Текст книги "Государства и социальные революции. Сравнительный анализ Франции, России и Китая"

Объяснения французской революции долгое время выстраивались вокруг одной из двух базовых идей или их синтеза: роста буржуазии и возникновения у мыслителей эпохи Просвещения критики традиционной, основанной на произволе власти[107]107
  Недавние полезные обзоры историографии французской революции можно найти в: Alfred Cobban, Aspects of the French Revolution (New York: Norton, 1970); François Furet, “Le Catechisme Revolutionaire”, Annales: Economies, Sociétés, Civilisations 26:2 (March-April 1971), pp. 255–289; Gerald J. Cavanaugh, “The Present State of French Revolutionary Historiography: Alfred Cobban and Beyond”, French Historical Studies 7:4 (Fa1l 1972), pp. 587–606.


[Закрыть]. Тем самым революции приписывали причины, имманентные для эволюции французского общества и культуры. Конечно, международным окружением не пренебрегали. К нему часто обращались именно для того, чтобы продемонстрировать, как рост торговли и распространение идеалов Просвещения – феномены европейского и атлантического масштаба – были особенно интенсивными в дореволюционной Франции, особенно по сравнению с другими нелиберальными монархиями тех дней[108]108
  См., напр.: Georges Lefebvre, The French Revolution, trans. Elifilheth Moss Evanson (New York: Columbia University Press, 1962), vol. 1; George Rude, Revolutionary Europe, 1783–1815 (New York: Harper & Row, 1966).


[Закрыть].

К чему обращались значительно реже, так это к освещению всеобъемлющего военного соперничества европейских государств и рассмотрению из этой перспективы парадоксального положения Франции при Старом порядке[109]109
  В этом направлении начало положено C. Б. A. Беренс в: C. B. A. Behrens. The Ancien Régime (London: Harcourt, Brace and World, 1967).


[Закрыть]. В динамичной международной среде, где все более доминировала коммерциализирующаяся Англия, это была страна, скатившаяся (несмотря на полвека энергичного экономического роста) от почти что господства в Европе до унизительных военных поражений и банкротства монархии. Объяснение того, почему это случилось, дает возможность понять тот особый политический кризис, который запустил французскую революцию. Более того, причинно-следственные схемы, к которым мы здесь будем обращаться, оказываются вполне сопоставимы с теми, что действовали в начале других великих революций.

Государство

Мы начинаем наше исследование Франции Старого порядка с того, что определим исторический период консолидации единой имперской государственной администрации. Абсолютная монархия, долго находившаяся в процессе становления и как факт, и в воображении королей, стала преобладающей реальностью во Франции только в период правления Людовика XIV (1643–1715 гг.)[110]110
  Общим бэкграундом для этого и следующего параграфа (а также последующих утверждений о французском абсолютизме) служат работы: Pierre Goubert, Louis XIVand Twenty Million Frenchmen, trans. Anne Carter (New York: Vintage Books, 1970); Goubert, L’Ancien Régime 2: Les Pouvoirs (Paris: Armand Colin, 1973); W. H. Lewis, The Splendid Century (New York: Doubleday (Anchor Books), 1957); Menna Prestwich, “The Making of Absolute Monarchy (1559–1683)”, in France: Government and Society, eds. J. M. Wallace-Hadrill and J. McManners (London: Methuen, 1957), pp. 105–133; G. R. R. Treasure, Seventeenth Century France (London: Rivingtons, 1966).


[Закрыть]. Во время Фронды 1648–1653 гг. группировки земельной аристократии в последний раз подняли оружие против централизующейся монархии. Фронда также явила собой «последнюю перед революцией попытку провозгласить хартию, ограничивающую королевский абсолютизм, и ее провал обеспечил триумф этой доктрины»[111]111
  Leo Gershoy, The French Revolution and Napoleon (1933; reprint ed., New York: Appleton-Century-Crofts, 1964), p. 6.


[Закрыть]. Франция с тех пор стала управляться королевской администрацией. Около тридцати назначаемых интендантов представляли власть короля в провинциях. Низвергнув некогда всемогущих наследственных губернаторов из числа дворян до маргинальных ролей, эти интенданты взяли на себя ответственность за сбор прямых налогов, королевскую юстицию, экономическое регулирование и поддержание внутреннего порядка. Городские дела были отданы под надзор интендантов, к тому же за высшие муниципальные должности корона периодически требовала денег[112]112
  Nora Temple, “The Control and Exploitation of French Towns during the Ancien Régime”, History 51:171 (February 1966), pp. 16–34.


[Закрыть]. Высочайшие представители старой знати были введены в орбиту нового версальского двора (служившего финальным символом триумфа абсолютизма), беспрецедентного по роскоши и изобилующего синекурами[113]113
  «Синекура» или, исторически, «бенефиций» – доходная должность (букв. – «тепленькое местечко»), получаемая в награду и не требующая исполнения обременительных обязанностей или напряженного труда. – Прим. пер.


[Закрыть] и интригами.

Абсолютизм восторжествовал при Людовике XIV, тем не менее государственная структура Франции Старого порядка оставалась чрезвычайно сложной и «многослойной». Хотя власть абсолютистской администрации была верховной, ее отличительные структуры (королевские советы и интендантства) в действительности не вытеснили такие децентрализованные средневековые институты, как сеньориальные поместья и суды, городские корпорации и провинциальные штаты (представительные собрания), которые находились в отдаленных провинциях, называвшихся pays d’états[114]114
  Pays d’états – провинции с сословными собраниями, т. е. обладавшие самоуправлением. Таковые, по словам А. Токвиля, до введения интендантств «составляли V всей территории Франции». – Прим. пер.


[Закрыть]. Указанные выше абсолютистские структуры также не полностью заменили более ранние монархические учреждения, такие как парламенты (parlements) (судебные корпорации, которые будут подробнее описаны ниже), ранее важные должности и институты, и практику (называемую «торговлей должностями») продажи должностей в королевской администрации богатым людям, которые впоследствии ими владели и могли продать или завещать их. Какими бы экстраординарными ни были его достижения, Людовик XIV продолжил стародавнюю французскую традицию установления новых механизмов контроля «поверх» уже существующих учреждений без их реального упразднения. Поэтому победившее самодержавие было склонно замораживать и даже обеспечивать гарантию тем самым социально-политическим институциональным формам (сеньориальным, корпоративным, провинциальным), чьи изначальные функции она замещала или вытесняла.

Карта 1. Основные административные единицы Франции при Старом порядке, 1789 г.

Источник: M. J. Sydenham, The French Revolution (New York: Capricorn Books, 1966) P. 40.

Наряду с поддержанием единства и порядка внутри страны, военное величие стало откровенной целью абсолютизма Бурбонов. Пережив столетие гражданских войн и отразив атаки империализма Габсбургов, французская монархия была готова к борьбе за верховенство в рамках европейской системы государств[115]115
  Ludwig Dehio, The Precarious Balance: Four Centuries of the European Power Struggle,trans. Charles Fullman (New York: Vintage Books, 1962), ch. 2.


[Закрыть]. Для успешного исхода этой борьбы требовалась способность бороться с двумя видами врагов одновременно: другими сухопутными континентальными монархиями и все более процветающими торговыми морскими державами – Нидерландами и Англией. Первоначально перспективы казались достаточно многообещающими. Франция была объединенной, территориально компактной, многонаселенной и потенциально процветающей (как только был восстановлен политический порядок). При маркизе де Лувуа во Франции была создана первая круглогодично функционирующая постоянная армия в Европе. А Жан-Батист Кольбер создал военно-морской флот, ввел политику меркантилизма, меры поддержки и стимулирования развития промышленности, торговли и колонизации, а также реформировал королевские финансы, чтобы увеличить доходы, которые можно было пустить на военные цели[116]116
  Treasure, Seventeenth Century France, chs. 19–21.


[Закрыть].

В период правления Людовика XIV первоначальные военные успехи Франции в Деволюционной войне (1667–1668 гг.) и Голландской войне (1672–1678 гг.) стимулировали формирование альянса держав, обязавшихся остановить ее экспансию. В результате французы потерпели серьезные неудачи в последующих кампаниях: войне Аугсбургской лиги (1688–1697 гг.) и войне за Испанское наследство (1701–1714 гг.). Более того, между 1715 и 1789 гг. Франция оказалась неспособна не только доминировать в Европе, но даже сохранить свои позиции державы первого ранга. Конечно, коалиции враждебных государств по-прежнему заключали союзы против Франции. Но столь же серьезные трудности возникали ввиду ограничений, наложенных на королевские возможности (но никогда не на амбиции!) недостатками абсолютистской системы, завершившей свое существование при Людовике XIV, а также характером французской экономики и классовой структуры. Здесь особенно уместны сравнения с Англией, поскольку именно Англия в этот период обошла Францию в гонке за европейскую (и, как оказалось, мировую капиталистическую) гегемонию.

Экономика

В XVII столетии и на протяжении всего XVIII в. Франция оставалась преимущественно аграрным обществом, с экономикой, обремененной сложной сетью собственнических интересов, которые препятствовали сколько– нибудь быстрому прорыву к капиталистическому сельскому хозяйству или промышленности. На пороге революции, после 50 лет экономического роста, крестьяне по-прежнему составляли 85 % примерно 26-миллионного населения[117]117
  Behrens, Ancien Régime, p. 25. Ее оценка доли крестьянства в населении, вероятно, весьма широка: в эту категорию она включает сельскую бедноту, так же как и всех тех, кто владел землей или брал ее в аренду для работы на ней.


[Закрыть]; к тому же продукция сельского хозяйства составляла по меньшей мере 60 % валового национального продукта[118]118
  Jan Marczewski, “Some Aspects of the Economic Growth of France, 1660–1958”, Economic Development and Cultural Change 9:3 (1961), p. 379.


[Закрыть]. Торговля и некоторые еще не механизированные отрасли промышленности, несомненно, развивались во Франции XVIII в. (хотя значительная часть этого роста концентрировалась в районах, прилегающих к атлантическим портам, которым предстояло сильно пострадать во время революции). Тем не менее, как бы ни росла торговля и зарождающаяся промышленность, они оставались симбиотически связанными с социальными и политическими структурами аграрной и имперской Франции и ограничивались ими[119]119
  Общее рассмотрение вопроса, прекрасно учитывающее и динамизм, и пределы экономического роста в этот период, представлено в: Jan De Vries, The Economy of Europe in an Age of Crisis, 1600–1750 (Cambridge: Cambridge University Press, 1976).


[Закрыть].

На этой стадии мировой истории прогресс промышленности с необходимостью опирался в основном на процветание в сельском хозяйстве. Но французское сельское хозяйство, хотя и продвинутое по континентальным стандартам, оставалось «отсталым» по сравнению и с английским сельским хозяйством, и с французской торговлей и промышленностью[120]120
  Этот и следующий параграфы базируются на: Paul Bairoch, “Agriculture and the Industrial Revolution”, in The Industrial Revolution, ed. Carlo M. Cipolla, The Fontana Economic History of Europe (London: Collins/Fontana, 1973), vol. 3, pp. 452–506; Marc Bloch, French Rural History, trans. Janet Sondheimer (Berkeley: University of California Press, 1970); Блок М. Характерные черты французской аграрной истории. Москва: Издательство иностранной литературы, 1957; Ralph Davis, The Rise of the Atlantic Economies (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1973), chs. 17, 18; F. Crouzet, “England and France in the Eighteenth Century: a Comparative Analysis of Two Economic Growths”, in The Causes of the Industrial Revolution in England, ed. R. M. Hartwell (London: Methuen, 1967), ch. 7; Behrens, Ancien Régime, pp. 25–46; George V. Taylor, “Noncapitalist Wealth and the Origins of the French Revolution”, American Historical Review 72:2 (January 1967), pp. 472–476.


[Закрыть]. Земля, как находящаяся во владении крестьян, так и сдававшаяся в аренду крупными помещиками, делилась на небольшие участки. В значительной степени сельское хозяйство базировалось на системе трехпольной чересполосицы, при которой индивидуальные земельные участки делились на полосы и были разбросаны в разных местах, а треть обрабатываемых земель, так же как и некоторые общинные земли, оставляли под паром каждый год. В силу размеров Франции и недостатка внутренних дешевых средств транспортировки сыпучих грузов, региональная специализация в сельском хозяйстве Франции развивалась медленно. В Англии и Голландии в XVI–XVIII вв. произошла революция в производительности сельского хозяйства, в том числе в выращивании кормовых культур и корнеплодов, наращивании поголовья скота и внесении удобрений на поля, которые теперь не нужно было оставлять под паром. Но сходные трансформации во Франции достигли только ограниченных успехов.

Внедрение новых сельскохозяйственных технологий зависело от ликвидации многих общинных обычаев и сеньориальных прав, что позволило бы консолидировать и объединить управление крупными земельными участками. Но во Франции существовал хрупкий баланс прав между многочисленным малоземельным крестьянством, которое непосредственно владело примерно третью земель, и высшим классом землевладельцев, который также имел значительную долю земель в собственности и сохранял сеньориальные права, которые могли быть использованы для получения коммерческой выгоды. Таким образом, ни одна из этих групп не находилась в таком положении, когда революционные перемены в сельскохозяйственном производстве были бы одновременно и в ее интересах, и в пределах ее возможностей. Инновациям также препятствовало тяжелое бремя королевских налогов, возложенное в основном на крестьянство, а также иррациональные методы их сбора. И наконец, существовала иная, в большей степени наделенная иронией причина того, почему тормозились структурные перемены в сельском хозяйстве. Благодаря более чем 40 годам хорошей погоды, внутреннего порядка и роста населения, валовое сельскохозяйственное производство в середине XVIII в. (1730–1770 гг.) росло огромными темпами даже при сохранении по большей части традиционных структурных ограничений. Этот рост, сопровождавшийся повышением цен и ренты, принес процветание и крупным, и мелким землевладельцам. Тем самым, вероятно, он способствовал тому, что необходимость фундаментальных структурных перемен ощущали лишь немногие правительственные чиновники и прогрессивные землевладельцы, которые наиболее остро осознавали контраст с положением дел в Англии.

Французское сельское хозяйство, в свою очередь, сдерживало развитие французской промышленности. И ее структура, и распределение выгод замедляли появление постоянно растущего массового товарного рынка.

Это было особенно характерно для товаров среднего качества, наиболее подходящих для машинного производства. В конце XVI в. французская промышленность, вероятно, была впереди английской. Но затем, примерно с 1630 по 1730 г., по французскому сельскому хозяйству, торговле и промышленности неоднократно наносили удары войны, эпидемии и голод. Тем временем рост английской экономики был достаточно устойчивым, и первые этапы революции в аграрных производственных отношениях и технологии были завершены. В течение XVIII в. экономический рост, включая внешнеторговую экспансию, и в Англии, и во Франции был быстрым и примерно эквивалентным. Но Англия уже заметно опережала соперника при учете показателей на душу населения еще до начала столетия, к тому же ее аграрная революция углублялась даже по мере роста промышленного производства в течение XVIII в. Так была подготовлена почва для английской промышленной революции, начавшейся после 1760 г. Общее развитие экономики было, несомненно, одним из факторов, лежащим в основе английского прорыва вперед, но французская экономика в XVIII в. демонстрировала сопоставимые темпы роста. Вдобавок к обширной территории и вытекающим из этого трудностям с внутренними перевозками явной отличительной чертой Франции была ее аграрная экономика. Даже процветая, она создавала намного меньший потенциал для массового рынка промышленных товаров, нежели английская, поскольку доля людей со средними доходами была меньше. Подобным же образом традиционная структура аграрного производства не могла поддерживать продолжительный рост. Рост населения, если только он не сдерживался опустошительными войнами, неизбежно следовал за увеличением производительности и вскоре опережал его, вызывая заоблачный рост цен и голод. Именно такой кризис породил рецессию в промышленном производстве после 1770 г. – как раз когда английская промышленность осваивала новые машинные технологии. «Аграрная база французской экономики еще раз продемонстрировала, в 1770-1780-е гг., свою неспособность поддерживать продолжительный рост. В 1600–1630, в 1660–1690 и в 1730–1770 гг. – раз за разом взрывное экономическое развитие подходило к концу с ослаблением спроса, по мере того как кошельки опустошались из-за все более дорогих продуктов питания»[121]121
  Davis, The Rise of the Atlantic Economies, p. 313. Анализ в этом параграфе в заметной степени опирается на Дэвиса, но также черпает факты из: Crouzet, “England and France”.


[Закрыть].

Господствующий класс

К XVIII в. во Франции сложился особый господствующий класс. Он более не являлся «феодальным» в политическом или юридическом смысле. Но он также не был и «капиталистическим» – ни в смысле «предпринимателей», ни в марксистском смысле класса, который присваивает прибавочный продукт наемного труда и рыночные ренты, а затем реинвестирует их в целях расширения капиталистических производственных отношений и индустриализации. Тем не менее это был единый в своей основе господствующий класс – тот, что прямо или косвенно присваивал прибавочный продукт преимущественно крестьянского сельского хозяйства[122]122
  Мои аргументы относительно господствующего класса во Франции XVIII в. по большей части вдохновлены работой: Pierre Goubert, The Ancien Regime: French Society, 1600–1750, trans. Steve Cox (New York: Harper & Row, 1974), в особенности главой 6.


[Закрыть]. Это присвоение прибавочного продукта происходило с помощью смеси рентных платежей и налогов, к уплате которых отчасти принуждали судебные учреждения, где доминировали крупные землевладельцы, а также через перераспределение доходов, собранных под эгидой монархического государства. На самом деле, если термин «феодальный» использовать в одном возможном марксистском смысле, для обозначения классовых отношений присвоения прибавочного продукта (то есть присвоения землевладельческим классом с помощью институциональных средств принуждения)[123]123
  См., напр., анализ феодализма Перри Андерсона в: Perry Anderson, Passages From Antiquity to Feudalism и Lineages of the Absolutist State (London: New Left Books, 1974); Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. Москва: Территория будущего, 2007; Андерсон П. Родословная абсолютистского государства. Москва: Территория будущего, 2010.


[Закрыть], то можно сказать, что господствующий класс дореволюционной Франции был в значительной степени феодальным. Но важнее прийти к ясному пониманию того, каковы были (или не были) характеристики и институциональные основы этого господствующего класса.

Разумеется, Франция XVIII в. не была обществом, реально разделенным на сословия (то есть церковь, дворянство, «третье сословие»). Как отмечает Франсуа Фюре, социальные формы и идеалы, стимулируемые одновременным (и симбиотическим) ростом государственной администрации и коммерциализацией, привели к вытеснению позднесредневековой системы социальных слоев:

На самом деле французская монархия на протяжении столетий играла активную роль в разрушении общества сословий, и в XVIII столетии продолжала делать это больше чем когда-либо. Связанное с развитием товарного производства, враждебное к местным властям, сражающееся за национальное единство, государство было (наряду с деньгами, одновременно с деньгами и даже в большей степени, чем деньги) решающим источником социальной мобильности. Государство все больше вмешивалось, подрывало и разрушало вертикальную солидарность сословий, особенно дворянства. Это происходило и в социальном, и в культурном отношении: в социальном, поскольку государство учредило – наиболее заметным образом, в лице своих служащих – иное дворянство, чем дворянство феодальной эпохи. В культурном отношении государство предложило правящим группам королевства, собравшимся впредь под его эгидой, иную систему ценностей, чем ту, которая основывалась на личной чести: родину и Государство. Одним словом, превратившись в полюс притяжения богатства, поскольку оно распределяло социальное продвижение в чине, монархическое государство, даже консервируя наследие сословного общества, создало параллельную и противоречащую ему социальную структуру: элиту, правящий класс[124]124
  Furet, “Le Catechisme Revolutionnaire”, p. 272. Процитированный абзац переведен с французского мною, с благодарно признаваемой помощью Джерри Кэрабла.


[Закрыть].

Богатство и государственные должности, а не просто членство в сословии, были ключом к успеху во Франции при ancien régime[125]125
  Старом порядке (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть][126]126
  Этот и следующий абзацы основаны на: J. McManners, “France”, in The European Nobility in the Eighteenth Century, ed. Albert Goodwin (New York: Harper & Row, 1967), pp. 22–42; Behrens, Ancien Regime, pp. 64–84; Colin Lucas, “Nobles, Bourgeois and the Origins of the French Revolution”, Past and Present, no. 60 (August 1973), pp. 84-126; William Doyle, “Was There an Aristocratic Reaction in Pre-Revolutionary France?” Past and Present, no. 57 (November 1972), pp. 97-122; D. D. Bien, “La Reaction Aristocratique avant 1789: l’Example de l’Armee”, Annales: Economies, Societes, Civilisations 29:1 (January-February 1974), pp. 23–48; Jean Egret, “L’Aristocratie Parlementaire Française a la Fin de l’Ancien Regime”, Revue Historique no. 208 (July-September 1952), pp. 1-14; Robert Forster, The Nobility of Toulouse in the Eighteenth Century (Baltimore: The Johns Hopkins Press, 1960); Robert Forster, “The Noble Wine Producers of the Bordelais in the Eighteenth Century”, Economic History Review, 2^nd ser. 14:1 (August 1961), pp. 18–33.


[Закрыть]. Богатство дворян чрезвычайно разнилось. Более бедные дворяне были исключены из парижского высшего общества и комфортной стильной жизни в провинциальных городах, к тому же у них были огромные трудности с покупкой самых желанных постов в армии или гражданской администрации. С другой стороны, простолюдины, скопившие большое богатство благодаря заморской торговле или королевским финансам, или продвигавшиеся по службе путем покупки все более высоких государственных должностей, могли легко получить доступ и к дворянскому званию и привилегиям, и к высшему обществу. На самом деле многие из наиболее известных и процветающих знатных семейств XVIII в., по всей видимости, получили дворянское звание только три или четыре поколения назад.

Различие между первым (церковным) и вторым (дворянским) сословиями, с одной стороны, и третьим сословием – с другой, к XVIII в. было в большей степени подвижной переходной зоной, чем барьером – по крайней мере, с точки зрения господствующих групп. Сословие действительно было настоящим барьером на средних уровнях социального порядка, базировавшегося в основном на богатстве и занятии должностей. Тем не менее социальная напряженность, порождаемая этим (которая должна была настроить бедных дворян и образованных простолюдинов третьего сословия одновременно и друг против друга, и против богатых и привилегированных) никогда полностью не высвобождалась вплоть до революции. Она не создавала революционного кризиса[127]127
  Как это формулирует Дж. В. Тэйлор, «борьба против… аристократии была продуктом финансового и политического кризиса, который не она создала» (“Noncapitalist Wealth”, p. 491).


[Закрыть].

Подобным же образом никакие классовые противоречия (основанные на столкновении несовместимых способов производства, разделяющих господствующие страты) не создавали революционного кризиса. Как продемонстрировало превосходное исследование Джорджа Тейлора[128]128
  George V. Taylor, “Types of Capitalism in Eighteenth-Century France”, English Historical Review 79:312 (July 1964), pp. 478–497; Taylor, “Noncapitalist Wealth”. См. также: Guy Chaussinand-Nogaret, “Capital et Structure Sociale sous l’Ancien Régime”, Annales: Economies, Societes, Civilisations 25:7 (March-April W0) pp. 463–476.


[Закрыть], более 80 % частного богатства при Старом порядке была «собственническим» богатством:

В экономике Старого порядка была характерная конфигурация богатства, некапиталистического по своему функционированию, которая может быть названа «собственнической». Она включала инвестиции в землю, городскую собственность, покупаемые должности и ренты. Доходы, которые она приносила, были скромными, от 1 до 5 %, но они были весьма постоянными и мало менялись из года в год. Эти доходы не требовали предпринимательских усилий… достаточно было просто собственности и времени[129]129
  Taylor, “Noncapitalist Wealth”, p. 471.


[Закрыть].

В аграрной экономике собственническое богатство принимало формы и (a) земли, эксплуатируемой косвенно, через рентные платежи, получаемые от арендаторов, которые арендовали или пользовались участками «доменов, ферм, métairies[130]130
  Хуторов (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть], лугов, полей, лесов» и т. д., и (b) «синьории, состоящей из пошлин, монополий и прав, сохраняющихся от [феодального] владения, слоя собственности, наложенного поверх земельной собственности поместья, наследуемого без ограничений»[131]131
  Taylor, “Noncapitalist Wealth”, p. 471.


[Закрыть]. Владение городскими землями и строениями было еще одним источником ренты. И затем шли продажные должности и rentes, чьи характеристики хорошо описаны Тейлором:

В собственнической шкале предпочтений желание обладать собственностью на должность было почти столь же сильным, как и желание обладать земельной собственностью. Покупаемая должность была долгосрочной инвестицией. Обычно она приносила низкие, но стабильные доходы и, пока собственник регулярно платил droit annuel[132]132
  Годовую пошлину (фр.) – Прим. пер.


[Закрыть]… он мог, с ограничениями, применявшимися к каждой должности, продать ее покупателю, завещать наследнику или даже сдать в аренду кому-либо… В общем, инвестиция в должность была инвестицией в положение. Что делало ее желаемой – так это статус, респектабельность, которые она даровала[133]133
  Taylor, “Noncapitalist Wealth”, pp. 477, 478–479.


[Закрыть].

…Вдобавок к этому, собственническое богатство инвестировалось в rentes. В самом широком смысле слова rente представляла собой ежегодный доход, получаемый от сдачи чего-либо ценного кому-то другому. Rente perpetuelle была рентой неопределенной продолжительности, прекращавшейся, только когда должник решал по своей собственной инициативе вернуть капитал и тем самым освободить себя от выплаты rente. Ее сферой было урегулирование финансовых вопросов внутри семей и между ними и инвестиции в аннуитеты, продаваемые городами, провинциальными штатами и королевским казначейством[134]134
  Ibid., pp. 479, 481.


[Закрыть].

Даже самые богатые представители третьего сословия основывали свое благосостояние на сочетании rentes, продажных должностей, недвижимости и сеньориальных прав. Тейлор настойчиво утверждает, что «между большей частью дворянства и собственническим сектором среднего класса имела место непрерывность форм инвестиций, которая делала их в экономическом отношении единой группой. В производственных отношениях они играли общую роль»[135]135
  Ibid., pp. 487–488.


[Закрыть] Только те (в основном незнатные), кто был занят заморской торговлей, и те (в основном знатные), кто был занят в высших королевских финансовых учреждениях, обладали более подвижными и рискованными формами находящегося в обращении богатства. Но и для этих групп собственническое богатство было, в конечном счете, более привлекательным. Большинство успешных торговцев или финансистов переводили свои состояния в собственнические активы. Подобным же образом они обычно трансформировали свои усилия (или усилия своего потомства) в социально более «подобающие» профессии.

«Собственническое богатство», таким образом, становилось имущественным базисом господствующего класса. Однако важно отметить, насколько зависимо было собственническое богатство в своих различных формах от особенностей государственной структуры Франции Старого порядка. И абсолютистские, и архаические аспекты «многослойной» государственной структуры обеспечивали важнейшие опоры для социально-экономического положения господствующего класса. Французские крестьяне по-прежнему в основном придерживались дорыночных представлений о социальном и экономическом порядке и поднимали бунты и восстания, когда их общинные идеалы справедливости грубо нарушались[136]136
  Louise Tilly, “The Food Riot as a Form of Political Conflict in France”, Journal of Interdisciplinary History 2:1 (Summer, 1971), pp. 23–57.


[Закрыть]. Таким образом, поскольку землевладельцы больше не контролировали значительные средства принуждения на местном уровне, то они зависели от абсолютистской администрации как защитника в последней инстанции. В то же время различные сеньориальные, корпоративные и провинциальные институты, сохранившиеся под покровом абсолютизма, также обладали важным социально-экономическим значением для господствующего класса. В общем и целом они не настраивали буржуазию (или верхушку третьего сословия) против дворянства, поскольку богатые из всех сословий обладали сеньориальными правами, занимали продажные должности и принадлежали к привилегированным корпорациям того или иного рода[137]137
  «Привилегии» в смысле отличий или юридических льгот, которыми одни индивиды и группы обладали, а другие – нет, ни в коей мере не ограничивались сословиями дворянства и духовенства. В своей работе «Ancien Régime» С. Б. А. Беренс дает отличный анализ этого вопроса (pp. 46 ff). Она отмечает, что «дворянство составляло только одну из многих привилегированных групп и обладало [материально] полезными привилегиями, которые были менее обширными, чем у многих буржуа» (p. 59).


[Закрыть]. В дореволюционной Франции эти институты скорее выражали и укрепляли преимущества богатых собственников перед бедными. Поскольку вне зависимости от того, насколько различались их социальные или политические цели, общим для всех этих прав и учреждений было то, что они предусматривали устанавливаемые государством налоговые преимущества и возможности получения доходов. Вместе с правами собственности на землю подобные льготы и возможности были важнейшим базисом богачей из господствующего класса в целом.

Ситуация зависимости от государства, естественно, делала господствующий класс заинтересованным в старых институциональных формах, таких как сеньориальные права и собственнические государственные должности, а также в новых абсолютистских функциях, особенно связанных со способностью государства обеспечивать военные успехи и облагать налогами экономическое развитие страны (до тех пор пока налоговые поступления приходили от непривилегированных налогоплательщиков). Такой господствующий класс испытывал подъемы и падения вместе с Францией как торговой, но некапиталистической, аграрно-имперской державой. Революционный кризис возник только тогда, когда эта французская державность оказалась нежизнеспособной в связи с изменениями в международном положении и конфликтами интересов между монархией и господствующим классом, имевшим множество плацдармов в структуре государства.

Войны и фискальная дилемма

По мере развития событий в XVIII в. становилось все более очевидным, что французская монархия не может исполнить свой raison d’etre[138]138
  Смысл существования (фр.) – Прим. пер.


[Закрыть]. Военные победы, необходимые для защиты чести Франции на мировой арене, не говоря уже о защите морской торговли, оказались для нее недостижимы. Франция воевала на море и на суше в двух общеевропейских войнах XVIII в. – войне за Австрийское наследство (1740–1748 гг.) и Семилетней войне (1756–1763 гг.). В каждом из этих конфликтов ресурсы страны были напряжены до предела и жизненно важная для нее колониальная торговля была подорвана британским военным флотом. Взамен этого не было сделано никаких приобретений; напротив, Франция потеряла большие куски своей империи в Северной Америке и Индии, которые перешли к Британии[139]139
  Walter L. Dorn, Competition for Empire, 1740–1763 (New York: Harper & Row, 1963), особенно chs. 6–8.


[Закрыть].

Основное затруднение Франции было стратегическое. Будучи торговой державой, расположенной на острове, Англия могла концентрировать почти все свои ресурсы на военно-морских силах, пригодных, в свою очередь, для защиты и расширения колониальной торговли, дававшей налоговые поступления для военных предприятий. Не было необходимости иметь в самой стране большую постоянную армию, к тому же можно было использовать ограниченные финансовые субсидии для помощи союзникам на континенте или их подстрекательства против Франции. Франция, однако, страдала от невзгод «земноводной географии». Она была или стремилась стать «одновременно и величайшей континентальной державой, и великой морской державой… Отчасти континентальная, отчасти приморская, она не могла, подобно Великобритании [или Пруссии с Австрией] устремить всю энергию в одном направлении; волей-неволей она должна была пытаться делать и то, и другое»[140]140
  Walter L. Dorn, Competition for Empire, 1740–1763, p. 114.


[Закрыть]. Франция могла надеяться победить Британию, которая становилась ее основным соперником, только оставаясь в стороне от любой одновременной общеевропейской войны на континенте и концентрируя свои ресурсы на ведении боевых действий на море. «Однако это была цель, которую Франция могла преследовать, только оставив свои притязания если не на господство, то, по крайней мере, на обладание решающим голосом в Европе. [Но] великие дела Людовика XIV в ранние годы его правления задали планку для будущих поколений»[141]141
  Behrens, Ancien Regime, p. 153.


[Закрыть].

Еще более фундаментальной проблемой для Франции была недостаточность финансовых ресурсов государства. Отчасти из-за более низкого уровня национального богатства на душу населения во Франции по сравнению с Англией, а отчасти из-за того, что система налогообложения изобиловала освобождениями от налогов или налоговыми льготами для бесчисленных элит, включая должностных лиц, откупщиков, торговые и промышленные группы, а также духовенство и дворянство[142]142
  Betty Behrens, “Nobles, Privileges and Taxes in France at the End of the Ancien Régime”, Economic History Review, 2nd ser. 15:3 (April 1963), pp. 451–475.


[Закрыть]французской короне было трудно собирать достаточно средств для поддержания длительных и возобновляющихся военных действий, особенно против враждебных коалиций, включающих Англию. Вместо того, чтобы поступиться своими военными амбициями, монархия Бурбонов просто занимала под высокие проценты у частных финансистов – и даже с большей регулярностью у собственных чиновников, состоящих на службе монархии. Подобно rentes perpétuelles[143]143
  Пожизненная, вечная рента, аннуитет (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть], которые государство продавало частным покупателям, торговля должностями была формой долгосрочного финансирования, в которой капитал «никогда» не нужно было возвращать[144]144
  «Кроме всего прочего, она (renteperpétuelle) порождала ту характерную беспечность в отношении долга, которой был знаменит Старый порядок… Только когда обслуживание долгосрочного долга было столь велико, что делало дефициты неизбежными, генеральный контролер должен был прежде обсудить рефинансирование, но затем, конечно, он находил невозможным платить. Именно таковым было затруднительное положение после Американской войны» (Taylor, “Noncapitalist Wealth”, pp. 481–482).


[Закрыть]. Вдобавок к этому, корона постоянно брала краткосрочные процентные займы у бесчисленных финансовых агентов (так как не было единого казначейства), просто приказывая им платить вперед или в большем количестве, чем налоговые поступления, получаемые ими на купленных должностях[145]145
  J. F. Bosher, French Finances, 1770–1795: From Business to Bureaucracy (Cambridge: Cambridge University Press, 1970); George T. Matthews, The Royal General Farms in Eighteenth Century France (New York: Columbia University Press,1958).


[Закрыть].

В противоположность французской монархии, английское правительство могло в чрезвычайных ситуациях получать займы быстро и под низкие проценты. Дело в том, что английские власти могли действовать через Банк Англии – публичный институт, чье существование и действия зависели исключительно от степени торгового процветания Англии и уверенности в умах высшего класса, создаваемой под тщательным контролем парламента над государственным долгом и гарантиями его выплаты. Вследствие этого, как говорит нам С. Б. А. Беренс, «хотя может показаться, что налоговые доходы британского правительства в мирное время, даже к концу XVIII в., не могли составлять больше половины французских, британские расходы на последних стадиях двух величайших войн столетия, по-видимому, превосходили расходы французов»[146]146
  Behrens, Ancien Régime, p. 149.


[Закрыть].

По мере того как все новые и новые войны и военные поражения ухудшали финансовое положение французской монархии, сменявшие друг друга на этом посту министры финансов пытались реформировать налоговую систему, отменив большую часть освобождений от налогов для привилегированных групп и уравнивая налоговое бремя для провинций и областей. Поскольку взимание прямых подоходных налогов было за пределами административных возможностей всех правительств XVIII в., существовавшие прямые налоги на сельское хозяйство и косвенные налоги на предметы потребления с необходимостью оставались в силе, вероятно, с большими ставками для всех, поскольку корона нуждалась, в конечном счете, в больших денежных поступлениях[147]147
  Behrens, “Nobles, Privileges, and Taxes”.


[Закрыть]. Естественно, все социальные группы сопротивлялись таким реформам. Но наибольшее значение имело сопротивление со стороны тех богатых, привилегированных групп, которые одновременно и занимали высокое место в обществе, и стратегически укрепили свои позиции в государственном механизме.

Самое яростное сопротивление попыткам короны выжать побольше налогов, бесспорно, оказывали parlements. Номинально выступая просто частью королевской администрации, эти судебные корпорации, находившиеся в Париже и ведущих провинциальных городах, были в первую очередь апелляционными судами по всем гражданским и уголовным делам. Однако вдобавок они обладали еще несколькими характеристиками, которые, вместе взятые, делали их ключевыми центрами воздействия высшего класса на королевскую власть. Во-первых, магистраты занимали свои должности на правах собственности и, соответственно, не могли быть с легкостью смещены. Более того, в качестве корпораций parlements контролировали доступ в свои ряды. Во-вторых, магистраты неизменно были богаты, в основном в формах, связанных с налоговыми освобождениями. Согласно Франклину Форду, «их состояние включало не только должности, сами по себе представляющие крупные инвестиции, но также и внушительные накопления в ценных бумагах, недвижимости в городах и сельских сеньориях»[148]148
  Franklin L. Ford, Robe and Sword (New York: Harper & Row, 1965), p. 248.


[Закрыть]. Кроме того, магистраты играли решающую роль в защите прежде всего сеньориальной собственности. Дело в том, что в качестве апелляционных судов, разбирающих споры о сеньориальных правах, parlements защищали эту «причудливую форму собственности», которой владели и дворяне, и буржуазия. «Действительно, – пишет Альфред Коббен, – без юридической поддержки со стороны парламентов вся система сеньориальных прав могла рухнуть, поскольку королевские чиновники были не заинтересованы в поддержании системы, которая перемещала доходы от подлежащих налогообложению [то есть крестьян] в руки тех, кого обложить налогом было нельзя»[149]149
  Alfred Cobban, A History of Modern France (Baltimore: Penguin Books, 1957), vol. 1,Old Regime and Revolution, 1715–1799, p. 155.


[Закрыть].