Текст книги "Коробка с пуговицами. Рассказы"

Всё путём

Фирменный поезд «Сибиряк», кроме купейных, возит два плацкартных вагона. Между собой их различают «ковровый» и «бесковровый». Ну и по цене соответственно. Старая рядовая интеллигенция выбирает «бесковровый».

Анна Матвеевна всегда немножко нервничает перед отъездом. Московские приятели подшучивают над такой провинциальностью, но покорно тащатся провожать и еще минут сорок торчат на перроне. Впрочем, радуются, потому что выкраивается внутри житейских забот вольный момент будто бы из былой бравой молодости. У кого-нибудь обязательно оказывается фляжка с ее любимым коньком. Пьют из горлышка, хохочут, курят.

В этот раз Анна прилетела на похороны старинного общего друга. Поэтому веселья не было. Расцеловались. Проследили, как ее подростковая фигурка в смешном, не по возрасту полушубке поднялась на площадку тамбура, обернулась, постояла, прижав кулачки к подбородку, встретилась взглядом по порядку с каждым, махнула рукой, чтобы уже шли, и скрылась. Да и холодно было на исходе ноября.

В вагоне Анна Матвеевна сняла полушубок, оставшись в брючках и свитере. Придвинулась к окну, достала книжку.

Напротив, за столиком сидела девушка. Тоже в свитере и брюках, тоже листала книгу. Надо же, учебник по математике. Светленькая, челка свесилась на глаза. Выпятив губу, дунула вверх, челка разлетелась, и на миг стрельнул из-под нее пытливый зрачок. Разведка показала, что можно отодвинуть занавес рукой, выйти из укрытия.

Женщины обменялись взглядами – примерно так мимоходом на улице сверяются они с отражением в стекле витрины.

– Девчонки, мы пока посидим тут у вас? Ой, простите…

В общем да, с лицом уже не ошибаются, – подумала Анна Матвеевна. Хотя были у ней еще яркие, длинно размеченные глаза, были темные брови вразлет, стрижка под пажа. Резкая на черном седая прядь могла сойти за нарочно покрашенную, будь она помоложе. В ответ улыбнулась. Девушка вмиг опустила челку.

К ним в боковой отсек набились парни в военной форме, сели на лавки тесно. Ну, конечно, дембели возвращаются домой. Моего раньше привезли… Живой. Мариночка дождалась…

Пахло сапожной ваксой, сырым брезентом, заскорузло шаркали бушлаты, когда терлись соседние рукава. Лица были как будто плохо промыты, они стояли в нахохленных воротниках довольно угрюмо. Как у сильно уставших крестьянских мужиков. И почти не различались.

Чего-то все ждали. Может, еще какого-то дополнительного приказа, может, просто отхода поезда. Тихо и коротко сообщали друг другу:

– Чечня. Десантная часть, номер…

– Калининград, погранвойска…

– Чечня… номер…

– Северный флот… Чечня…

И так далее. Вроде как и не знакомились. Без эмоций, без рукопожатий. Иногда назывались местности и цифры… Анна охнула, догадываясь, – это место боя и число потерь.

По проходу торопливо проталкивалась лоточница в фартуке поверх пуховика:

– Кто еще забыл купить мороженое?..

Воины стали шарить по карманам.

– На тебя брать?

Теперь сидели и ели. Как дети. Один достал чайную ложку и съел свое очень быстро. Сгрыз стаканчик. Ложку облизал. Протянул соседу:

– Надо? Так удобнее. Из дому еще захватил. Видишь, подписана. Не расстаюсь с ней.

Поезд дернулся. Раз, другой, заскрежетал…

– Успел примерзнуть.

Хозяин ложки посмотрел на ручные часы. Ровно через пять минут – снова. И словно все ждали-таки команды, молча поднялись и схлынули.

Анна взяла сигареты и пошла курить. Из тамбура в дверь рванулся белесый дым. Она сноровисто скользнула в толпу бушлатов. Солдаты передавали друг другу бутылку водки. Пили, держа палец на условной отметке. Никакого смеха. Те же короткие сообщения. Доложил, отпил, передал следующему. Анне хотелось быть среди них. Но и неловко как-то.

Вернулась. Якобы уткнулась в книжку. Девочка, надо же, еще что-то усердно писала в тетрадке.

– Задачи решаешь?

С ней рядом устроился владелец домашней ложки, что лежала теперь на столе, мельхиоровая, с витой надписью. Парень уже снял куртку. В гимнастерке с белой полоской подворотничка выглядел совсем юным. Каким и был на самом деле.

– Хочешь, я тебе все решу? Для меня это семечки…

– Нет, я люблю сама. И потом, экзамены-то мне сдавать!

Наверно, был смышленым школяром, смотрела Анна Матвеевна, чубчик все теребит. Стесняется вряд ли.

– Где учишься?

– В универе. Новосибирском. На мехмате.

– Клево. Я тоже буду поступать. Не выбрал еще куда. Хочется только домой!

– А где ты живешь?

– На Урале. Вот ночью сойду в Екатеринбурге, потом автобусом три часа. Может, попутка будет. Пешком бы побежал!

– Чё, задачки решаете?

Подсел тощий жилистый паренек. С половиной узкого лица. Вторая упрятана в бинты между марлевой шеей и шапочкой на голове.

– Не боись! Там все будет путем. Даже глаз на месте. Хочешь, дырочку проковыряю?

Подошли четверо ребят. Анна хотела прижаться совсем в угол, но вовремя сообразила: еще двое несли бутылки, общипанную буханку хлеба.

– Подождите, пожалуйста.

Она вытащила свои дорожные припасы, напластала на газетке сыра и колбасы, напластала, – отметила сама, – так ухватистее брать руками. И отсела на край полки к проходу. Девушка Вика, как откуда-то сразу стало всем известно, спрятав тетрадку, высыпала на столик конфеты и яблоки. А книжку приткнула к окну, словно табличку: «Курс высшей математики». Защищается на всякий случай, подумала Анна.

– Простите, а как вас звать? – спросил ее чернявый, с невыбритой верхней губой. – Вы похожи на мою маму.

Она вспыхнула и прижала кулачки к подбородку.

– Да, у меня такой же сын. Тоже черноволосый. Он… Он сержант. Анна Матвеевна меня зовут.

– Ну, значит, братка. Вы с нами выпьете? Сейчас…

Он допил из своей кружки, налил и подал ей. Тостов никто не говорил. Просто время от времени разливали по кружкам, сколько их хватало, выпивали, прежде стукнувшись краями, доливали и передавали другим. Пили какую-то бормотушку подешевле. Но не наотмашь.

Опьянел только один, забинтованный Генрих. Он вообще заговаривался. Может, слишком спешил шутить, может, узко ему было, неудобно открывать рот. И все вязался к Вике, чтобы поцеловала его:

– Смотри, я специально место оставил. Все время видел тебя в мечтах, как ты целуешь меня сюда, – тыкал тощим пальцем в щеку, – сюда, хоть один разок.

Вика смахивала челку рукой, смеялась. Ей нравилось быть в мужском обществе.

– Ну, хорошо. Только обещай, что сразу полезешь спать. Вот сюда, на верхнюю полку, – она потыкала пальчиком над собой.

Генрих расстелил бушлат. Он лег на живот, вниз лицом и поджав плечи внутрь, словно накрывшись собственной спиной.

Никто не говорил о войне. Хотя большинство здесь было из Чечни. Разве что пограничник из Калининграда, деликатный Миша, хозяин ложечки, тот, задачки кому, словно семечки. Наверно, он на радарах там служил. Да еще вот чернявый балагур Серега, который постоянно проверял молодые усы, подводник Северного флота. Остальных Анна не успевала выделить. Они перемещались к другим компаниям в вагоне, уходили курить или за вином, сюда прибывали новые, все уже знали друг друга, подхватывали с полуслова. Кому-то нужно было выходить. Тогда все снимались с места, и Вика с ними, бежали провожать. Возвращались разгоряченные с мороза.

Как быстро они передружились, думала Анна, впрочем, если вспомнить, не так ли и мы?.. Молодость сразу схватывает. А эти особенно… Правильно, что не говорят о страшном.

Она заметила, что уже глубокая ночь. Заметила вдруг, что проход весь забит узлами. И сидят на них или, где есть местечко, на боковых полках, сидят цыгане. Как в общем вагоне. На какой же это станции? И наверно, ждут, когда освободятся места после Урала.

Она заметила, что держит ладошки цыганенка, красные ледышки, отогревает их, оттаивает, а он плачет.

– Конечно, больно, миленький. Как же ты без рукавичек на таком морозе? Чуть-чуть еще, сейчас все будет хорошо.

– Мы не цыгане, мы молдаване, – почему-то поясняли ей кучерявые тетки в курчавых же пуховых платках, – из далёка едем, не думали, что так холодно. Потерял перчатки. Не сказал.

Темные мужики смотрели без выражения. Пацанчик уже не плакал. Он спал, доверив и голову свою Анне, уткнувшись ей в колени. Она тихонько покачивалась, хотелось баюкать.

Ребята же болтали напропалую.

– Мамане налейте, – спохватывался Серега. Готовил бутерброд, выравнивал по хлебу куски сыра, сверху кружок колбасы. Подносил кружку близко к губам, чтобы не тратить ей движений, ждал, сколько захочет отпить:

– Вот так славно будет.

Трогал усы.

– Как думаете, успеют отрасти до дома?

Болтали напропалую. Солдатские истории мало отличались друг от друга, как и фотографии, которые ходили из рук в руки в стандартных альбомчиках. Анне не удавалось ладом разглядеть. Слушала. Смотрела в лицо каждому – мой мальчик так же бы рассказывал…

Незатейливые истории сливались в одну общую. Да и что в них могло оставаться особенного, за вычетом всех ужасов. В одинаковых интонациях звучали будущие планы:

– Сначала добраться до дому! Месяц буду гулять без просыпу! Или два! Ну три, от силы. Потом пойду учиться. Это точно. Иначе пропадешь.

Дорогие мои мальчишки, думала Анна, все это благие мечты… Осядете вы в своих деревнях и засосет…

– Стой-ка, подожди! Какая красивая девочка!

Сейчас ребята показывали друг другу отдельные альбомчики. У каждого был такой, где хранились фотографии девушек, с которыми они переписывались. У Сереги было целых два заветных альбома.

– Дай еще посмотреть. Я прямо влюбился!

– Без шуток? Тогда я тебя познакомлю. Держи фотку. Адрес там записан. Знаешь, сколько я пар уже свел? Вика, ты не смейся. Письма валом валят в часть. А девчонки ведь надеются. Я собираю те, что никто не взял, и отвечаю. Ну на всех бы женился! Чего вы ржете? Я хоть и веселый, но верный. Это все сестренки хорошие. А моя? А моя меня ждет.

– Покажи, которая?

– Не, она не здесь, она вот где, – похлопал по груди.

Поезд подходил к Екатеринбургу. Засуетились. Многие были из уральских сел. Вика достала фотоаппарат и тетрадку.

– Ребята, скорее пишите свои адреса! И давайте сначала выскочим раздетые, я всех сниму. Здесь не поместимся. Потом будем прощаться.

К утру ряды поредели. Рассосались и молдаване. Потихоньку все устроились спать.

На другой день отсыпались долго.

– Пу-усть сол-да-ты немно-о-го по-спя-ат… – напевала Вика, разгребая столик для чая.

– Ой, ложечка! Миша забыл. Отдать ее проводнице?..

– Да зачем же? Прибери к себе. Потом пошлешь ему. У тебя же есть адрес.

– Ой, конечно. Спасибо, Анна Матвеевна. Вообще, спасибо вам. Вы так здорово все сделали!

– Что ты, девочка моя! Я тут вовсе не при чем. Это ребята такие славные. И ты – умница.

– Ну, разве ж я не понимаю!

Пили чай. Тихонько разговаривали. Вика училась на втором курсе. В Москву ее срочно вызвали к любимой тете, которая чуть не умерла. Но все, слава Богу, обошлось.

– Я бы себе не простила никогда! Она мой самый большой друг! Она, как Вы, ничего не нужно объяснять. С родителями сложно.

Анна Матвеевна молча слушала, улыбалась.

Когда она ходила курить, шла по проходу, на боковых местах за столиками сидели молдаване, по двое, ели какую-то горячую мясную еду. Поднимали серьезные свои, без выражения лица, кланялись ей… Она тоже улыбалась. А тетки, те трещали по-своему. Парнишка выглядывал из-за мамкиной спины. Глядел будущими взрослыми глазами.

К вечеру спустился с полки Генрих. Он был вял, спокоен. Немножко веко дергалось. От общего ужина не отказался. Еще подошли двое ребят. Олег и Василий. Им нужно было всем добираться потом до Томской области. Держались вместе.

Особенно уже и не балагурили. Этот промежуток времени был как бы лишним. Первый гребень слетел, следующий накапливали к дому. Вечер предстояло просто погасить.

Снова достали фотографии. Рассматривали, соединив головы крýгом. Анна Матвеевна теперь была даже и в центре. Генрих разложил свой альбом у нее на коленях, водил тощим пальцем:

– Здесь меня еще провожают. Мамка, дед. Это я. В другой жизни. Вот сеструха…

– Это присягу принимаем. Вот он я. А то вы и лица моего не запомните…

– Погоди-ка, не листай дальше, – Василий открыл «свою присягу», – смотри, на том же месте! Видишь, тот же самый транспарант, знамя с оторванным уголком… Мать твою! Зацеловали. А я тогда подумал – боевое… И сразу погнали в горы. Значит, конвейер…

– Ладно, кончай. Тут мы на марше. Не переживайте вы так, всё путём.

У Анны мелко дрожали колени. Вика обняла за плечи. Крепко. Щекотно было от ее волос.

– Здесь мы с другом. Лучший мой друг!

– Саша… Это Сашенька…

Анна Матвеевна прижала кулачки к лицу.

– Ваш сын?

Генрих схватил ее за руки, сильно ткнулся марлевым лбом.

– Я не знал. Нас тогда всех убили. Он закрыл меня. Я не знал! Простите! Простите!

– Его не убили… Он дома…

Она сидела оцепенев. Слезы текли, текли, заливая какую-то ненормальную, как сейчас казалось, улыбку.

– Его не убили. Он живой.

– Хорошо, хорошо…

Парни закутали ее в одеяло, притащили горячего чаю, уложили. Сидели подле, сменяя друг друга. До утра. До Новосибирска.

– Они будут меня встречать. С женой. Сами увидите.

– Конечно, конечно…

Они все стояли в тамбуре. Поезд медленно тормозил. Через замерзшее стекло не было ничего видно. Проводница открыла дверь, подняла подножку, встала в сторонке.

Напротив выхода негусто толпились встречающие, и ждала уже инвалидная коляска, или кресло такое, за спинку его держала молодая женщина.

– Я же говорила. У нас так принято, провожать и встречать. Это жена его, Мариночка.

Анна Матвеевна спускалась даже и не суетно. Несколько напряженнее выпрямила свою и так прямую фигурку. Подошла. Поцеловала обоих.

– Сашенька, не поверишь, со мной вместе ехал твой друг…

В кресле сидел модно одетый человек, в черное длинное пальто и глубокую шляпу. Разве что чуть старательнее одетый, чем естественно. Пусто блестели темные очки. На лице понизу растянулась улыбка.

Генрих накрыл ладонями ровно сложенные перчатки.

– Здоров, братишка. Ну я рад, что у тебя всё путём.

2001 г.

Ловленый марьяж

В купе оказался полный комплект: дама и три джентльмена. Через час-другой они уже обменялись входными данными, сообща перекусили, выпив за знакомство, и расположились писать «пульку».

Борис Игнатьевич взялся тасовать карты. Ранее он представился бизнесменом, и вроде бы именно ему следовало открыть сеанс:

– Давно не брал я в руки… чего?.. Картишек!

Он пощелкал колодой, пустил ее дугой так и эдак, развернул веером, в то время оглядел партнеров, прикидывая, каким манером инициировать игру. Подмигнул сам себе из дверного зеркала, – что ж, здесь за столиком сидел модельный мужчина, не седеющий брюнет. А она сейчас скажет…

– Ну вы, право, фокусник! – сказала она, слегка подчеркивая притворность интонацией.

Дама назвалась Ириной Андреевной. Ее небольшая голова на прямой шее казалась бы надменной, если бы она этого хотела. Глаза смотрели уверенно.

– И сколько мы поставим на кон?

– Три грамма вист! – мгновенно отозвались и тут же рассмеялись Владимир Владимирович и Николай Иванович – живучи, однако, студенческие традиции.

– Господа, это несерьезно. Ставки должны быть высокие. – Борис Игнатьевич выдержал паузу. – Пусть наказанием за проигрыш будет какой-нибудь рассказ. Например, из поездной жизни.

– Браво! Только я теперь буду все время мучиться, о чем рассказывать.

И сразу игра заладилась бойко, с байками и перекурами, с отвлечением на «пятьдесят капель».

После своей сдачи Ирина Андреевна заглядывала в карты к одному, другому, говорила театральным голосом: «Ах, право!» или «Ну-ну…» или:

– Лучше мне уйти, чтобы не волноваться.

Тогда брала сигареты и выходила.

И всякий раз мужчины провожали ее взглядами, такого примерно содержания:

«Экая бестия! До чего все продумано! Ни единой лишней линии!» – едва удерживался Борис Игнатьевич, чтобы не поцокать языком.

«Змея морская. Струится, серебрится, а проглотит, не успеешь ойкнуть. Нет уж!» – думал Николай Иванович.

«Хороша… Серая Шейка, – Владимир Владимирович рассеянно смотрел в свои карты и напевал бессмысленный детский ребус, – у-точка пре-лест-ни-ца у-три-нос…»

И действительно, Ирина Андреевна была хороша в сером дорожном платье, с тщательно уложенной подсиненной прической. С легкой руки Бориса Игнатьевича скоро стали называть ее Ириночкой. А Николай Иванович еще прицеплял в рифму: Ириночка-былиночка, – кувшиночка, – тростиночка. Иногда нарочито грубил: Сориночка, Змеиночка. Что-нибудь такое.

Ирина Андреевна играла недурно. Охотно повторяла непременные присказки:

– Под игрока с семака.

– Хода нет – ходи с бубей.

Ошибки делала. Но лишь Борис Игнатьевич мог заметить, что всегда в пользу «Ника», «Николя», «Николеньки». Да не показывал виду дескать, ни для кого не секрет, что женщины безошибочно выбирают себе про запас наиболее безопасного рыцаря. Сам же «коней не гнал», а если «слишком везло», сразу начинал подсказывать слабой стороне либо забавлял компанию «аналогичным случаем».

Николай-Николенька-Николя порой раздражался ни с того ни с сего:

– Гори, Ириночка-лучиночка, вдали от сердца моего… Песня такая есть у аборигенов острова Борнео.

– Вы и там побывали, Синбад-Мореход?

– Я побывал всюду, где меня теперь нет.

Вообще-то, душой компании смотрелся как раз Николай Иванович. Инженер-геофизик. Плотный, устойчивый, надежный. «Шкиперское» лицо оформил бородкой, похоже, с молодости. Недоставало трубки в углу безгубого рта. Он единственный здесь не курил. Может, из чувства перечения? В самом деле, с ближней дистанции было видно, что веселые его ужимки прятали немало загадочных противоречий. В карты ему шибко не везло.

Но самым рисковым оказался Профессор. Это он так себя преподнес при знакомстве:

– Владимир Владимирович. Профессор. К тому же поэт.

Наверное, по инерции. Профессор был слегка подшофе. Провожающая его несуразная команда обратила на себя внимание еще на перроне. Седые бородачи и пожилые девчонки поминутно братались: «Старик, я тебя люблю!» И орали стихи хором.

– Всем симпозиумом пожаловали? – съязвила тогда Ирина Андреевна.

– О, Конгресс Всемирных Поэтов! Они же, действительно, да, еще и ученые всех мастей. Впрочем, извините за беспокойство.

Профессор был невысок, суховат, с внимательными очками на длинном носу. С тем спокойствием на лице, что сообщает об удачливости и независимости. Сейчас он играл шаляй-валяй – все же устал на конференции, да и неохота было сосредотачиваться.

Просидели за преферансом до утра. Расплату решили отложить на вечер. И занялись приготовлениями к отдыху.

Владимир Владимирович отправился в туалет. Шел по коридору с упорством канатоходца. Помахивал полотенцем. Напевал себе под нос:

«Гуси-гуси, га-га-га, есть хотите? О да! Действительно. Если послушать со стороны, гогочем, как гусаки над лебедицей. Однако дивно хороша. Этот ивовый голос длиннолистый… Что-то мне все время напоминает… А Ник, кажется, спекся. Ведет себя, словно подросток. В маске Морского Волка. Поди, и в моря подался с какой-нибудь невезухи… А этот шулер – фрукт! Я бы не удивился. Ну и шут с ним. Пожалуй, я все-таки пьян. Гуси-гуси…»

Николай Иванович сидел один. Ему хотелось шарахнуть кулаком по столу. Чтобы кувыркнулись бутылки. Чтобы разлетелись карты. Куда-то испарилась веселость. Вот только же собирался навести порядок. Бубнил, строя в зеркале гримасы:

«Змея и есть. Думает, что я клюнул. Ишь, как ухаживает. Нет уж! Хаживали, хаживали по этим тропиночкам, не заманишь! – Ему сделалось смешно от словесной находки, и передразнил. – Дейст-ви-и-тельно, да-а».

Профессор его раздражал. Причем как раз потому, что нравился.

«Я и сам такой независимый. Я и сам люблю распускать словеса. Подумаешь, поэт! Подумаешь, профессор! Не проверишь. А вот верится, будь он неладен. Я бы с ним пошел в плаванье. С Борисом – нет. Никакой он не бизнесмен. Хитрец он, вот кто. Но в компании ничего, годится».

Владимир Владимирович вернулся в купе, когда все уже улеглись.

– О! Труба сыграла отбой? А я думал, мы еще по пятьдесят капель перед сном?.. Стоял в тамбуре, засмотрелся в окно. Что-то во всем этом славное, давнее… Впрочем, извините.

Поднялись поздно. Николай Иванович уже приготовил стол к трапезе. После разбитого дня наступил ленивый вечер. Подвели итоги. Владимир Владимирович проиграл больше всех, ему и выпало развлекать компанию первым.

– Нахальство наказуемо, Профессор.

– Почему нахальство? Отвага. Которая всегда ведет к победе. Правда, не всегда к ней приводит. Значит, вы требуете рассказ про поезд? Хорошо. Если по короткому ходу ассоциаций, мне вспоминается эпизод из студенчества. То ли это встреча со старыми друзьями разбередила, то ли чудная наша обстановка… Действительно, да.

Учился я в Питере, в университете. И в традициях нашего физфака была театральная дружба с физиками из МГУ. В те зимние каникулы они приехали со своей оперой.

На сцене сразу выделилась героиня. Необычайным голосом, каким сирены сводят с ума мореходов. Эффект был велик еще и потому, что голосу, казалось, негде было помещаться, – такая она была тоненькая, с длинной шейкой. В конце спектакля я выбежал на сцену и прочитал ей стихи. Возможно, поэтому она отнеслась ко мне благосклонно. Потом я писал ей письма в стихах.

И вот она пригласила меня на день рожденья. Тридцатого апреля. Я спешно насобирал по общаге денег на билет. Хватило еще на пару пирожков в дорогу и на маленькую для смелости. Вез ей в подарок целую тетрадку поэм.

Ехал в сидячем вагоне. Проводник прошел, предлагая пиво. Я счел возможным достать свои припасы. Вдруг сосед, синхронно со мной, тоже достал маленькую. Мы понимающе чокнулись. Предложил ему второй пирожок:

– Вот и все, чем богат.

– Это по-нашему, поделиться последним.

Ну и потекла беседа. Дядька был уже матерый, такой, из очевидных романтиков предыдущих времен. Майор. Военный френч на нем начинал отечески сутулиться, когда он внимал моим соловьиным трелям.

Я же мог говорить только об одном: конечно, о ней, о сирене. И до самой Москвы читал ему стихи. А за окном по талому небу тревожные неслись облака. Деревья кренили прутья, и вдруг затягивало их ветром в черные ельники, как в воронку.

Когда мы прощались, майор, немного замявшись, протянул мне двадцатипятирублевую бумажку:

– Ну… вроде как гонорар… Причем делюсь не последним.

Я тоже ужасно смутился. Но взял. Деньги нужны были позарез. Действительно, да. Хотя я еще не задумывался об обратной дороге. Все же попросил его адрес. Мельком глянул – полевая почта. Служил майор на Севере.

Москву я тогда знал плохо, а девушка жила в Бибирево. Да и поздновато уж было, темно. Взял такси. Сразу объявил шоферу:

– Шеф, мне нужно приобрести бутылку хорошего вина и конфеты.

Вручил ему даровую бумажку.

– Я здесь пролетом. Вам проще сориентироваться. Сделайте нужные вычисления в свою пользу и пособите.

– Нет проблем.

Он обогнул площадь трех вокзалов и притормозил у ресторана. Я остался в машине ждать. Что-то долго. Захотелось курить. Сунулся, спичек нет. Вышел, думаю, у кого-нибудь прикурю. Как на грех, никого прохожих. Казалось бы, предпраздничный день. Пошел на угол. Слышу, за спиной двери хлопнули, шеф тащит бутылку. Помаячил ему, дескать, сейчас… Он кивнул. Сел в машину. И укатил. Вот те на!

Я глядел в красные задние глазки, как они, налитые кровью, смешивались со стаей таких же алчных звериных глаз, несущихся в темноте улицы, в зловещей, щелкающей флагами Вальпургиевой ночи…

Уехала тетрадка со стихами, уехала бумажка с полевым адресом… Этого мне было особенно жаль, не хотелось оставлять майора в разочаровании. Ну, а стихи вспомнил потом, конечно. Лучшие. Остальные не стоили того.

– И это все? – спросила Ирина Андреевна. Вдруг залилась краской и с натугой начала кашлять.

– А что еще? Разве мало?

– Ну, а девушка?..

– Про девушку не знаю. Не довелось больше встретиться. В ту ночь я вообще чуть не пропал. Однако Бог хранит поэтов. До поры… Тогда же судьба привела меня к другой. Но эта история уже не из поездной жизни. И пока что я ее не проиграл. Действительно, да…

– Не ожидал! – сверкнул зубами Борис Игнатьевич и глянул вскользь на Ирину Андреевну.

Та, прихватив сигареты, вышла. И все прикладывала платок к лицу, будто не может унять кашель.

– Мне кажется, я заслужил сто грамм?

Мужчины выпили.

– Ладно, идите и вы травитесь. Приготовлю пока корейскую лапшу. Не выбрасывать же.

Николай Иванович остался возиться с ужином. Следующий рассказ был за ним, и ему хотелось затянуть время.

«Дурацкая история. Дурацкая присказка. Твердит, будто земли под собой не чует. Ветром его, видите ли, по миру несет. А она расчувствовалась. Интересно, сама-то что расскажет? Терпеть не могу лирики. Надо им сбить этот коленкор».

Он разрывал упаковки с лапшой, резал колбасу и все больше нервничал. Рассказывать он вообще-то любил. Еще в детстве сочинял сказки для дворовой мелкоты. И теперь ему нравилось собирать вокруг себя детей для какого-нибудь дела. Свою семью так и не завел. С тех пор, как его бросила невеста. Да еще так вероломно… Нет, женщины, конечно, были. Но он им не доверял. А за этой, пожалуй, побежал бы… Хотелось поразить ее рассказом. История же лезла в голову именно та, вероломная…

«Нет уж! Не дождетесь!»

За ужином Николай Иванович не мог отделаться от своих бесконечных «чка-чка-Ириночка». А мысленно отметал глупые «занимательные фантастики». В поездах-то у него, выходит, ничего особенного и не случалось? И если отсеять фантазии, много ли останется?.. Зря бросил курить.

Ну вот. Расселись и ждут.

– Ладно. И я расскажу давнишнюю историю. Кстати, в университетах мы тоже учились. Но до этого было ремесленное училище. И отправили нас на все лето в колхоз. Вроде бы как технарей. А что мы, сопляки, умели? Да ничего и не умели. И, ясное дело, постоянно с нами что-нибудь приключалось. Особенно почему-то со мной. То в сенокосилку замотает, то в зерне чуть не утонул. Но это пропустим. Раз нужно про поезд, будет про поезд.

Определили меня помогать пастуху. Нашли, значит, самое безопасное место. А что? Коровы пасутся. Ходишь себе да стреляешь бичом. Я так наловчился, что кончиком срывал ромашки. Иногда удавалось поймать корову за хвост.

Ладно. Однажды пастуху понадобилось отлучиться в город. Оставил меня на посту. А что такого? Нормально. Да не так вышло. Почему-то коровы перестали меня слушаться. Не успел оглянуться, в поле пусто, лишь ромашки да лютики. Побежал по кустам искать. Одну-другую выгоню. Гляжу – те подались на колхозные овсы. Тех поверну, эти пропали. Будь они неладны. Бегал, бегал, четырех недосчитываюсь.

Полез на железнодорожную насыпь, чтобы сверху провести рекогносцировку. И что вижу? Все четыре, сбитые поездом, лежат. Я и не заметил, когда поезд проскочил.

Слушатели оторопели. Ирина Андреевна нервно засмеялась:

– Николя! Вы всегда так ошарашиваете?

– Да. А что, нельзя?!

– За это надо выпить молча, за помин души… – Борис подал стакан Ирине.

Он уже приобнимал ее при всяком подходящем случае, так, чуть-чуть, за плечики. Но настойчиво.

«Все, – подумал Профессор, – на эту территорию нам с бедным Николенькой хода нет. Однако, вывалил он историю. Обиженный пацан из ремеслухи. А я странным образом душу отвел. Словно морок какой меня эти два дня преследует. Впрочем, спать уже охота».

А Николай Иванович успокоился. Сходил за чаем. Пока шел и сам похохатывал.

– Ну что, господа, продолжим? Боб у нас вывернулся. Теперь вам отдуваться, Серебриночка. Хотя имеете право отказаться. Ноль, он и есть ноль. Полный штиль. Словно бурь и не бывало.

– Отчего ж не бывало? Хорошо. Я расскажу. Пусть тоже будет из юности, раз уж задан такой тон. Бурь, говорите?.. Тогда я только-только пережила крушение. Не особенно серьезное… – Ирина взглянула на Профессора, впервые надменно выправив стать, – …правда, ранившее самолюбие. Но в запасе у меня был верный воздыхатель, за которого я тут же решила выйти замуж. По горячке. И вот, на летние каникулы мы отправились вместе с женихом к нему в Красноярск.

Николай Иванович охнул.

– Кроме меня, остальная компания состояла из иногородних, как говорится, студентов. Студентов МГУ… – Она снова с вызовом посмотрела на Профессора.

Тот закивал головой, дескать, да, да, дело обычное. Очки он немножко свесил на нос, маскируя сонный взгляд, – школьная еще уловка.

– Так вот. Разудалой компанией ехали мы на Восток. Кое-кто по дороге отсеивался. Ясно, что наша свадьба была темой громогласных шуток. Пили дешевое вино, и нам уже кричали «горько». Все пассажиры были в курсе события, многие присоединялись. В общем, целый свадебный поезд. Ник, вы не слушаете! Это еще только начало.

– Нет, нет, я весь – внимание. Мне так легче все представить, – буркнул Николай, не отрывая лба от сжатых кулаков, упертых в стол.

– А ехали, конечно, в общем вагоне. Кто уставал, забирался на верхние полки. Ехать долго. В какой-то момент я сморилась. Залезла на самый верх и уснула. Боже! Так сладко, как только может спать здоровая, счастливая девица.

Ирина Андреевна перестала следить за реакцией слушателей. Смотрела неотрывно в черное окно и ловила там уже собственные отраженья.

– Проснулась. Прямо передо мной, на третьей полке, на постели, на белых простынях лежит молодой фавн. В черном костюме.

– Я ждал вашего пробужденья.

И протягивает ко мне руки через проход. А мои уже летят навстречу.

Мы соскочили с поезда на первой же остановке. Это был Омск. День ли, ночь, мы бродили, держась за руки, по городу, по берегу Иртыша, по каким-то полянам, лесочкам… Как слепые. Я даже лица его не могу вспомнить. Только вкус на губах и черный пламень из-под ресниц. Помню, что учился он в духовной семинарии. Уж больно это было необычно в те годы.

На третью ночь мы все же устроились на вокзале. Устали. Перекусили там в буфете и уснули на скамейках. Без снов, без тайн, без завтрашних страхов. Открыли глаза в один и тот же миг. И сразу же схватились за руки.

– Надо бы умыться?.. – шепнула я.

– Да. И потом на этом же месте.

Я спустилась в туалет. Как только закрылась дверь… До сих пор не могу понять, что произошло… Та, что была я, в то же время была совсем не я… Она спокойно умылась, привела себя в порядок и, холодно глядя на меня из зеркала, сказала:

– Ну что, попадья, хватит свататься. Пора домой.

Еще немного переждала и отправилась в городскую кассу покупать билет. Вот так закончилась та странная поездная история. Уж не обессудьте.

Повисло молчание.

Николай Иванович сидел, не поднимая головы. Зубы замкнулись намертво.

«Ни за что!»

Руки его хотели ломать и крушить. Голос залип. А душа просилась спрятаться.

«Не дождетесь! Я ее забыл! Я ее даже не узнал! Как же я мог не узнать?.. Нарочно рассказала?.. Имя назвала дурацкое. Все в ней вранье! Все! Вот болван-то! Вот болван…»

Он не знал, что делать. Он не знал, тогда или это сейчас он в тамбуре лупит лбом в стекло…