Текст книги "Детектив-пикник"

– Костька… Кость… – говорит она, не раскрывая глаз. – А какой мне дурацкий сон снился…

Ответа нет. Марина подскакивает на кровати. Постель Кости пуста, и его одинокий шлепок из вчерашнего сна застыл на том же самом месте. А в комнате до сих пор горит электрический свет.

– Что за чушь… – бормочет Марина.

Торопливо накидывает халат, бросается во двор… Костик босиком колдует над электрической плиткой, бьет в сковородку яйца. Она бежит к нему, не разбирая дороги, топча хозяйкины цветы. Обнимает, утыкается носом в крепкое плечо:

– Костик, милый! Ты тут!

Он удивленно откликается:

– А где же мне быть?

Отстраняется, солит свою яичницу, предлагает:

– Ты завтракать будешь?

Марина радостно, чуть не плача, шепчет:

– Буду, конечно, буду! Ты только подожди, я сейчас тебе кофе сварю. А хочешь, гренок пожарю? С молоком, сахаром, знаешь, какие вкусные?!

– Чего это с тобой? – не понимает он.

Яичница на сковородке подгорает и разъяренно шипит.

– Уйди, уйди, Костян. Я дожарю, – торопливо говорит Марина.

– Да ты не умеешь! – улыбается Костя.

– Умею! – решительно отвечает она. И твердым шепотом добавляет: – А не умею – так научусь.

* * *

Освоить яичницу, гренки и кашу оказалось совсем несложно. И даже забавно. Кухонная наука – это вам не скучное шитво, здесь и пофантазировать можно, и эксперименты поставить. В конце концов, и царевны должны уметь готовить! Добавляешь в яичницу болгарский перчик, помидорчики, кинзу – вот тебе и испанский колорит, Костик аж урчит от восторга. А как кардинально улучшаются гренки, если посыпать их домашним овечьим сыром! Марина даже сметанник собственноручно испекла, хотя Костя пугал, что выпечка – это высшая стадия кулинарного искусства. Но у Марины пирог с первого раза вышел что надо: и взошел, и пропекся, и не подгорел.

Костик долго не верил в сказочное превращение Марины-лентяйки в Марину-хозяйку. Смотрел на нее подозрительно, ждал подвоха. Но, как и все мужики, к хорошему вскоре привык. И когда Марина, подвязанная кокетливым фартучком, плюхала перед ним блюдо с аппетитными гренками и подносила кофе, его плечи расправлялись от важности…

Отпуск продолжался. Днями пропадали на пляже, вечерами – по дискотекам и ресторанчикам. Марина изменилась и в светской жизни. Костя только глазами хлопал, когда вместо безапелляционного «купи два «Бочкарева» она ласково спрашивала:

– Костюш, я б «Бочкарева» выпила… А ты какое пиво хочешь?

Или:

– Ой, из «Титаника» песня… Может быть, потанцуем?

– Что с тобой стало, Маришка? – недоумевал Костя. – Ты такая мягкая стала, ласковая…

– Тебе не нравится? – кокетливо улыбалась она.

– Что ты! Тебе это очень идет…

Он подозрительно взглядывал на ее довольное, разглаженное лицо и добавлял:

– Может… ты того, залетела?

Она хохотала:

– Не дождешься!

И добавляла тихо:

– А может быть, и дождешься. Через годик-другой…

Костя кивал:

– Согласен. Через два года нам по двадцать пять будет. Самое время для первенца.

«Вечно ты со своими планами-графиками», – раздраженно думала Марина. Но молчала. Она больше не станет его подкалывать, не станет с ним спорить. Потому что дурацкий, явственный, остро-правдивый сон про царевну-лягушку никак не идет из головы…

В последний день отпуска они проторчали на пляже с двенадцати до пяти, в самое жаркое время. Марина пряталась от солнца то в море, то под зонтиком, а Костя, решивший увезти с юга эксклюзивный загар, отчаянно обгорел. О прощальном походе в ресторан пришлось забыть. Костя еле добрел до дома и рухнул в постель. Марина мазала его кефиром и прикладывала ко лбу прохладное полотенце. Но все равно у Кости поднялась температура, кожа заполыхала красными пятнами, он лежал грустный и тихонько постанывал. Марина напоила его чаем со льдом, сунула таблеточку аспирина… И решила: домашние средства здесь не помогут. Косте нужен крем от солнечных ожогов. И она его достанет. Чего бы это ей ни стоило.

В ближнем к дому сельпо о подобных кремах даже не слыхивали. Но одна из покупательниц вошла в положение, напрягла извилины и отправила Марину в центр поселка, к рынку: там, кажется, целый лоток со всякими кремами есть.

Марина бодро прошествовала через Абрикосовку и без труда отыскала на рыночной площади палатку, украшенную крупной вывеской: «ОЖОГАМ ОТ СОЛНЦА – БОЙ!» Отлично, цивилизация, оказывается, докатилась и до Абрикосовки. И французские кремы есть, и польские, и даже эмульсия нового поколения, где-то она про нее читала, что ожоги заживают в момент.

– Мне «Эвелину», и «Амбр Солер», и…

Она подняла глаза на продавщицу и ойкнула.

За лотком стояла царевна-лягушка! Только уже без кокошника и без роскошной косы. Обычные, выжженные югом патлы и довольно-таки толстоватые ноги, обтянутые мини-юбчонкой. И громадные сиськи, так и лезут наружу из-под грошовой маечки. Вот уродина!

Девушки смотрели друг на друга. Марина – ошарашенно, «лягушка» – смущенно.

– Ты… ты…

– Здравствуйте, Марина, – пролепетала продавщица.

Марина, все еще охваченная суеверным ужасом, прошептала:

– Ты кто?

– Я – Костина подруга, – опустила глаза «лягушка».

– В каком это смысле?!

– С детства. Мы играли вместе…

– И что? – наступала Марина.

– Давно не виделись. И вот он приехал. И мы встретились. Случайно. На улице.

– И?!.

– Кофе попили. В кафе. Он меня пригласил. Вспоминали, как мы в детстве в театр играли. Он и попросил меня… – «Лягушка»-продавщица осеклась, опустила глаза. Прошептала: – Попросил… Разыграть вас… – А потом вдруг закричала: – У нас с ним ничего не было! Мы вас просто разыграли, и все!..

– Спасибо за представление, – ледяным тоном произнесла Марина. И резко отвернулась.

Эх, дура я, дура! Стараюсь! Готовлю! Ластюсь! Думала, высшие силы мне предупреждение послали – чтоб любила Костика, берегла, ценила! А вместо сна-вещуна – провинциальная комедия! Но как все срежиссировали хорошо, черти! И я, идиотка, поверила! Ну нет, я вам этого так не оставлю!

Марина властно сказала:

– «Эвелину» мне дай, «Амбр Солер» и эмульсию. Да не суетись ты – не эту! Вон, синяя упаковка…

«Лягушка» послушно и суетливо побросала тюбики в пакет.

– Вот ваши крема… – прошептала она. – Извините, Марина, пожалуйста… Мы же хотели как лучше…

– Кому – лучше?! – выкрикнула Марина.

Отвернулась от горе-царевны и двинулась прочь с рынка.

Устроить Косте скандал – немедленно? Или чуть подождать? До выздоровления?

* * *

То ли чудо-эмульсия, то ли ласковые Маринины руки быстро подняли Костика на ноги. В полночь, когда южная луна засияла в полную силу, они уже сидели в гамаке в зарослях винограда. Вдыхали теплые запахи, слушали сверчков, следили за светлячками. Вдалеке по-прежнему шумело море, но шумело уже не для них, завтра с утра они улетают.

– Сказка… Настоящая сказка… – бормотал Костя. Обнимал ее, целовал, гладил.

Марина отдавалась его сильным объятиям. Мысли метались: «Предатель. Но как целуется! Зануда. Иван-дурак хренов. Местечковый шутник…»

– О чем ты думаешь, милая?

– Да так… просто считаю звезды.

«Сказка. Костик придумал для себя сказку. Что ж, завязка у сказки вышла. Только чем она закончится?»

Марина тоже обнимала Костика, и прятала лицо на его сильной груди, и шептала:

– Какой ты красивый и сильный…

И слова ее были правдой. А мысли все равно летят вскачь.

«Это было даже забавно – готовить гренки, пришивать пуговицы. Любопытно хоть раз в году побыть послушной царевной-лягушкой, золушкой-рабыней. Но в Москве он от меня этих глупостей не дождется! Да и вообще – останусь ли я с ним в Москве? Зануда. Хлюпик. Хотя нет, в Абрикосовке он возмужал, раскрылился… И даже почти не нудит. Так что в итоге вышло, что всем хорошо? А что? Я готовку и шитво освоила, а Костик со своим занудством вроде покончил. Прямо хоть новый раздел семейной психотерапии основывай – сказкотерапию».

– Ты меня любишь, Маришка? – между тем требует Костя.

И Марина, не колеблясь, отвечает:

– Здесь, в Абрикосовке, – люблю.

Она решила: тут, в приморском поселке, сказка закончится, как и положено в сказке, хеппи-эндом. А вот что будет в Москве? Посмотрим.

Может, там водятся другие сказочные персонажи? Ну, например, Гарун аль-Рашид. Или – Кот в сапогах.

Или – принц на белом коне.

Евгения Михайлова
Месть природы

Персонажи и события вымышленные. Все совпадения с реальными фактами случайны.

День Лары неохотно тянулся к вечеру. В последние полгода больше всего усилий она тратила на борьбу с собственным раздражением. Она приходила в свой кабинет, чтобы делать любимую работу, но с самого утра ощущала только изнеможение, потерю всех идей, желаний и интересов. Как будто тянула за собой тяжелую телегу, доверху заваленную обидами, болью и алогичным чувством вины. Лара выпадала из бессонной ночи и впадала в заранее постылый, напрасный день, от которого не имело смысла ждать облегчения. А что делать с таким багажом заведующей отделом информации ежедневной газеты? Лара так любила своих сотрудников. У нее было особое отношение к тексту. Она читала репортаж и в самом слабом тексте сразу видела то, что при небольшом изменении, другом освещении и акценте станет яркой сенсацией, журналистской удачей. Она умела это объяснить автору в нескольких фразах, и все привыкли к маленькому чуду, которое повторялось неизменно несколько раз в течение дня. А Лара с удовлетворением замечала, как робкий начинающий журналист постигает самый главный секрет профессии и уже без всяких подсказок находит и свой стиль, и эффектную подачу, и способность прийти к точному и лаконичному выводу. Ибо таков жанр репортажа. Это не усвоишь в теории. Это можно понять только с помощью нервных окончаний и толчка в крови, то есть услышав голос интуиции.

И вот теперь Лара сидит за своим компьютером. Читает тексты тех же людей. Они были ей так интересны – и люди, и события, о которых они пишут. Но сейчас она видит только тусклую банальность, глаз и нервы царапают косноязычие, невнятность мысли и позиции. И раздражение расплывается в крови, как ржавчина по светлому металлу. Такое состояние – это профессиональная непригодность, с отчаянием понимает Лара. Надо или все бросать, или мчаться к врачу за рецептами от депрессии. А дальше что? Тупеть от лекарств? Проваливаться на ночь в летаргию без тоски и страданий? Принимать равнодушно материал, в котором всего лишь нет грамматических ошибок, как, впрочем, и смысла?

После работы Лара поставила машину во дворе и зашла в магазин за какой-нибудь едой. Магазин был в нескольких метрах от подъезда. Возвращалась, думая лишь о неравной борьбе с вечером и кровопролитной битве с ночью.

– Лариса, – раздался рядом голос, который она не сразу вспомнила. – Здравствуй. Ты меня узнала? Мне мама сказала, что ты переехала. Ей твоя мама адрес дала. Вот я и решил зайти. Мимо проезжал.

Лара потрясенно смотрела на молодого мужчину, определить которого можно было только одним словом: совершенство. Да, конечно, она его узнала. Кто же забудет чудо-мальчика Стаса из их школы… Но они не встречались лет десять как минимум. Неужели жизнь бывает так благосклонна к одному своему избраннику? Стас не просто не потускнел и не огрубел, не утратил сияния своей невероятной красоты. Он возмужал и стал победно, неотразимо привлекательным. Лара прикинула в уме возраст Стаса. Когда он пришел в первый класс, она была в седьмом. Значит, сейчас Станиславу тридцать.

– Кокетничаешь? – произнесла Лара вслух. – Как будто ты встречал людей, которые смогли тебя не узнать или забыть. Насколько мимо ты проезжал? Где твоя машина? Есть время зайти? Сразу скажу: у меня не убрано, из еды только то, что в этой сумке. Черный хлеб, помидоры, консервированная кукуруза и банка маринованных опят. Это салат, если ты не понял. Я сама его придумала.

Лара смотрела на серьезное, почти озабоченное лицо Стаса и очень надеялась, что он откажется. Она ему рада, она с удовольствием с ним посидит, поговорит о прошлом, о детстве. Но только не сегодня. На самом деле это проблема – немытый пол, посуда с утра в раковине, и все уныло, безрадостно, и говорить ей совершенно не хочется в принципе. И на кого она сейчас похожа… Собственно, это уже проблема Стаса: рядом с ним все люди ни на что хорошее не похожи.

– Лара, а давай я действительно зайду, – сказал своим взрослым голосом выросший мальчик из детства. У него был мягкий, бархатный баритон с теплыми, почти родственными интонациями. – Я вижу, что ты устала и тебе не нужны внезапные гости. Но я на самом деле не мимо проезжал. Я тебя жду. Твоя мама сказала моей, что у тебя проблемы, ты не звонишь, не приезжаешь. Я даже спрашивать ни о чем не буду. Просто посижу полчаса. Если сразу надоем – уйду. Можно?

– Конечно.

К Ларе вернулось привычное раздражение. Эти мамы. Наверное, невозможно любить человека и беспокоиться о нем, не нарушая его личного пространства. Никогда не объяснишь, что человеку бывает необходимо побыть совсем одному. И вот Стаса выдернули, как безошибочное средство. Ему никто не откажет в беседе, его нельзя не пустить в дом. Они никогда не были особенно дружны, ничего общего. Просто мамы общались, а девочка и мальчик, разные по возрасту, испытывали друг к другу симпатию. Себя Лара очень хорошо понимала: Стас не просто обладал редкой внешностью, он всегда был очень вдумчивым и тонким человеком, даже в раннем детстве. Вот что он в ней видит интересного – понять труднее. Должно быть, у Стаса была детская потребность в старшей сестре, как у многих единственных детей… С ним можно чем-то и поделиться, но потом его будут пытать: как она выглядела, что говорила, что на стол поставила. А он такой деликатный, что не сможет оставить мам вообще без информации, принесенной из разведки.

Они пришли в однокомнатную квартиру, которую она снимала после развода с мужем. Обитель ее тоски. Конура между стенами, в которых бьется больной комок ее поражений, потерь и неверия в то, что возможен просвет. Конечно, она здесь ничего не ремонтировала, ничего не покупала. Смысл тратить время и деньги?

– Ну… Ничего, – примирительно произнес Стас, осмотревшись. – Бывает лучше, но ты же временно тут живешь. Далеко, конечно, очень. От нашего двора я пилил часа два.

– В том и суть, – попыталась легко улыбнуться Лара. – Это же отлично – переехать в другую квартиру и оказаться на краю земли.

– Так ты это понимаешь? Тогда вообще все в порядке.

Стас вошел с ней в кухню, открыл свою небольшую кожаную сумку через плечо и поставил на стол бутылку хорошего шампанского, стеклянный бочонок с королевскими креветками в рассоле и пирожные со сливочным кремом и клубникой из кондитерской, которую Лара обожала. То есть мама снабдила гонца инструкцией по поводу того, перед чем Лара, на ее взгляд, не устоит.

– Здорово, – сказала Лара. – Раз пошла такая пьянка, я попробую приготовить что-то горячее. Вдруг поняла: я не просто проголодалась, я как-то давно ничего человеческого не ела. Закрутилась, понимаешь. И немного пропала.

– Понимаю, – серьезно ответил Стас. – Я тоже рассчитывал на полный ужин. Мне помочь?

– Вот это ни в коем случае. Пошли в комнату, там есть один приличный предмет – большое кресло. И я включу тебе телевизор. Постарайся найти самую глупую фигню. Я приду – хоть посмеемся, как в школе.

– Курить можно?

– Да ради бога. Возьми это блюдце в качестве пепельницы.

Стас ушел, а Лара постояла в задумчивости. Он курит. Он выглядит как взрослый опытный мужчина. Возможно, женат. Как с такой красотой пролететь мимо всех охотниц. Это все меняет дело: мальчик из детства стал незнакомым человеком. Люди меняются до неузнаваемости со временем. Но почему-то она не чувствует ни неловкости, ни стесненности, да и ее неусыпное раздражение почему-то прошло. Это можно объяснить только одним: они по-прежнему на одной теплой волне.

Лара обнаружила в холодильнике четыре яйца, сыр и масло. В шкафчике была мука и все, что нужно для оладий – пика ее кулинарных возможностей. И она принялась готовить обильный, по ее представлениям, ужин, которым можно накормить и крупного мужчину в конце дня. Омлет, салат, горка оладий. Да еще креветки и пирожные… Есть шанс умереть счастливой смертью – от обжорства. Лара резала, мешала, жарила, пекла и рассматривала прошлое, которое вдруг явилось в ярких красках, в родных до боли в сердце запахах, в свежем ветре оттуда, куда не вернуться.

Стасик – сын врача-эндокринолога местной поликлиники Инны Сергеевны. Это высокая, некрасивая, сдержанная, молчаливая женщина, обладающая одним несомненным талантом: в нужный момент она умела оказать совершенно необходимую помощь. Иногда это был короткий совет вместо рецепта на слишком дорогое лекарство. Иногда телефон хорошего специалиста, который не откажет после ее рекомендации. Иногда Инна Сергеевна просто вовремя оказывалась рядом с людьми, которых сразило непоправимое горе. Так случилось, когда выяснилось, что непонятное заболевание бабушки Лары – все же онкология, во что никому так не хотелось верить. Тогда они и стали если не подругами, то очень приятными друг другу людьми – врач Инна и художник-иллюстратор Даша, мать Лары.

Лара очень хорошо помнит себя лет с трех. Так что в шесть, когда тетя Инна вышла замуж за полноватого, добродушного и симпатичного мужчину-математика, она уже сознательно и с интересом наблюдала за происходящим в жизни близких ей взрослых людей. Тетя Инна была неформальной родственницей. Когда Ларе было семь, тетя Инна родила своего единственного ребенка. Ей было больше сорока лет.

Дальше Лару больше интересовало собственное взросление: школа, ровесники. Ничего интересного в пухлом младенце с огромными синими глазами в черных ресницах она не находила.

А в то первое сентября как будто молния осветила и выхватила из заполненного людьми школьного двора одну яркую картинку. Лара и сейчас видит это, как кадр незабытого фильма. От ворот к школе идут полный кареглазый мужчина и мальчик. Они ни на кого не смотрят, серьезно о чем-то беседуют, а все расступаются перед ними и не могут оторвать глаз от ребенка. Такие лица пишут великие мастера. Такую внешность придумывают авторы романтических любовных историй. Но встретить еще хоть раз в жизни такое совершенство в банальной ситуации, среди обычных, нормальных, то есть ничем не выдающихся людей, – это невозможно, конечно. Лара никогда не видела никого, кто хоть отдаленно напоминал бы Стаса. Не отдельными чертами, а такой победной гармонией, которая поражает до состояния стресса.

Видимо, многие тогда этот стресс и испытали. Лара обостренным слухом ловила разговоры чужих мам. И прекрасно понимала, что это зависть.

– Ненормально красивый ребенок, – говорила одна. – Тут что-то не так.

– Точно не так, – авторитетно заявляла другая. – Я читала целую статью о том, что слишком правильная, красивая до нереальности внешность скрывает дефект мозга. Непоправимый, к сожалению.

– Да, – скорбно подтвердила третья. – Так выглядит жестокая месть природы. Закон компенсации. Мне их всех очень жаль. Вот и результат поздних родов.

Папа простился с сыном и ушел. А Стас впервые посмотрел вокруг себя, и в его глазах Лара уловила даже не растерянность, а недоумение. Он, видимо, ощутил холодок недоброжелательности. Другие дети его совсем не знали. Собственные родители его так оберегали, что он общался только с ними. Любой, наверное, побоялся бы выпускать из виду такого ребенка. Лара бросила своих подруг и подбежала к нему.

– Привет! Тебе, конечно, тут не нравится, но, знаешь, ничего страшного и плохого. Пошли, я тебе все покажу. И где мой класс, чтобы ты мог прийти, когда нужно. Обедать будем вместе, пусть твоя мама договорится.

Лара поставила на большой поднос свои кулинарные художества, сама с удовольствием полюбовалась натюрмортом, понюхала и понесла поднос в комнату.

– Помогай мне, Стасик. А ты помнишь свой первый день в школе? Я отлично помню. Ты такой отстраненный, даже немножко отверженный, как принц крови в изгнании, а все вокруг тебя обсуждают. Ты-то сам понял тогда, что о тебе говорили?

– Что? – с интересом спросил Стас. – Нет, я не знаю.

– Чужие мамаши говорили, что ты слишком красивый для нормального человека. И сошлись в диагнозе – точно дефективный олигофрен. Такая месть природы.

– Серьезно? – рассмеялся Стас. – Хорошее было время, и люди смешные. Но я в тот день видел только тебя.

«Месть природы» за красоту выразилась в случае Стаса в том, что он всегда был первым учеником, отличником и неизменным победителем олимпиад. В семнадцать лет поступил в МФТИ, в двадцать восемь стал профессором университета Флориды.

– Ты в отпуске? – спросила Лара.

– Да, взял большой, творческий для завершения проекта. Дали на год. Есть идея.

– Неужели вам такой отпуск дают? Вот бы мне сейчас.

– И дают, и оплачивают. Идея заинтересовала. Но я в Россию прилетел на симпозиум в Питере. Утром самолет. Так за что выпьем? Тупо за встречу?

– Да. И за тот школьный двор, когда мы с тобой рассмотрели друг друга. За то, что наша дружба такая необычная, похожая на родство. И за то, что для нее не нужны частые встречи, потому что время и расстояния ничего не меняют.

– Я бы не сумел так сказать, но я, конечно, именно так и думаю.

Стас был в таком восторге от омлета и оладий, как будто, кроме кильки в томате, ничего до сих пор не пробовал. Если притворялся, то очень умело. Но Ларе казалось, что ему на самом деле все так нравится. Что ему уютно и хорошо в этой ее конуре, столь постылой для нее самой. Да и ей стало гораздо теплее, светлее и спокойнее, что ли. Если бы только мысль о больной ночи и ненужном завтрашнем дне не резала сознание холодным лезвием. Стас уйдет, а на нее сразу нападут ядовитые горести, перед которыми она оказалась совершенно бессильной. И никак она не дождется хотя бы отупения. А ей бы просто войти в будничный порядок, как солдату в привычный строй…

Как так получилось, что она стала обо всем рассказывать Стасу, Лара и сама не знала. Ни с кем об этом не говорила. Хотя приятельницы и друзья у нее имеются. Есть и просто люди, которые рады с ней пообщаться, с удовольствием поддержат. И она бы, наверное, к кому-то из них побежала или поползла из последних сил, если бы речь шла о том, что достойно приличного слова «трагедия». Но у нее так – просто обидная, обыденная, даже пошлая реальность, состоящая из некрасивых, мутных, невидимых миру событий, которые втягивают ее в унизительную беспросветность, как в болотную тину. Никому даже не объяснишь, почему так парализована воля, почему умирают, не родившись, слова. Это не горе, это скорее стыд и сознание собственной неполноценности, что, конечно, нужно скрывать, чтобы не вызвать презрительную жалость… А для Стаса слова нашлись. Простые, как детские кубики.

Развелась с неумным и недобрым мужем. Ответила на влюбленность приятного, обаятельного и талантливого человека. Сняла эту квартиру: потом, когда поделят с мужем их общую, что-то купит. Возлюбленный Толя тоже развелся с женой, хочет в принципе на Ларе жениться. Только он очень слабый и болтается между брошенной женой и обретенной любовью, как щепка в дождевом потоке. Толя – не добытчик, не защитник, не, не. Не… Но ведь это такая редкость – взаимное притяжение, человеческая близость и настоящая страсть. Так бы все и шло – в чем-то хуже, в чем-то лучше, чем у других. Но произошло даже не несчастье. Наверное, всего лишь большая неприятность.

Лара ушла из редакции поздно вечером. Была в тот день без машины, поехала на метро. Толе даже не стала звонить: если в такое время он не звонит сам, значит, выпивает с коллегами после рабочего дня, оттягивает момент выбора: куда ехать. К Ларе или к бывшей семье, где его по привычке ждет дочка, как ему кажется.

Лара вышла из метро и пошла короткой дорогой – через небольшой пустырь. Был он безлюдный и неосвещенный. Ее чем-то оглушили сзади, стали душить. То ли маньяк, то ли просто сумасшедший. Когда Лара смогла видеть, она рассмотрела только совершенно белое пятно вместо лица да услышала треск разрываемого пальто и юбки. Наверное, то был все же ненормальный: он не искал застежки, а разрывал плотную ткань почти легко, с нечеловеческой силой. О сопротивлении не могло быть речи. Лара думала только об одном: убьет или нет. И ничего не чувствовала, даже боли. Когда у него что-то получилось, он стал бормотать какие-то нежности, мерзко дышать в лицо, а потом вообще заныл, как тоскующее животное.

К Ларе вернулись сознание и силы, она поднялась, резко и далеко оттолкнула его, проговорила положенный набор угроз и побежала, не оглядываясь. Насильник остался позади, даже не пытаясь ее догнать.

Такая, в принципе, почти ерунда для взрослой женщины. Она не потеряла невинность, она даже не уверена в том, что у этого урода что-то получилось. Надо было просто отмыться, выпить чего-то крепкого, поспать и забыть. Так бы она и сделала. Но поздним вечером, как назло, приехал Толя. И она ему все рассказала. Вот это и стало бедой: его реакция.

Анатолий был в таком ужасе, панике, потрясении, что ничего не смог скрыть. Как будто все, что ему было дорого, растерзали и растоптали без возможности возрождения. Лара смотрела на его искаженное страданием лицо с чувством страшной пустоты и разочарования. Он ни разу не вспомнил о ней, он говорил только о своей беде.

– Какая, к черту, твоя беда, – сумела наконец вставить она. – При чем тут вообще ты? Ты меня вообще заметил? Ты подумал о том, что я, а не ты, сейчас чувствую? Я! Не ты, который явился после попойки с друзьями, а вместо радости у тебя такой облом.

– Да, – покорно согласился Толя. – Ты права. Такое я дерьмо: могу думать лишь о своем переживании. Ну, что поделаешь…

– Дерьмо, – подтвердила Лара. – Уходи.

Потом он долго ходил туда-сюда, не меняя ни темы, ни интонаций, ни заунывности своей песни акына, в которой был только он сам. И однажды Лара вдохнула в прихожей запах перегара, взглянула в красные от бессонницы, а может, и от слез глаза, сжалась вся от предчувствия повторения пройденного, забрала из его руки ключи и вытолкала его на площадку.

– Больше не открою, – сказала она перед тем, как захлопнуть перед его носом дверь.

Вся история заняла бы на бумаге несколько абзацев, а накрыло ее тяжелой свинцовой волной, кажется, навсегда.

– Это не навсегда, – мягко сказал Стас. – Это обязательно пройдет. Я не большой психолог, но мне кажется, тебе нужно для себя решить, что ты потеряла. Анатолия или себя. Дальше будет легче выстроить причины.

Лара даже улыбнулась:

– Какая светлая у тебя голова, мой дорогой, мой самый лучший на свете ученый.

Она улыбнулась, а глаза заполнились жгучими слезами, наверное, от неожиданного облегчения. И тут произошло невероятное. Прекрасные синие глаза Стаса тоже повлажнели, его идеальной формы рот и подбородок вздрогнули, как от нестерпимой боли. Он не встал со своего места, не коснулся ее руки, лежащей на столе, а просто произнес:

– Я бы сам разрезал сейчас на куски свое сердце, если бы смог. Только бы ты не страдала. Хочешь, я найду их обоих – и придурка с пустыря, и твоего жалкого друга? Первому оторву голову или что-нибудь другое, другу дам по морде и приведу сюда. Хочешь?

– Ни в коем случае. Но такие идеи гораздо дороже их исполнения. Мне стало легче от того, что они у тебя появились. Меня сейчас не интересует ни тот, ни другой. Ты прав: дело в том, что я сама себя не интересую. Это ноющее, скулящее, бездарно проживающее дни существо… Я разлюбила себя и почти возненавидела свою жизнь.

Стас молча встал, взял со стола пачку сигарет и вышел на кухню. Вернулся минут через десять. Достал из нагрудного кармана твердый прямоугольник в пластиковом футляре и положил его перед Ларой.

– Этот портрет я всегда ношу с собой с восьмого класса. С ним уехал в Америку, с ним там женился, с ним приехал сюда. Это моя единственная любовь, мечта и вся жизнь. Не собирался никогда тебе в этом признаваться. Для нас и наших семей это может выглядеть как теоретический инцест. Но это так. Я быстро уйду, только наберу на твоем мобильнике свой телефон.

Он не ушел, он просто испарился вместе с тем прямоугольником в футляре. А Лара все смотрела перед собой, не в силах даже перевести дыхание. Этот портрет ее мама написала с нее, когда работала над обложкой толстой книги для детей старшего возраста. Лара запомнила только название: «Динка». Что сейчас свалилось на нее? Какое-то чудо, которое почему-то она ощущает как грозовое облако. Чем пристальнее вглядывается, тем оно тяжелее и темнее.

Ночь Лара встретила без привычного страха и тоски. Наоборот: она вошла в нее, как в волшебный шатер, он окутал ее теплой темнотой, освещенной золотыми звездами. Такая любовь. Человека-совершенства. Ей… За что? Как это возможно? И если бы не это чертово несчастье, Стас никогда бы ей не признался. Он подарил ей правду в качестве каната, по которому она может спуститься с места казни в свою жизнь. В жизнь, в которой еще, быть может, возможно счастье. Но не со Стасом, конечно. Он правильно поступил, что уехал от нее на другой край земли, женился. Да, она тоже чувствует этот непреодолимый барьер почти кровного родства. Их семьи никогда бы этого не поняли. Их разница в возрасте. Их разница… Лара – обыкновенная женщина, ей даже воображения не хватит, чтобы представить себе другие отношения со Стасом.

А что бы на самом деле она сказала, если бы он ей признался в любви до всего? До ее замужества и встречи с Толей? До своей Америки и женитьбы? До всего того Лара была глупей и самонадеянней, она бы почувствовала себя страшно польщенной… И сказала бы, наверное: нет. Ты слишком красив, ты совсем мальчик, мы брат и сестра, мы и так вместе… И бежала бы в свою обычную жизнь. И повторила бы все свои ошибки.

Но почему? Почему она? Перед Стасом не устоит ни одна актриса Голливуда. Лара в своих страданиях совсем забывала посмотреть в зеркало. Это утратило смысл: она никому не хотела нравиться. А себе она уже не понравится никогда. Она присела к туалетному столику и зажгла бра над большим зеркалом. Волшебный шатер продолжал показывать ей чудеса. Из зеркала на нее посмотрела та самая девочка с портрета. Те же большие, грустные темные глаза, та же шапка каштановых кудрей, тот же яркий полный рот, готовый и смеяться, и плакать. Хороший художник ее мама. Благодарный и благородный человек Стас. Роскошный мужчина, который для нее никогда не выйдет из круга родства. Но как же все странно. Лара встала, глубоко вздохнула. Из легких как будто уходил ядовитый туман. Потянулась. Пусть будет у нее такой маленький праздник до утра. Она допьет шампанское, доест пирожные, ляжет спать и увидит сон про тот школьный двор с лучом счастья и любви, который есть у нее, несмотря ни на что. Утром Стас улетит, не факт, что они вообще когда-то еще встретятся. А она встанет, приведет себя в порядок и выйдет из дома не как побитая подзаборная кошка. Он полетит дальше по своей, несомненно, великой жизни с ее маленьким портретом в кармане. Он настолько необычный человек, что ему этого достаточно для неземной любви. В этом Лара не сомневалась. Даже школьные физик и математик говорили, что Стас станет выдающимся теоретиком.