Текст книги "Избранное"
Автор книги: Татьяна Вольтская
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Пустырник
Неистовый синий пустырник на жгучем ветру,
Скажи мне словами простыми, когда я умру,
На эти кусты земляники, в траву-лебеду
Поникну, закроюсь, как книга, усну, упаду?
Запомнит ли, как меня звали, бессолнечный склон? —
Любимый – едва ли… Сильнее любви – только сон,
В котором приснится: мы рядом, хоть так далеки,
И те же ресницы, как птицы, кружат у щеки,
И, страх побеждая, к тому же лицу я прильну, —
Так лютик в слезах, не мигая, глядит на луну.
От тайного жара в земле прорастает зерно,
Но музыки жало над ним уже занесено.
Сильнее любви только сон о любви, только лишь
Наш голос, – ты слышишь, пустырник?! —
а ты говоришь…
Пейзаж с новом и ромашкой
1
На вытертом луговом вельвете
Капли грачей после небесной качки
Расплываются. Ветер
Настраивает свой органчик.
Птицы свили гнезда – леса оглохли.
На воде проступили бурые пятна.
Время кончилось. Первый пух на чертополохе —
Старческий или младенческий – непонятно.
И пространство кончилось. Молчат валуны в крапиве,
Дышит дерево, жук заполз на рубашку.
Отсюда, с холма, лежащий в канаве Иов
Кажется не больше ромашки.
2
Лето клонится, как Пизанская башня,
Но тяжелее, быстрее. Теперь ему важен
Каждый бедный стебель, что целого поля краше.
Видно, только многое потерявший
Начинает видеть подарок в малом —
В завитке тропы, в лепестке завялом,
В капле, свисающей с перевернутой лейки.
Проигравший тысячи начинает считать копейки.
Прокаженный Иов, сидящий в навозной куче,
Радуется очертаньям тучи
И дождю, что прольется не над его полями,
Черепку с водой, где солнце разводит пламя.
Как жена сбежавшая, жизнь оставляет везде улики —
В изумрудной улитке, в луже, в твоей улыбке.
3
Рваные ритмы, разодранные одежды
Строк, свисающие с души,
Распростертой в пыли, черные дыры между
Словами – будто бы наспех сшит
Бурый от высохшей крови, от пепла серый,
Грубый плащ:
Не влезает в классические размеры
Плач.
Прошлое, провалившееся в цезуру —
В пропасть, в дырявый карман, —
Не надставить будущим, не отмыть от бурой
Крови, от серого пепла. – «Обман!» —
Говорит река; душу до кости выев,
Ветер – шепотом в темноте:
«Где твои дети, где твои дети, Иов,
Но не эти —
а те?»
4
Только Тот, кто видал, как рождает лань,
Чем детенышей кормит кудрявый лев,
Кто не помнит в пятом колене зла,
Языком огня утоляет гнев,
Только Тот, кто закрыл на гремящий ключ
Кладовые, где сложен жемчужный град,
Кто устроил просторные стойла туч,
Глядя в пропасть, велел: «Вознесись, гора!»
Кто ладонью море загородил
И наполнил реки, склонив кувшин,
Кто измерил бездну и насадил
Райский сад, заглохший на дне души,
Тот, кто южный ветер связал узлом,
Укачал, напевая, пустыню: «Спи!»
Вымыл лес, где ходит трубящий слон,
И подвесил звездочку на цепи,
Взвесил облако, побывал внутри
Нерожденного времени, в стеблях трав, —
Только Тот пастуха избирает в цари,
Позволяет рабу говорить: «Я прав!»
5
Солнце. Выцветающие луга.
Тяжело выплывает из-за поворота
Облако, полное молока
И меда.
Ветер. В глазах, на зубах песок.
Я хочу под липой в пыли усесться.
Ждать, когда оборвется листок
В форме сердца.
В пустоту завернуться, как в плащ, – пока,
С замиранием ожидая ответа,
Смотрит Бог на сердце в форме листка,
Оборвавшееся от ветра:
Как оно обращается в прах у ног,
Но не лепечет хулу пустую. —
Вот тогда с облегчением выдохнет Бог:
Существую!
«Лето уходит – седого тумана струя…»
Лето уходит – седого тумана струя.
Время со свистом утиным влетает во тьму.
Я говорю с тобою из страха небытия:
Слово
возводит мир по образу своему.
Там-то я и укроюсь. Построю дом.
Даже, может быть, разведу сады.
И однажды вечером, пройдя босиком,
На песке увижу свои следы.
Это будет прощение. Преображенье лет,
Выдававших паек надежды на каждый день:
Может, сегодня в тебе я оставлю след… —
Не остается. Как будто иду по воде.
«Лужа стала звездой. Набухает бутон зимы…»
Лужа стала звездой. Набухает бутон зимы,
Но лепестки растрепанной хризантемы
Еще целомудренно смежены,
Как вариации возле темы,
Покуда флейты крепнущий стебелек
Вздрагивает внутри сонаты,
Продвигаясь ощупью, одинок,
Как всякий, кого ревнует Бог
И кто в слезах отбивается: нет, не надо!
За окном в подоконник плещутся небеса
Ледяной волною шероховатой,
С деревьев убраны паруса,
И торчат ветвей обрубленные канаты, —
Не уплыть. На столе в целлофановых кружевах
Хлеб, кувшин, на блюдце остаток торта,
Свет, пришитый к предмету, потертый в швах,
Виден в замочную скважину натюрморта,
Ключ потерян: не выйти. Ревнивый Бог
Отодвигает тебя и глядит из мрака,
С кем же я говорю? На полу у ног
Дремлет тень моя, верная, как собака.
Расстояние – это боль: не зашить дыру —
Душа растягивается, рвется
Белой ниткой, флейтою, поутру
Прорастающей к солнцу,
Но в студенистых с прозеленью, густых
Облаках ничего не находит, кроме
Малодушной лазейки из смерти в стих, —
Да и та вот-вот захлопнется;
в щелку Стикс
Виден, чьи брызги похожи на капли крови.
«Человек, уходящий от человека…»
Человек, уходящий от человека,
Приближается к дереву, камню, снегу,
К трещине на стене,
И, покуда к детям бежит соседка,
На плечо его – вместо ладони – ветка
Опускается, как во сне.
Чем слабее шаги уходящих близких
Или тех, кто ими не стал, – на склизких
Перекошенных мостовых,
Тем слышнее – потоками черной крови —
Продвижение ветра под тонкой кровлей,
В склеротических городских
Переулках, яснее листа паденье —
Вниз, под землю, на встречу с собственной тенью,
Ждавшей его весь день,
Тем виднее сгорбленный полуночник
И волны изогнутый позвоночник,
Разбиваемый о ступень.
Человек, которому человека
Приручить не дано, – приручает эхо,
Кто он сам, позабыв, – и вдруг
Обнаружив пудреницу в кармане;
Только тут-то Бог на него и глянет,
Тихо вынув ее из рук.
«От инея опухли ветви…»
От инея опухли ветви
Кустарника – или от сна,
И масляные пятна света
На льду пролиты. Тишина
Придушенным – как бы в подушку —
Гудением грузовиков
Напугана, дрожит, как кружка,
Зажатая меж берегов.
Снежок, наброшенный для вида,
Задрался – и видна трава,
И солнца о стволы разбита
Бесчувственная голова.
«Слезы вспять не текут. Не отдам…»
Слезы вспять не текут. Не отдам
Адской искры для здравого рая.
Чтобы мне не сгореть, по ночам
Бог тебя у меня отбирает,
Шепчет голосом ветра: «Верну!» —
И выходит на цыпочках;
плечи
Уронив, приникаю к окну. —
Так детей разболевшихся лечат,
Так игрушку из стиснутых рук
Вынимают, склоняясь к постели, —
Словно жизнь; словно жаркий недуг:
Чтобы мы на Отца поглядели.
«Мальчик мой в рубашке голубой…»
Мальчик мой в рубашке голубой,
Старых джинсах, укротитель слова,
Тонкий, будто первый лед, – постой,
Мне тебя, как неба голубого,
Мало – под которым только слух
От меня остался, только зренье,
И пространство согнуто, как лук,
И заострено, трепещет время.
Нет у нас ни завтра, ни вчера,
Общей чашки чаю на рассвете,
На снегу бумажном – след пера,
И до самой смерти – ветер, ветер.
Под окном кусты в одном белье
Сбились – погляди, зима настала.
На двоих одно небытие
Можно натянуть, как одеяло.
Тень
1
Среди зданий, крошащихся, будто зубы,
Среди черного хлеба, остатков супа,
Сигарет, за квартиру и свет квитанций,
Среди желтых снегов, голубиных танцев
На карнизе под порыжелой башней,
Деревянных, зеленых и прочих башлей,
Распускающихся, несмотря на климат,
И гостей, и пола, который вымыт
В воскресенье, обеда, который позже,
Чем на час, не начнется, детей и – Боже! —
Даже внуков, фуршетов, кагора, виски,
Похорон, рождений, родных и близких
(Где их только берут!), и врачей, и нежных
Взглядов прямо в глаза – и пониже, грешных,
Среди ветра, гудящего, словно месса, —
Я есть тень, которая знает место.
2
Все очень просто: сначала те,
Кто тебя породили, извергли горячей лавой,
Застывают в глинистой темноте —
Ты для них уже долго не будешь главной.
Для остальных, естественно, никогда.
Шевелится райское древо на кухонной занавеске:
В окна дует. В ванной течет вода.
Светит чайник – хотя не греет – стеклянным блеском;
Тот, кто может, коснувшись, воскликнуть: «Будь!» —
Чтоб из мрака возникли твоя голова, колени —
Не восклицает. Облака в окне продолжают путь,
Так становишься тенью.
3
Чтобы существовать – мало существовать.
Надо, чтоб кто-нибудь, на ночь или вставая
Поутру, представлял тебя целиком, боясь потерять
Хоть частицу и веря, что ты живая.
Так вода сама по себе – еще не река,
А рекой ее делают берега,
Горстка звуков – еще не слово,
И уж точно не имя – пока услыхать нельзя:
Оживить его могут, произнося,
Только губы Другого.
Но Другой молчит. Может быть, потому,
Что с ним говорят другие.
Только несчастье, как снег, проницая тьму,
Открывает глаза тебе, точно Вию:
Видишь – Тени бормочущий язычок
(Кто отбросил ее – подобрать не смог, —
То ли сердце болит, то ли село солнце),
Возле Тени – торшера горячий круг,
Что очерчен движеньем дрожащих рук, —
Где она спасается. Не спасется.
4
Мимо леса, болота, заброшенных деревень,
Мимо свалки, где роется ветер в куче цветного хлама,
Бог проходит по свету, роняя тень
В виде Адама. —
Беспокойная, ступит на воду – тянет ее глубина,
Глянет в небо – и закрывает очи,
Как она беспомощна; словно изба, темна;
Тусклым окошком теплится в ней вина,
Спать не хочет.
Как она суетлива – вдевает в иголку нить,
Едет в поезде, раскрывает книгу – и все ей мало —
Быть мужчиной, женщиной, модный пиджак носить —
Чтоб забыть,
Кого она потеряла.
5
Чтоб остаться неузнанной, Тень должна
Одеваться ярко, смотреть свысока – короче,
Соблюдать известные правила – не отказываться от вина,
Сигареты, и если плакать, так только ночью;
Юбку носить поуже – тогда под ней
Померещится тело; обязательно красить губы;
Так смотреться в зеркало, словно в его глубине
Она видит свое отражение, а не клубы
Мокрого снега, кривых тропинок лучи,
Желтою свечкой оплывший поселок дачный,
Не пугаться звука; не говорить «молчи»,
Не бывать на солнце – чтобы не стать прозрачной.
И не помнить, не помнить, не помнить жаркой пчелы —
«люблю»,
Острого, словно стрела, душного, словно мускус;
Если вдруг повторят – замереть в углу —
И – чтоб не дрогнул уже ни единый мускул.
6
Больно, больно Тени ходить одной:
Что она ни наденет – а все босая,
Каждый лучик колет ее иглой,
Воздух голые локти кусает,
Звук царапает до крови, за версту
Слышен вздох ее – точно сохлых листьев,
И дорога жалит ее в пяту,
Если вдруг, забывшись, она помыслит
Хоть на вечер спрятаться за спиной… —
Всё вокруг – дружнее смычков оркестра —
Лай собаки, музыка за стеной,
Слово, шаг, звонок – ей укажут место.
Всякий ей напомнит, кому не лень,
Что ее счастливей любой калека:
Даже тот чудак, потерявший тень, —
Лучше Тени, теряющей человека.
7
Зима уже скрывает под водой
Костей и жил своих состав непрочный.
Чем меньше слов ты говоришь со мной,
Тем я прозрачней.
Ты здесь еще, а я – уже почти
Растаявший, в беспамятстве зажатый
Клок облака у дерева в горсти,
Листок измятый,
Неистово швыряемый туда —
Сюда – туда, – где не найти, похоже,
Ни выхода, ни входа, ни стыда.
Ни глаз. Ни кожи.
Как ты, приоткрываются ручьи,
В их уголках – желтеющая пена,
В них мутные снега – уже ничьи —
Умрут мгновенно.
Чем реже вспоминаешь обо мне,
Чем тише ночь соскальзывает на пол,
Тем я сильней колеблюсь на стене,
Пугаясь лампы.
«Между Рождественской звездою…»
Между Рождественской звездою
И медною звездой Полынь —
Пространство белое, пустое,
Зимы скрипучие полы,
Где, становясь попеременно
Скамьями, кончиками век,
Автобусом, стеной тюремной,
На цыпочках проходит снег.
Он тонкий воздух надувает —
На прочной нитке бледный шар,
И, как перчатку, надевает
Дырявый вязаный бульвар.
Стучат сухих кустов суставы,
И ангел спит на проводах,
Тускнеет ледяное «Аvе!»
На плотных смерзшихся губах.
И кажется, что смерть не скоро,
А вот она – белым-бела,
И узловатого собора
Дымится черная скала.
В каком еще краю, о Боже,
Так мало нужно для хвалы? —
Щепоть рассыпчатой пороши,
Растаявшей во рту халвы —
Чтобы не слышать визг полозьев
С горы, шипенье ржавых труб,
Шаги, – не чуять, заморозив
Жизнь, воспаленную, как зуб.
И хоть не вырвешь, не ускоришь,
Но вишню снежную сорви —
И все ж на миг стихает горечь
Дыханья, мысли и любви.
«С теченьем времени в зиме…»
С теченьем времени в зиме,
Как в женщине, все меньше тайны,
Всё резче росчерки теней
За вывернутыми кустами,
И каждый жгучий луч и звук
Ее слепит, крошит, калечит,
И, словно статуе без рук,
Грудь и лобок прикрыть ей нечем.
Сон
Ты мне снился всю ночь. Ты читал мне газету, и текст
Рос, как черный кустарник в одном из болотистых мест
Возле дома, – царапая горло торчащей строкой,
Извивалась бумага, шипела, жила под рукой.
А потом мы кружили дорогами сна, за столом,
Вкось накрытым потертой клеенкой, сидели, потом
Сон сложил нас так крепко – как будто бы книгу закрыл,
И под влажной обложкой твердели, ходили бугры,
Ты же, смяв меня в быстрой ладони – обрывком листа
(По прочтении сжечь!), – с виноватой улыбкою встал,
И оделся, и вышел. А я, подождав у дверей,
Вновь вишневой помадою мазала губы, темней
Подводила ресницы и брови, дорогами сна
За тобою кружила – и в этом, я знаю, вина.
И напрасно побьет меня стража, напрасно елей
С пальцев капает, – нет, аромат твоих лилий острей,
Ты, услышав шаги мои, верно, подумаешь: «Дождь!»
И наморщенный лоб беспокойной рукою потрешь,
Пожимая плечами: тому, кто наденет печаль
Камнем внутрь,
точно перстень, – нужна ли на сердце печать?!
Даже если во сне, даже если мягка, будто шерсть,
Даже если близка,
как рука,
и крепка, будто смерть.
Две зимние элегии
1
Навешав круглых гроздьев невпопад
На сад, что располнел и опустился, —
Снег обвивает всё, как виноград,
Столбы и ветки превращая в тирсы.
Вот провода, провиснув, расцвели,
Оплыли окна, вывески припухли,
С косыми парусами корабли,
Поплывшие вдали, видны из кухни.
Живешь, в чужие сны вторгаясь. Жир
На сковородке тает. Сосны в белом
Стоят у входа. Неподвижный мир
Лежит, сраженный холодом, как хмелем.
Как будто жизнь ошибкою, грехи
Свои неся, – сюда шагнула шире,
Чем велено. И хочется стихи
Раздвинуть, словно стены или ширмы.
Гроздь ледяная, с крыши до земли,
В окне сверкнув, когда идешь из ванной, —
Крупнее той, что, сгорбясь, принесли
Лазутчики земли обетованной.
И разведен некрепкий голубой
Рай на стекле – фонтан, фазаны, лани.
И даже боль, входящая с тобой,
Любой случайной радости желанней.
2
Зима горит, как белая свеча,
И плоский силуэт ствола, собаки
Мне виден из-за твоего плеча,
И редкие снежинки из бумаги.
Дома. Соседа красное лицо.
Кто спит в метро, кто мочится в парадной.
С шипением и ревом колесо
Колотится на грязи шоколадной.
И кажется, уже границы нет
Между рукой, столом и краем рамы,
Откуда можно выйти, наконец.
И льется свет, густой, как кровь из раны.
Течет зеленоватое вино
В стакан, на пальцах намерзает ласка,
И обнажает грубое зерно
Холста
от рук отбившаяся краска.
Вдали, равно страшась наград и кар,
Смешней и меньше, чем чужое горе,
Душа летит, как Брейгелев Икар,
Вниз головой, роняя перья в море.
«Фасад в зеленой паутине…»
Фасад в зеленой паутине:
Сияют окна, вытек мозг.
И день святого Валентина,
Безумный, выкатил на мост.
Пойдем куда-нибудь сквозь стужу —
Не сразу же в подземный ад!
Повсюду с грацией верблюжьей
Двугорбые сугробы спят.
И на углах замерзли девки,
А на лотках – хурма, айва,
И город выставлен на древке
Невы, как вражья голова.
Сильней дыхание от ветра
Раскачивается внутри —
И сердце на незримой ветке
Багровым яблоком горит.
И солнце – ноющая ранка,
И церковь – облака двойник,
И мертвый снег, как падший ангел,
К забору крыльями приник.
«Все то, что можно выпить и потрогать…»
Все то, что можно выпить и потрогать,
Поцеловать и укусить, как локоть,
Как розу Ходасевича, – ступеньки,
Кричащие во сне, тарелки, деньги,
Вода из крана, сигаретный дым —
Все служит обладателям своим
Бесстрашным. Но тому, кто их боится,
Предметы мстят – ведро спешит пролиться,
Утюг дырявит скатерть, молоток —
Не будем уточнять, угрюмый ток
Бежит из проводов…
О, египтянин вещий
Был трижды прав, обожествляя вещи,
И не молитвой – мясом и травой
Кормил он бога с птичьей головой. —
Любую вещь умасли и задобри,
Чтоб швабра не раскачивалась коброй,
Нож не вцеплялся в палец, а сервиз,
Разбив стекло, нас ночью не загрыз:
Ведь мы – вечны, темны, высокомерны,
Они – нежны, обидчивы и смертны,
И мысль, у наших губ цветя огнем,
Их жжет в ночи и унижает днем.
«Когда-нибудь я подсмотрю твой сон…»
Когда-нибудь я подсмотрю твой сон,
Когда-нибудь и я в него войду,
Как в этот лес, что снегом занесен,
Где яркий свет и озеро во льду.
Когда-нибудь дыханья легкий пар
Расступится. Невидимый людьми,
В густых ветвях блеснет прозрачный шар,
Твой, на губах рождающийся мир.
Я буду белка в нем, я буду – мышь,
Я буду – скрип вороньего пера;
Ты не спугнешь меня, покуда спишь,
И он мне будет раем – до утра.
«Ты, отворивший мне речь, как отворяют кровь…»
Ты, отворивший мне речь, как отворяют кровь,
Делящий наспех со мною постель, но не кров,
Ты, во мне оставляющий маленький млечный путь —
Частицу тела, вечно куда-нибудь
Спешащий – закончить фразу, не опоздать к жене,
На почту, в аптеку, – знаешь, истина не в вине,
А в том, что когда тебе плохо, ты идешь не ко мне.
Ты, изредка мне подающий
испеченный в золе
Ожидания вечер, – знаешь, я сижу на игле,
Это же мой наркотик – голос, и форма рук,
И вкус твоих губ холодных – все это просто глюк,
А остальное – звезды, хруст по косточкам молотка,
Ломка – до новой дозы: взгляда, кивка, звонка.
Ты, отворивший мне речь, – зная: помочь нельзя, —
Хоть постой в изголовье, пока вытечет вся.
«Мне холодно, мой друг. Весна глядит зимой…»
Мне холодно, мой друг. Весна глядит зимой.
Хвостатая звезда стоит над головой,
И носится кругами ветер бесноватый,
Кусая плащ ночной, где вытерт колкий ворс,
И белыми стежками, вкривь и вкось,
Приляпано окно пылающей заплатой.
Мне холодно. Сосна на глиняной ноге
Качается, зажав ворону в кулаке.
По скользкому крыльцу мужик скребет лопатой.
На стеблях фонарей – погашены цветы,
И судорогой сведены мосты,
И волны, как рукав тюремный, полосаты.
Мне холодно. Висит комета надо мной,
Склонясь, как райский плод на ветке ледяной,
Не нужная земле, еще летящей рядом,
Неся свои сады. Влача соленый шлейф,
И я вот так уйду во тьму; не пожалев,
Наверное, и ты меня проводишь взглядом.
«Медленно льются из горл закопченных дымы…»
Медленно льются из горл закопченных дымы.
В трещинах – чернофигурная ваза зимы.
Слизанный ветками окон разбавленный морс.
Воздух дремучий. Собора мохнатого торс.
Запах конюшни: бензин или одеколон.
Стоптана площадь. Тупые копыта колонн.
Мойкой петляя, мелькая, стираясь в глуши,
Рваным узором по краю – прохожий спешит.
Лица погашены, неразличимы в снегу.
День, как треножник разбитый, лежит на боку.
Как темнота на пороге пустого жилья,
Слово замерзло во рту – и звенит о края.
Ночь козлоногая тычет в глаза бородой…
Спи, мое солнце, чтоб завтра взойти надо мной.
«Вздрогнет ли сотней рук куст или белый донник…»
Вздрогнет ли сотней рук куст или белый донник —
Спит, разметавшись, луг, спит и себя не помнит.
Вспыхнут ли облака, скрипнут ли коростели —
Вытянулась река в узкой своей постели —
Мелко дрожат ерши, кончики остролиста,
Но не слыхать души, дышащей слишком близко.
Вскрикнет ли из-под ног выскочивший булыжник —
Тих одинокий Бог в облаке неподвижном.
Всхлипнет ли мышь – лесной воздух колюч и сомкнут.
Спит и любимый мой – спит и меня не помнит.
«Неужели я встречу тот город, чье имя – судьба…»
Неужели я встречу тот город, чье имя – судьба,
С чуть замедленной речью и раскрашенной, как скорлупа
На пасхальном яйце, предзакатной водою – разбив
Ее клювами, церкви настороженно смотрят в залив.
Неужели я встречусь с этим городом: кровь его – грусть,
Прикасанье калечит – я разбить ненароком боюсь —
Словно мыслью о лодках – вещество отраженья в глазах.
Отзвук, тающий в легких. Потому что любовь – это страх.
Я стакана касаюсь, расплескав ледяное питье,
И петляет, как заяц, между ребрами сердце мое:
Невозможно прижаться, эти мокрые крылья согреть,
Ни малейшего шанса целовать их и не умереть,
Утолить эту жажду, подворотен замшелую тень,
Влажный камешек каждый я, не видя, ревную ко всем —
Эти стены нагие – от любви ли, от сырости дрожь,
Этих башен ростки – и шпиль, разрезавший воду, как нож.
Этот город – сирена, и мне песня отсюда слышна,
В его имени – пена, и венец, и вино, и вина.
Суждено их испить нам вопреки предсказанию: страсть —
Это власть над событьем и над жизнью, идущей не в масть.
Что ей смерть, что ей старость – гибкий мостик, лавровый листок,
Нам обоим осталось слишком мало – лишь моря глоток.
Ну так пусть он продлится – не сдержать ни ладьи, ни коня, —
Потому, как Улисса, не привязывай к мачте меня.
«Это Бог, податель наготы…»
Это Бог, податель наготы
Смертной, наравне с водой и хлебом,
Вожделенной жгучей пустоты,
Сжатой одеянием нелепым,
Мне тебя оставил до утра,
Как подарок из страны далекой,
Что по краю росчерком пера
Обведен, подернут дымкой легкой;
Вдруг попав из холода в тепло
(Изнутри пока что холоднее),
Ты – как запотевшее стекло:
Не пригубив, я уже пьянею.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?