Текст книги "Лабиринт"

Глава 6. Выезд на происшествие

–Что же собаку не захватили?! – спросил Женька уже в машине – Этот ваш Дозор просто стал моим лучшим другом после последней с ним поездки осенью.

Капитан ему ответил не– то шутя, не то серьезно:

–Ночь ведь сейчас. Неизвестно, добудишься его или нет. И опять же: добудишься, а он вставать не захочет. А встанет, еще и облает. Я тебе звонил и то думал: «Облает! Непременно облает!». – А ты тихий какой-то сегодня. Спать тоже, наверное, хочется…

– Я тебя сейчас обгавкаю! – огрызнулся Евгений.

–Ну вот: я был прав: два пса в одной будке не уживутся, тем более машине. Перегавкивались бы тут, как осенью. Опять же: ну проснется он, а работать не захочется ему. Шут (хотя не понятно: при чем здесь клоун) с ним – сказал он уже серьезнее. – Тут от него проку вряд ли много бы было.

А осенний случай, над которым потешались все в машине, был следующим. Семья выехала к речке захватить последнее солнце. В песке, когда хотели разжечь костер, обнаружили чей-то разлагающийся трупп. Отдых был испорчен. Дети плакали, но отец семействе позвонил в полицию и рассказал о случившимся.

Все та же «группа захвата» выехала на место преступления, захватив с собой пса, хотя было это почти безнадежным. Пока доехали, было уже ближе к вечеру Синяя-синяя вода была почти одного цвета с небом, которое в ней отражалось… Желтеющие невдалеке березки создавали ассоциацию с картиной Левитана, растиражированную во всех школьных учебниках, наверное, еще и в миллионах репродукций, что делало ее заезженной как реклама памперсов после пива по телеку. Почти в цвет листьям была и кромка песка. И казалась даже не страшной, а как из какого-то, не поставленного, отечественного фильма ужасов, торчащая из песка женская кисть с уже начинающей клочками слезать кожей, на которую и натолкнулись дети.

Четвертым, после пса, в группе был лейтенант с какой-то простой русской фамилией: не то Смирнов, не то Сидоров. – А! -Берзкин! Он устал и замотался. Праздников у него, считай, и не было. В связи со всеми московскими неприятностями и катастрофами, московская полиция даже официально работала по двенадцать часов. А в жизни ему удавалось освободиться раньше восьми и добраться до своей общаги раньше девяти.

Комната была всегда уютная и чистая, и он нырял в нее, как в рай. Катя даже от такой жизни не разучилась улыбаться, как то удивительно умудряясь мириться с обстановкой и радуясь до сих пор городской жизни, после деревенской. Большой ковер заполнял всю комнату и по нему днем ползал годовалый тоже вечно неунывающий Степка. Ночью на нем спала приезжающая с деревни, вечно с полными корзинами теща. Часть продуктов шла на стол. Оставшуюся, теща распродавала на базарчике.

Она не стеснялась говорить о зяте, и, посмеиваясь, ее не трогает ни полиция, ни сборщики податей. Катя через месяц опять ждала ребенка. Они уже знали, что это будет девочка. Для полного и совсем уже безоблачного счастья не хватало одного: квартиры. Заработать на нее было невозможно. Оставалось только рассчитывать на чудо и на московскую мэрию. Через год после родов, Катя собиралась пойти работать в паспортный стол, усиливая шансы на ведомственное жилье. Жили дружно. Но даже к новогоднему столу лейтенант успел вернуться.

Постоянно жить и думать об ужасах невозможно. Ехавшие мужчины вспоминали не эту кисть, и не сотни других конечностей и убийств, а то, что пес, когда ему дали понюхать какие-то валяющиеся рядом и тоже начинающие уже разлагаться тряпки, вдруг оскалился, сделал стойку, развернулся и со злобным рычанием кинулся на Евгения, за несколько минут до этого подходившего к трупу.

Его действия были так однозначно злобны и так неожиданны, что никто даже не успел остановить его. Судебный медик, в страхе забыв, что при приближении собаки, надо стоять спокойно, развернулся и побежал к ближайшей березе, с инфантильным, раздвоенным стволом. Как он безошибочно выбрал ее из сотни других, определить было трудно. На другие уже бы и не вскарабкался. – Давно вышел из тенейджерского возраста, да и тогда, признаться, в городе особенно по стволам не лазил! Пес подбежал, грозно оскалился. Затем вдруг застыл. Повернулся. Трусцой возвратился на место преступления, понюхал еще раз, вернулся к березе и уже виновато, повиливая хвостиком, заскулил, всем своим видом показывая: «Прости идиота! – С кем не случается?!». Всякое случалось со всеми. И мужчины, в первую минуту опешившие, почти покатывались со смеху, забыв даже о труппе, который лежал рядом. Евгений все же слезть, пока не взяли овчарку на поводок, решительно отказался. Затягивать шутку было некогда. Вечерело, и надо было заняться делом.

Про этот осенний теплый вечер они и вспоминали в это серое после праздничное московское утро. Предстояло работать. И легкой ее называть было нельзя. Евгений опять нарушил молчание:

– Так что же сегодня все же уже случилось?!

–Случилось уже, к сожалению, многое. Ответил капитан. – А здесь: под утро женщина возвращалась домой от детей: с внуком сидела, пока они в гости ходили, хоть и семейный праздник. Обратила внимание, что когда она переходила дорогу, между прочим, в положенном месте, иномарка черная ее чуть не сбила, почти зацепила, даже молодого мужчину за рулем она видела. Естественно, ни номера не запомнила, ни названия фирмы не знает. Еще говорит, что подумала: «Собьет он сейчас кого-то. Непременно собьет. От нее, мол, бог отворотил». Еле отскочила. А потом, поворот там, почти подходя к дому, увидела женщину на дороге у обочины на снегу, в крови. Еще про какую-то кошку говорит, что по дороге бежала и бросилась под машину. Это уже мистика какая-то.

–Да видела ли она, как сбили? – спросил лейтенант.

–Ничего пока точно ответить не могу. Приедем – разберемся. Она, придя домой, сразу позвонила. И это все по – сотовому говорила, путаясь в собственных показаниях.

–А, может, она еще жива? Мало ли что? – Новогодняя ночь. Перепила. Или ушиблась, падая. Помните, как мы выезжали недавно, а покойничек то с нашим приближением и встал из под кустов – шутили они невесело. – Парень, что вызывал, уж так оправдывался, говорил, что и толкал его, и пульс щупал и искусственное дыхание, как и американском фильме о спасателях, делать пробовал!

–Да нет – отозвался капитан. – Женщина сначала «Скорую» вызвала. Настраиваться здесь только на трупп можно. Не ждите чудес от Санта Клауса в новогоднюю ночь – подменили им Деда Мороза! Тот, может быть, и сотворил наше, русское, чудо.

–Вот и гоняйся теперь за призраками – сказал следователь. – И, может, он все время рядом ходит.

Было уже почти девять утра. Зевак уже собралось порядочно. «Скорая» стояла рядом с машиной полиции. И за всем этим не сразу было видно тело женщине в короткой блестящей бело-серой, запачканной грязью шубке. Почему-то резко бросались в глаза неестественно вытянутые, длинные, красивые ноги, обтянутые чем-то черным и блестящим в свете расположенного недалеко фонаря и затылок с короткими, черными, тоже блестящими волосами, местами покрытый чем-то липким и уже засохшим, казавшимся тоже черный в ночи.

Город по-прежнему спал: по–праздничному, тяжко.

Глава 7. Любовный мираж

Прошло тридцать три часа с начала нового года. Мужчина, лет под пятьдесят, сутулясь, подошел все к тому же зданию. Он думал:

– Второе января. Иду туда – не знаю куда! Как в анекдоте:

–П

ришел Иван Дурак к Бабе-Яге. И спрашивает: – А как мне пройти туда не знаю куда и найти то не знаю что? – А не вопрос, сынок. Вот тебе окурок волшебный. Как выйдешь от меня, кинешь его на дорожку. Куда дворник тебя пошлет – туда и иди.

Так и хожу, куда дворник послал или кто-то там еще: судьба ли, гены, уже более двадцати лет. С

колько же раз я толкал эту дверь за эти годы Если отбросить выходные, отпуска и редкие больничные – то получится необыкновенная цифра! Сегодня мог не приходить: праздничные дни все же! Но положение обязывает? – А к чему?

Толкнув дверь и пройдя несколько шагов, я попадаю в ритуальный зал с постаментом для гроба, шторами – собирателями пыли, которые давно пора заменить на жалюзи, старомодной чеканкой на стене и горшками с какими-то страшненькими цветами. Все это пора оптом выбросить. Но тогда надо искать деньги на модернизацию. Как я не люблю просить! Доносили до нашего внимания, что по Москве на пятьдесят процентов увеличат бюджет: но не для нас же! А тут еще я: извольте представиться: морг! Прошу любить и жаловать. Жаловать! – Жалованье… Прошу бабки на дизайн при проводах в последний путь умерших дома в непонятной ситуации, бомжей, замерзших или перегревшихся, убитых, в пьяных драках или при заказном убийстве, под колесами карет и машин. Мы и – они. Будто разделены невидимой стеной или баррикадой! Если напьюсь в очередной раз и сяду за руль, то даже очень и сам могу оказаться здесь! Или подохну дома один и буду лежать, особенно если дни праздничные, некем не востребованный! – А, может, и, наоборот, собьет кто-то. Странный я сегодня какой-то: вижу то, что сто лет не замечал. Мысли чуть ли не о судьбах человечества. И правда: выпить что-то хочется прямо с утра пораньше – после праздничное похмелье. Это, простите доктор, по классификации уже хронический алкоголизм. Алкогольный тип жизни, как нас учили. Дай бог памяти, кажется на патологической физиологии! – Приплыли…

Но, однако, паршиво совсем. Опять с кем-то ковыряться, наверное, раз пришел. А вот и накаркал: в секционной лежит трупп. Кажется, женский. А! Дежурный вчера звонил, говорил: после дорожно-транспортного происшествия. Женщина. Чуть попозже. Хоть кофейку попью. Поднимаюсь на второй этаж. Ничего себе: даже задохнулся немного! Подхожу к своему кабинету с табличкой «Заведующий судебно-медицинскиме бюро». Кабинет недавно отремонтировал по своему вкусу, но много прежних, привычных вещей оставил: антикварный стол, есть легенда, что еще дореволюционный, диван, о котором ходят слухи, что на нем были все женщины, которые работали со мной и еще больше! Они сильно преувеличены, но мне – приятно, как и любому мужику. Маленький, правда, кабинетик. Но не такой уж убогий. Правда, тут спонсоры подсобили. Черт бы их побрал, этих спонсоров! Ведь за все приходится платить. Но как без них! Подсуетились: жалюзи на окнах, обои переклеены. И даже – компьютер.

Грязная была история. Вспоминать не хочется! Да все равно: ничего я не смог тогда доказать: ведь перебегала она все же на красный свет! А тут еще надавили и сверху и сбоку. И почему же все это с утра навалилось! – Явно не к добру! Из холодильника горячительные запасы, к сожалению, нами были начисто опустошены перед новым годом. – А выпить хочется! Что за русская натура: вылакать все! В сейфе я не держу ничего интересного и поэтому нечего и открывать – в нем только бланки и печати: даже денег нет. – А жаль. Возле одной из стен шкаф, забитый книгами и бумагами. Бардак – полный, но днями точно разберу!

Над любимым диваном небольшая картина: на синем фоне нарисована бело-серебристо-сиреневая кошка, держащая красное яблоко. На голове у нее почему-то бабочка. Глаза громадные, васильковые: скорее глаза девушки, чем кошки. Печальные, надо сказать, Иришкины очи. Принять на грудь, непонятно почему на нее, родимую, хочется все больше. Голова даже не болит, а тяжелая какая-то, а внутри будто ватой набита.

Чей и зачем я держу на столе череп: женский, элегантный, с красивыми целыми зубами. Изысканный такой от стильного скелета. Еще остается сказать: фешен смерть! – Все эти слова, как и картина, остались от Иришки, которая вначале, почти в виде повинности, водила меня в «Пушкинский», «Третьяковку», на «Крымский вал» и посещать какие-то умопомрачительные, именно потому, что его потрясают до сотрясения различной степени, выставки. Со временем, трудно сказать каким, даже стало нравиться. Альбомы старые у нее дома стояли с фото различных произведений искусств со всего мира, диски, фильмы. Последние деньги за все это готова была отдать. Они и были у нее всегда последние. Сто лет, или сколько там ее не видел, после того, как расстались! Сколько раз хотел позвонить. Или прийти. Но будет ли она со мной общаться? Надо все же постараться как-то пересечься: может, и живет она там же? – Вдруг, одна? – Хотя – вряд ли! Красотка с жильем в Москве, художница-богема. Живопись постепенно даже стала нравиться. – Забавно. Как-то даже сам сходил на Крымский вал. Вспоминаю Иришку и когда бываю в Градской больнице, где проходили хирургию. Дырка в заборе, чтобы бесплатно войти в парк Горького. Точка, где с ребятами пили пивко. И Иришка в синих «вареных» джинсах, с развивающимися волосами, какими-то интересными украшениями на полупрозрачной блузе, с просвечивающимся через нее телом! Возле нее – мольберт и она рисует, вернее, как бы она исправляла, пишет, почему-то синие деревья. Все это было так необычно после анатомки, зубрежки латыни и костей, типов швов, сигарет, пивка, доступных девочек – будто она из какой-то совершенно другой планеты или призрак иного мира!

До сих пор удивляюсь: как я все же отважился познакомиться с ней. Но и она призналась мне, что и я со своей медициной, халатами, черепами и скелетами, которые, кстати, тоже входили в ее обучение, как и анатомия, но совсем с другой стороны, представлял для нее совершенно другой мир. Она даже меня уговорила в морг сводить. Выдал ее за сокурсницу. В халате, и в шапочке – она была совсем другой, чем наши, привычные медички: не то другие девочки в медицину идут, не то быстро другими становятся! Но и в морге она смотрела на все совсем иными глазами. Хотя я, признаться, боялся, что ей может плохо стать. Тогда она и сказала:

–Какой элегантный череп!

Затем, у себя дома, стала показывать одну репродукцию за другой. Одну даже подарила. Забавно, что так много от Иришки у меня осталось, так сказать, вещественных доказательств. Ведь бывает, что общаешься, общаешься с кем– то – и не следа! Сколько же я был знаком с нею? – Не больше года. Познакомились мы в мае. И поженились мы тоже через два года в мае – как по народным приметам: всю жизнь маяться, как и вышло! Не с ней.

А картинка это все под стеклом на столе здесь и лежит. Будто судьбу мне предсказала: с черепами и трупами, в том числе, и разложившимися, всю жизнь дело иметь. До мельчайших подробностей я ее изучил за столько лет. Такая оранжево-черная картина шестнадцатого века. Называется: «Триумф смерти». Художника я, правда, забыл. – Нет! Вспомнил! Как странно. Будто кто-то сегодня подсказывает все мне: Брейгель. Иришка говорила, что это довольно большая картина: почти два метра и нарисована на доске. Посредине картины – впадина. В центре ее – черный силуэт осажденной горящей крепости с вырывающимся кверху почему-то желтым пламенем. Смотришь, и будто в сказке, внутри нее оказываешься, маленьким таким человечком в старинных одеждах, участвующих во всем этом действии! Пламя, хоть и не занимает много места в картине, составляет главную ее часть, как и всегда огонь: в доме, или в лесу, отогревая. Но часто, поглощая, уничтожая или очищаю. А, может оно всегда такое: санитар мира?! А на картине оно съедает крепость и страшно оказаться внутри нее: не раз я видел жертвы пожаров, часто, скрюченные в позе гладиатора, хотя ничего общего с Великим городом и его аренами не имеют, или сразу задохнувшиеся от дыма. Ведь где пожарища – там и смерть. Все стихии слились: огня, воды, воздуха и земли, перемешиваясь и соперничая! Все необыкновенно страшно и в то же время – почти сказочно. Перемешались воедино живые люди, которые уже почти мертвы и скелеты – которые живы! В нижнем углу картины – двое влюбленных. И любовь, и пир, и азартные игры – все будет сметено, все ничтожно смертью.

Когда мне было лет четырнадцать, я впервые осознал, что смертен, как и люди, окружающие меня. Почти год не мог прийти в себя: не хватало смелости поговорить с родителями. Мне казалось: а вдруг они не осознали эту страшную тайну и я выведу их из их счастливого неведения! Потом как-то забылось. Иногда всплывало. Причем в самые тяжелые минуты, как ни странно, давя облегчение: если смерть – конец всего. Тогда все эти мелкие и крупные неприятности вообще не имеют смысла. Теперь, особенно в связи с работой, смерть всплывает все чаще и чаще…

Недавно на работе все было страшнее, чем на картине. После аварии вертолета, когда привезли куски людей в мешках с головами в животе, от перепада давления, со смешенными руками и ногами. Еще и на опознание. – Лучше бы этого родным никогда не видеть: их еще совершенно молодых мальчиков в остатках зеленой пятнистой одежды! – И это – не шестнадцатый век. Мы так и не смогли стать цивилизованным обществом, в котором не убивают. Все – как всегда!

К нам привозят фрагменты тел: идентичность по ДНК: все же много у нас новой аппаратуры: грех жаловаться! – А перед кем же этот грех, не входящий в состав основных? Разве знаешь, для чего, когда только начинаешь. Есть лишь путь каждого человека и каждого дела и иллюзия его знания и, тем более, исправления. Привозят теперь отдельные труппы на опознание. А чаще – части их. Жутко жить. И еще, наверное, очень больно не знать: жив ли… Возможно, в этом, наоборот, спасение, а тут мы со своим опознанием и тестами!

Как нас учили когда-то человек запоминает все, что видел хоть один раз… Память – это только умение извлечь это виденное! И на какой же нейрон надавила вчерашняя выпивка, что так четко всплыло все! Странная это все же штука: наши воспоминания. И сегодня: будто кто-то старается вернуть меня в прошлое и заставить извлечь все, что я давно похоронил, забросал камнями, а поверх всего уже не просто трава – деревья выросли!

Однажды Иришка повела меня в Третьяковку смотреть Верещагина. Показала его картины и рассказала о жизни. Необычный это был человек и художник. Родился в Череповце в середине девятнадцатого века, в дворянской семье. Согласно традициям семьи, его определили в Морской кадетский корпус в Петербург. Соответственно собственному призванию, одновременно с кадетским корпусом он посещал Рисовальную школу, а затем уже учился в Академии художеств. Правда, не доучившись – бросил. Почему – не знаю: может, долг позвал: ведь он поехал служить не куда-нибудь, а на Кавказ. Война, палящее солнце пустыни, Туркменистан. Раненные, убитые, искалеченные. Наверное, некоторые из школьного учебника помнят эту картину с горой коричнево-серых черепов, на фоне такого же цвета земли, мертвого города: кто же мог остаться жить после такой бойни, и погибших деревьев на фоне синих гор и неба! А над всем этим – вороны, которым уже нечего клевать. И нет победителей и побежденных. Свою картину «Апофеоз войны» художник посвятил «Всем великим завоевателям: прошедшим, настоящим и будущим…». И такие же черепа откапывают и поныне с полей Великой отечественной. С началом болгарско-турецкой войны он едет и на эту войну. И опять картина на которой рядом с победителями лежат на заснеженном поле погибшие. Война – это не победное шествие: это черепа и труппы. Он жил и погиб, как воин, на крейсере, с адмиралом флота, в войне пятого года прошлого века. Гора черепов уже осталась на морском дне в не нарисованной картине! – Тоже мне: сказка для взрослых!

Лукавлю все сам с собою, что храню их для опознания. Может, все намного проще, если заглянуть себе глубоко-глубоко в душу: воображаю себя подчас почти богом, вершителем судеб. Особенно если выпью прилично. Да еще и в приличной компании. А еще – шекспировским гробовщиком. – Боже! Какая мура! Врач я, врач! – Последний врач человека, как и патологоанатомы с моим последним диагнозом! – Выпить хочется. – Нет. Надо сварить кофе. Как в этой нереально-красивой рекламе «Нескафе»: « Я пошла делать кофе!». Именно «делать», а не варить. Вот и я буду: делать!

Ну и рожа в зеркале! Какие-то серые лохмы, лицо с мешками: почки что ли надо проверить. Глаза без выражения, губы без воли. Прямо удивительно, что при желании женщины еще не составляют такую уж большую проблему. А желания почти что и нет, если честно самому себе признаться. Как в анекдоте: «Сосед говорит, что может, ну и вы говорите…». – Печально…

Зеркало осталось старым. Иришка бы сказала: «Антиквариат!» Было дело под Полтавой и под Бородино. Все мы заговорили штампами из рекламы или анекдотов. Услышали бы нас лет десять назад или, наоборот, через десять лет, не поняли бы. "Дело было вечером, делать было нечего". – Но сейчас – утро!

И с Иришкой я бы так не говорил более двадцати лет назад – Неужели столько прошло? Картина ее все висит на стене, но я уже перестал замечать: и животное на ней, и глаза художницы. Она еще говорила, что хочет завести такую: сибирскую, что ли? – Нет, вспомнил: сиамскую! Красное яблоко в лапах. Странный такой рисунок. Иришка все смеялась: «Это не яблоко раздора, а яблоко познания…». А на голове – бабочка. Моя художница все говорила об этом что-то хорошее. – К счастью что ли?! – Нет! Вспомнил! – К деньгам. Оказывается, что все это я помню. Только засунул куда-то далеко!

Было и познание. Был и раздор. Были и деньги. Да только от всего этого давно ничего не осталось. И была еще целая жизнь, в которой было больше раздора, чем познания. Почему же – была?! – А что мудрствовать? Что я еще могу ожидать от нее, обманщицы?! – Любви? Денег? Успеха? – Это все – проехали! Если не бежишь вперед – то падаешь вниз. – Спиваюсь я, что ли?!

Хотелось бы с кем-то за кофе поговорить: хотя, какие же лясы, и зачем их точить поутру? Собутыльника ищу, а не разговоров! Хоть самому себе не надо лгать! На вскрытие идти надо! Хотя все же кофейку я попью. Да и холодно сейчас у нас! Даже кофейку с коньячком выпил бы, но все вылакали! – Что ты все смотришь на меня женщина-кошка? Жена все кричала, как заглядывала: «Убери эту гадость своей шлюхи!» – И как догадалась? – Ведь до нее это было. И не знакомы они были никогда. Одно время даже сдался: снял, чтобы визгу этого не было. А потом она и меня самого убрала из своей жизни. Собрали с дочуркой вещички – и проваливай! Впрочем, и ее она на дочь оприходовала. Нашу дочь. Не мою дочь. Или – мою? – Так я и не узнаю этого никогда. И ДНК – тест делать у себя в лаборатории не стану – боюсь!

И что ее винить? Прекрасно знаю: после того, как у нее удалили матку с придатками – я ей – по фигу, как мужик! Характер у нее сделался самый истеричный. В ее коммерции я участвовать не хочу. Иногда прихожу и что-то помогаю по мелочам. А теперь еще внучку няньчаю, когда они все там в своей работе. Малышка почти в свои два года в своих памперсах-тампоксах, куча самых дурацких шмоток, типа белого платья со шлейфом, чтобы фото сессию у популярного фотографа сделать и соц. сети выставить, считается заботой, почти не разговаривает, ест что-то типа детского "Вискаса" – загубят девку! И так радостно говорят: «Мы пятьдесят долларов в месяц себе на памперсы можем позволить. А что твоя зарплата!». Такие вот мои три девицы: бывшая, дочь и внучка!

И зачем, а еще важнее: почему, я женился на ней когда-то?! Ведь была у меня девочка тогда: тонкая, интеллектуальная, а главное, любящая! Что же с ней сейчас?! Что же теперь горевать? После драки, да и не было ее, кулаками не машут!

Дочь с таким трудом в институт всунул: чуть ли ни в ногах валялся, а она все бросила и – торгует! А жизнь, она ведь такая разная! Вот у меня: такая уж группа распрекрасная была, разблатная, хотя все вместе вполне весело пьянствовали и учились: сын начальника железной догори, дочь проректора института, дочь директора нефтеперерабатывающего комбината, сын заведующего рестораном, что напротив института был когда-то, дочь второго секретаря обкома. В общем, весь колхоз. А где все сейчас?! Власть вся поменялась. Родительские квартиры разменяли. Хорошо еще кто в городе остался. И осталась только профессия. Как же мы жили тогда?!

Глава 8. Воспоминания

Как же мы жили тогда?! Да почти так же, как и сейчас. Говорят, что все сейчас поменялось. Но разве натура человека может поменяться в какой-то десяток – другой лет? Что-то перетекло с одной части песочных часов в другую. Что-то смешалось в других пропорциях. А так: все как обычно. Деньги. Женщины. Всласть. Рождение и смерть. А еще – любовь и ее магия между первыми двумя позициями. Страсть, когда ты молод. Ее желание, когда переходишь в иную возрастную ипостасью. Бег за призраком обожания. Призрак любви. Самый прекрасный образ на свете. И как хочется испытать его хоть еще раз!

Как мы жили? – Много учились. Радовались после сессии. Выпивали. Иной раз много. Влюблялись. Разлюблялись. К третьему курсу потихонечку стали жениться и выходить замуж. Некоторые даже дурели от желания. Старше всех у нас в группе был Валерка. Уже успел и армию, и училище пройти. Особенно трудно ему было на первых трех курсах. Ну а там, как у нас говорят:

– Сдал патологическую анатомию – можешь жениться!

Найти "вторую половинку" он пробовал самым оригинальным, а подумать, и самым банальным, образом: приставал с предложением об дальнейшей совместной жизни скрепленной печатью в паспорте к каждой из наших девочек. Сижу на лекции и слышу Валеркино:

–Леночка! А Леночка! Давай поженимся! – через несколько дней:

–Светик, ну почему бы нам не пожениться!

Мы – падали со смеху! А еще он был не местный, при этом проблемы все ему надо было решить сразу. Он и решил их со Светиком. У нее папочка работал в горсовете. Милая такая девочка и умница. Но полненькая. Личико – с маленькими глазками. И нездорова к тому же. На свадьбе у них чего только не было: икра, поросята, осетры, вина какие-то необыкновенные. И что группу окончательно добило – на веранде ресторана еще один оркестр, пиво в бочках, «Мальборо» и вобла – уже чищенная! И тамада – заведующий кафедрой урологии, которого мы все как огня боялись. И зажили они так дружненько, как в сказке: "Стали жить– поживать – и добра наживать!". Из совместно нажитого знаю только дочку, а остальное -родительское. Но что-то там случилось у папочки на работе. Блага закончились. А отцовскую квартиру они разменяли. Она теперь работает терапевтом в больнице, как-то видел ее. А он – даже не знаю где.

Самая разблатная у нас была сестра жены ректора. Последнему в ту самую пору было немного за сорок.– Мне сейчас больше! А тогда он казался стариком, но студентки млели: высокий, стройный, с этакой– разэтакой гривой каштановых волос и в каких-то необыкновенных костюмах и рубашках. На лекциях по физиологии читал что-то такое заоблачно– сложное, особенно по высшей нервной деятельности, что понять не представляло возможности второкурсникам.

А его жена, тридцатилетняя раскрасавица, ухоженная и разбалованная, которой только, кажется, птичьего молока не хватало, надо же, влюбилась! В своего бывшего однокурсника, работающего в скоропомощной больнице неврологом! Ладно: дело обыденное. Но она мужу призналась – и на развод! Раздел имущества, разъезд. Все друзья, говорят, в один голос кричали: «Погодите!». А он ей сразу все бумаги подписал и связался с какой-то бабой, что на Польшу торговать ездила, с двумя детьми, да еще и на десять лет старше его! Все говорили: «После совершенства – грязи захотел!». Постарел он за пару лет и опустился.

Бывшая его к своему невролуху подалась, который к тому же еще и женатым был, а он ей:

–Нужна ты мне теперь: не ректорская жена! Я ведь на кафедру хотел!– тогда это еще престижно было. Затем она куда-то в район с дочкой махнула и квартиру даже поменяла. Потом обратно захотела – а прописки Московской уже не было. И буквально в несколько месяцев сгорела: рак молочной железы. А его, мне говорили, как-то пьяного, спящего под пальмой в "Шереметьево" видели. Но, может, и не было этого совсем. Говорят, еще стал взятки брать по-черному при поступлении. Правда, когда я просил – никакого разговор о бабках не было! – Может, и ложь все это.

Утро воспоминаний. Это же надо: призраки прошлого: что выплывает на поверхность, когда много выпьешь накануне! Как это нам говорили:

–Человек помнит все, что видел и слышал когда-то, только не всегда может извлечь нужную информацию. – Выплывала бы эта информация когда надо. Черт бы ее побрал, или бы вообще лучше бы не выплывала!

Заведующий кафедрой судебной медицины тогда был у нас весьма колоритной фигурой. Еще по тем временам, в фирменной джинсовке под гривой седых волос. После его лекций – мы вставали и аплодировали. На первом занятии группу заводил в свой огромный, заставленный старинной тяжелой мебелью кабинет и открывал бар. Предлагал каждому выбрать на свой вкус. Говорил с нами о медицине, о жизни. Но на экзаменах спрашивал круто.

Какие-то странные слухи ходили о нем. Было у него что-то вроде мужского круга с малолетками, на голых задницах и животах которых в карты играли. Еще взятки большие в судебке брал. Говорили, что вызвал его ректор, еще не разведенный, и все это было в старые, партийные времен, и предложил в двадцать четыре часа уйти с института. А тот ответил, что отчалит главным судебным экспертом, но медицинский институт будет после этого бедным. И остался. А возможно, ничего этого и не было: мало ли что наговорят об незаурядном человеке!

Что было и чего не было – сам не знаю. Наших девчонок за коленки не хватал, как другие старые козлы – и ладно! Сам я скоро буду старым козлом. Или уже стал. Легко мне теперь рассуждать, когда я уже ничего не хочу. Или внушил себе, что ничего не хочу. Телефон звонит. И в дверь стучат.

Так, началось веселье. Эта дама ко мне перед праздником приходила. Отца, старенького, пьяненького, замерзшего на улице нашли. Полиция разыскала ее, дочь, а она его хоронить отказывается: мол он с ними уже лет двадцать не живет. Однако, свидетельство о смерти требует для наследования его небось совсем загаженной квартирки. Но и такая по Москве больших денег стоит! Понимаю, что перед законом я не прав – но не выдал я ей справку. Пусть все же похоронит: не то христиански это! Еще и припугнул ее. Много теперь таких. И кто их разберется: дочь ли права, которую бросили и обделили лет двадцать назад, или отец, который пролежал все праздники в холодильнике, перед этим замерзал на улице, а родная дочь его и похоронить отказывается! Не исключено что, и от меня откажется! Но не бросали меня, маленького.

Нет. Все это становится невыносимым! Праздничные запасы закончились, а новых поступлений пока нет. Придется разводить спирт. А противно! Но им еще профессор Преображенский у Булгакова не брезговал, а, наоборот, восхвалял!

Бывают у нас случаи уже совершенно из другой оперы и забавные. Был тут один такой. Сильно после этого я санитару голову намылил! Один шустренький такой мужичек уже несколько лет жил со второй женой, не разведшись с первой. Ругались они не с ним, а между собой, так как он содержал, и неплохо содержал, две семьи. Однако, все это было, наверное, достаточно обременительным, так как он скоропостиженно скончался от инфаркта. Да еще и обе они ему прилично надоели, так как это был именно тот случай, когда он скончался на проститутке: ну прямо можно позавидовать его мужской ретивости!