Текст книги "Магнолии, девушка, солнце…"

К сожалению, Алевтина с Виталиком это не понимали. Они видели перед собой чрезвычайно импозантного пожилого человека, мечущего громы и молнии, и сильно пугались (особенно Алевтина, а Виталик лишь на короткое время отвлекался от своих трагических мыслей).

Маруся Роланда сначала тоже очень боялась. Он выглядел сногсшибательно – как самый настоящий аристократ. Как уже говорилось – внушительно-немолодой, благородно-седой, сдержанно-худощавый… С чуть красноватым лицом, в очках, безупречно одетый Роланд Германович очень уважал итальянскую моду. А также все те мелочи, которые и создают стиль, – запонки, рубашки голландского полотна, часы, заколки для галстука, портмоне, кашне и т. д и т. п…. Оправа очков – от Диора, стекла – от Цейса.

Роланд Германович занимал какую-то довольно высокую должность в Министерстве иностранных дел, а до того работал то ли в ООН, то ли еще где. Был выпускником закрытой спецшколы, учился в МГИМО. У Роланда Германовича родители были дипломатами еще при Сталине и Хрущеве, и потому мальчик получил все самое лучшее от жизни. Благодаря связям он учился и работал в самых престижных местах. Его карьера была блестяща и безупречна.

Он тщательно поддерживал имидж плейбоя и потому так ни разу в жизни не был женат.

Он был грозой дома, в котором жил, – вечно гонял жильцов, которые то ремонт затягивали дольше положенного, то собак без намордника выводили. Дворник, уборщица и консьержка чуть не в обморок падали, заметив издалека Роланда Германовича, – так они перед ним трепетали.

В самом деле, нельзя было не трепетать, увидев Роланда Германовича Алова, этакое современное воплощение Зевса – немолодого, красивого, грозного!

И очень мало кто догадывался, что Роланд Германович – дурак.

Это было не оскорбление. Это был диагноз.

Года через два Маруся с Женей все-таки поженились, и волей-неволей она стала свидетельницей жизни Журкиных-Аловых.

Роланд Германович писал свои указания и пожелания на ноутбуке, затем распечатывал их на принтере и вручал домработнице Кате. Мог позвонить Инге Савельевне с мужской вечеринки, где собирались такие же высокопоставленные старперы, и заявить жестко: «Инга, легкое масло – это яд. Выброси его немедленно из холодильника!» Или: «Инга, Катю надо уволить. Мне только что рекомендовали филиппинку!»

Скорее всего, эти высказывания формировались под влиянием какого-нибудь дружка, разругавшего только что легкое масло, или упомянувшего, что нынче очень модны филиппинки в роли домработниц, но боже, с каким апломбом это все преподносилось!

Инга Савельевна нисколько его не слушала, она сама решала, что есть, что пить, как жить и каких домработниц выбирать. Она держала Роланда Германовича под каблуком, и он был в полном у нее повиновении.

Однажды Марусе попался в руки его дневник из крокодиловой кожи, с золотым тиснением. Она не собиралась его читать, перевернула несколько страниц, еще не зная, что это дневник Роланда Германовича, просто любуясь роскошной книгой.

«16 марта. Мыл голову. Очень устал на работе. Вечером смотрел первую серию „Крестного отца“. Едва сдержал слезы. Спал плохо, много думал.

17 марта. Герпес. Из дома решил не выходить.

18 марта. Мыл голову. Говорили с Ингой о современной литературе. Надо купить Борхеса, как она рекомендовала.

19 марта. Купил Борхеса. Начал читать, но потом бросил, смотрел продолжение «Крестного отца».

20 марта. Мыл голову. У Манукейского родился внук. Ездили с Ингой поздравлять. Не до Борхеса.

21 марта. Катя решительно невыносима. Хлорка – это яд, надо рекомендовать ей другие средства. Какие? (Спросить у Манукейского, он близко знаком с замминистра химической промышленности.)

22 марта. Борхес – бездарность. Невозможно читать! Забыл вымыть голову…»

Маруся, когда поняла, что Роланд Германович не так сложен, как могло показаться с первого взгляда, быстро нашла к нему подход.

Как только тот начинал на нее грозно надвигаться, сверкая отполированными, невесомо-прозрачными стеклами очков, она быстро спрашивала: «Роланд Германович, а что вы думаете о российско-английском саммите?» Или – как тот относится к переговорам в Женеве? Или еще вариант – насколько сильное влияние оказала колонизация на Индию?

Роланд Германович моментально сбивался: красиво, жестко, ярко, обтекаемо принимался рассуждать на заданную тему. Маруся молчала и делала вид, что внимательно слушает. Однажды, без всякого перехода, в конце очередного своего монолога Роланд Германович заявил – он совершенно не понимает, почему Инга ополчилась на нее и что она, Маруся, замечательная девушка, но он никогда не расскажет о своих мыслях Инге Савельевне, поскольку «надо уметь расставлять приоритеты».

Единственной, кто открыто решился признать Марусю в семействе Журкиных-Аловых, была Марлен.

Марлен Марковна Моисеева, если точнее.

Та самая, которая была в шестидесятых оперной примой в Большом и чье имя гремело на весь мир. Она была потрясающе красива и невероятно вспыльчива. Больше всего на свете Марлен ценила свободу.

Ценила до такой степени, что однажды, во время гастролей в Париже, сбежала из труппы. Она просила французского гражданства, и ей его дали. Разразился дикий скандал. На родине у Марлен остался муж и сын (покойный отец Жени). Муж отрекся от жены, а сын, к тому времени уже подросток, проклял мать.

Долгие годы Марлен блистала на чужой сцене, была еще дважды замужем, и со всеми своими мужьями разругалась в пух и прах.

Она сильно подпортила жизнь своим родным, оставшимся в Союзе, – времена были суровыми, шла борьба с отщепенцами и диссидентами. Это, а также сам факт того, что родная мать бросила его, очень повлияло на характер сына. Он возненавидел ее лютой ненавистью. Вырос и сменил свою фамилию на фамилию жены, из Моисеева стал Журкиным. Когда родился сын Женя, он передал по наследству свою ненависть и ему.

Отец умер довольно рано, но Женя продолжал ненавидеть бабку Марлен. И Инга Савельевна, кстати, тоже дежурно ненавидела свекровь («Я бы никогда не поступила так со своим сыном!»).

Роланд Германович, вскоре ставший членом семьи, также был обязан проклинать Марлен, которую даже в глаза не видел. Что он прилежно и делал – видимо, Роланд Германович живо представил, как его блестящую карьеру могла бы испортить подобная отщепенка!

Неожиданно в конце восьмидесятых времена изменились и прежний мир стал рушиться на глазах. Диссиденты стали героями, отщепенцев возвели в ранг мучеников тоталитарного строя – словом, все перевернулось с ног на голову.

Марлен могла спокойно вернуться на родину.

Марлен.

…Ее назвали так в честь основоположников марксизма-ленинизма. Потом, за границей, она была просто Марлен, и это имя там ни у кого не вызывало удивления. Марлен Дитрих, Марлен Моисеева…

Несмотря на свою вспыльчивость и вздорный характер, она могла приспособиться ко всему. Она принадлежала к тем живучим, непотопляемым особам, которые никогда не страдают от меланхолии, ностальгии и никогда не признают собственных ошибок. Которые работают как лошади, отдыхают на все сто, постоянно теряют что-то – перчатки, колечки, зонтики, сумочки… И которым постоянно везет по-крупному. Она могла потерять колечко с бриллиантиком – и тут же выйти замуж за миллионера. А потом, ничуть не сожалея, с миллионером развестись… И найти уже миллиардера, владельца алмазных копей. Получить в дар бесценный бриллиант размером с булыжник, которому позавидовала бы английская королева, – и тут же посеять его. Бросить миллиардера – и получить любовь публики, заваливавшей ее цветами на сцене Гранд-опера…

Ее обожали, ею восхищались, ее превозносили. Женщина-праздник, женщина-комета, женщина-вамп и, как ни странно, – женщина-клоун. Она умела острить, ее высказывания цитировались прессой, ее боялись как огня и в то же время – жаждали попасть к ней на язычок, ибо лучшей рекламы найти было нельзя.

Марлен – некоронованная королева, которой было дозволено все. Воплощение радости. Праздника жизни. Сумасбродка и транжира. Ее славе завидовали больше, чем деньгам…

Так вот, эта самая Марлен, уже после того как упал железный занавес, вздумала съездить на родину, чтобы повидать своего внука (бывший супруг да и сын к тому времени давно скончались).

Перед семейством Журкиных-Аловых встала сложная дилемма. С одной стороны, они должны были быть последовательными и продолжать проклинать отщепенку и кукушку Марлен, с другой – слухи о ее богатстве сильно будоражили воображение.

На семейном совете после долгих дебатов было решено – Марлен принять, но как бы нехотя, через силу. Дав ей понять, что они не могут забыть ей предательства, но, как истинные гуманисты, верят в ее раскаяние. Они даже готовы простить ее – простил же Христос своих мучителей!

Маруся, уже ставшая законной женой Жени Журкина, была непосредственной свидетельницей всех этих событий.

Марлен с большой помпой прибыла в Москву, остановилась в самой лучшей гостинице и немедленно принялась принимать своих старых друзей и недругов, из тех, кто остался в живых, и все равно их было очень много… Она давала интервью, она побывала в Большом, ответила нечто едкое и сногсшибательное какой-то нынешней звезде, вздумавшей дерзить ей (эту цитату позже смаковали все газеты, все телевизионные каналы), после чего звезда моментально погасла и публика даже удивилась – надо же, и как мы все не замечали, что она, звездулька эта, такое на самом деле ничтожество!

Марлен выступила на нескольких ток-шоу – в нее моментально все влюбились. Потом разругала некоего журналиста, слывшего «совестью нации», и часть публики ее возненавидела. Один из олигархов, большой поклонник ее таланта, подарил Марлен яйцо Фаберже, которое чуть ли не на следующий день было украдено (потом найдено, потом без всякого сожаления отдано Марлен в музей, после чего олигарх ее возненавидел, а Марлен в ответ произнесла нечто такое, что опять цитировалось по всей стране…).

Словом, дел у старухи была масса, семейство Журкиных-Аловых недоумевало – отчего же Марлен о них-то никак не вспомнит? А самим напоминать о себе было вроде как-то неловко…

Марлен заявилась к родне уже тогда, когда шум улегся, и в сводках новостей стала мусолиться совсем другая сенсация. Старухе надоело всеобщее внимание, и она, словно мановением руки, погасила ажиотаж вокруг своего имени.

Маруся увидела ее своими глазами – маленькую, совершенно седую (головка ее напоминала одуванчик), с блестящими черными очами (сорок лет назад, в партии Кармен, она блистала!), аппетитно-кругленькую (всегда была склонна к полноте), очень бодрую и живую.

Напрасно семейство Журкиных-Аловых репетировало эту встречу, все домашние заготовки полетели к черту – Марлен мигом расставила все по своим местам. Она сразу дала понять, что ей безразлично – осуждают ее или любят. Инге Савельевне, своей невестке, она прошептала на ушко нечто такое, что Инга Савельевна до конца вечера просидела молча, ни разу не открыв рот и выпучив глаза… Роланду Германовичу Марлен немедленно дала понять, что считает его клиническим идиотом, и он вообще тут никто, сбоку припека. Женьку, родного внука, немного покритиковала – но так, что, по большому счету, обижаться ему было нечего.

Марусю же она расцеловала и битых два часа болтала с ней обо всякой ерунде. Например – чем хорош летний дождь и как правильно выполнить тройной «тулуп» (это при всем при том, что Марлен ни разу не стояла на коньках!).

Маруся честно с ней говорила, не испытывая ни восхищения, ни ненависти.

А потом старуха укатила обратно в Париж, заявив в прощальном интервью, что Москва ей изрядно надоела.

…Теперь, сидя в вокзальном кафе, Маруся вспоминала все перипетии своей жизни с Женей Журкиным. Он не был ни плохим, ни хорошим, а расстались они потому, что были слишком разные.

Бог с ними со всеми – с Женей, Ингой Савельевной, Роландом Германовичем, безумной Марлен. Пусть живут как хотят!

Теперь, когда у Маруси был Арсений Бережной, она поняла, что стала абсолютно счастлива.

Она осознала это именно сейчас, когда увидела своего бывшего мужа и увидела ту пропасть, которая разделяла Арсения и всех прочих мужчин…

Арсений позвонил ей вечером и сказал, что скучает. Фоном слышался смех и звон посуды.

– Много не пей, – подумав, строго сказала Маруся. – И… и веди себя прилично!

– Обещаю, – кротко ответил тот.

Ревновала ли Маруся Арсения?

Людмила считала, что Маруся непременно должна его ревновать. Ну как же, такая профессия, эти отъезды непонятно куда и непонятно с кем, эта театрально-кинематографическая тусовка, в которой творится неизвестно что!

Маруся уже довольно хорошо знала друзей и коллег Арсения, представляла, как и чем они живут. Не образцы благочестия, мягко выражаясь. Да и вообще она не совсем слепой была, понимала – от большинства мужчин, будь они хоть кем по профессии – особой верности ждать нельзя.

Людмила всегда напоминала Марусе, насколько легко та сошлась с ним, насколько просто Арсений познакомился с Марусей. «Ведь он так и с другими! – говорила она. – Поманил пальчиком – и все! Этот твой Бережной – такой красавчик, такой болтун – любую заболтает. А как только скажет, что актер, – все, они сами на него начнут вешаться…»

Но Маруся успела изучить Арсения, успела понять, отчего их роман со стороны казался столь стремительным.

Арсений не желал славы Дон Жуана. Он просто хотел, чтобы его любили. Он – инфантильный, нежный, наивный, дерзкий – был абсолютно беззащитен. Большой ребенок, для которого невыносимо, когда дома никого нет, когда его не ждут, когда о нем не заботятся и когда не на кого выплеснуть свою любовь… Ребенок, которому нужна только одна женщина. (Ведь ребенку нужна только одна-единственная – его мать.) Он не захотел отпускать от себя Марусю, потому что сразу понял: она – та самая, единственная.

Их роман был столь скоропалителен именно потому, что раньше ничего подобного с ними не происходило. Зачем думать, зачем проверять друг друга, выгадывать и рассчитывать, когда сразу стало ясно, они – половинки единого целого. И говорилось Арсению с Марусей так легко именно потому, что она его не просто слушала, а еще и слышала. Позже у Маруси было несколько случаев убедиться в том, что Арсений вовсе не так легко сходился с людьми, как могло показаться с первого взгляда.

Их роман был сколь бурным, столь и умиротворенным. Если они и ссорились, то быстро мирились. Они с готовностью прощали друг друга и просили прощения, даже когда вовсе не оказывались виноватыми. Да, они были разными, но они были и одинаковыми. И эта вечная, давняя, неутоленная, почти безнадежная жажда – быть не одним (не одной), забиться под чье-то крылышко, прижаться к родному человеку – не отпускать, не выпускать, находиться всегда вместе, а если не вместе, то – смерть…

Да, друзья Бережного были в основном теми людьми, которые многое могли себе позволить, но они вполне понимали Арсения и, более того, уважали его. По-хорошему завидовали тому, что он был именно такой, непохожий на многих. Ведь он, в отличие от других, не пытался создать себе имидж, не стеснялся быть самим собой и открыто демонстрировал свои чувства: «Вы правы, я не из тех, кого принято считать „настоящими мужиками“. Но мне на это плевать. Можете смеяться сколько угодно, но я свою Марусечку не предам, и другие женщины мне до лампочки!»

Самое интересное, но никто над ним не смеялся, и все его друзья-знакомые единодушно приняли Марусю в свой круг, моментально смирились с ее существованием в жизни Арсения. В конце концов, именно такую «Марусечку» он и искал…

Через некоторое время после знакомства Арсений рассказал Марусе все о себе. Детство, отрочество, юность. Потом – простая и грустная история: несколько лет он любил одну девушку, мечтал на ней жениться, всюду преследовал ее, но, в конце концов, девица сбежала от него в Нью-Йорк и вышла замуж за русскоязычного американца, некоего Изю Зильбермана, с которым до того познакомилась по Интернету. У Зильбермана была шикарная собачья парикмахерская, в которой стригли своих любимцев все тамошние звезды шоу-бизнеса.

И все.

Если не считать однодневных романов, у Арсения больше никого не было. Маруся, когда выслушала все это, поклялась сама себе, что никогда не сбежит от него, пусть даже сам принц Уэльский примется соблазнять ее – дудки!

…На следующее после своего отъезда утро Арсений снова позвонил ей – пожелать доброго утра. Потом звонил в обед и сообщил, что погода не позволяет начать съемки. Потом она сама позвонила ему вечером и пожаловалась, что скучает. Он перезвонил через десять минут и сказал, что тоже дико скучает без нее. То есть, он начал скучать по ней сразу, как только сел в поезд, а сейчас с ним просто что-то страшное творится! Погода улучшилось, зато помощник режиссера ушел в запой…

Целый месяц они перезванивались каждый день, ухнули уйму денег на эти переговоры.

Любовь к Арсению настолько переполняла Марусю, что она так и не устроилась на работу, хотя все время собиралась это сделать.

Прошел месяц. Арсений приехал рано утром. Ввалился домой и сразу же бросился к ней – сонной, испуганной, еще не верящей в свое счастье. Он – пахнущий весенним ветром, коньяком, железной дорогой, лег рядом с ней, обнял и долго ничего не мог сказать, лишь в морщинках зажмуренных глаз блестели слезы. Обычно Сеня все время говорил что-то, а тут просто молчал.

Это настолько поразило Марусю, что она принялась судорожно целовать его, потом обняла изо всех сил, и они очень долго лежали неподвижно, наслаждаясь тем, что просто были рядом.

– Маруська, я чуть не умер без тебя… – наконец едва слышно прошептал он.

Это была странная любовь, совсем не похожая на ту, что описывалась в романах и кинофильмах. Она была смешной, наивной, даже какой-то детской – хотя они были давно уже взрослыми людьми. Они удивляли и забавляли окружающих своей любовью, своим постоянным желанием быть рядом.

Арсений продолжал работать в театре, иногда снимался в эпизодических ролях и мечтал о большем.

– Дурацкая эта актерская профессия! – однажды, уже в который раз, пожаловался он Марусе. – Я чувствую, что способен на многое, а играю каких-то идиотов.

– Ты хотел бы быть известным? – спросила она.

– Да нет, дело не в этом… Я вообще об этой профессии! Прикинь – сколько талантов сгорело зря, так и не востребованных, никому не нужных… Какое кладбище несыгранных ролей! И слава, успех – ничего не решают. Сначала ты у всех на слуху, а потом безнадежно забыт. Мало снимают – плохо. Много – твоя рожа всем надоедает.

– У тебя не рожа, у тебя лицо… – Маруся сжала ладонями его щеки, нежно поцеловала его глаза. – Ты красавец.

– Да это только ты так считаешь, – весело засмеялся Арсений. – Вот хорошо актрисам – выскочили замуж за режиссера, и он потом снимает их в своих картинах всю жизнь…

– Ну, это ты придумываешь! – тоже засмеялась Маруся. – На всех актрис режиссеров не хватит!

– А как жалко тех, о ком забыли… Помнишь Валентину Серову? Гремела на всю страну. Слава, деньги, муж – Константин Симонов, дети… А потом спилась и умерла. Где она, эта слава? Рассеялась в воздухе, точно дым, не спасла от падения… А Рыбников? Николай Рыбников… Тоже умер всеми забытый. Страшно за молодых девчонок и ребят, стремящихся стать актерами, – как быстро кончается их звездная жизнь, и они – красивые, умные, молодые, талантливые – простаивают без дела. Есть единицы, востребованные всегда, которых до самой смерти любит операторская камера и публика, но их очень мало.

– Чего же ты хочешь? – расстроенно спросила Маруся. – Если ты даже в известность не веришь…

– Я не знаю, – ответил Арсений.

Маруся переживала за него всей душой, однажды она даже тайком пошла в церковь и попросила у бога хороших ролей для Арсения: «Добрый боженька, ты же знаешь – он хороший человек, он достоин лучшего! Он достойно воспримет славу, у него не снесет голову от успеха. Я так хочу, чтобы он был счастлив! А сама я у тебя ничего не буду просить. Если надо, возьми у меня и отдай ему…»

Летом у Людмилы и Богдана была свадьба. Безумно красивая, роскошная, запоминающаяся.

– Вот видишь, Маруська, это я все своими руками сделала! – после церемонии прошептала на ухо Марусе задыхающаяся от восторга невеста. – А ты все ушами хлопаешь!

– Ну тебя! – беззлобно отмахнулась та.

– Ты все-таки дурочка!

– Да чем же это я дурочка, если люблю Сеню и никого мне больше не надо?..

– Вот именно – ты влюбилась! – сердито прошептала Людмила. – Разве ты не понимаешь, что влюбляться – нельзя! Это уже неприлично и глупо – в наше-то время! Настолько потерять голову – недопустимо! Вы вот когда поженитесь? Твой Сенечка тебе хоть предложение делал?

– Да. И много раз, – с гордостью ответила Маруся. – Вот мы с Жэ Жэ моим разведемся…

Но развестись с Жэ Жэ – Женей Журкиным – все было недосуг. То одно, то другое… Собственно, на работу Маруся тоже не устроилась, да и квартирный вопрос они с Арсением не разрешили. Так и жили в его квартире, а Марусина комната простаивала без толку, и лишь иногда Маруся заезжала к себе, чтобы прибраться да перевезти некоторые вещи.

Они с Арсением совершенно не замечали времени и жили одним днем. Все свои дела откладывали на завтра…

Больше трех лет Арсений и Маруся прожили вместе.

Говорят, что примерно уже года через два страсть немного остывает, превращается в дружескую приязнь, в привычку, но ничего подобного с Марусей и Арсением не произошло. Их чувства ни на градус не стали холоднее, долгое совместное проживание не стало привычным – каждый раз, просыпаясь вместе, они восхищались друг другом, словно при первой встрече.

Однажды осенью Арсений пришел вечером домой, притащив ящик хорошего шампанского.

– Сегодня гости будут? – с любопытством, безо всякого удивления спросила Маруся, повиснув у него на шее.

– Нет. Это для нас.

– Так много… – немного осуждающе произнесла она. – Сенька, ты и так почти каждый день пьешь!

Маруся все еще помнила слова Жэ Жэ, считавшего каждого актера алкоголиком.

– Сегодня, Марусечка, особый день, – загадочно ответил Арсений. – Его нельзя не отметить.

– Какой же? Ну, говори! – нетерпеливо затормошила Маруся его.

Он закрыл глаза и повернулся вокруг себя, словно танцуя. Тонкий, высокий, с длинными золотистыми волосами, темными у корней, со свежим розовым лицом – ни работа, ни частые вечеринки, ни бессонница, ни постоянный грим, ни возраст (к этому моменту Арсению исполнилось уже тридцать семь лет) – ничего не влияло на него. Он выглядел все еще легковесным юношей, а никак не зрелым мужчиной.

– Маруська, я прошел пробы. У Михайлова. Я боялся, что не пройду, и потому не сказал тебе об этом раньше. А теперь меня окончательно утвердили на роль.

– Погоди-погоди… – растерялась Маруся. – У какого Михайлова? – она сама боялась поверить. – У Андрея Михайлова? – едва выговорила она фамилию известного на всю страну режиссера.

– Нуда!

– Се-неч-ка… – Она прижала руки к груди, чувствуя, как бешено колотится сердце. – С ума сойти!

– Если честно, он сразу сказал, что именно меня видит в этой роли, но для проформы сделал еще несколько проб с другими актерами. Нет, – говорит потом, – Арсений Владимирович, я окончательно утвердился во мнении, что именно вы должны играть Назанского!

– Кого?

– Назанского. Это мой персонаж.

– Главная роль? – едва выдохнула Маруся.

– Одна из главных, – Арсений достал из ящика бутылку шампанского, ловко откупорил ее. Маруся быстро подставила бокалы… Они чокнулись, глядя друг на друга.

– За тебя.

– За тебя, – машинально повторил за Марусей Арсений.

– Да не надо за меня, сегодня только за тебя! – рассердилась Маруся. – Это ведь ты пробы прошел, а не я! И не я у Михайлова играть буду… Слушай, а кто это такой – Назанский?

– Это из Куприна, из романа «Поединок». Время действия – конец девятнадцатого века. Там про офицеров, про дуэли, про любовь… Много всего накручено. Ты же знаешь, Михайлов помешан на этой теме. Прошлый его фильм, который он лет десять назад снимал, о юнкерах – «Оскара» не получил, но за этот фильм он точно его получит. Так, по крайней мере, все говорят! – с мягкой иронией засмеялся Арсений.

– Сенечка, это потрясающе… – от волнения Маруся расплескала бокал, но Арсений быстро налил ей еще. Они чокнулись, снова выпили. «Господи, спасибо тебе! Спасибо, что услышал меня!» От волнения ее все еще продолжала сотрясать внутренняя дрожь. Андрей Михайлов считался мэтром, гением, провокатором, скандалистом, романтиком, холодным рационалистом, злодеем, спасителем… Словом, он официально числился режиссером «номер один» в российском кино, его физиономию знал каждый. Одни проклинали его, другие превозносили. И все, практически все без исключения актеры мечтали сняться у Михайлова. О подобной удаче Маруся даже мечтать не могла.

– Съемки будут проходить в Подмосковье, в одной из усадеб. Так что надолго расставаться не придется, я буду часто приезжать… Это еще один плюс, – сказал Арсений и поцеловал ее ледяными от шампанского губами.

Они выпили еще.

Маруся вдруг полезла в книжный шкаф, достала томик Куприна, нашла роман «Поединок», быстро пролистала его, убедилась, что фамилия «Назанский» мелькает довольно часто, ощутила новый прилив восторга.

– Маруська, да сядь ты… – засмеялся Арсений.

– Вот ты послушай! – Она наугад раскрыла одну из страниц. – «Никогда еще лицо Назанского, даже в его лучшие, трезвые минуты, не казалось Ромашову таким красивым и интересным. Золотые волосы падали крупными цельными локонами вокруг его высокого, чистого лба… Ясные, чуть-чуть влажные голубые глаза смотрели оживленно, умно и кротко. Даже цвет этого красивого, правильного лица поражал своим ровным, нежным, розовым тоном…» Господи, Сенька, да это же ты, вылитый ты! – возбужденно закричала Маруся. – «…и только очень опытный взгляд различил бы в этой кажущейся свежести, вместе с некоторой опухлостью черт, результат алкогольного воспаления крови…» – закончила она уже несколько растерянно. – Ну, это уже не совсем ты… А так все очень даже совпадает! И волосы, и цвет глаз, и их выражение!

Арсений засмеялся, глядя на нее.

– Что? – сердито спросила Маруся, отведя от лица прядь волос.

– Ты такая смешная. Такая милая… – Он потянулся к ней.

– Погоди, – увернулась Маруся и перелистнула еще несколько страниц. Она не выпускала книгу из рук. – Вот они тут беседуют – этот Ромашов и Назанский… Слушай, это твой герой: «…я говорю о любви в самом прямом, телесном смысле. Но она – удел избранников. Вот вам пример: все люди обладают музыкальным слухом, но у миллионов он, как у рыбы трески или как у штабс-капитана Васильченки, а один из этого миллиона – Бетховен. Так во всем: в поэзии, в художестве, в мудрости… И любовь, говорю я вам, имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов».

– Маруська, я все это прекрасно знаю, у меня вон в портфеле сценарий лежит!

– Ты знаешь, а я не знаю, – резонно возразила она. – Погоди, а что это значит – «вершины, доступные лишь единицам из миллионов»? Больно сложно как-то…

– Наоборот, все очень просто, – усмехнулся Арсений и принялся открывать вторую бутылку. Заметив осуждающий Марусин взгляд, пожал плечами, пояснил: – Вхожу в образ! – потом, налив себе шампанского, помолчал немного. – Мы очень много говорили об этом с Михайловым, когда он объяснял мне мою задачу… Идея нашего фильма будет заключаться в том, что любовь – это чувство, доступное не всем. Эксклюзив, так сказать… – добавил со смешком.

– Странно… – пробормотала Маруся.

– Что – странно? А ты думала, что любить умеют все?

– Нет, не так. Я думала, что у всех есть право на любовь.

– У всех, конечно! Права есть у всех, – кивнул Арсений и отпил из своего бокала. – Но далеко не все умеют любить. И Куприн именно через Назанского пытается донести мысль о том, что истинная любовь – дар божий. Дар не для всех.

– Любят все, – упрямо ответила Маруся.

– Но часто – как пошло, как некрасиво, как вульгарно… – покачал он головой. – Мучая и себя, и того, кого любят! Ведь всякий дурак может сказать – ах, я люблю! Ан нет…

– Я думаю, нет такого человека, который не был бы способен к любви, – Маруся отставила свой бокал, села на диван к Арсению, положила голову ему на плечо.

– А я знаю одного такого… – Он посмотрел на просвет сквозь хрусталь.

– Да? Расскажи.

Арсений некоторое время молчал. Румянец играл у него на щеках, ясно блестели синие глаза, мечтательная и расслабленная полуулыбка на губах. Маруся покосилась на него – сейчас Арсений напоминал только что выкупанного младенца, довольного жизнью и полностью умиротворенного. Никакой «опухлости черт», никакого «алкогольного воспаления в крови»… «Впрочем, его же загримируют! – спохватилась она. – Придадут ему эту „опухлость“, и будет вылитый Назанский!»

– Это было очень давно… – наконец тихо произнес он. – Очень, очень давно. Мне было лет шестнадцать, я еще учился в школе. У меня был одноклассник – так, обыкновенный мальчишка, из тех, кого учителя обычно называют троечниками. Звезд с неба не хватал, себе на уме… Я никогда на него и внимания не обращал! У него была кличка – Бобр. Трудно сказать, почему его так прозвали… Да у нас у всех были клички!

– И у тебя?

– Нет, я был просто Сенькой – тогда это звучало как кличка, мое имя уже само по себе считалось не совсем обычным, каким-то слишком старинным, вычурным, что ли… Так вот, я никогда не обращал внимания на Бобра, пока на новогоднем балу в выпускном классе не случилась эта история, – Арсений подлил себе шампанского, потом снова сел на диван, подставил плечо Марусе. – У нас в школе, очень хорошей старой московской школе, была традиция – в старших классах на Новый год устраивать балы. Чтобы мальчики обязательно в костюмах, чуть ли не во фраках, с галстуками или «бабочками», в белых рубашках – словом, при полном параде, а девочки – в настоящих бальных платьях. Кто шил, кто брал напрокат – близлежащие театры за небольшие деньги давали платья напрокат…

– Красиво! – прошептала Маруся. От выпитого у нее слегка шумело в голове, и кровь теплой волной бежала по телу. Голос Арсения завораживал ее.

– Словом, все было очень чинно-благородно – наряды, музыка, танцы… Не дискотека, а настоящие танцы, когда пары вальсируют по кругу. Нет, было, конечно, много чего лишнего на этих балах – курение тайком в туалетах, подростковые всякие словечки, ужимки, кто-то подрался один раз в коридоре, я помню, в другой раз шутки ради кто-то из ребят поменял фонограмму – Штрауса на «Айрон мейден»… Но все эти балы обожали, гордились ими – особенно в те далекие, скудные времена: можно было представить себя принцем или принцессой. Забыть обо всем, что творилось вокруг, – о всеобщей бедности, о неладах в семье, о страхе перед будущим, – и на несколько часов погрузиться в сказку.