Текст книги "Государства и социальные революции. Сравнительный анализ Франции, России и Китая"

В целом эти усилия по быстрой, направляемой государством индустриализации увенчались огромным успехом[269]269
  Факты и оценки, представленные в этом параграфе, заимствованы из: Ibid., ch. 8; Carson, “State and Economic Development”, in State and Economic Growth, ed. Aitken, pp. 118–127; Alexander Gerschenkron, “Problems and Patterns of Russian Economic Development”, in The Transformation of Russian Society, ed. Cyril E. Black (Cambridge: Harvard University Press, 1960), pp. 47–61; Гершенкрон А. Россия: паттерны и проблемы экономического развития, 1861–1958 // Экономическая отсталость в исторической перспективе. Москва: ИД «Дело» РАНХиГС, 2015. C. 148–190.


[Закрыть]. В 1890-е гг. рост российской промышленности в среднем составлял 8 % в год. Между 1892 и 1902 гг. протяженность железных дорог выросла, с довольно существенной базы, на 40 %; внутренние коммуникации в Европейской части России очень развились, и ответвление в Сибирь было завершено. В свою очередь, стимулированные этим российские отрасли тяжелой промышленности (горнорудное дело, железо и сталь, нефть) росли как грибы после дождя, строились огромные заводы и применялись новейшие европейские технологии. Легкая промышленность тоже выросла, хотя и не так впечатляюще, поскольку, конечно, индустриализация не базировалась на массовом рыночном спросе. Одновременно Витте смог увеличить налоговые поступления более чем в два раза и стабилизировать валюту, введя золотой стандарт. Сельскохозяйственные «излишки» выжимались из крестьян и продавались за рубеж, чтобы финансировать покупки иностранных технологий и поддерживать платежный баланс. Все это, в конце концов, создало условия для продолжения быстрого индустриального роста (в среднем 6 % в год) между 1906 и 1913 гг., когда, после русско-японской войны 1904–1905 гг., государство было в более слабой позиции для осуществления инвестиционных инициатив.

Тем не менее, в силу своих и достижений, и ограничений, быстрая индустриализация в России на рубеже XX в. создала условия для двух революций – одной, в итоге неудавшейся, в 1905 г., и другой, успешной, в 1917 г. Отчасти индустриализация сделала это, создав новые классы и усугубив социальную напряженность. Хорошее краткое описание общей картины дает Артур Мендел:

Помимо опасного сосредоточения пролетариата, работников интеллигентного труда и бунтарского студенчества в политических центрах, индустриализация привела в ярость эти новые силы, а также традиционные сельские классы. Она радикально вытесняла дворянство с его обостренным статусным сознанием и подавляла крестьянство форсированным экспортом, монопольными ценами и регрессивным налогообложением, которыми в конечном счете оплачивалась модернизация. Более того, во всех сегментах общества она способствовала болезненному краху старых ролей, ценностей, мотиваций и ожиданий… Она не оставляла денег на улучшение плачевных жизненных условий в городах, куда уже бедствующее и дезориентированное крестьянство стекалось в надежде на что-то лучшее, которая очень быстро терпела крах[270]270
  Arthur Mendel, “On Interpreting the Fate of Imperial Russia”, in Russia Under the Last Tsar, ed. Theofanis George Stavrou (Minneapolis, Minn.: University of Minnesota Press, 1969), pp. 20–21; Theodore H. Von Laue, “Russian Labor Between Field and Factory, 1892–1903”, California Slavic Studies 3 (1964), pp. ЗЗ-65; Allan K. Wildman, The Making of a Workers’ Revolution: Russian Social Democracy, 1891–1903 (Chicago: University of Chicago Press, 1967).


[Закрыть].

Особенно важным изменением внутри страны в последние десятилетия Старого порядка, как это продемонстрировали последующие события, было быстрое формирование промышленного пролетариата[271]271
  Великолепной обзорной статьей о пролетариате в позднеимперской России является: Reginald Zelnik, “Russian Workers and the Revolutionary Movement”, Journal of Social History 6 (Winter 1971-72), pp. 214–234. Другие источники по пролетариату включают: Leopold Haimson, “The Problem of Social Stability in Urban Russia, 1905–1917”, Slavic Review 23:4 (December 1964), pp. 619–642 and 24:1 (March 1965), pp. 1-21; Arthur P. Mendel, “Peasant and Worker on the Eve of the First World War”, Slavic Review 24:1 (March 1965), pp. 23–33; Gaston W. Rimlinger, “Autocracy and the Factory Order in Early Russian Industrialization”, Journal of Economic History 20:1 (March 1960), pp. 67–92; Theodore H. Von Laue, “Russian Labor Between Field and Factory, 1892–1903”; Allan K. Wildman, The Making of a Workers’ Revolution: Russian Social Democracy, 1891–1903 (Chicago: University of Chicago Press, 1967).


[Закрыть]. Малочисленный в масштабе всего населения России, этот класс, тем не менее, был чрезвычайно сконцентрирован и на крупных промышленных предприятиях, и в важных промышленных центрах, включая, к несчастью, столицы Европейской части России – Санкт-Петербург и Москву. Эти новые пролетарии были резко, совсем недавно и часто не полностью отделены от крестьянских деревень. В самом начале, возможно, новизна их погружения в городскую индустриальную среду делала протест затруднительным для недавно пополнивших их ряды, хотя, возможно, бывшие крестьяне также приносили с собой на фабрики свои деревенские традиции коллективной солидарности и сопротивления. В любом случае, вскоре когорты промышленных рабочих приобрели опыт и ощущение собственной идентичности в промышленном мире. К тому же условия, с которыми они сталкивались (экономические лишения, нехватка социальных служб и почти постоянные запреты царизма на легальные профсоюзы), конечно, создавали достаточные причины для того, чтобы промышленные рабочие стали, как это и случилось после 1890 г., все более склонны к забастовкам и восприимчивы к антисамодержавным и антикапиталистическим идеям радикальных политических партий. Быстрая индустриализация тем самым создала внушительную народную силу, способную противостоять и имперскому государству, и капиталистическим капитанам промышленности, чью деятельность государство так горячо поддерживало.

Но столь же, если не более важными, были и международные последствия российской индустриализации. Прежде всего, процессы финансирования быстрой индустриализации более тесно привязали российские государство и экономику к Западной Европе. Чтобы укрепить слабые возможности местной буржуазии, государство поощряло вклады частных иностранных инвесторов в отрасли промышленности, защищая их тарифным барьером. Иностранные капитальные инвестиции, привлеченные в фирмы в России (в основном в тяжелой промышленности), выросли с 215 млн. руб. в 1890 г. до более чем 2 млрд. руб. к 1914 г.[272]272
  John P. Sontag, “Tsarist Debts and Tsarist Foreign Policy”, Slavic Review 27:4 (December 1968), pp. 530–531.


[Закрыть] «В 1900 г. в России было 269 иностранных компаний, из которых только 16 существовали до 1888 г. Французский и бельгийский капитал шел в основном в южную металлургическую промышленность и шахты, британский – в нефть, германский – в химические производства и электротехническую промышленность»[273]273
  Seton-Watson, Russian Empire, p. 531.


[Закрыть]. В то же самое время для того, чтобы платить за импорт промышленного оборудования и поддерживать внешнеторговый платежный баланс, от которого зависела стабильность валюты и доверие инвесторов, Россия полагалась на сельскохозяйственный экспорт, в первую очередь в Англию и Германию[274]274
  Ibid., p. 530.


[Закрыть]. А чтобы профинансировать государственные инвестиции в промышленность (которые превосходили даже масштабные иностранные инвестиции), царский режим нуждался в займах, получаемых в Германии, Англии и, прежде всего, во Франции[275]275
  Sontag, “Tsarist Debts”, p. 533.


[Закрыть]. Суммы были очень велики:

Национальный долг… [рос] темпами почти сопоставимыми с ростом национального дохода. К 1913 г… Россия была второй страной мира по абсолютному размеру национального долга. Однако по ежегодным выплатам на обслуживание долга Россия была первой. Размеры российского внешнего долга слегка превосходили размеры внутреннего[276]276
  Carson, “State and Economic Development”, in State and Economic Growth, ed. Aitken, pp. 130–131.


[Закрыть].

Таким образом, российская экономика была настолько тесно привязана к европейским финансам, что, когда в 1899–1900 гг. западные финансовые рынки сузились, российская промышленность, которая до этого росла столь быстро в 1890-е гг., погрузилась в более глубокий и продолжительный кризис, чем та рецессия, которая одновременно охватила западноевропейскую промышленность[277]277
  Lyashchenko, History of National Economy, pp. 647–661.


[Закрыть]. Этот спад «усугубил недовольство в обществе в течение примерно пяти лет, предшествовавших революции 1905 г.»[278]278
  Mendel, “Interpreting the Fate”, in Russia Under Last Tsar, ed. Stavrou, p. 21.


[Закрыть]

Была ли поздняя имперская Россия полуколонией Европы? Можно представить аргументы в пользу такой точки зрения. В конце концов, она импортировала западную технику и избыточный капитал в обмен на экспорт сырья и процентные выплаты. В то же время национальное потребление сокращалось, чтобы поддерживать торговый баланс и золотой стандарт. Более того, в политических альянсах Россия стала отдавать предпочтение своим основным кредиторам, Франции и Англии. С другой стороны, российский внешний долг на душу населения был меньше, чем у Швеции или Соединенных Штатов[279]279
  Sontag, “Tsarist Debts”, p. 534.


[Закрыть]. К тому же исследователи не смогли обнаружить свидетельств того, что иностранные фирмы или инвесторы вдобавок к прибылям стремились осуществлять контроль или что правительственные чиновники либо в России, либо в Западной Европе рассматривали царистское государство как зависимое в силу своих экономических связей[280]280
  Ibidem; McGrew, “Some Imperatives”, in Russia Under Last Tsar, ed. Stavrou.


[Закрыть]. В любом случае, эти связи распространялись также и на Германию.

Скорее будет более обоснованным исходить из того, что Россия продолжала действовать как соперничающая великая держава в европейской системе государств. Российские альянсы, которые вели к Первой мировой войне, можно прекрасно объяснить на этой основе. На протяжении значительной части XIX в. Россия была в довольно слабых союзнических отношениях с Пруссией и Австро-Венгрией, и для защиты российских интересов можно было полагаться на дипломатию. Затем произошло объединение и быстрая индустриализация Германии – событие, которое разбалансировало европейскую дипломатию и угрожало России (и особенно ее интересам на Балканах, по мере того как Германия постепенно переходила к союзу с Австрией). Поэтому вполне в рамках логики европейского баланса сил было то, что Россию «подтолкнули… к союзу с западным альянсом, который ставил безопасность ее европейских границ скорее на военную, чем на политическую основу»[281]281
  Ibid., p. 228.


[Закрыть].

Из всего этого не следует делать вывод о том, что экономическое развитие поздней имперской России не было чревато серьезными международными политическими последствиями – но только о том, что самые важные эффекты были связаны со способностью России выдержать международное военное соперничество. Несмотря на впечатляющие данные промышленного роста после 1880 г., особенно в тяжелой промышленности, экономическое развитие России по-прежнему оставляло страну далеко позади других наций, с которыми она должна была иметь дело в дипломатическом и потенциально в военном плане. Например, накануне Первой мировой войны реальные доходы на душу населения в России по-прежнему составляли только одну треть от доходов в Соединенном Королевстве и Соединенных Штатах[282]282
  Raymond W. Goldsmith, “The Economic Growth of Tsarist Russia, 1860–1913”, Economic Development and Cultural Change 9:3 (April 1961), p. 443.


[Закрыть]. Еще более впечатляет тот факт, что, хотя средние темпы роста реальных доходов на душу населения в России между 1860 и 1913 гг. были примерно равны средним по Европе, они, тем не менее, были значительно ниже 2,5 % роста в Соединенных Штатах, 2 % роста в Германии и 3 % в Японии (в 1878–1912 гг.)[283]283
  Ibid., pp. 474–475.


[Закрыть]. Очевидно, что Россия «не могла в экономическом отношении угнаться за западным миром и даже еще более отстала от его лидеров»[284]284
  Ibid., p. 443.


[Закрыть].

Решающей проблемой был низкий уровень реального роста в сельском хозяйстве – которое оставалось основным сектором российской экономики. Даже экстраординарный и непропорциональный рост тяжелой промышленности после 1890 г. не мог компенсировать отсталости российского сельского хозяйства. Тем самым программа форсированной индустриализации Витте не смогла достичь стратегической цели: паритета на международной арене – цели, которая в первую очередь мотивировала царя поддерживать ее в первую очередь, даже несмотря на то, что она усиливала внутренние социальные тенденции, враждебные продолжению абсолютистского правления[285]285
  Theodore H. Von Laue, “The State and the Economy”, in The Transformation of Russian Society, ed. Cyril E. Black (Cambridge: Harvard University Press, 1960), pp. 209–223.


[Закрыть].

Влияние войн

Таким образом, на пороге XX в. условия для революционного кризиса были подготовлены именно потому, что имперская Россия оставалась «великой державой, попавшей, благодаря своей нелегкой судьбе, в водовороты европейской и глобальной силовой политики», как раз когда она отставала в экономическом развитии[286]286
  Theodore H. Von Laue, Why Lenin? Why Stalin? 2nd ed. (Philade1phia: Lippincott, 1971), p. 60. Фон Лауэ отмечает: «В этом отношении Россия была уникальной в мировой истории. Ни одна другая страна из тех, что классифицируются как отсталые – ни Япония XIX в., ни Китай, ни Индия, не говоря уже о меньших странах, ныне защищенных благодаря патовой ситуации между СССР и США, – не должна была нести бремя такой крайней незащищенности» (p. 60, note).


[Закрыть]. Рожденное и закаленное в битвах, изолированное от давления общественных сил и возвышающееся над ними, российское государство могло пасть только вследствие поражения в тотальной войне. Поэтому Первая мировая война оказалась необходимой причиной (равно как и поводом) для революционного кризиса, который погубил имперскую Россию.

Чтобы четче продемонстрировать, почему это так, весьма поучительно было сравнить февраль 1917 г. и неудавшуюся русскую революцию 1905 г., Троцкий однажды назвал 1905 г. «репетицией» 1917 г. Действительно, в обеих драмах приняли участие практически одни и те же социальные и политические силы. Но сценарии оказались очень различными: Исаак Дойчер подходит близко к истине, когда говорит, что в 1917 г. революция «вновь начала с той точки, на которой остановилась в 1905 г. „Конституционалистская“ фаза революции фактически была уже разыграна до 1917 г.»[287]287
  Isaac Deutscher, “The Russian Revolution”, in The New Cambridge Modern History, 2nd ed. (Cambridge: Cambridge University Press, 1968), vol. 12, p. 403.


[Закрыть].

Революция 1905 г. напоминала революцию 1917-го тем, что также началась в середине проигрываемой войны. Намереваясь получить полуколониальные приобретения на Дальнем Востоке и отвлечь население от внутренних беспорядков благодаря «маленькой победоносной войне», по выражению министра внутренних дел Вячеслава фон Плеве, царский режим вступил в войну с Японией в 1904 г. Но по мере того как армия и флот империи терпели поражение за поражением, революционное движение, вовлекшее все классы общества, набирало силу внутри страны. Всероссийский Земский съезд, представлявший землевладельцев, лиц умственного труда и буржуазию, потребовал (в ноябре 1904 г.) гражданских свобод, юридического равенства для всех классов и национальностей, а также общенационального, представительного законодательного собрания – по сути, либеральной конституционной монархии. В ходе поднимающейся волны промышленных стачек высказывались экономические требования и поддержка политическому движению против самодержавия. В июне 1905 г. подняли знаменитое восстание на броненосце «Потемкин». Движение достигло пика в октябре 1905 г., когда стачка железнодорожников переросла в общенациональную политическую забастовку. Перед лицом всего этого (выглядевшего, действительно, как социальная революция в самом что ни на есть западном стиле) царь отступил: гражданские свободы и законодательная Дума, основанная на широких избирательных правах, были дарованы в октябрьском Манифесте[288]288
  Мое описание событий 1905 г. следует работе: William Henry Chamberlin, The Russian Revolution, 1917–1921, 2 vols. (1935; paperbound reprint ed., New York: Grosset & Dunlap, 1965), vol. 1, ch. 3.


[Закрыть].

Тем не менее революция 1905 г. была отброшена назад и потерпела поражение в 1907 г. Почему? Причина была очень проста. Имея в краткосрочной перспективе военное поражение и революционную угрозу, режим быстро завершил войну с Японией. В сентябре 1905 г. был подписан Портсмутский мир, позволявший восстановить дисциплину в имперской армии в Маньчжурии и перебросить ее в бурлящую Европейскую Россию[289]289
  Katherine Chorley, Armies and the Art of Revolution (1943; reprint ed., Boston: Beacon Press, 1973), pp. 118–119, ch. 6 в целом.


[Закрыть]. Ясно то, что революции 1905 г. и волнениям рабочих и крестьян, продолжавшимся в 1906 г., удалось зайти так далеко не только потому, что война усилила социальную напряженность, а поражения разочаровали высшие классы, но также и потому, что в 1905 г. «Европейская Россия была по большей части лишена войск»[290]290
  Chamberlin, The Russian Revolution, 1917–1921, vol. 1, p. 51.


[Закрыть]. Но это была временная ситуация, которую царизм мог легко исправить, ввиду ограниченного и периферийного характера русско-японского конфликта. Поэтому, как только войска вернулись домой, чтобы сокрушить забастовки, аграрные волнения и арестовать беспокойных политических лидеров, Николай II свернул свои конституционные уступки одну за другой, пока абсолютизм не был, по сути, полностью восстановлен. Для него революция 1905 г. стала «бурей, прошедшей мимо»[291]291
  Von Laue, Why Lenin? Why Stalin? p. 52.


[Закрыть].

Первая мировая война создала совершенно иную ситуацию. Этот конфликт охватил всю европейскую систему государств. Россия не могла ни оставаться в стороне, ни выйти по своей воле из идущей войны. «Решение России провести мобилизацию в 1914 г. было прямым ответом на военные действия Австрии против Сербии и угрозу для российской территории, которая исходила от Германии, поддерживаемой Австрией»[292]292
  McGrew, “Some Imperatives”, in Russia Under Last Tsar, ed. Stavrou, p. 218.


[Закрыть]. Когда в войну вступили Франция и Британия, они зависели от сотрудничества с их союзником. Имперская Россия была обречена на длительную конфронтацию с могущественной Германией.

Неизбежными последствиями этого для имперского режима стали военные поражения и экономический и административный хаос. Они, в свою очередь, породили революционный кризис. Объективные условия не допускали иного исхода. С 1914 до 1917 г. Россия мобилизовала в свои армии 15 млн. человек, но стране не хватало экономической инфраструктуры, чтобы поддержать ее усилия в борьбе с Германией. (Решительные победы были одержаны только над австро-венгерскими и турецкими силами.)

В начале войны у российских пехотных дивизий было наполовину меньше батарей легкой артиллерии, чем у Германии. Расхождение в батареях тяжелой артиллерии было и того хуже: 60 у русской армии против 381 у немцев. Что касается боеприпасов, ежегодный выпуск государственных фабрик составлял 600 000 патронов, тогда как ежегодная потребность в них во время войны вскоре стала в 70 раз больше. Частные производства были плохо оборудованы для перехода на производство вооружений и делали это очень медленно. Уже на пятый месяц войны в армии была острая нехватка боеприпасов; многие солдаты на передовой шли в бой без винтовок. Только к 1917 г. Россия стала производить достаточно вооружений – хотя и не могла поспевать за техническими инновациями врага[293]293
  Nicholas N. Golovine, The Russian Army in the World War (New Haven: Yale University Press, 1931), pp. 32, 39, 126, 160; Головин H. H. Военные усилия России в Мировой войне. Париж: Товарищество объединенных издателей, 1939. Гл. 3, 7.


[Закрыть].

Однако к этому времени русские армии потерпели многократные крупные поражения от немцев. Миллионы людей были убиты, ранены или взяты в плен, и большая часть изначального профессионального офицерского корпуса была уничтожена. Офицеров могли заменить только образованные резервисты из гражданских или солдаты, путем повышения в чине. Фатальным стало то, что царская армия больше не была профессиональной организацией, отделенной от общества и руководимой убежденными консерваторами[294]294
  Chorley, Armies and the Art of Revolution, ch. 6.


[Закрыть].

Другой цепью, связывающей Россию по рукам и ногам, была транспортная система. Учитывая отсутствие хороших дорог и недостаточность внутренних водных путей сообщения, ключевым фактором были железные дороги. Но, каким бы быстрым и внушительным ни было развитие российской сети железных дорог с 1860 г., к 1914 г. плотность немецких железных дорог (миль железнодорожных путей на квадратные мили территории) была более чем в десять раз выше российской. Вдобавок к этому российский подвижной состав был технически устаревшим. К примеру, грузовые вагоны, не имея воздушных тормозов, вынуждены были двигаться очень медленно[295]295
  Golovine, Russian Army, pp. 34–36; Головин H. H. Военные усилия России в Мировой войне. С. 56–61.


[Закрыть]. Это означало, что службы поддержки (поставки и эвакуация) для армии на фронтах были скованы. Это также означало, что в тылу промышленное производство сворачивалось, а города, переполненные большим количеством призывников, рабочих военных производств и персонала вспомогательных служб, лишались жизненно важного транспортного обслуживания. «Сильнее всего несостоятельность системы железных дорог ударила по большим городам, где нехватка продовольствия, топлива и сырья стала острой зимой 1916–1917 гг.»[296]296
  Pushkarev, Emergence of Modern Russia, p. 393.


[Закрыть].

Революционный политический кризис 1917 г.

Как эти условия породили революционный кризис? По мере того как масштабы российских поражений (начиная с весны 1915 г.) стали очевидны, господствующий класс постепенно терял веру в царя и самодержавие. И так как тяготы бесконечной войны продолжались, низшие классы, терпя ужасные страдания, устали от войны и приобрели бунтарские настроения. И наконец, это социальное недовольство (учитывая его новые возможности, обусловленные крахом старых барьеров между государственными организациями и социальными группами в военное время) кристаллизовалось в городах России, чтобы дать политическое выражение почти всеобщему отрицанию самодержавного режима.

В начале войны все имеющие четкую политическую позицию группы (кроме большевиков и немногих меньшевиков) ратовали, «полные энтузиазма», за поддержку «защиты Отечества». Когда обнаружились затруднения в военных усилиях, первоначальной реакцией привилегированных слоев было создание комитетов и расширение существующих представительных и местных организаций для максимальной поддержки армии и правительства. В августе 1914 г. провинциальные земства объединились во Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам, а муниципалитеты объединились для создания Всероссийского союза городов. Получая финансовые ресурсы от правительства, эти организации помогали военным властям содержать военные госпитали и санитарные поезда, снабжать армию едой и одеждой. Они также помогали в эвакуации беженцев, участвовали вместе с военно-промышленными комитетами в усилиях по мобилизации частновладельческих предприятий на военное производство и делали все, что могли, чтобы удовлетворить нужды гражданского населения. К 1915 г. тесные связи, институционализированные в специальных советах, были установлены между главами этих добровольных/представительных организаций, членами думы, министрами и чиновниками самодержавного правительства[297]297
  Pushkarev, Emergence of Modern Russia, pp. 394–403. Этот и следующие абзацы о роли высших и средних классов в 1914–1916 гг. по большей части основаны на великолепном и подробном описании Пушкарева.


[Закрыть].

Главное значение этого rapprochement[298]298
  Сближение (фр.) – Прим. пер.


[Закрыть] между государством и привилегированным обществом оказалось политическим. Даже это слияние бюрократии и добровольных организаций не могло преодолеть фундаментальные трудности, хотя некоторый прогресс в удовлетворении срочных потребностей армии в поставках и обслуживании и был достигнут. Поражения на фронте и «ползучая дезорганизация экономической жизни на внутреннем фронте» продолжались[299]299
  Ibid., p. 400.


[Закрыть]. Отчасти в ответ на эти реалии, а отчасти – на особенности поведения царя Николая во время кризиса (продолжая утверждать свою абсолютную власть, он сузил круг своего общения до своей немки-жены, эксцентричного Распутина и придворной клики ранее прогерманских ультраконсерваторов), большинство Думы сформулировало реформистскую политическую программу, поддержанную земствами, городами и комитетами. В августе 1915 г. от царя потребовали назначения только тех министров, которые пользуются «общественным доверием» и поддержкой законодательных органов, и предполагаемых этим либеральных примирительных мер по отношению к национальным меньшинствам и профессиональным союзам. Возможно, в силу того, что война вовлекла их в тесное сотрудничество с «конституционными либералами», многие министры, государственные чиновники и армейские офицеры поддержали эти очень умеренные требования. Но Николай не поступался самодержавными принципами, поэтому неприязнь к нему гражданских и чиновных представителей высшего и среднего класса росла. Критика со стороны общественности была весьма активной, в особенности потому, что могла быть сформулирована в националистических терминах, порицающих плохое управление военными действиями, за которое царя и его камарилью удобно было сделать козлами отпущения. Еще более зловещими для Николая были разговоры о возможном государственном перевороте, которые велись в офицерском корпусе, раздутом из-за пополнения новыми или повышенными в чине кадрами.

Но, опасаясь взрыва народного недовольства и, возможно, осознавая, что не смогут лучше справиться с военными трудностями без царя, привилегированные слои отступили. Они никогда не предпринимали решающих действий по смене режима. Когда царь распускал Думы, они подчинялись. Однако в феврале 1917 г., когда плохая погода усугубила задержки с поставками продовольствия в город, рабочие и солдаты Петрограда сбросили самодержавие снизу. В самом деле:

Падение самодержавия Романовых в марте 1917 г. было одним из самых лишенных лидеров, спонтанных и анонимных революций всех времен… Никто, даже среди руководства революционеров, не осознавал того, что забастовки и хлебные бунты, вспыхнувшие 8 марта в Петрограде, четыре дня спустя завершатся мятежом гарнизона и свержением власти[300]300
  Chamberlin, The Russian Revolution, 1917–1921, vol. 1, p. 73.


[Закрыть].

Конечно, восставшие в Петрограде выиграли от первоначального согласия привилегированных слоев и высшего командования фронтовой армии относительно уничтожения царизма[301]301
  Marcel Liebman, The Russian Revolution, trans. Arnold J. Pomerans (New York: Vintage Books, 1972), p. 107. Либман пишет: «28-го февраля… царизм был уже мертв, но царь по-прежнему цеплялся за свою корону. Когда до него наконец дошла безнадежность его положения, он приказал нескольким фронтовым полкам направиться в Петроград. К несчастью для него, армия больше не выполняла его приказов, и даже высшее командование покинуло его». Впрочем, офицерский корпус мог быть в оппозиции только по отношению к Николаю I, предпочитая сохранить монархию с другим царем. И даже если бы они попытались атаковать столицу, не вполне ясно, пропустили бы их мятежные железнодорожники и солдаты. Вскоре так и произошло.


[Закрыть]. Однако между рабочими и солдатами формировались связи, которые скоро свели на нет любые попытки сопротивления высшего класса. Гарнизоны в тыловых городах (включая критически важный Петроградский гарнизон) были переполнены недавними призывниками, опасающимися идти на фронт и непосредственно знакомыми с условиями жизни гражданских рабочих, которые страдали от галопирующих цен и нехватки предметов первой необходимости[302]302
  Chorley, Armies and the Art of Revolution, p. 113.


[Закрыть]. Таким образом, когда остановка промышленного производства и демонстрации в Международный женский день совпали в Петрограде, породив нарастающие протесты, щедро сдобренные призывами к свержению самодержавия, «братающимся» демонстрантам было не слишком трудно убедить полицейские и армейские соединения не стрелять в них. Как только начавшееся восстание набрало обороты, оно стало неудержимо распространяться от одного военного отряда к другому, от фабричных рабочих к железнодорожникам, от столичного Петербурга до Москвы и провинциальных городов[303]303
  Chamberlin, The Russian Revolution, 1917–1921, vol. I, ch. 4; Liebman, The Russian Revolution, ch. 4.


[Закрыть].

Царское самодержавие внезапно перестало существовать, и государство быстро распалось. После Февраля организованные политические силы в столице и других городах, действуя через новое Временное правительство и вокруг него, лавировали в попытках установить и контролировать органы единого, либерально-демократического национального правительства, которое пришло бы на смену ушедшему самодержавию. Но сразу же после отречения царя мятежные военные гарнизоны стало практически невозможно контролировать сверху. А административный аппарат империи вскоре стал нефункциональным и дезорганизованным, так как советы и другие народные политические органы соперничали с думами, земствами и Временным правительством за полномочия над различными его структурами и функциями. Конкуренция партий в городах лишь углубляла и политизировала распространяющийся хаос, который также усиливался неизбежно продолжавшейся войной[304]304
  Deutscher, “Russian Revolution” in New Cambridge Modern History, 2nd ed., vol. 12; Paul P. Gronsky and Nicholas J. Astrov, The War and the Russian Government (New Haven: Yale University Press, 1929), chs. 4–8, and pp. 122–127.


[Закрыть].

Тем временем низовые бунты набирали силу – в городах, на фронте и в обширных сельских местностях. А без защиты имперской администрации и армии, от которой они всегда столь сильно зависели, городские привилегированные слои и земельное дворянство были уязвимы для атак снизу. Результатом, как мы увидим в главах 3 и 6, стало самое быстрое и спонтанное в анналах современных революций свержение существующего режима и господствующих классов.

Теперь, проанализировав довольно детально события во Франции Бурбонов, Китае при маньчжурах и России Романовых, можно предварительно заключить, что революционные политические кризисы возникли во всех трех старых порядках потому, что аграрные структуры пришли в столкновение с самодержавными и протобюрократическими государственными организациями таким образом, что блокировали или сковывали инициативы монархий, направленные на то, чтобы справиться с усиливающимся международным военным соперничеством в мире, неравномерно трансформируемом капитализмом. Во Франции и Китае процветающие и политически могущественные высшие землевладельческие классы блокировали даже первичный прогресс модернизационных реформ. В России слабое земельное дворянство не могло блокировать реформы сверху. Но аграрная экономика и классовая структура служили тормозами для направляемой государством индустриализации, тем самым делая невозможным для царской России догнать в экономическом и военном отношении имперскую Германию, ее главного потенциального противника в европейской системе государств. Более того, во всех трех случаях итоговым следствием препятствий на пути инициируемых государством реформ стало падение самодержавной монархии и распад централизованных административных и военных организаций государства.

Низовые восстания могли вспыхивать и распространяться, а господствующие классы не имели возможности прибегнуть к привычной поддержке со стороны самодержавно-имперских государств. Социальные революции были не за горами.