Текст книги "Хозяйка чужого дома"

– Разве ты не помнишь – мы решили начать «Братьев Карамазовых»… – Леночка выхватывала своими тонкими цепкими пальчиками с книжной полки толстенный том Достоевского и садилась в кресле напротив. Она обожала этого мрачного, веселого, многословного писателя. Она обожала прочих авторов, которые, подобно Достоевскому, занимались столь подробным психоанализом, искала в их книгах то, от чего может томиться душа, с их помощью пыталаясь разгадать тайну, заключенную в Грише.

Потом, много лет спустя, она с улыбкой вспоминала эти вечера, заполненные чтением вслух, – она, склонившаяся над книгой, и Гриша, завороженно слушающий ее. В темнеющем воздухе плавают слова – страстные, тоскующие, странные, душа мечется и ищет выход к свету… Только в ранней юности можно так упоенно искать истину и морочить голову бедному инвалиду, который оказался в полной зависимости от сумасбродной девчонки и который уже жить не мог без этого тонкого, ломкого голоска, произносящего вслух мрачные мучительные фразы.

Иногда Леночка, потрясенная какой-либо мыслью, отрывала глаза от страницы и опять смотрела на Гришу – его лицо соответствовало тому, что она читала, – было таким же вдохновенным и туманным. Она обожала Гришу – за то, что он, казалось, чувствует то же самое, что и она.

– А здорово завернул, да? – упоенно спрашивала она. – Гриша, ты когда-нибудь думал о том, что такое красота? Красота с большой буквы? Я как художник все время об этом думаю… – Леночка, тоннами рисовавшая букеты цветов, уже всерьез считала себя настоящим творцом. – Знаешь, я не верю, что красота – это только гармония. Вот взять, например, тебя…

– Во мне гармонии нет? – криво усмехался он.

– Можно и так сказать, ты же инвалид, – по-детски жестоко, не замечая собственной жестокости, говорила она. – Но эта изломанность линий поздних маньеристов, святой Себастьян, пронзенный стрелами…

– Елена, бедное дитя…

– Ты считаешь меня слишком умной? – с горькой иронией восклицала она. – Все считают меня слишком умной. Думаешь, Достоевский повредит мне? Тетя Марина недавно говорила, что можно голову свихнуть от этих книг, что для моего возраста вредно…

– Не будем о Марине! – досадливо отмахивался он. – Только насчет меня ты ошибаешься – во мне нет ничего примечательного. Я человек простой, с технарским складом ума, и красотой мне кажется все то, на что приятно смотреть. А уж почему да как…

– А ведь ты прав! – восклицала озадаченная Леночка. – Но это только первое приближение к истине, ты выхватил самое главное и основное, а если копнуть поглубже…

– Включи свет, пожалуйста, уже совсем стемнело.

– Да, так вот, я не договорила…

При свете лампы Гришино лицо бледнело, глаза блестели лихорадочным, слишком ярким, как у всех нездоровых людей, блеском, под скулами лежали тени.

– У тебя жар? – Она прикладывала к его лбу ледяную твердую ладошку.

– Ерунда, читай дальше.

Леночка брала в руки книгу, но тут же откладывала ее, пораженная очередным, неожиданно всплывшим вопросом.

– Гриша, а что бы ты делал, если б мог ходить?

– Как – что? Работал бы.

– А я?

– А с тобой бы мы гуляли. Я бы приносил тебе цветы, листья, а ты бы их рисовала. Все то же самое, дитя мое.

– Ну, не знаю… – с сомнением тянула Леночка. – Раньше же ты со мной не гулял! – Она имела в виду те времена, когда Гриша был здоров и едва вспоминал свою племянницу.

– Я был дурак. Такая славная девчонка, вредная пигалица и капризуля, любительница критического реализма… Кстати, я не помню, раньше ты тоже рисовала?

– Я всегда рисовала!

– Надо же, а я не помню… А что ты будешь делать зимой? Зимой же нет ни цветов, ни листьев…

– Чтобы рисовать цветы, необязательно их иметь перед глазами. У человека есть голова, есть воображение, – нравоучительно произносила она. – Хотя ты прав, это время года не самое лучшее для меня. Буду изображать кактусы на подоконнике и фрукты, которые мама принесет с рынка. Мандарины, апельсины… Натюр-морт. Мертвая природа, которая совсем не… «Морт» – какое короткое, страшное слово, – она болтала, почти не задумываясь. – «Невермор» – тоже страшно, потому что «никогда». В русском языке тоже очень много таких слов, которые говорят сами за себя, но по-иностранному они звучат загадочнее, словно заклинания. Но ты не любишь цветы.

– Почему, люблю. Только бы я не их рисовал, а что-нибудь…

– Что? Ну что? А зимой – белый снег, да?

– Да, – грустно соглашался он. – Снег тоже можно нарисовать.

– Можно, но слишком скучно…

– А, я знаю – ты любишь яркие цвета, чтобы от них глаза резало!

– А ты?

– Я поклонник черно-белых фотографий и неявно выраженных сюжетов.

– Потрясающе! Это как?

Он пожимал плечами:

– А так. Очень просто. Я же говорю – белый снег.

– И все?

– Нет, еще я бы нарисовал черные деревья на его фоне. Какой-нибудь старый пенек, выглядывающий из сугроба, собачьи следы. Дом с отсыревшими стенами…

– Это же явное отсутствие сюжета! – строго восклицала Леночка. – Но все равно – ты, оказывается, тоже поклонник пейзажа. Натуры. Людей бы на твоих картинах не было?

– Нет. Ну только так, со спины, издалека…

– Понимаю, – серьезно кивала она, уже совершенно забыв о Достоевском. – А что-нибудь на летние мотивы?

– Тоже можно. Я рисовал бы то, что видел каждый день, с чем сталкиваемся мы с тобой по дороге в парк, что я замечаю у себя под ногами, – забитый водосток, старую консервную банку, рассохшуюся дверь в подвал…

– И все в черно-белом цвете?

– Да, – просто отвечал он.

Леночка была окончательно растеряна и смущена. Подобные темы для рисунков никогда не приходили ей в голову, для нее окружающий мир полыхал яркими красками и был заполнен цветами, которые росли, казалось, даже на снегу.

– А перспектива? Солнце, горизонт, бесконечная даль неба, запрокинутая голова…

– Елена! – мягко прерывал он ее. – Ты что, забыла? У меня нет перспективы. Для меня реально лишь то, что я вижу у себя под ногами, когда сижу в коляске, для меня реальность – это асфальт, по которому я качусь…

– Гриша! – Охваченная внезапным порывом сострадания, она бросалась к нему, утыкалась лицом в его ладони. – Ты больше так не говори, не надо, а то я плакать буду… Весной тебе сделают операцию, ты встанешь на ноги, и мы будем вместе бегать по нашему парку! Нет, ты можешь даже опять забыть обо мне, работать, заниматься своими делами… Что угодно, я все равно буду рада за тебя! Тетя Марина говорила о профессоре Борисове, который творит чудеса…

– Ты веришь в чудо?

– Ну да! – с искренним недоумением возмущалась она. – А ты – разве нет?

…Прошла зима, и в середине апреля профессор Борисов, о котором столько говорилось в их семье, наконец взял к себе в клинику Гришу. Чего это стоило тетке, Леночка не подозревала; бедная женщина, вконец измученная своим двойственным положением, всеми правдами и неправдами добилась направления на операцию. Борисов был известным на всю страну нейрохирургом, на него возлагалась последняя надежда. Правда, он заявил Гришиной жене, что операция либо поставит Гришу на ноги, либо окончательно убьет его.

Гришу увезли. Он наспех попрощался с Леночкой, и она, твердо уверенная в его выздоровлении, стала ждать. Для нее, еще ребенка, не существовало историй, которые плохо кончались. Для нее чудо было реальностью.

Гриша тихо умер после операции, даже не приходя в сознание. И у Леночки его смерть вызвала такое огромное изумление, что она даже не плакала на его похоронах, вся поглощенная мыслями о том, как же такое могло произойти. Тетя Марина, вся в черном, монотонно сморкалась в платок на поминках, а гости за поминальным столом успокоенно шушукались – отмучилась, бедная, освободилась наконец. То же самое говорили и о Грише. Остолбенелая Леночка ковырялась в селедке под шубой, пила газировку и что-то бормотала себе под нос. Жизнь была черно-белой, и никаких красивых сюжетов в ней не наблюдалось.

Спустя год тетя Марина вышла замуж и скоропостижно родила ребенка, очень славного, похожего скорее на куклу, чем на живого человечка. Леночка, уже дурнушка-подросток, обожала своего двоюродного братца. Она так самозабвенно его тискала и баюкала, что тетя Марина прибегала спасать младенца, бросив все дела:

– Ленка, ты его задушишь! – с ужасом кричала она, заглушая вопли ребенка, и вырывала его из Леночкиных рук.

Новый муж тети Марины работал директором автосервиса. Все были счастливы.

Конечно, Леночка переживала смерть Гриши, но в ее переживаниях было больше недоумения, чем истинного страдания, сама любительница достоевщины и прочих психологических вывертов долго тосковать не умела. Она закончила школу, стала серьезно заниматься художественным творчеством, у нее вдруг появилась куча новых друзей – рыхлая Нюра отошла на второй план – и даже поклонников. По-прежнему энергичная и взбалмошная, она похорошела, повзрослев, и продолжала все так же рисовать мертвую природу.

Она не верила ни во что до конца серьезно, наученная своим детским опытом и болтовней с Гришей обо всем на свете. Только одно слово она старалась не произносить, потому что не верила в него и считала пустым. Потому что в нем ни цвета, ни света – один голый контур из букв.

– Разумные люди не должны верить в эту чепуху! – надменно заявляла она своим подругам.

Однажды в конце июня, после летней сессии, она бежала домой – по небу ползли сизые тучи, а зонтик, как всегда, был где-то оставлен. На половине пути с неба полил сплошным потоком горячий ливень. Лена успела забежать под козырек какого-то дома. Поджимая ноги в легкомысленных босоножках, она долго стояла у чужого подъезда: идти дальше не представлялось возможным – дождь хлестал так, что дороги не было видно, потоки грязи текли со всех сторон. Ей было скучно, без дела проводить время она не могла. В сумочке лежал обрывок тетрадного листа и простой карандаш – присев на корточки, Лена стала рисовать блестящие мокрые камни, валявшиеся возле подъезда, и чахлую траву, которая упрямо пробивалась сквозь камни.

То был обычный набросок – тренировка для пальцев, и ничего больше, но вдруг ее посетило чувство, что когда-то она уже рисовала это. «Нет, не рисовала! – остановила она себя, профессиональная память не могла подвести. – Но тогда откуда же я это помню?»

Она сделала еще несколько быстрых штрихов и наконец поняла – Гриша! Ну конечно, это же Гришин сюжет, его желание видеть на картине то, что было у него под ногами, что близко и доступно ему, это его черно-белое восприятие мира… Вообще-то она часто вспоминала Гришу, всегда вздыхая с сожалением, но только сейчас представила себе своего ушедшего друга столь отчетливо, что ей даже как-то нехорошо стало. «Бедный Гриша!»

Воспоминание оказалось таким неожиданно острым, что она оглянулась по сторонам – нет ли его рядом. Шумел ливень, мокрые улицы были пусты.

– Ты где? – с удивлением произнесла она вслух.

Подобное иногда случается – детское впечатление заслоняется, забивается чем-то, какими-то другими впечатлениями, отходит на дальний план, но потом, спустя годы, оно вдруг прорывает подсознание и застигает человека врасплох. Леночка тупо таращилась на листок, исчирканный черным карандашом, – сквозь рисунок на нее смотрел Гриша, ее бедный подопечный, печальный и счастливый, словно святой Себастьян с картин мастеров позднего Возрождения.

– Господи, господи! – жалким дрожащим голосом произнесла она, не узнавая себя, и уткнулась лицом в рисунок. Крупные теплые капли дождя летели на нее сбоку, задуваемые под козырек ветром, стекали по голым рукам, вызывая дрожь – словно это он, Гриша, прикасался к ней, хотел ее обнять. И слово, в которое она не верила, вдруг настигло ее.

«Наверное, я сумасшедшая, – сказала она себе потом, какое-то время спустя, когда окончательно разобралась в своих чувствах. – И вообще, такое могло случиться только со мной. Он мне в отцы годился, родной дядя… нет, не родной, но все равно – дядя же. Что-то противоестественное. И он давно умер – вот что самое непостижимое!»

Она в самом деле чуть не сошла с ума, потому что стала думать о Грише каждый день, до нее наконец дошло, кем для нее был этот человек. И не имело значения, каким он был и заслуживал ли ее чувства, не играло роли, что он считался ее родственником, что был много старше ее, что никогда ни о чем подобном с ней не заговаривал, что, в конце концов, давно умер – какая мелочь! – потому что любила его. Да, это была любовь, о которой мечтает и которой боится каждый. Любовь, которая приходит очень редко и бывает по большей части неразделенной. Потому что в мире все находится в равновесии, и нельзя достичь абсолютного счастья.

Открытие полностью переродило Елену, но она никому не сказала о нем. Она болтала обо всем подряд, насмешливая и циничная. Не раз ей доводилось слышать в ответ, что для нее нет ничего святого. Только об одном она не говорила. Это была та самая тайна, которая мучила ее в детстве, именно ее она пыталась постичь, когда часами вглядывалась в Гришино лицо. Это было то самое томление духа, которое не давало покоя.

Леночку считали веселой и легкомысленной, потому что она любила смеяться и подшучивать над всеми – над кем можно и над кем нельзя. У нее было много романов и пикантных историй, которыми не любая красавица похвастается. В конце концов, она даже вышла замуж, но никто так и не догадался, какую тайну носила она в себе.

Лишь ее институтский педагог, у которого она училась технике рисования, заметил, что она изменила стиль. Но стиль время от времени меняли почти все его ученики, поэтому перемена никого не удивила.

– Люблю… – бормотала она, засыпая рядом с мужем. И лежащий рядом Костя думал, что произносимое женой слово предназначается ему.

Елена выбрала именно Костю – потому что он меньше всего походил на ее героя. На Гришу.

* * *

– Боже мой, на кого ты похожа! – с безнадежным отчаянием провозгласила Анна Георгиевна, впуская Лару в дом. Этими словами и этими интонациями она встречала дочь каждый раз, но все равно Лара никак не могла к ним привыкнуть.

– Да что такое? – испугалась она, быстро распахнув дверцу старого шкафа, стоявшего в прихожей. На нее резко пахнуло запахом нафталина, перемешанным с запахом скипидара, – мать хранила в шкафу бытовую химию. Кривое желтое зеркало отразило стильную красавицу в маленьком черном платье, с открытыми на всеобщее обозрение руками, ногами и плечами, все остальное лишь формально было спрятано за тонкий полупрозрачный трикотаж. – Вроде все в порядке…

– Бледная, как смерть, – с мстительным удовольствием произнесла Анна Георгиевна, проводя шершавой ладонью по Лариному предплечью. – Ты что, заболела?

– Ма-ама! – Лара стряхнула с ног черные лодочки на немыслимых шпильках и босиком прошлепала в кухню. – Ты же знаешь, это естественный цвет моей кожи.

– Не хочу ничего знать – лето на дворе, солнце, а ты совершенно белая. Вы там в подвале, что ли, живете?

– Мы живем на шестом этаже, мамочка, у нас очень милая квартирка. Приезжай в следующие выходные…

– Вот еще! – фыркнула Анна Георгиевна. – А помидоры кто на даче поливать будет?

– Да плюнь ты! Я на рынке тебе помидоров куплю, сколько хочешь.

– С нитратами? – злорадно спросила она. – Нет уж, спасибо. А этот что, в выходные работает?

– Да нет же, в выходные он всегда дома, как раз повидаетесь. Кстати, тебе привет от Игоря, он тоже очень звал в гости.

– Так я и поверила!

Анна Георгиевна еще не видела нового жилья своей дочери – ей очень хотелось оценить его, но сама мысль о том, что в квартире присутствует еще чужой, совершенно лишний, не подходящий для ее дочери человек, вызывала у нее возмущение.

– Чем угостишь, мамочка?

– Сегодня голубцы сделала.

Лара ненавидела голубцы, но отвязаться от Анны Георгиевны было невозможно, отказ воспринимался как личное оскорбление.

– Только одну штучку, мы с Геллой в кафе перекусили.

Рыжий ангорский кот спрыгнул с подоконника и стал тереться о Ларины ноги. Из-под стола вылез второй, черный с белой мордочкой, стал подозрительно принюхиваться. Под раковиной жалостно замяукал третий…

– Признали тебя, – довольно заметила Анна Георгиевна. – На вот, угощайся, со сметанкой!

Лара теребила вилкой лежащий в тарелке огромный капустный лист и оглядывалась по сторонам.

– Новую плитку положила, – с удовольствием сообщила мать. – Заметила, да?

– Очень мило, – вздохнула Лара. – И как ты со всем справляешься? Столько зверья, а чистота удивительная.

Из коридора прискакала изящная короткошерстная кошечка, прицелилась к Ларе на колени.

– Кыш! – прикрикнула Анна Георгиевна. – Поесть человеку не дают!

– Очень вкусный голубец, мама, – кротко заметила Лара.

– Ну так я тебе еще положу… – и, не принимая никаких возражений, потянулась за объемистой кастрюлькой. – А какая ты худая, без слез смотреть невозможно!

– Я – худая? – расхохоталась Лара.

– Да! Кожа да кости. Что в кафе ели?

– Ликер, немного суфле ванильного…

– Какая гадость! – с чувством провозгласила Анна Георгиевна. – Я смотрю, ты без матери скоро совсем пропадешь.

– Тебя подстричь?

– Еще рано, не отросли, – Анна Георгиевна пощупала свои черные, уже тронутые сединой волосы, уложенные на затылке в пучок наподобие большого кренделя. – В апреле ведь стригла!

– Мама, я бы твою косу совсем отрезала, ты с ней только мучаешься. Для твоего возраста подошло бы каре.

– Вот еще! – презрительно фыркнула Анна Георгиевна. – Буду я на старости лет привычки менять…

Сложив руки на груди, она сидела на стуле в монументальной позе и совсем не походила на старуху – яркий цветастый халат, гладкое, полное, почти без морщин лицо, черные глаза, горящие нестерпимым блеском.

– Мамочка, ну что ты! Ты у меня совсем как девочка… – Лара потянулась к ней, Анна Георгиевна терпеливо приняла дочкин поцелуй.

– Как вы там, на новом месте?

– Очень, очень хорошо, – вздохнула Лара. Она вспомнила о Костике, о том, что обещала ему позвонить на работу – он без нее не мог прожить и дня, и если она пропадала даже ненадолго, начинал волноваться и тосковать. Это было так мило и так трогательно, что она не могла не вздохнуть. Но двойная жизнь уже начинала тяготить ее.

– Этот тебе помогает?

– Игорь? Да, конечно… – рассеянно ответила Лара. – Мягкую мебель нам привезли недавно, а кухня, мамочка, – полный восторг.

– Что-то ты не выглядишь особо счастливой, – скептически заметила мать. – И похудела… Выкладывай.

Лара колебалась недолго – все равно от Анны Георгиевны невозможно что-то скрыть. Кроме того, ей хотелось поделиться с кем-нибудь своим душевным состоянием. Толку от эгоистичных материнских советов все равно мало, это Лара давно поняла, но сейчас случай был особый.

– Ма, я, кажется, влюбилась, – нерешительно произнесла она.

– В кого? – последовал немедленный вопрос, черные глаза разгорелись еще ярче.

– Ты не поверишь – в своего соседа.

– Он женат?

– Да, я тебе рассказывала – помнишь, хотя мы тогда еще не… У него не очень хорошие отношения с женой. Она художница, вся из себя такая богемная, а он человек простой, ясный – как летний денек…

– Точно влюбилась! – с торжеством возопила Анна Георгиевна. – Мать все видит. Детей нет?

– Нет.

– Разводись. Как твоего нового зовут?

– Костя.

– Костя… – задумчиво повторила мать, сбросив с колен очередную кошку. – Да, я определенно чувствую, что он человек хороший, порядочный. Уж во всяком случае лучше твоего Игорька.

– Ма, но ты же его еще не знаешь! – Лара пыталась быть честной.

– Мать все знает, – сурово заявила Анна Георгиевна. – Разводись.

– Ох, все не так-то просто. И потом, Игорь не давал мне никакого повода, он меня очень любит, я просто убью его этим… Он немного инфантилен, конечно, но в остальном у меня просто идеальный муж!

Анна Георгиевна, казалось, совсем не слушала дочь.

– Расскажи мне об этом Косте, – попросила она.

– Работает в редакции, очень веселый… – Лара так разволновалась, что не заметила, как опустошила всю тарелку к великому удовлетворению матери.

– А выглядит-то как?

– Разве это важно? Впрочем, изволь – очень высокий, атлетического телосложения, темные волосы…

– Выше тебя? – с восторгом прервала мать.

– Да, намного, но разве это имеет какое-то значение…

Для Анны Георгиевны это имело огромное значение – ее лицо будто озарило вдохновение, словно ей самой жениха сватали.

– Я всю жизнь мечтала о таком мужчине, – проникновенно сказала она, – чтобы выглядел мужчиной, а не замухрышкой.

– Я знаю, мама. Но у меня свои критерии, а вообще-то рост – не главное…

– Хоть дети будут нормальные! – разозлилась Анна Георгиевна. – А кто бы от Игоря у тебя родился, неизвестно…

– Ма, я тебя прошу! – воскликнула Лара немного раздраженно и прижала ладони к вискам. Ей тоже хотелось радоваться новой любви, но элементарное чувство справедливости не позволяло критиковать Игоря.

Кошки разбежались от громких голосов, даже котенок под раковиной притих.

– Ладно, давай спокойно, – мать мгновенно овладела собой. – Посмотри на меня. Посмотри на себя – мы с тобой одной крови, нам одного надо. Чтобы был настоящий мужчина, настоящий – большой, сильный, простой, без комплексов и вывертов всяких. Чтобы ни намека на эти рефлексии нынешние!

– Да Игорь тоже…

– Деточка, ваш брак с Игорем был обречен с самого начала. Я готова терпеть возле тебя любого человека, но только не Игоря!

– Спасибо за откровенность, ма, – уныло произнесла Лара. – И за совет тоже, что мне надо непременно развестись… Но как, вот именно, – как это сделать? Я не знаю. И вообще я ничего не знаю! У меня сейчас такое душевное состояние…

Анна Георгиевна мгновенно поняла, что дочь уже внутренне готова к разрыву с Игорем, и было бы неблагоразумно излишне форсировать события. Ее нелюбовь к зятю была совершенно необъяснима. Впрочем, любовь тоже не особенно поддается логике. Просто Игорь с самого начала был для почтенной матроны существом с другой планеты.

– Давай-ка переберемся в комнату, – как ни в чем не бывало произнесла Анна Георгиевна. – Я тебе кое-что покажу.

– Что еще? – устало встрепенулась дочь.

Квартира Анны Георгиевны была образцом социалистического реализма, в ней можно было снимать кино о жизни советских людей во времена застоя – все вещи дружно перекочевали из прошлого. Добротные и крепкие для того, чтобы смело ими еще пользоваться, они уже давно устарели морально. Не было никакого толку в этих громоздких шифоньерах и помпезных сервантах, хрустальная чешская люстра живо напоминала о временах дефицита, в которые ее «доставали». Даже новые обои цветом своим и фактурой навевали воспоминания об Олимпиаде в Москве – со стен улыбались ласковые медвежата с воздушными шарами в лапках, парящие среди василькового неба. На полированном, зеркально чистом журнальном столике стояли в аккуратных рамочках фотографии Лары и трех мужей хозяйки квартиры. Все мужья тоже улыбались ласково, словно были родственниками, членами одной дружной семьи, хотя фотографии делались в разное время.

– Я вот платьице купила для лета. – Анна Георгиевна полезла в шифоньер и достала длинное атласное платье, отделанное богатой вышивкой, – подобный наряд лет двадцать назад, вероятно, вызвал бы у всех окружающих приступ неукротимой зависти.

– Замечательно! – натужно восхитилась Лара. – А тот сарафанчик, что я подарила тебе в прошлом месяце, ты надевала?

– Ну, еще не время… – туманно ответствовала Анна Георгиевна, вертясь перед трехстворчатым зеркалом с приложенным к груди платьем. – А цвет как тебе?

– Очень экологический, – великодушно похвалила дочь.

По углам комнаты лежали кошки – забыв об отдыхе, они с тревожным восхищением таращились на свою хозяйку. Лара поймала белого пушистого кота, прижала его к груди.

– Ромуальд, какой ты толстый… – Кот щурил янтарные глаза, равнодушно позволяя себя тискать. – Мама, сколько их всего у тебя?

– Двенадцать. Это Арнольд. И никакого запаха, правда? – гордо спросила Анна Георгиевна, вешая платье обратно в шифоньер. – Круглые сутки убираюсь, хлоркой все руки сожгла.

– Совсем не пахнет! – с любовью подтвердила Лара. – Ты, наверное, здорово устаешь… Раздай их, а? Ну, хотя бы нескольких!

Мать в ответ только сверкнула черным пронзительным взглядом – она была страстной кошатницей.

– Все, все, не буду!

– Расскажи мне, как у вас все происходило.

– С Костей? – смутилась Лара. – Мама, если честно, у нас с ним еще ничего не было. Просто романтические отношения, ничего серьезного… Нет, я не права – все очень серьезно, но я боюсь изменить Игорю, боюсь изменять вообще, меня совесть мучает. Знаешь, я совсем потеряла голову от Кости, но тем не менее продолжаю любить своего мужа. Я испытываю к нему огромную, огромную нежность… и еще жалость, а Костя…

Анна Георгиевна с кривой улыбкой смотрела на дочь, которая, запинаясь и страшно волнуясь, пыталась рассказать о своих сомнениях и переживаниях. Ларины муки совести казались ей глупой блажью. Зачем ломать себе голову и трепать нервы, когда жизнь так проста!

– Это из-за того, что у тебя в жизни был только один мужчина, – нетерпеливо прервала она Ларин монолог. – Ты слишком много вложила в своего Игоря, ты буквально растворилась в нем. Поэтому тебе теперь и трудно.

– А разве это плохо? – растерялась Лара.

– Деточка, ты совсем забыла о себе. Немного эгоизма никогда не помешает.

– Мама, а ты хотела бы всю жизнь прожить с одним папой?

– Он же погиб, когда ты была совсем малюткой, – подняла палец Анна Георгиевна.

– Да я помню! Я о другом…

– Я прекрасно поняла, о чем ты, – сухо произнесла мать. – Не хотела бы и не смогла. Ни с папой твоим, ни с дядей Юрой, ни с дядей Васей. Не те были люди.

– А зачем же ты тогда за них замуж выходила?

– Откуда я знаю… – пожала плечами Анна Георгиевна. – Так получилось. И вообще, движение – жизнь. А ты хочешь всю жизнь в одном болоте просидеть, с одним и тем же… Скучно!

– А разве верность, преданность, дружеская привязанность…

– Было бы к кому! А твой Игорь – не тот человек, ради которого стоит стараться. Костя тебя более достоин.

– Да ты не знаешь…

– А ты просто бестолочь! – вдруг рассердилась Анна Георгиевна. – Таких идиоток только в кино показывают. Как будто не в нашем мире живешь… «Дружеская привязанность!» – передразнила она.

Лара обиделась и отвернулась в сторону. С журнального столика на нее весело смотрели с фотографий все три мужа Анны Георгиевны, и лица у них были такими, словно прошедшая жизнь их вполне устраивала.

Выдержав паузу, мать как ни в чем не бывало спросила:

– Отчего бы тебе не привести ко мне Костю твоего?

– Зачем? И он не мой вовсе.

– Это пока… Зато ты бы не стала упрекать меня в том, что я его не знаю.

– Он не согласится. А может, и согласится… – Лара наморщила лоб. – Хотя зачем ему это? Для него существую только я, а на все остальное Косте наплевать. Я думаю, он был бы плохим зятем, гораздо хуже Игоря.

– Откуда ты знаешь? – обольстительно улыбнулась Анна Георгиевна, показав красивые крупные зубы. – И потом, для меня главное – твое счастье, а я уж потерплю как-нибудь… Как он, например, относится к своей жене?…

– Костя? Нормально. Несколько иронически, правда, – неохотно ответила Лара. – У них все в прошлом.

– А к тебе?

– По-другому. Мама, ну как может вести себя человек, который влюблен!

– Он говорил о своих чувствах?…

Лара и не заметила, как снова втянулась в разговор. Анна Георгиевна очень ловко расспрашивала ее, причем вопросы шли в таком порядке и в такой форме, что неизвестный ей Костик превозносился, а известный и нелюбимый зять опускался все ниже. Из Анны Георгиевны получился бы неплохой следователь – она не просто спрашивала, она одновременно подводила человека, с которым беседовала, к нужной цели, факты и события рассматривались в таком ракурсе, что собеседник начинал видеть все случившееся в новом свете.

Они говорили долго, под конец Лара начала даже нервничать – Костя ждал ее звонка, а звонить ему от матери она не хотела. Анна Георгиевна была слишком любопытна, чтобы не прислушаться к этому разговору, а затем немедленно вынести свою оценку. Лара любила свою мать, но слишком долгое общение с нею начинало тяготить ее.

– Все, мамочка, мне пора! – наконец заявила она. – А то я на электричку опоздаю.

– Так ты мне потом расскажешь, как у вас там?

– Непременно, непременно!

У ближайшего метро Лара нашла таксофон и набрала Костин номер.

– Красавица, я так соскучился… – откликнулся тот ласково.

– Костя, мы же встречаемся почти каждый день!

– Но это не считается – где-то в электричке, на лестнице… Случайно, украдкой, с оглядкой…

– А как ты хочешь?

– Хочу всегда!

«Хочу всегда!» Он все-таки выторговал у нее встречу сегодня – где-нибудь в центре. Посидеть полчаса в кафе, поболтать, обменяться стремительными страстными поцелуями, ведь в толпе – как в лесу…

Лара полдня проспорила с матерью, объясняя, какой Игорь хороший и как совесть мучает ее. Но, когда она спешила на свидание, сомнения вдруг отступили. «И что я, в самом деле, как дурочка, боюсь всего! Все так живут, по сто раз влюбляются и разлюбливают!»

Она шла, с удовольствием чувствуя на себе восхищенные взгляды прохожих. Да, она красива и очень соблазнительна, высокая и сильная, в легкомысленном платьице на летней жаре. Какой-то юноша послал ей вслед воздушный поцелуй и назвал «черной пантерой». Она только засмеялась в ответ…

«Я грешна, я очень грешна. Но как приятно быть влюбленной!»

На Манежной ее уже ждал Костик. Она бросилась ему на шею и чуть не расплакалась от восторга…

* * *

Не все продается, не все покупается. Данное, пусть и банальное, высказывание полностью отражало сущность Левы Бармина, бывшего выпускника педвуза. Когда он пятнадцать лет назад оканчивал это не особенно престижное заведение, никто не верил, что его специальность в скором времени будет так востребована и так престижна. Лева окончил психологический факультет, лет десять проработал школьным психологом, потом его пригласил к себе на штатную должность один медицинский центр. Платили, конечно, побольше, чем в школе, но все равно не бог весть сколько. Впрочем, Лева не жаловался – ему вполне хватало. Гением он не являлся, зато считался в Москве очень и очень неплохим специалистом, тем более что психоаналитики шли теперь нарасхват.

Лева мог перебраться в более шикарный медцентр, мог озолотить себя с помощью частной практики, но не видел в том смысла. Он был суровым фаталистом. «Денег будет больше, а чего-то другого – меньше. Все в нашем мире находится в равновесии, так что уж пусть будет, как будет». Его принцип распространялся даже на личную жизнь – вот уже много лет Лева сожительствовал с одной замечательной женщиной, но узаконивать с ней свои отношения категорически не желал, опять же боясь потерять в этих отношениях нечто важное.

Нельзя сказать, что деньги для него совсем ничего не значили, но душу из-за них он продавать не собирался. Поэтому шла о нем молва как о способном, но несколько странном специалисте, поскольку в наше время всяк стремится содрать три шкуры со своего ближнего.