Текст книги "Гений, или История любви"

– Да я и не пристаю! – возразила она. – Очень надо. Мне просто интересно. Может, ты, Володя, знаешь? Раз уж ты нам ее преподнес. Может, ты нам хоть что-то о ней расскажешь?

– Ингрид?

– Нет, ну правда. Может, она мечтала о большом будущем классической пианистки? Может, мы ей тут мечту разрушаем. Все-таки она у нас здесь только на вторых ролях. Или даже на третьих!

– Ты так ставишь вопрос? – вдруг раздался голос из-за двери. Потом в кухню зашел Готье, озадаченно посмотрел на Ингрид, потом на Соню и спросил громко: – Элиза, скажи, мы не разрушаем твою мечту?

– Нет, – замотала головой Соня и отвела взгляд. Дело в том, что мечты-то у нее вообще никакой такой не было. А музыка… Соня очень комфортно почувствовала себя, глядя на все происходящее из-за клавиш. Делать то, что говорят, играть так и то, что хочет Готье, – это было так привычно, что казалось почти по-домашнему уютным. И тут было интересно. Тут бушевали страсти.

Соне совершенно не хотелось существовать в этом мире на первых ролях. Не в этом счастье – быть на первых ролях, и по той же самой Ингрид Соня это видела прекрасно. Стоя у руля этого ненормального корабля, Ингрид имела, как говорится, всю полноту власти, но на Готье эта власть не распространялась. Ингрид была в этой студии самым несчастным человеком из всех. «Самым несчастным и полным самых больших страхов из всех нас», – так написала Соня в своем дневнике.

– Значит, ты вполне довольна тем, что ты работаешь с нами? – продолжил допрос Готье.

– Да, – кивнула Соня. Это было правдой.

– А ты поедешь с нами, Элиза? Мы собираемся в Пермь, на фестиваль. Двадцатого июня мы будем его закрывать. Поедешь?

Соня помедлила. Проблема открылась ей со всей очевидностью. Путевка в лагерь на море, солнце, воздух, вода и прочие оздоровительные радости должны были начаться пятнадцатого. И как объяснить родителям и бабушке, что ехать туда она не хочет, а хочет в Пермь на фестиваль.

– Элиза? Ты только кивни, и все. – Готье присел на корточки и посмотрел Соне в глаза. – Ну, поедешь с нами? Со мной поедешь?

– Готье, не дави на нее, – вскочила Ингрид.

Соня увидела совершенно невероятную злость в ее глазах, почти ненависть, с которой никто и никогда еще не смотрел на Соню. Она вдруг поняла со всей возможной ясностью – Ингрид ревнует, и чувство это мучительное, и оно сжигает ее без всякой причины. Причины и правда не было, Соня была достаточно равнодушна как к самому Готье, так и к его музыке. Но это ничего не значило.

Соня отвела свой взгляд от горящих ненавистью и страхом глаз Ингрид и посмотрела в окно, за которым зеленел бульвар. Издалека в открытое окно долетал шум трассы. Соня усмехнулась про себя. Ее ведь совсем не интересовал Готье, во всяком случае, в том смысле, в каком так боится его потерять Ингрид. Ни одной мысли такого плана не возникло в голове у Сони. Если уж быть вообще до конца честной, ей почему-то более самого Готье была интересна Ингрид. Такая красивая, такая сумасшедшая и нервная, совершенно утонувшая в любви.

А в данный момент Соня больше волновалась о том, что сказать (и как донести) бабушке об этом дурацком лагере, а не о том, что происходит между Ингрид и Готье.

Соня определенно собиралась в Пермь или куда еще ее занесет на этом корабле в это лето, и дело тут было уж точно не в Готье или в его мелодичной, не слишком сложной, со вкусом сделанной музыке. Просто Соня скучала, и она была намерена каким-нибудь образом решить вопрос с бабушкой.

– Да, – сказала она тихо и кивнула, глядя в окно.

– Что «да»? Что «да»? Как мы должны ее понимать, если она ничего не говорит? – вспылила Ингрид. – Тащить ее в Пермь? Ты же говорил, что можно пустить частичную фонограмму?

– Я говорил это, когда тут за клавишами сидел бездарный боров, – отрезал Готье.

– Нам уже купили билеты. Я не знаю, есть ли у нее вообще паспорт. И знаешь, Готье, я против того, чтобы она с нами ехала.

– Ты против? – тихо проговорил Готье и усмехнулся. Соня вспомнила о том, как Володя рассказывал о бесконечных истериках Ингрид, и подумала, что сейчас вполне может случиться одна из них.

– У нас ограниченный бюджет.

– Тогда давай не возьмем тебя, – вдруг предложил Готье. – Ты только звенишь тарелками – и все. Ты хоть отдаешь себе отчет, что мы должны играть вживую. Мы – не попса. Это просто дико – считать, что этномузыку можно делать под фанеру! Я просто не понимаю, чего ты делаешь, Ингрид?

– Мне не ехать? Мне?! – Ингрид расхохоталась, потом резко оборвала свой диковатый хохот. – Знаешь, тогда и никто не поедет. Какого черта я вообще с вами валандаюсь!

– Ты – с нами? Валандаешься? – Голос Готье становился все более стеклянным, все более ледяным. Он говорил спокойно, в то время как Ингрид почти кричала. – Тебе надо успокоиться. С тобой что-то происходит, но это твое дело, и мне плевать. Я устал от этих истерик, а прямо сейчас ты срываешь нам репетицию.

– Плевать мне на репетицию!

– Я это уже понял, Ингрид. Тогда уходи. – Готье сказал это совсем тихо, но услышали все.

Ингрид замерла и уставилась на него. Повисла пауза, во время которой все, даже Леший, отводили глаза.

– Что ты сказал?

– А ты не поняла? – мягко переспросил Готье. – Я не могу работать спокойно, когда ты так себя ведешь. Ты должна поехать, принять какой-нибудь массаж, сходить к своим друзьям-бизнесменам, пойти с ними в ресторан.

– Ты серьезно? – ахнула Ингрид.

– Серьезно.

– Я никуда не поеду!

– Тогда уеду я. Потому что мне здесь сегодня больше нечего делать, – добавил Готье.

Соня не сводила глаз с Ингрид, с ее побелевшего лица. Она понятия не имела, что происходит и почему Ингрид ведет себя так ужасно, так невозможно, почему она совершенно не может с собой справиться. Зачем она все время кричит, а теперь еще мечется по дому, хватает какую-то сумку, пачку сигарет со стола и бросается к дверям. Что может быть проще – остановиться и поговорить. Что заставляет Ингрид, красивую, уверенную в себе женщину, так себя вести.

– Ты уверен, что именно этого хочешь? – спросила Ингрид, уже стоя в дверях. В глазах ее была паника, чувствовалось, что она в ужасе, хоть Соня и не могла понять, почему из этой ситуации раздули такую проблему. Ну, поедет, ну, развеется. Потом вернется. Что такое сводит Ингрид с ума? Может, она действительно больна и ей нужны успокоительные и витамины? Бывает же такое!

Готье допил свой зеленый чай, посмотрел на Ингрид и кивнул, а потом прошел в студию и принялся наигрывать что-то на гитаре. Ингрид хлопнула дверью с такой силой, что от стены из-под потрескавшейся краски просыпалась штукатурка.

– Давайте поиграем, – сказал Леший и прошел к Готье. Вскоре и остальные присоединились к нему.

Соня играла и думала о том, что это – любовь?.. Если да, то это же какой-то кошмар. Или это персональная проблема Ингрид, какой-то бракованный ген или плохая наследственность. Какая-нибудь сумасшедшая немецкая бабушка…

Но если быть до конца честной, Соня не очень понимала, что думать. Единственное, что она понимала, что ей очень, очень жаль Ингрид. Она нравилась Соне, и ей бы не хотелось, чтобы Ингрид из-за нее страдала. Но что-то ей подсказывало, что и без нее этот дом раздирали скандалы и сцены. В любом случае, Соня была совершенно не готова покинуть этих людей только потому, что кто-то не умеет справляться с эмоциями. В конце концов, это – не ее проблемы.

Глава 6

Пса звали Борькой, но вообще-то полное его имя, со слов Готье, было Борис Николаевич. Кто его знает, чем он во младенчестве напоминал Готье бывшого лихого и веселого российского президента. Готье говорил, что у Борьки такое же выражение лица. То есть морды, конечно.

Борис Николаевич против своего имени не возражал никоим образом, лишь бы его продолжали кормить. Зовите, как хотите, только передайте, пожалуйста, остатки сыра. Да-да, вот те. Вы сами хотите? Какая незадача!

– Это не пес, это какая-то бездонная бочка! – возмущалась Ингрид, в очередной раз обнаруживая, что Борька слопал колбасу, оставленную кем-то по недоразумению без присмотра на столе. – Он, кажется, съел даже стаканчик из-под йогурта. Я его тут забыла.

– Не надо гнать на пса. Зачем ему пластмасса? – смеялся в бороду Леший. – Ну, ушастый, зачем? Иня, посмотри на эти глаза? Разве эти глаза могут врать?

– Эти глаза могут только клянчить. – Ингрид бросила взгляд на Борьку. Он сидел неподвижно напротив жующего Лешего и медитировал. Его большие собачьи глаза были прикованы к медленно двигающимся челюстям, и даже мордой он двигал в ту сторону, куда Леший направлял взгляд.

– Нет, ну невозможно есть, когда он так смотрит! Рыжий, ты невыносим. Пошел вон! – шутливо возмутился Леший, однако Борис даже и бровью не повел – знал прекрасно, что Леший не Ингрид, ругается не всерьез. Наоборот, пес привстал и принялся елозить на толстой попе, помахивая хвостом. Тарелка Лешего пустела, и Борис нервничал.

– Не вздумай его кормить, – сурово предупредила Ингрид.

– А как мне от него отделаться? Когда он так смотрит, я давлюсь и чувствую себя мерзавцем последним, – оправдываясь, сказал Леший, бросая кусок сосиски на пол. Пес словил его почти что в полете и тут же принял первоначальное положение, словно бы ничего и не было. Никакой сосиски.

– Видишь? – Ингрид победно указала пальцем на собаку.

– Борис Николаевич, ну ты и хам. Ты мне поесть-то дашь? – вздохнул обессиленно Леший.

– А не надо заливать пожар бензином, – фыркнула Ингрид, схватила Бориса за ошейник в виде фенечек и выставила в прихожую. Пес тут же принялся подвывать и скрестись в закрытую дверь. Тогда Соня встала со своего места и вышла за псом. Пес ей нравился, несмотря на то что его явно интересовала только еда и любил он тех, кто кормил его чаще и вкуснее. Кроме Ингрид, которая хоть и кормила его регулярно, но делала это с таким нескрываемым раздражением, что Борис Николаевич ее опасался. Соню он одобрял, хоть она его и не кормила, зато чесала за ухом, что по степени пользы шло сразу за едой. Но больше всего он любил, конечно, Готье. Тот приходил без еды, мог часами не обращать на собаку никакого внимания, но Борис следовал за ним неотступно, норовил запарковаться где-то поближе к его ногам, отчего Готье частенько спотыкался о пса и ругался. Ничто не могло поколебать чувств Бориса Николаевича. Так же как и чувств Ингрид, которые полыхали пожаром независимо от того, раздувал этот огонь сам Готье или пытался потушить.

Практически все лето Соня провела в группе, а точнее, в квартире, принадлежащей Ингрид, если не считать короткой, но памятной поездки в Пермь. Ингрид смирилась с наличием Сони так же, как в свое время смирилась с Борисом. Она тоже возмущалась, когда его привел Готье, тоже пыталась что-то сделать, даже изобразила аллергию на собачью шерсть. Не помогло. А уж на Соню аллергию изображать было бы вообще смешно.

Первые недели Ингрид старалась Соню игнорировать, тем более что это было совершенно несложно. Соня не требовала к себе никакого внимания, она, что называется, сидела и не отсвечивала. Звали есть – шла и ела. Говорили помыть посуду – спокойно и без жалоб мыла. Говорили, что и как играть, – играла. И все это в полнейшем молчании. Очень скоро Ингрид перестала волноваться. Как можно ревновать к пустоте? Да они с Готье за все это время и пары слов не сказали. Он, кажется, воспринимает Соню-Элизу как некое безмолвное приложение к синтезатору – вполне нормально функционирующее, качественное приложение. Он никогда не пытался разговаривать с ней, если не считать каких-то пустых, размытых фраз без смысла про ее молчание. Кажется, именно молчание произвело на Готье большее впечатление, чем все остальное.

Он к этому не привык. Ни одного вопроса, ни одного отзыва или комментария ни по какому вопросу. Почему он – Готье? Он что, имеет какое-то отношение к миру моды, к людям с нетрадиционной ориентацией? Вряд ли, если спросить у Ингрид. Как он пишет песни? Откуда берет мысли? Где учился играть? Где его семья, если она вообще есть? Откуда собака?

– Вот я вижу человека, который не сует свой нос не в свое дело, – бросил как-то Готье, кивнув в сторону Сони. Ингрид в этот момент возбужденно размахивала руками и чего-то требовала от него. В который раз она требовала, чтобы он вел себя прилично и не манкировал встречами с возможными спонсорами, что им нужен тур, а он постоянно отказывается работать в клубах. А это самая лучшая возможность создать аудиторию. И им нужен диск, а он, Готье, забраковал половину своих же песен, вполне нормальных, и теперь им не из чего делать этот чертов диск. Все это время Соня стояла около раковины и чистила картошку. Было непонятно, слушает она или нет, или, как все остальные, она уже фильтрует громкий раздраженный голос Ингрид, точно досадный, но неизбежный шум.

– Да? А ты бы хотел, чтобы мы все замолчали? Я вчера два часа прождала тебя в ресторане, но ты не пришел! Я эту встречу организовывала всю неделю. Умоляла!

– Иня, ты бы уже поменьше умоляла. Тебе это не идет, – нахмурился Готье.

– Тебе было трудно посидеть и поесть феттучини? Ты понимаешь, что это все – бизнес. Музыка – это бизнес. И если ты не хочешь приходить на деловые встречи, это скажется на деле.

– Я ненавижу эти залитые жиром ресторанные макароны.

– Ну, попить мохито. Они хотят тебя видеть. «Лунная радуга» еще на двух радиостанциях.

– Глупая песня. – Готье вздохнул и вышел из кухни.

Ингрид осталась стоять с раскрытым ртом и с наполовину недоговоренным диалогом. Тишина нарушалась только звуками льющейся из крана воды: Соня чистила и мыла картошку. Ингрид постояла несколько минут в растерянности, потом села на высокий барный стул рядом со столешницей и посмотрела на Соню. Та выключила воду и повернулась к Ингрид.

– Он ненормальный, да? – спросила Ингрид, жалко улыбаясь. Она выглядела усталой и издерганной.

– Да, – согласилась Соня. Она посмотрела Ингрид в глаза, потом потянулась за заваркой на полке – зеленый чай обычно пил Готье.

– Спасибо, – кивнула Ингрид. – Знаешь, Элиза, я не понимаю этого. Как он может? Ему что, действительно плевать? Зачем тогда эти репетиции, этот народ здесь? Я вижу, как он иногда целыми ночами чего-то там наигрывает, о чем-то думает. Он не пускает меня, говорит, что я мешаю ему сосредоточиться. Вот скажи, почему я ему всегда в чем-то мешаю? Даже когда, как ты, молчу, я все равно ему мешаю.

Соня пожала плечами, улыбнулась и положила руку на плечо Ингрид. Она была ей глубоко симпатична, и чем больше Соня узнавала эту рыжеволосую красотку, тем сильнее становилась эта симпатия. Ингрид была проста. Она хотела сделать что-то, хотела добиться успеха, чтобы «Сайонара» выстрелила, чтобы ее фото появились на постерах возле метро и клубов. Она хотела, чтобы Готье тоже этого всего хотел. Она уже видела их вдвоем – красивых и молодых – на обложках глянцевых журналов, она уже была готова рассказывать журналистам историю их любви. Ингрид не могла ни в каком виде понять и принять то, что Готье видит мир по-другому. Прежде всего потому, что видел он его как-то странно.

– Черт, я ненавижу на самом деле эту зеленую дрянь! Горчит жутко. Не знаю, что там за польза для здоровья, но пить невозможно. Особенно вот этот лимонник – особенная дрянь, правда? – Ингрид пила поданный Соней чай и морщилась. Соня кивнула. – А ты любишь зеленый чай?

– Нет, – покачала головой Соня.

– А что любишь? – полюбопытствовала Ингрид.

Соня задумалась и ткнула пальцем в пачку из-под какао, которая уже закончилась.

– Это.

– Да ты сластена?! – рассмеялась Ингрид.

– Да.

– Он хочет заниматься искусством. Двигать этно-рок в сторону независимости. Слышала о таком стиле – инди?

– Нет. – Соня забрала у Ингрид чашку и снова взялась за картошку. Когда она что-то делала, ей было спокойнее и как-то безопаснее, что ли.

– Независимая музыка, индипендент стайл. Я ни черта не понимаю в этом, если честно. Моя песня была другой – я там пританцовывала в стиле стрип-данс, а на мне только и было что белье. Четыре разных комплекта, представляешь? И в лицо дули воздушные пушки, отчего все время слезились глаза. А песня… Ее для меня купил Пушистик… – Тут Соня подняла голову и посмотрела на Ингрид. – А, ты же совсем маленькая и даже не знаешь, кто такой Пушистик. Пушистик был классный и на самом деле меня любил. Если посчитать, сколько он в меня денег вбухал… – Ингрид хмыкнула, вытащила из холодильника яблоко и откусила. – Это мой бойфренд, который хотел делать из меня певицу. У него были такие смешные волосы, сверху почти лысый, а по бокам такой вьющийся пушок. Но это неважно, он был хороший человек. Думаю, его жена тоже так считает. Он купил мне песню, такую глупую, аж вешайся. Хочешь, напою?

– Да, – кивнула, еле сдерживая улыбку, Соня. Ингрид в роли попсовой певицы была гораздо уместнее, нежели в роли боевой подруги независимого музыканта, такого как Готье.

– «Ты виновата сама, ты всех сводила с ума, ты все решила сама, когда не стало любви…» Да, слова – полый отстой. И вот так бедром… – Ингрид стояла и танцевала на месте, а Соня смотрела и улыбалась. Ингрид разрумянилась от воспоминаний. – Это была моя музыка, тут я была королевой.

– Ингрид, вы это чем занимаетесь? – Готье вернулся и изумленно смотрел на эротично извивающуюся подругу.

Ингрид остановилась, повернулась к нему и посмотрела, чуть склонив голову. Соня подумала, что даже сейчас в движениях Ингрид еще осталось так много королевского. Поворот головы или то, как она держит руки. Как она одевается, прекрасно зная, что ей идет, а что нет.

– Мы разговариваем.

– С кем?

– С Элизой, – сказала она.

Готье перевел взгляд с нее на Соню и хмыкнул.

– А, ну-ну. Беседа видится мне несколько односторонней. Я рад, что ты нашла свободные уши, но это довольно жестоко – бить того, кто не может тебе ответить. – И ушел.

Ингрид побелела и отвернулась к окну. Соня оставила картошку и тоже подошла к окну. Встав рядом с Ингрид, она просто молчала, но ее молчание было, как всегда, наполнено мыслями, почти наполнено словами.

– Мы же действительно говорили? – спросила Ингрид, и голос у нее дрожал.

– Да, – согласилась Соня и улыбнулась.

– Знаешь, как я от этого всего устала? О, как бы я хотела это все бросить и никогда не вспоминать. Все это вместе с этими стилями, – инди, не инди – все в огонь. Снесла бы стены, сделала бы себе там будуар. Стала бы снова ходить в фитнес. Я бы хотела этого, Элиза, больше всего. – Ингрид говорила тихо и без истерики, и это не было ни попыткой чего-то добиться или сбросить свой гнев. Соня могла бы поручиться, что Ингрид говорит то, что думает.

Она замолчала, потом пошла и взяла с холодильника сигареты – их туда забросил Готье, закурила, прикрыв дверь и открыв окно, хоть это и не помогло. Ветра на улице почти не было, так что дым не выдувался, оставался в кухне, клубился над руками Ингрид и около ее лица.

– Ты спросишь, почему я не уйду? Любовь зла и все такое, бла-бла-бла… не в этом дело. Я буквально не могу. Хочу, но не могу, понимаешь? – Ингрид посмотрела на Соню, на ее юное бледное лицо. – Не понимаешь? Я сама тоже не понимаю. Просто так не бывает, чтобы ты встала и ушла. Это нужно иметь стальное сердце, вот и все. У меня нет таких сил, чтобы уйти. Он слишком… не знаю, как и сказать. Знаешь, а мне кажется, что ты поняла.

– Да, – согласилась Соня.

Хотя объяснить словами, что именно стало ей ясно, она не смогла бы. Только и всего, что есть такие чувства и есть такие моменты, когда ты связана узами куда более крепкими, чем счастье или любовь.

– Слушай, а я ведь рада, что ты здесь, – улыбнулась Ингрид Соне, а та улыбнулась ей в ответ.

С тех пор Ингрид и Соня очень часто и подолгу разговаривали. И если бы в тот момент Соню спросили, что больше всего ей нравится в том, что с ней происходит, она бы сказала – Ингрид. Это так и было на самом деле.

* * *

Чтобы уехать в Пермь на фестиваль, пришлось пойти на военную хитрость. Можно было бы, конечно, попытаться поговорить с бабушкой или с родителями, или со всеми сразу. Попытаться объяснить, что ей нужно уехать на другой конец страны с людьми, которых, по большому счету, никто никогда не видел. И получить в ответ соответственно еще больше слов или даже криков и угроз. А потом под конвоем проследовать к месту оздоровления и, скорее всего, распрощаться с группой. Кому нужен клавишник, которого могут отправить на месяц на юг насильно?

Соня немного нервничала, когда думала о том, что вообще будет дальше и, в частности, что случится, когда кончится лето и надо будет снова идти учиться и просиживать практически все дни за партой. Но она, во-первых, привыкла решать проблемы по мере их поступления, а до сего дня в ее жизни проблем-то, собственно, и не было. Во-вторых, Володька же как-то справляется, значит, и она сможет. Тем лучше, что в Гнесинке она находилась на положении самородка – немного не от мира сего. Удобно, так как под такую позицию можно и прогулы протолкнуть при необходимости.

А вот проблема с Пермью стояла во весь рост, и словами тут вопрос решить было нельзя. Соня села и подумала. Варианты были. Можно было сбежать с поезда, где вряд ли за подростками будет хороший надзор. Особенно за ней – тихой худенькой блондинкой. Как показывала практика, следить будут за мальчиками и говорливыми шумными девочками, а о ее существовании через час-другой вообще забудут.

Но были и риски. Могли настучать соседки по вагону. Могли следить лучше, чем Соня предполагает, и тогда бежать каким-то образом пришлось бы уже из лагеря. А тогда – много шуму, милиция, проблемы вплоть до приезда родителей из Новой Зеландии, что теперь уже в планы Сони не входило вообще. Это сейчас она могла спокойно звонить бабушке от Ингрид и дальше делать буквально все, что взбредет в голову. А вернись родители? Проблемы удесятерятся.

Наконец, могли тупо поймать. Соня представила, как вожатые этого дурацкого лагеря тащат ее в поезд, выловив при попытке к бегству. Нет, все эти идеи были отвергнуты Соней как неподходящие, и была выбрана единственная – логичная и стройная, но несколько сложная в исполнении. Впрочем, по сравнению с мировой революцией и бегством из поезда…

Соня ничего не стала делать. До последнего дня, а именно до пятнадцатого июня, она жила себе спокойно, позволяя бабушке оставаться в неведении в отношении своих планов. Она даже прошла медицинскую комиссию, на которой, собственно, и начала осуществлять свой план. Она наблюдала. Подмечала каждую деталь, переходя вслед за бабушкой от кабинета к кабинету. Наблюдала она за бабушкиными руками.

Каждый раз бабушка доставала и убирала обратно ту самую злополучную путевку, которую достал папин знакомый из Минюста. Таким образом, Соня установила, в каком отделении, в какой папочке и в каком виде лежит путевка у бабушки в сумке, а главное, как эта самая путевка выглядит. Также она заметила, что рядом с путевкой уютно пристроился Сонин паспорт и какие-то еще нотариально заверенные бумаги. Надо ли говорить, что перед самым отъездом все эти бумаги, включая паспорт и медицинскую справку, самым неожиданным образом потерялись.

– Где же они? Где! – восклицала бабушка, стоя рядом с Соней в квартире на Тверской и судорожно перерывая в четвертый раз свою сумку. Далее был перерыт чемодан Сони, перекопаны комната и шкафы. Даже мусорное ведро не было обойдено вниманием бабушки. – У нас же поезд! – причитала она. – Соня, что ты стоишь? Ищи быстрее. Я не могла их потерять, не могла же. Когда? Я помню, как я их перепроверила сегодня утром. Я сидела в кресле… Неужели я забыла их дома?

Соня старательно помогала бабушке, потому что была хорошей девочкой и не хотела, чтобы бабушка волновалась. Время бежало. Они схватили чемодан и на такси полетели в Лефортово, чтобы испытать приступ разочарования – около бабушкиного кресла бумаг тоже не оказалось.

– Наваждение какое-то! – Бабушка всплеснула руками и упала в кресло. В другом случае и с другой бабушкой можно было бы опасаться, что она разнервничается или бросится пить валидол. Но это была сильная духом и телом бабушка Сони. Она решительно запаковала чемодан, чем напугала Соню, и понеслась на вокзал – говорить с вожатыми. Дальше все повисло на волоске. Соня знала, что лучше, чем бабушка, сплетать из слов нечто материальное не умеет никто.

– Я подвезу. Дубликат подвезу. Не за границу же едете, зачем вам паспорт? Завтра же уже вышлю почтой. Девочке нужен отдых! – Бабушка кружила, как коршун, над и без того подавленными и измученными вожатыми – двумя девочками с круглыми полными плечами и прыщами на лицах, почти одного с Соней возраста.

– Мы не имеем права, – устало говорили они то в один голос, то поочередно. – Это подсудное дело.

– Что я скажу ее родителям? Вы на нее посмотрите – какая бледная. Ей нужно для здоровья, а я сейчас же позвоню директору лагеря, мы обо всем с ним договоримся. – Бабушка наступала, бастионы падали. До звонка и отправления оставалось буквально полчаса, и Соня забеспокоилась всерьез. А что, если бабушкино красноречие в сочетании с папиными связями и тут сработает? Так что для верности Соня сделала контрольный в голову. Она упала в обморок.

– Что? Что такое? – переполошились люди рядом с ней.

Бабушка, увлеченная переговорами, даже не сразу заметила, что Соня художественно лежит на асфальте. Солнце, что поделаешь! Жарко! А она – совсем бледная. Наверное, давление упало. Или подскочило, в общем, что-то случилось, и все переполошились и переложили ее на лавочку, грязную и неприятно пахнущую.

– Сонечка, детка. Ты что? – окончательно деморализовалась бабушка. До этого проблем со здоровьем у Сони не было никогда. Если не брать, конечно, в расчет особенности ее психики.

– Она побледнела и упала. Сейчас врач придет, – сказала какая-то сердобольная прохожая, обтирая Сонино лицо влажной салфеткой.

Соня читала когда-то про обмороки и знала, что выходить из них вот просто так, через полминуты, неправильно. Нужно полежать, подождать, пока тебе нашатырь дадут понюхать.

– Разойдитесь, разойдитесь! Дайте врачу пройти! – раздался наконец голос. Затем ожидаемо запахло чем-то омерзительным и непереносимым. Соня глубоко вдохнула, закашлялась (совершенно искренне, кстати) и присела на скамье.

Через три дня она сидела в купейном вагоне поезда «Москва – Пермь» и смотрела, как за окном исчезает Москва, уступая место бесконечно одинаковым дачным пейзажам. Конечно, ее не взяли в лагерь. Увидев ее на лавке, обе прыщавые вожатые окончательно укрепились и отбили последние жалкие удары бабули. Брать с собой беспутевочную, беспаспортную и к тому же склонную к обморокам девушку – ну уж нет.

Дело было сделано, а то, что в глазах бабушки застыли тяжелые невысказанные вопросы, – это дело десятое. Все равно уже ничего не изменишь. Такого рода варианты решения проблем Соня уважала больше всего.

– Как же тебя бабушка отпустила? – все не мог успокоиться Володя, хотя и наличие паспорта в руках Сони и отсутствие бабушки, бегающей по перрону, убеждали его в этом.

Соня улыбнулась и пожала плечами. Она не стала спрашивать бабушку о Перми. Подумав хорошенько, она решила, что это будет лишним. Опять же, не пустит, а объясняться – это было бы невозможным. Да и времени на объяснения и знакомства не оставалось. И потом, поездка продлится всего пять дней, так что, если не забывать и своевременно звонить, бабушка даже не поймет, что она куда-то уезжала. Соня уже подумывала, что надо бы каким-то образом обзавестись мобильным телефоном. В конце концов, его уже у кого только нет! Но до возвращения родителей это было сделать сложно, так что оставалось только продолжать начатое – звонить откуда придется и держать этот вопрос в голове.

– Все-таки я про тебя ничего не понимаю, – покачал головой Володя.

Соня открыла бутылку воды и вышла в коридор. Это была, кажется, ее первая поездка на поезде. Да еще так далеко, больше суток пути. С родителями она всегда летала самолетами, и там не было никакого удовольствия смотреть в окно. Разве что на посадке и взлете немного. Интересно видеть мир таким схематичным, расчерченным на квадраты, упрощенным до невозможности, до вида обычной контурной карты. На поезде было сразу понятно, как много людей живет буквально везде. Даже прямо около железной дороги она видела вспаханные и засеянные участки земли, на которых стояли какие-то маленькие покосившиеся дома, лаяли собаки, работали люди.

Поезд шел относительно медленно, и многое можно было разглядеть. В двух принадлежавших им купе были разложены все их пожитки и инструменты. Были забиты все полки. Фестиваль в Перми был, если уж говорить всерьез, первым крупным мероприятием в жизни группы «Сайонара». Да еще таким, за которое платили деньги, не считая оплаты всех расходов, а они были немаленькие. И все это только потому, что «Лунная радуга» и еще пара песен очень понравились одной из устроительниц фестиваля. Понравились больше, чем можно было ожидать.

Песни могли впечатлять. Даже Соня с ее индифферентным отношением к музыке в целом признавала, что сочетания музыкальных инструментов были подобраны с оригинальностью, а сама мелодия, довольно сложная, но запоминающаяся, как нельзя более подходила к глубокому, бархатному голосу Готье. Его песни поначалу брали, потому что их так старательно продвигала Ингрид, но в них было все, что нужно, чтобы продвигаться самим, за тем исключением, что их было записано мало.

Отдельную полку наверху, в купе Ингрид и Готье, занимал чемодан с реквизитом. Там лежали костюмы, какие-то венки, какие-то фенечки – все это уже использовалось, уже применялось и имело свое место и значение в предполагаемом концерте. Только у Сони-Элизы не было еще ни образа, ни костюма, ни продуманного места на сцене и в жизни этого бурлящего страстями организма – молодой этногруппы «Сайонара». Она не думала об этом. Больше того, она об этом даже не догадывалась, предполагая по наивности, что каким-то образом можно будет все решить очень просто и выйти на сцену в чем есть – в джинсах и полосатой маечке. Кому там есть дело, во что одет клавишник, он ведь все равно стоит на заднем плане, практически в небытии.

– Это будет ее первый концерт, – сказал Готье Ингрид, когда та в очередной, сотый уже раз выглянула из купе, чтобы посмотреть на Элизу. – Она не начнет лажать? Я имею в виду… она хорошо играет – не вопрос. Но нервы. Не станет ее бить кондратий?

– Думаешь, есть смысл с ней поговорить? – задумчиво протянула Ингрид, продолжая наблюдать за Элизой.

– Вообще-то, надо признать, она не выглядит нервной, – заметил он, тоже сунув нос в коридор. Элиза не видела их, она смотрела в окно, и лицо ее было безмятежным. – По ней вообще ничего нельзя понять. Но я не думаю, что у нее случится боязнь сцены. В конце концов, она же выступала у себя в школе. Лучшая на курсе, по словам Вовки.