленькая шляпка. Вариант классический и при любом раскладе актуальный. Букетик… Ну, над букетом невесты можно было особо не ломать голову – в салоне флористики работала моя бывшая одноклассница, достаточно толковая особа, и я предполагала довериться ей.

Насчет платья… Тут было два варианта – сделать его без рукавов и тогда подобрать перчатки до локтей или же обойтись без перчаток, которые я не особенно-то любила. Если без перчаток, то рукава следует сделать три четверти, а руки… Ну, с руками тогда совсем просто – длинные накладные ногти в тон платью. Сбегаю к маникюрше, и мне соорудят эту красоту…

Цвет. Какого цвета должен быть мой наряд?..

Тут тоже все ясно – цвет классический, белый, как и положено невесте. Впрочем, совсем белый – немного не то. Цвет снега в сумерки – свадьба ведь будет в январе! – с оттенком голубого? Отблеск розовой морозной зари? Желтых городских сумерек?.. Мысленно я очень хорошо представляла себе будущее платье, дело оставалось за малым – найти подходящую ткань.

В конце ноября, когда я совершала свой свадебный шопинг, магазины уже вовсю готовились к новогодним распродажам. У входов бродили Деды Морозы, раздавая рекламные листовки, внутри все было украшено гирляндами и воздушными шарами, везде стояли искусственные елки, прилавки были завалены игрушками и сувенирами на новогоднюю тему. Обстановка праздничная и несколько нервная – возникало ощущение, что всем может товара не хватить или все самое лучшее успеют разобрать (глубоко, кстати, ложное ощущение!), что в суете можно забыть про подарок для какого-нибудь дальнего родственника или коллеги по работе. Нервозностью покупателей очень ловко пользовались продавцы, вываливая на прилавок тонны товара. В отделах упаковки возникали ажиотаж и небольшие очереди, ведь по пришедшей к нам из заграницы моде подарки, пусть даже самые скромные, непременно должны быть завернуты в яркую обертку с бантиком или бережно втиснуты в бумажный пакет с изображением елки, бокалов шампанского и взрыва конфетти.

Аглая на правах подруги как-то отправилась вместе со мной в один из центральных универмагов, и ее тут же сразила наповал предновогодняя лихорадка. Она накупила кучу безделушек – дочери, Леониду Ивановичу, коллегам по институту, потом вознамерилась приобрести себе какой-то рождественский наряд… На этом наши совместные походы закончились – Леонид Иванович лишил Аглаю финансовой поддержки и запретил сопровождать меня в магазины. По крайней мере, до окончания всех новогодних праздников.

На меня же суета вокруг мало действовала – я была сосредоточена на выборе ткани для своего платья. Жоржет, атлас, шифон, тафта шанжан, купонный бархат, парча, искусственная кожа… Можно было часами бродить вдоль рядов, где выставлялись образцы текстиля. Нежное на ощупь, шуршащее, струящееся, воздушное, мягкое, колючее, даже гремящее при движении… Чего только не придумала легкая промышленность!

Несколько раз мне казалось, что я уже нашла то, что мне нужно, но… То оттенок был чересчур синим, то в ткани было слишком много люрекса, то узор оказывался неприятно выпуклым, то материя легко мялась…

В конце концов я начала даже сомневаться – найду ли то, что рисовалось в моем воображении. И тут мне кто-то посоветовал заглянуть в один недавно открытый универмаг.

На следующий же день, едва закончив дела в институте, я отправилась туда. Поистине, нынешнюю модницу можно уподобить охотнику, выслеживающему добычу. Долгие поиски, засады, разговоры с бывалыми людьми, стремительные погони во времена сейлов, мучительные сомнения, нервное дрожание пальцев, когда уже стоишь у кассы и щелкаешь замочком от кошелька, словно передергивая затвор… Чем не охота?

С утра шел снег. Это был первый снег, и скорее, всего судьба ему растаять, как и всякому первому снегу, но мне показалось, что зима наступила окончательно – так холодны, так белы были московские улицы.

Я шла по городу и думала о своем отце, которого, наверное, никогда не найду, и о Саше. Уж он-то будет хорошим отцом, он никогда не бросит своего ребенка в безвестности! Я это знала, чувствовала всей кожей. За это я его и любила. Нет, не только за это…

Размечтавшаяся и взволнованная, я вплыла в новый универмаг, где все блестело и сияло, в центре ползал вверх-вниз стеклянный лифт, а рядом журчали фонтаны. По залам ходили нарядные, веселые люди, и вдруг я чуть не споткнулась на гладком полу – мне показалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо. Лицо из моего прошлого. Неужели? Да нет, показалось… Случайные встречи в Москве маловероятны. В городе одиннадцать миллионов – и чтобы именно здесь, именно сейчас… Невозможно.