Текст книги "Избранное"

Из цикла «Песочные часы»

5

 
Древние брезговали рифмой:
Варварская забава.
Вот и мне стихи с незаплетенной гривой,
Волнующиеся, как травы,
Нравятся – без седла себе скачешь,
Строчки выхватывая длинней, короче, —
Только целься точно, не наудачу,
Перемахивай кочки.
Как в любви, рискуешь заехать глубже,
Чем хотел, отпуская поводья,
Наугад, а главное, в ту же
Сторону, – вылетаешь, свободен,
В поле; дым залихватски воткнут
В чью-то крышу – перышком; даль же —
На ладони.
           Екает сердце: вот он,
Долгожданный предел – а дальше?
 

9

 
Слабое, мягкое живет, – говорят китайцы, —
Жесткое обречено смерти.
А у нас говорят – где тонко, там и рвется.
Скажи, время твердое или нет на ощупь?
Гнется оно, когда ты меня не помнишь,
Или когда выбираем зелень на рынке,
Или когда засыпаем, не в силах укрыться?
Что до песочных часов, то неважно,
Где сколько осталось
И когда стеклянные небеса перевернутся:
Слышишь, в тонком их осином перехвате,
Между мной и тобой, туда и обратно
Течет узкая золотая цепочка,
Сковывающая наши запястья.
Это и есть время.
 

10

 
Рифма – женщина, примеряющая наряды,
В волосы втыкающая розу.
Она плещется в крови, как наяда,
И выныривает, когда не просят.
Рифма – колокол, отгоняющий злых духов
От души виновной, безлюдной,
Когда ветер в зарослях чертополоха
Плачет ночью холодной.
Рифма – серебряный колокольчик,
Поднимающий меня из гроба,
Когда ты приходишь, мой мальчик,
И, блеснув очками, целуешь в губы.
Рифма – тропинка с земляникой по краю,
То мелькнет, то исчезнет – так бьется сердце,
Я иду по ней – а куда, и сама не знаю,
Заговариваю зубы смерти.
 

11

 
Лес качается, не соблюдая такта,
Ветер ворошит опушку соболью,
Глядя в одну точку, шевеля подорожник, —
                               так вот,
Говоря со мной, ты говоришь с собою.
Всяк заслушается прихотливым ладом —
Это свирель, полуденный отдых фавна,
Ну а смерть моя, идущая рядом,
Заслушается и подавно.
– Сядь, – скажу ей, – сложи атрибуты,
Не спеши сужать вкруг меня петли,
Никуда не уйду, – но ради этой минуты,
Палец к губам прижав, я скажу: – Помедли!
Не коси мои волосы – они будут твоими,
И рубец возле кисти, и с летним отливом кожа, —
Все получишь, косточкой выплюнув – имя,
Но… – не мешай разговору… – потом… попозже…
 

12

 
Слово, слово!
Ты мелькнуло во сне и скрылось
В толпе масок на мосту Вздохов,
Не открыв лица, не ступив на бумагу.
Так мой милый уходит —
Подушка еще тепла, не потушена сигарета.
Постой, милый,
Сядем за стол – ах, как бьется посуда! —
Пополам —
Словно жизнь,
           словно голос
До и после встречи с тобою.
Не смотри на слезы —
Слово, слово опять скрылось,
Но походку его, но профиль
Я узнаю из тысяч. —
Значит, странствие продолжается,
Я иду – земля горит под ногами,
Шуршит песчаная струйка,
Не порвалась цепочка,
Не замолчал кузнечик,
Не рассыпался каперс…
 

Ива

 
Когда я клонюсь над тобой,
Как дерево над водой,
Разлитой на много миль,
Я забываю мир.
 
 
Я бросаю в поток
Книгу или платок,
Вниз! – говорю волосам,
Дальше ты знаешь сам.
 
 
Не убежит вода
Без моего следа,
Даже мне губ не смочив,
Об остальном – молчи.
 
 
Стынет (закрой глаза)
В тщетном стремленье за —
Руки вперед послав,
Ива: северный лавр.
 

Северная элегия

 
В разгаре лета коченеет сад,
Сжимают липы камешки бутонов,
Дождь хлещет розу, как маркиз де Сад
Поруганную девственность; антонов,
Максимов, кать не выкричать из луж,
В ручье под ряской водяная крыса
Знакомая не бьет хвостом; и душ
Ловец – не ловит их: ловил, но скрылся.
Намокший ангел, враз отяжелев,
Сидит в кустах и выжимает тогу,
Прилипшую к коленям; красный лев
Июля мрачно смотрит на дорогу
Сквозь водяные прутья; рыбий глаз
Блестит из скользкой тучи – не затем ли,
Чтобы еще воды подлить. Соблазн
Из чаш цветочных выплеснут на землю.
Так вот он, север, брызжущий на всех
От вечной стирки сморщенной ладонью, —
Здесь может показаться, даже грех
Смывается не кровью, а водою.
Нет, не хитро на юге расцвести,
В Кампанье, в винограднике Прованса, —
Не то что здесь, зажав себя в горсти,
Где кончились дрова и зонт порвался.
Здесь остается греться изнутри,
Глотать огонь, касаться смуглой кожи,
Взмывая на холмы – гори, гори! —
Скользя в ущелья, вспыхивать: я тоже!
Зажжем-ка лампу. Кружится стена,
Из-за спины твоей кивают вещи,
И плоти полуночная страна
Уже не так темна, не так зловеща.
Да будет свет, упавший на бедро,
Взбираясь вверх, искать соленой влаги
На впалом животе, – вот так перо
Задумчивое бродит по бумаге.
Дождь за окном. Двух слитных тел ковчег
Качается, сквозь водяные двери
Вплывая в ночь; как только человек
Уснет – встают недремлющие звери.
И красный лев уже готов напрячь
Все мускулы и рыссыпает искры,
Но ты лежишь, прозрачен и горяч, —
Как бы светильник, поднесенный близко, —
И звери растворяются в лучах,
Захлопнув бездны – бархатные пасти. —
Да, это север: если не зачах
От холода – то от огня не спасся.
Косые облака – следы когтей,
На крыше флюгер крылышками вертит.
Что если правда в этой темноте
Стремление к тебе – стремленье к смерти?
Душа скользит в полете за душой —
То вверх, то вниз – дрожащая кривая —
И Бог дневной еще летит со мной,
И Бог ночной из-за плеча кивает.
Так мало солнца, что его всегда
Приходится держать внутри, сгорая.
Течет по крыльям ангела вода,
Под ветром тога хлопает сырая;
Он молча плачет, глядя, как мы спим —
Не просто спим – ночному Богу служим, —
И по дороге стелется, как дым,
Тяжелое крыло влача по лужам.
 

«Сядем в кухне вечерком…»

 
Сядем в кухне вечерком,
Ужин принесен.
Поболтаем за чайком
Мы о том о сем.
И чего покрепче – лей:
Нынче вместе мы —
Станет чуточку теплей
Ужас вечной тьмы.
 
 
Самолет, как Люцифер,
Прорезает ночь.
Кроме нас на свете, верь,
Некому помочь.
 
 
Я могу заснуть одна,
Как судьба велит.
Но от этого вина
Голова болит.
 

«Как напряженно ищут рифмы…»

 
Как напряженно ищут рифмы,
Так безотчетно ищут сходства
С чужой душой неповторимой,
Чтоб заглушить свое сиротство.
 
 
Как ловят ртом косые строки,
Так слушают бесстрастный зуммер,
Чтоб чьим-то голосом далеким
На миг разбить свое безумье.
 
 
Как исступленно ищут слово,
Так, задыхаясь, ищут губы,
Которые зажать готовы
Собою – крик больной и грубый.
 
 
И образ ангельский прекрасный
Мелькает из телесной тени,
И держит яблоко соблазна
Воздушный змей стихотворенья.
 

«Все, что я написала, – я писала тобою – пером…»

 
Все, что я написала, – я писала тобою – пером,
Накрененным и смуглым, как парус пиратский, порой
Вырывающийся из неловких рук,
Рвется бумага, прекращается звук.
 
 
Все, что я еще напишу, – я напишу рукой,
Помнящей —
          что сжимала, теряла – такой,
Какой ты лепил ее нехотя, на авось,
Изнутри собою разогревая – как воск.
 
 
Все, что я еще прокричу, – я прокричу тоской
Пальцев, сжимающих пустоту, бегущих вкось
Над пучиной листа – потому что для соли
                     нам дал Господь
И для крестного знаменья, и для пера щепоть.
 

Цикада

«Досмотреть остаток снов…»

 
Досмотреть остаток снов,
Мне отпущенных, – и в путь.
Досказать остаток слов
Неотвязных – и уснуть.
И – идти, идти во сне
По темнеющей стерне,
И по земляной броне,
И под облаком в огне:
Словно палец по струне,
Словно рыба в глубине,
Словно холод по спине,
Словно пуля на войне.
Все равно, в какой стране
Ты не помнишь обо мне.
 

«От горечи, струящейся в ветвях…»

 
От горечи, струящейся в ветвях,
От ветра, отрясающего прах
С прозрачных ног, от выкриков блатных
Среди кустов в кольчугах водяных,
От времени, текущего из глаз,
От страха, покидающего нас
Лишь на минуту, на глубоком дне
Объятия, где мы мертвы вполне,
Поскольку вышли за границы тел,
От горизонта, бледного как мел,
Песчаного шуршания газет,
Приятеля, орущего: «Привет!»,
От слякоти, от пьяниц у метро
И от судьбы, что ставит на зеро,
От топота на пятом этаже,
От чайника, вскипевшего уже,
От вечера пустого впереди,
От жалких слов моих – «Не уходи!»,
От сотен уст, мне выносящих суд,
Любовь – мой щит: на нем и принесут.
 

«Ни в Граде, ни в миру, ни в пу2стыни…»

 
Ни в Граде, ни в миру, ни в пу2стыни – ни среди                                сумрачных огней,
Которые глазами грустными глядят из-за спины твоей,
Ни тут, на берегу заброшенном, где ржавое мерцает дно,
Скажи, ведь ничего дороже нам негромкой речи не дано. —
Одно да будет мне позволено – повсюду говорить с тобой:
Где замусоленными волнами бумажными шуршит прибой,
И где серебряною утварью горит намокшая трава, —
Да будет речь твоя заутреней и всенощной, и голова
Моя, как темный улей пчелами, роится звуками в ответ —
Рыдающими ли, веселыми, сердитыми, а если нет —
Тогда душа покинет лагерь свой, растаяв, как вороний крик.
Без твоего – зачем мне ангельский и человеческий язык?
 

«Этот нежный, сулящий утраты, беды…»

 
Этот нежный, сулящий утраты, беды
Звук, поющий в дудочках наших вен,
Пусть тебя пощадит, озарит победой,
А меня разрушит, как Карфаген.
 
 
Это «эль» небесное, «ю» сквозное
Косят мрамор колонн – и в воротах брешь;
Ну, конечно, конечно, была иною,
Удивляться поздно, а хлеб – нарежь.
 
 
Мы сегодня выпьем не Bloody Mary,
А вина – за слово, что не смогли
Разделить на двоих – что по крайней мере
Одного стирает с лица земли.
 
 
И пускай я начисто проиграла,
Но одна побежденному власть дана:
Наши – как Сципиона и Ганнибала —
Будут вечно сцеплены имена.
 
 
Только ставши пеплом, сожженным градом,
Я смогу в бессмертие нас увлечь.
Ты войдешь, победитель, и ляжешь рядом,
Как младенец в чрево, как в ножны меч.
 

«В том городе, в котором мы умрем…»

 
В том городе, в котором мы умрем,
Собор заплесневелый растворен,
Ленивый пух витает,
Но шпилей так отточены шипы,
Как будто ждут пронзительной судьбы,
А не вороньей стаи.
 
 
Расстегнутые запонки мостов
Поблескивают, опрокинут штоф
Залива, пробка
Васильевского плавает, светла,
Но бархатом затянутая мгла
Сначала робко,
 
 
Потом смелее пробует волну
Летучим башмачком, еще одну —
Нежна, как голубь,
Готовя нас к объятиям иным,
С насмешкой вспыхнет взглядом ледяным
Не в прорезь – в прорубь.
 
 
В том городе, в котором мы умрем,
Мы запросто привыкнем жить втроем
Со смертью, ибо,
Пустив нас во владения свои,
Она дает нам прогуляться – и
На том спасибо.
 

«Нежный вьюнок, заласкавший до смерти кусты…»

 
Нежный вьюнок, заласкавший до смерти кусты,
Пьяные крики в деревне, дыханье тумана,
Зрелой крапивы широкая лестница. «Ты» —
Некому вымолвить, да и звучало бы странно
Всякое слово на месте, где царствует жест,
Где не трагедия ставится, но пантомима:
Тело куста, умерев, превращается в жесть,
Плачет набеленный месяц, срываются с мест,
Хлопая крыльями, утки; ты шествуешь мимо,
Часто кивая; скользящей походкою мима
Вдруг приближаешься, голову гладишь мне. Есть
Что-то в коротком движении неутолимом —
Невыносимое, как запоздалая весть.
Стрелки часов превращаются в линию: шесть.
Берег, подверженный времени, – неисцелимый
Тихо топорщит травы порыжелую шерсть.
Месяц идет по канату, невидимый шест
В воду роняя, но звук поглощается тиной.
Задник ломается. Не на что больше смотреть,
Если ни выйти не можешь, ни рядом усесться.
Из-за кулис выплывает под музыку Смерть
С красным, под ямой глазной намалеванным сердцем.
 

«Нет тебя со мной – об этом напоминает все…»

 
Нет тебя со мной – об этом напоминает все,
Даже лягушки, в лужи – сплошной Басё! —
Прыгающие с размаху,
И у виска вздрогнувший край листа,
И обрывок дороги, – все знает, что ночь пуста
И бела, как бумага.
 
 
И, как дождь, бессмысленна. Знаешь, что значит нет? —
Это – когда в пространстве вырезан силуэт
Твой, и его зиянье всегда со мною,
Как Паскалева бездна, и день за днем
Я в нее сползаю, держась с трудом
За посуду – покуда мою,
 
 
За мышиный хвостик буквы – пока пишу,
И за блик, стекающий по ножу,
Пока режу хлеб, и за птичий стрекот,
Изредка – за тебя: торопливым сияньем заполнив брешь,
Хмуришься, куришь, смеешься – как воздух, свеж,
Близок, словно локоть.
 

«Ничего не хочу – даже сна вдвоем…»

 
Ничего не хочу – даже сна вдвоем,
То есть умножения сна на сон,
Ускользанья по руслам набрякших вен.
Может, лучше просто глушить портвейн
Три семерки или же тридцать три,
На звезду не глядя – гори-гори.
Забытья минутного не хочу,
Даже так – щекой к твоему плечу,
Даже легких алые паруса
Надувая попутным дыханьем, за
Горизонт слезами размытых век
Не хочу стремиться – чем легче бег,
Тем больнее очнуться – как сесть на мель,
Ощущая в затылке тяжелый хмель.
Ничего не хочу – ни вина, ни сна —
Золотых желаний пуста казна,
Лишь одно и блещет на самом дне —
О глотке последнем, о вечном сне.
 

«Хор кузнечиков. Бархатный, черный…»

 
Хор кузнечиков. Бархатный, черный
Пруд, где окунь живет золотой.
Только нам, существам, обреченным
Замирать над стоячей водой,
 
 
Ясно видящим смерть за плечами,
Слыша в тучах ее барабан,
Только выпившим чашу печали
Боги флейту подносят к губам.
 
 
А в кромешных отверстиях флейты
Видно волны подземной реки,
Слышно жалобы мертвых – и с ней-то
Можно времени жить вопреки.
 
 
Можно музыки зябкую кожу
Тронуть высохшим вдруг языком
И о том, кто любить нас не может,
Спеть – почти забывая, о ком.
 
 
Гром все ближе. Но что нам за дело,
Детям ночи, свидетелям дня,
Состоящим из слова и тела,
Как гроза – из воды и огня!
 

«Деревья висят на дожде, как белье на веревке…»

 
Деревья висят на дожде, как белье на веревке.
Канавы залиты по бровки. Сороки-воровки
Крылами косят, пролетая над лесом, – едва ли
Не нашу отвагу и силу они своровали.
Молчит пересмешник, и славка, и птица-половник,
И дрозд. Побелел иван-чай, поседевший любовник.
Из трав, язычками огня трепетавших недавно,
В конвульсиях ветреных – семени хлещут фонтаны.
Теснее смыкаются неба шершавые плиты,
И кладбище голое – жалкою тьмою повито,
И сгрудились крыши – как будто в поля голубые
Мать-мачеха, родина, их завела и забыла.
 

Четыре стихии

I. Вода

 
Расцветает в низине цветок тумана,
Глядя в зеркало мокрой травы и рано
Постаревшей воды.
Прихорашивается холодное лето.
Сколько здесь ни ходи – на дороге этой
Никуда не ведут следы.
 
 
С листьев каплет – зеркало, словно время,
Истекает – линяя, мелея, зренью
Неподвластно – склоняйся хоть
До утра над сморщенными листками,
Как над Божьими черновиками, —
Но они чисты, как любая плоть.
 
 
А по слову зыбкому, темным водам,
Обреченно ежась, гадая – что там,
Не пройти ни тебе, ни мне.
Ты еще, быть может, и не утонешь;
Мало веры во мне – и боюсь чудовищ,
Обитающих в глубине.
 
 
К безопасному берегу, то есть к смерти
Мы, хотим или нет, но причалим вместе.
В слове – бездна, но плоть – чиста;
Не ища иного противоядья —
Сколько хватит силы, сомкнув объятья,
Лучше не размыкать уста
 
 
И не шарить в том, что уже сказали,
Словно взором в известном холсте – Вазари,
Ибо с той стороны холста
Улыбается череп. С изнанки речи —
В вертограде нашем гуляют смерчи,
Ледяная висит звезда.
 
 
Ты сказал мне слово – и вот у сердца
Я ношу его бережно, как младенца, —
Ты-то знаешь: оно мертво,
И качать, и греть его бесполезно,
И в такую же, как под ногами, бездну
Превращается естество.
 
 
Покачнув крапивы резные башни,
Ты сказал мне слово на влажной пашне, —
Я целую прекрасный прах
Темных губ, по которым оно скользило:
Так волна, расточая земные силы,
Исчезает в иных мирах,
 
 
Принося спасенье, но чаще гибель.
Проводя языком по тугим изгибам,
Уголкам, я ищу следы
Его легких одежд, дуновенья, знака,
Что вот здесь плеснуло оно, однако
Вечер тих и уста – пусты.
 
 
Может быть, на губы твои вернется
Это слово – так морю ночное солнце
Возвращает свои лучи, —
Но тогда, как водится, будет поздно,
По законам жанра, – ответят сосны
В мокрых дюнах: молчи, молчи.
 

II. Воздух

 
Холодеющие поля.
Рвы, поросшие нежным ворсом
Лебеды и полыни, борзым
Бегом, вьющимся, шевеля
Край дороги, как край подола,
И в канаве – круги рассола,
Пятна бурого щавеля.
 
 
Ветер шарит в пруду багром.
Глиной – облако в пальцах вертит.
А душа – она тоже ветер,
Завывающий под ребром
В жажде выхода (скоро, скоро!),
Как припадочный – из собора,
Колокольный заслыша гром.
 
 
Словно в роще за той горой
Всё светлей между пней и кочек,
Всё просторней – как между строчек —
Между нами. Когда порой
Населяешь собой мгновенье —
Взглядом, вздохом, прикосновеньем, —
Сух и легок ты, как перо.
 
 
Бог сжимает в руке его,
Занося надо мною, медлит,
Эту скоропись – точки, петли —
Не исправишь. Скорей всего,
Между строчками в нас, наверно,
Как в вокзале времен модерна,
Кроме воздуха – ничего.
 
 
Будто слово – в оправе губ,
Тело – только внутри объятья
Существует; но на ночь глядя,
Стриж летит от виска к виску,
Пробегает толпа с вещами,
И приветствия от прощанья
Отличить уже не могу.
 

III. Земля

 
Как имени – у ветра цвета нет,
А вот земля – она имеет цвет,
Она черна, как черная шкатулка,
Скрывающая прочие цвета
(Так пламенную речь таят уста),
И духи в ней живут и дышат гулко.
 
 
Когда приходит, небо разломив,
Тяжелый дождь, – под ним, как Суламифь,
Черна земля и каждый раз желанна:
Тонки ее зеленые шелка,
Сырого лона память глубока,
И рот цветочный – маленькая рана.
 
 
Когда-нибудь забудется, как бред,
Что было не заплачено за свет,
И на одежду денег не хватало, —
Оденусь я от шеи до ступней
В изысканное кружево корней,
Фатою обернусь – водою талой.
 
 
И дух земли с коричневым лицом
Меня украсит травяным венцом,
Молчаньем облечет, как новой плотью,
Которая просторней и нежней
Любой другой, и находиться в ней —
Как в летней вечер плыть по мелководью.
 
 
Молчание – душа и плоть земли,
Кто обрели его и соблюли,
Те счастливы, по крайней мере, живы.
Молчит песок, молчит сухой прибой
Деревьев – говорим лишь мы с тобой,
Хоть знаем, что любые речи лживы,
 
 
Что слово – жало в нашу плоть; хотя
Оно – земли приемное дитя,
Но глиняную чашку человека
Оно расколет, угольком внутри
Мерцая. Говори же, говори —
До сумерек, до осени, до снега.
 
 
Пусть мы не можем вместе засыпать
И просыпаться, но за пядью пядь
Мы вместе к смерти продвигаться можем.
В каком-нибудь недальнем феврале
Сумеем мы лежать в одной земле,
Которая нам будет общим ложем.
 

IV. Огонь

 
Смерть прячется в цветке
И в шорохе песка,
А время спит в реке,
Мерцая, как пескарь.
Любовь, наоборот, —
Из рода саламандр —
Она в огне живет,
Как в розе – аромат.
 
 
Не верь, что пламя – сплошь
Из стрельчатых углов
И копий, – это ложь:
Огонь – львиноголов.
Он бегает в крови,
Как в клетке – взад-вперед,
Он говорит: «Живи!» —
Теням – и тень живет.
 
 
И нету никого,
Кто б выучил азы
На языке его,
Поскольку – стоязык,
И в этом – кровный брат
Нагой струе речной,
Что рушит все подряд,
Но кажется ручной.
 
 
Мгновенно в очаге
Раздутый уголек —
Моя рука в руке
Твоей, но ты далек,
Как ветер, как закат
В верхушках тополей,
Что на ветру горят
Чем дальше, тем сильней.
 
 
Вверх – пламя от руки:
Встречаются, звеня,
Не наши языки,
Но языки огня —
Как будто путник сел
Над нами, ворожа,
И хворост наших тел
Мешает, вороша.
 
 
Быть может, это он,
Изгнанникам, крылат,
Указывая вон,
Стоял у райских врат.
Его горящий меч
Рассек нас пополам,
Сжигая плоть, а речь
Взвивая к небесам,
 
 
Поскольку слово – суть
Подобие огня —
Прокладывает путь
Куда-то сквозь меня,
Тебя – и все кругом,
Мгновенно осветив,
Сметает на своем
Неведомом пути.
 

«Дождь – сочинитель хаоса, прыгающий с креста…»

 
Дождь – сочинитель хаоса, прыгающий с креста
Оконного, пожирающий юную плоть листа,
Словно мраморный Кронос – младенца в Летнем саду, —
Ливень и правда – время, но только в жару, в бреду:
Тиканье тысяч капель, тучи секундных стрел,
Втыкающихся повсюду, поскольку повсюду – цель.
Дождь – архитектор бездны: за отвесной стеной
Свет, от тьмы отделенный, снова мешает с тьмой —
Словно меня с тобою, словно тебя со мной.
Падающей водою хочет стереть, стереть
То, что еще разделяет землю и твердь
Так, что уже не видно, кто это, воздух ртом
Ловящий – только губы ловит: потом, потом…
Временем, полувременем иссякающий поутру,
Дождь истекает: именем, плавающим во рту.
 

Лист

 
Мать-мачеха моя; ты, ледяной нарцисс
В одежде водяной, послушайте, Франциск
Звал братцами и ослика, и волка;
Мой брат – шершавый лист, в чьи выемки и щелки
Сквозит не воздух – бледность чьих-то щек,
Потусторонний тянет сквознячок.
Мой брат – прохладный лист, чьи влажные лекала —
Для капли, для слезы, для сердца, для бокала,
Чья линия судьбы на кожаном краю,
Как молния, дрожит, рискуя впасть в мою.
Глядящий сам в себя, в рубцах, родимых пятнах,
Он – речь, которая невнятна,
И он же – прилипающий язык
К гортани в ожидании грозы.
Он видит небеса сквозь трещины и щели
В самом себе – и требует прощенья,
И вдруг, узнав сестру, лизнет меня,
Как язычок зеленого огня.
 

Чертополох

 
Чертополох с воинственной резьбой,
Оружьем гордый, как иной – увечьем,
Таинственною наделен судьбой,
Огнем блуждающим увенчан.
 
 
Он предъявляет – векселем – Творцу
Лист хищный, иссиня-зеленый,
И в то же время тянется к лицу
За алой капелькой соленой.
 
 
Дрожит, не дотянувшись. Небеса
Осмысленные плещутся с минуту
В разрезах узких листьев – как глаза
Внезапные в отверстиях бауты.
 

«Далеко от дома заставший меня врасплох…»

 
Далеко от дома заставший меня врасплох,
Изобильно проросший с небес – не иначе, впрок,
Виноградный ливень поймал меня сетью лоз,
Забросал меня тучными гроздьями – и пришлось
На асфальте тотчас месить их, давя, топча,
И сияла каждая ягода, как свеча.
И горела кожа – казалось, то ветер мял
И давил меня, превращая в вино, и мал
Был зазор между ячеями, густой лозой,
Оплетавшей небо, и ягодой, и слезой.
Все теряло цену в глубоком точиле; дом
Расплывался; насквозь пропитанное вином,
Тяжелело платье, растрепанною листвой
Прилипая к ногам. И слышался голос твой.