Текст книги "Государства и социальные революции. Сравнительный анализ Франции, России и Китая"

В-третьих, благодаря своим различным по размеру состояниям, стилям жизни и проживанию в основных городских центрах (включая важные региональные центры), магистраты обладали «прекрасными связями». Они вступали в браки и взаимодействовали со старым дворянством («дворянством шпаги») и с теми, кто жил с доходов от сеньориальной собственности, так же как и с семьями, недавно разбогатевшими (и недавно получившими дворянское звание) благодаря коммерции и деятельности в сфере финансов[150]150
  Ford, Robe and Sword; Forster, Nobility of Toulouse; J. H. Shennan, The Parlement of Paris (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1968); Egret, “L’Aristocratie Parlementaire”.


[Закрыть]. Равным образом они «сохраняли контакты с другими государственными служащими, которые не вступили в ряды дворянства [и] поддерживали связи с социально менее престижной группой, а именно – юристами»[151]151
  Georges Lefebvre, “The French Revolution in the Context of World History”,in Revolutions: A Comparative Study, ed. Lawrence Kaplan (New York: Vintage Books, 1973), p. 164.


[Закрыть].

И наконец, parlements традиционно обладали правом «опротестовывать» королевские эдикты, которые считали нарушающими обычные практики королевства. На практике это означало, что они могли затягивать реализацию мер королевской политики, которые им не нравилась, путем процесса публичного обсуждения этих мер (в основном в среде высшего класса). В результате король часто терял доверие к министрам, ответственным за попытки реализации вызывающей возражения политики[152]152
  William Doyle, “The Parlements of France and the Breakdown of the Old Regime, 1771–1788”, French Historical Studies 6:4 (Fall 1970), pp. 415–458.


[Закрыть].

На протяжении XVIII в. parlements неоднократно препятствовали попыткам министров провести налоговую реформу. Сопротивление было вообще популярным делом, кроме того, предлагавшиеся реформы положили бы конец привилегиям богатых собственнических групп, таких как они сами, а также сеньоры, рантье и иные обладатели должностей, с которыми они были связаны. Примерно в середине века parlements даже начали утверждать право давать квазизаконодательное одобрение мерам королевской политики в качестве представителей французского народа против короны. Наконец, в 1787–1788 гг. parlements «открыли путь революции», вновь мобилизовав поддержку высшего класса и народа против министерских предложений реформ и высказав требование созыва Генеральных штатов[153]153
  Shennan, Parlement of Paris; Ford, Robe and Sword; Cobban, History of Modern France, vol. 1.


[Закрыть].

По иронии истории, начало революционного политического кризиса пришло вслед за одной войной XVIII в., из которой Франция бесспорно вышла победителем. Избежав препятствий на континенте, Франция загнала в угол британский военный флот в войне за независимость Америки. Однако «ценой американской независимости оказалась французская революция»[154]154
  Cobban, History of Modern France, vol. 1, p. 122.


[Закрыть]. Поскольку из-за финансирования войны за лишение Англии ее американских колоний у королевских казначеев (примерно между 1774 и 1788 гг.) окончательно истощились возможности делать новые займы, как раз тогда, когда они резко увеличили расходы королевства и его задолженность до астрономических размеров. Расходы подскочили более чем в 2,5 раза между 1770 и 1788 гг.[155]155
  Pierre Goubert, L’Ancien Régime, 2: Les Pouvoirs (Paris: Armand Colin, 1973), PP. 136-137.


[Закрыть], тогда как к последнему году одно обслуживание долга составляло более 50 % ежегодных расходов[156]156
  Matthews, The Royal General Farms, p. 258.


[Закрыть]. Бремя финансирования Американской войны возникло тогда, когда казначейство еще не справилось с задолженностью со времен предыдущей (Семилетней) общеевропейской войны. Налоги «были дополнительно собраны в последний раз в 1780 и 1781 гг.; в рамках существующей системы разрушаемого привилегиями налогообложения экономика не могла вынести большего»[157]157
  Ibid., P. 257.


[Закрыть]. И тогда, как мы уже отмечали, Франция скатилась в циклическую рецессию экономики – что сократило налоговые поступления и источники инвестиций и подстегнуло банкротства среди финансовых агентов государства[158]158
  Bosher, French Finances, pp. 183–196, 308.


[Закрыть].

И все-таки, как мудро напоминает нам Дж. Ф. Бошер: «большинство королей из династии Бурбонов переживали долги и банкротство; финансовые тяготы в поздние годы правления Людовика XIII, Людовика XIV и Людовика XV были, вероятно, столь же обременительны, как и на заре французской революции»[159]159
  Ibid., P. 304.


[Закрыть]. «Почему, – спрашивает он, – финансовые бедствия Людовика XVI переросли в крупномасштабный кризис?» Почему они дали начало революции? Бошер дает ответ, что некоторые процессы во Франции XVIII в. отключили старый спасительный механизм:

Любой другой финансовый кризис в монархии Бурбонов завершался Палатой правосудия [экстраординарным судопроизводством], привлекающей внимание общественности к счетоводам, откупщикам и другим финансистам [все они занимали купленные у монархии должности, которая обычно занимала у них в ожидании налоговых поступлений]… как к спекулянтам, ответственным за бедствие. Палаты правосудия обеспечивали удобный легальный инструмент для списания долгов перед финансистами и принудительного изъятия у них больших сумм. В связи с созывом этих палат корона пользовалась моментом слабости финансистов для осуществления реформ финансовых институтов.

Но в течение XVIII в. генеральные откупщики, главные сборщики налогов, главные казначеи, плательщики рент и иные высокопоставленные финансисты в большом числе стали дворянами и слились с правящими классами до такой степени, что корона не смогла учредить Палату правосудия против них. Долгая серия Палат правосудия подошла к концу в 1717 г. Те министры финансов, которые пытались предпринять что-нибудь, по своей природе представляющее атаку на финансистов, особенно Терре, Тюрго и Неккер, потерпели политическое поражение и были вынуждены уйти в отставку. Именно в этих обстоятельствах финансовые бедствия переросли в крупномасштабный кризис[160]160
  Bosher, French Finances, pp. 304–305.


[Закрыть].

Одним словом, когда неутолимая склонность к войне в XVIII в. довела монархию Бурбонов до острого финансового кризиса, она столкнулась с социально сплоченным господствующим классом. Этот класс зависел от абсолютистского государства и был вовлечен в его международные миссии. Тем не менее он также был экономически заинтересован в минимизации королевского налогообложения своих богатств и способен оказывать политическое давление на абсолютистских монархов через свои институциональные плацдармы в государственном аппарате.

Революционный политический кризис

В 1787 г. новости об угрожающем финансовом состоянии монархии спровоцировали общий кризис доверия среди господствующего класса[161]161
  Этот параграф основывается на: Norman Hampson, A Social History of the French Revolution (Toronto: University of Toronto Press, 1963), ch. 2; A. Goodwin, “Calonne, the Assembly of French Notables of 1787 and the Origins of the Revolte Nobiliare”, English Historical Review 61:240 (May 1946), pp. 202–234 and 61:241 (September 1946), pp. 329–377.


[Закрыть]. В попытке упредить parlements министр финансов Шарль-Александр де Калонн созвал Ассамблею нотаблей (представителей господствующего класса из всех трех сословий) и представил им анализ финансовых затруднений и радикальные предложения правовых и налоговых реформ. Ключевые предложения заключались в том, чтобы ввести новый налог на все земли независимо от того, находились ли они в собственности знатных или незнатных, а также к установлению окружных собраний, представляющих всех землевладельцев независимо от статуса. Неудивительно, что нотабли отвергли эти идеи. Калонн был смещен и заменен на Ломеньи де Бриенна, который направил в parlements эдикты, содержащие модифицированную версию тех же самых идей. Parlement Парижа отказался зарегистрировать декреты де Бриенна и выдвинул получившее широкую поддержку требование созвать давно не собиравшиеся Генеральные штаты. Уже не будучи уверенным, что абсолютизм может решить проблемы государства, и боясь за свои привилегии, господствующий класс хотел иметь представительный орган, который бы давал рекомендации королю и свое согласие на любые новые налоги.

Сначала король ответил отказом и принял курс на то, чтобы взять верх над парламентами. Но сопротивление распространялось, особенно в провинциях. Провинциальные парламенты, провинциальные сословия в отдаленных pays d’etat и чрезвычайные органы, созданные дворянами и/или верхушкой третьего сословия, подняли бурю протестов против «деспотизма» и в пользу созыва Генеральных штатов. Народные демонстрации, особенно из числа служителей парламентов, защищали privilègiés от короны. Кроме того, не на всех интендантов, военных губернаторов и армейских офицеров можно было рассчитывать для подавления сопротивления[162]162
  Hampson, Social History, ch. 2; Jean Egret, “The Origins of the Revolution in Brittany (1788–1789)”; Hampson, “The Pre-Revolution in Provence (1787–1789)”, in New Perspectives on the French Revolution, ed. Jeffrey Kaplow (New York: Wiley, 1965), pp. 136–170; Jean Egret, La Pre-Revolution Française (Paris: Presses Universitaires de France, 1962).


[Закрыть].

Нежелание многих армейских офицеров сколько– нибудь энергично подавлять сопротивление, наряду с продолжающимся финансовым кризисом, в итоге подтолкнуло короля к капитуляции, вылившейся в созыв Генеральных штатов. Это же офицерское нежелание способствовало распространению административного хаоса и развала армии. У офицерства, рекрутируемого из различных привилегированных социальных слоев (богатого дворянства, состоятельных людей незнатного происхождения, бедного сельского дворянства) были давние и разнообразные основания для недовольства. Отчасти это недовольство было направлено на других офицеров, но в значительной степени – против короны, которая никогда не могла удовлетворить все группы[163]163
  О французской армии в конце Старого порядка см.: Bien, “Reaction Aristocratique: l’Example de l’Armee”; Emile G. Leonard, “La Question Sociale dans l’Armee Française au XVIII Siecle”, Annales: Economies, Sociétés, Civilisations 3:2 (April-June 1948), pp. 135–149; Louis Hartmann, “Les Officiers de l’Armee Royale a la Veille de la Revolution”, Revue Historique 100 (January-April 1909), pp. 241–268, and 101 (May-August 1909), pp. 38–79; P. Chalmin, “La Desintegration de l’Armee Royale en France a la Fin du XVIII Siecle”, Revue Historique de l’Armee 20:1 (1964), pp. 75–90; S. F. Scott, “The French Revolution and the Professionalization of the French Officer Corps”, in On Military Ideology, eds. M. Janowitz and J. Van Doom (Rotterdam University Press, 1971), pp. 18 ff.


[Закрыть]. Но вероятно, решающее объяснение поведения офицеров кроется в том, что почти все они были привилегированными, социально и/или экономически. Поэтому в 1787–1788 гг. многие из них отождествляли себя с parlements. В своей классической работе «Армии и искусство революции» Кэтрин Чорлей на основании сравнительно-исторических исследований приходит к выводу о том, что в доиндустриальных обществах армейские офицеры обычно отождествляют себя с привилегированными слоями, откуда рекрутируются и в защиту интересов которых действуют[164]164
  Katherine Chorley, Armies and the Art of Revolution (1943; reprint ed., Boston: Beacon Press, 1973), pp. 138–139.


[Закрыть]. На своих начальных стадиях и даже после, когда король сдался и согласился созвать Генеральные штаты, французская революция объединила все слои, ведомые богатыми и привилегированными, против короны. Вполне предсказуемое нежелание армейских офицеров подавлять сопротивление в этот период усугубило кризис государственной власти. Он в свою очередь высвободил политические и социальные разногласия, которые в конечном итоге сделали невозможным просто прибегнуть к репрессиям, как для короля, так и для последующих консервативных фракций господствующего класса.

Всем известно, что созыв Генеральных штатов послужил не решением финансового кризиса королевства, а шагом к революции. Факты относительно этого шага не вызывают сомнений, вопросы остаются лишь к интерпретации. Многие историки французской революции утверждают, что созыв Генеральных штатов привел к революции, потому что он выдвинул капиталистическую буржуазию, или же верхушку третьего сословия, на национальную политическую арену[165]165
  Классическое выражение этого тезиса см. в: Georges Lefebvre, The Coming of the French Revolution, trans. R. R. Palmer (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1947), pt. II.


[Закрыть]. Это произошло, когда разразились споры о том, проводить ли Штаты традиционным образом, с голосованием по сословиям, или же более унифицированным образом, с поголовным голосованием. Конечно, это спор имел решающее значение. Тем не менее многое говорит в пользу того, что его значение было не в противопоставлении одного класса или сословия другому. Оно скорее состояло в том, что данный спор углубил паралич административной системы Старого порядка и привел к ее распаду – тем самым оставив господствующий класс уязвимым перед подлинным социально-революционным воздействием низовых протестов.

В 1788 г. и начале 1789 г. господствующий класс Франции был практически един в стремлении добиться менее абсолютистского, более представительного национального правительства. Но не все были согласны относительно принципов, которые должны были точно определять, кто именно будет представлен и с какими институциональными полномочиями[166]166
  Конечно, различные секторы господствующего класса позднего Старого порядка, как представляется, были намного более едины в основной посылке – жажде национальных представительных учреждений для привилегированных, – нежели различные группы дворян и чиновников, участвовавшие во Фронде 1648–1653 гг. К XVIII в. само существование объединенного, национального французского государства стало восприниматься как нечто само собой разумеющееся, тогда как привилегированные группы, участвовавшие во Фронде, занимали фундаментально противоречивые позиции за или против централизованного государства как такового.


[Закрыть]. Созыв Генеральных штатов с неизбежностью выдвинул на первый план именно эти вопросы, относительно которых в господствующем классе потенциально были самые большие разногласия. Дело в том, что Генеральные штаты не были уже установленным представительным институтом, действующим в целях примирения разнообразных интересов внутри господствующего класса. Напротив, Штаты пришлось создавать с нуля, привлекая представителей из мешанины сообществ, групп и корпоративных органов, из которых состояло французское общество в 1789 г. В условиях, когда «традиционные» правила последний раз применялись в 1614 г., сам процесс формирования Генеральных штатов развязал бесчисленные конфликты интересов и норм. Это было особенно верно в отношении богатых, привилегированных слоев, с их сложными подразделениями по членству в сословиях, степени знатности, видам собственности, региональным связям, принадлежности к городу или деревне, профессиональным интересами и т. д.

Более того, поскольку широкие группировки в начале 1789 г. заняли ту или иную сторону в споре о посословном или поголовном голосовании, противниками традиционной конституции и сторонниками унифицированного Национального собрания (которое включало бы голосующих индивидуально представителей всех трех сословий) были не только представители третьего сословия, но и изрядная доля дворянства – с непропорционально большим количеством дворян, привыкших, от рождения и/или в соответствии с постоянным местом проживания, к городской жизни и культуре[167]167
  J. Murphy and P. Higonnet, “Les Deputes de la Noblesse aux Etats Generaux de 1789”, Revue d’Histoire Moderne et Contemporaine 20 (April-June 1973), pp. 230–247.


[Закрыть]. На самом деле некоторые из главных вождей «революционной буржуазии третьего сословия» были аристократам[168]168
  Elizabeth L. Eisenstein, “Who Intervened in 1788? A Commentary on The Coming of the French Revolution”, American Historical Review 71:1 (October 1965), pp. 77-103.


[Закрыть]. Это не должно удивлять, поскольку на ранней стадии революции на кону стояла не классовая или социально-сословная структура (только народные восстания поставили бы ее под угрозу), но структура государственного управления. К тому же система представительства, которая делала бы упор на богатстве, образованности и широком общественном престиже, несомненно представлялась наиболее обоснованной из всех именно благородным с городскими корнями и космополитическими связями. Таким образом, они, что вполне объяснимо, были дальше от патриархальных, сельских дворян, намеревавшихся возродить феодальную политическую конституцию, чем от представителей третьего сословия, выходцы их которого почти неизменно были из больших и малых городов.

В таком случае классовых противоречий или делений исключительно по сословным линиям и не требовалось, чтобы запустить революцию: было вполне достаточно многоаспектных политических разногласий среди правящего класса. Эти конфликты сначала парализовали, а затем разрушили административную систему Старого порядка – которая, в конце концов, никогда не базировалась на чем-либо, кроме рутинных действий различных корпоративных органов управления и обладателей покупных должностей, координируемых королем, министрами и интендантами. Когда в 1788 и 1789 гг. эти группы и индивиды начали пререкаться между собой о том, как должны формироваться представительные органы и какие жалобы должны быть изложены королю, открылись двери для выражения народного недовольства. Лидеры господствующего класса действительно поощряли возрастающее участие народа, обращаясь к городским народным слоям за поддержкой в борьбе за «свободу», по-разному определяемую. В эти игры играли сначала парламенты, а затем сторонники Национального собрания.

К лету 1789 г. результатом этого стала «муниципальная революция, приобретавшая национальный размах волна политических революций в больших и малых городах по всей Франции, включая, разумеется, и прославленное „взятие Бастилии в Париже“»[169]169
  О муниципальной революции см. в особенности: Lynn A. Hunt, “Committees and Communes: Local Politics and National Revolution in 1789”, Comparative Studies in Society and History 18:3 (July 1976), pp. 321–346; George Rudé, “The Fall of the Bastille”, in Paris and London in the Eighteenth Century (New York, Viking Press, 1973), pp. 82–95.


[Закрыть]. В условиях одновременного политического и экономического кризиса 1788–1789 гг.[170]170
  Природа французского экономического кризиса 1788–1789 гг. будет рассмотрена в главе 3.


[Закрыть] толпы ремесленников, лавочников, поденщиков и рабочих скитались по городам в поисках оружия и зерна, требуя хлеба и свободы[171]171
  George Rudé, The Crowd in the French Revolution (New York: Oxford University Press, 1959), chs. 4, 12, 13.


[Закрыть]. Энергичные лидеры либеральной революции, сторонники Национального собрания, формировали новые муниципальные власти, смещая служащих, назначенных королевской администрацией или лояльных ей, и рекрутировали более респектабельных из участников народных протестов в ряды городских ополчений. В свою очередь, ополчения служили противовесом королевской армии и помогали охранять порядок и собственность в городах. Так, к началу лета 1789 г. раздоры в рядах господствующего класса по поводу форм представительства завершились победой Национального собрания в Париже и его разнообразных либеральных городских сторонников по всей Франции. Эту победу сопровождал стремительный переход контроля над средствами управления и принуждения от обычно централизованной королевской администрации в децентрализованное ведение различных больших и малых городов, в основном контролируемых сторонниками Национального собрания.

Конечно, муниципальная революция оказалась лишь началом революционного процесса во Франции, который вскоре пошел вглубь: от антиабсолютистских конституционных реформ к более фундаментальным социальным и политическим трансформациям. Поэтому борьба низших классов (и прежде всего крестьянства, которое никто из господствующего класса не приглашал ввязываться в перепалку) получила свою собственную динамику и логику. К тому же без королевской администрации дворянство, в особенности сельское, не имело защиты от восстаний снизу. Но это уже вопросы, которые будут рассмотрены в последующих главах. Пока же мы должны покинуть Францию и перейти к исследованию возникновения революционного политического кризиса в позднеимперском Китае.

От конфликтов и столкновений европейской системы государств, к которым Франция Бурбонов давно приспособилась, пока не встретилась со своим революционным возмездием, мы переходим к другому, отдаленному, самодостаточному миру с единым гегемонистским центром. До XIX в. Китай был центром богатой цивилизации, истоки которой уходили в прошлое более чем на два тысячелетия – цивилизации, воплощенной в социально-политической структуре с более чем шестивековой историей почти полной преемственности. Проблемы обороны от внешних сил для этого имперского государства, оседлавшего обширную аграрную страну, состояли преимущественно в отражении нападений или подчинении конкурирующих народов на азиатских сухопутных границах, тогда как вторжения с моря либо игнорировались, либо с ними легко разделывались. С течением столетий правители традиционного Китая становились все более успешными в этих делах. Иноземцы могли захватывать командные посты династического правления, но китайская имперская система продолжала функционировать[172]172
  Общую историю вопроса см. в: Mark Elvin, The Pattern of the Chinese Past (Stanford: Stanford University Press, 1973); Wolfram Eberhard, A History of China, 3rd ed. (Berkeley: University of California Press, 1969).


[Закрыть]. Действительно, Цин (1644–1911), династия чужестранцев-маньчжуров, китаизированного племени из южной Маньчжурии, была свидетелем апогея, а также окончательного краха этой замечательной системы.

К концу правления императора Цяньлуна (1736–1796 гг.) границы китайской империи простирались далее, чем когда– либо до или после этого: на запад до Или и границ Русского Туркестана, на юго-запад до Гималаев и пограничных государств Индии. Тибет был усмирен и поставлен под контроль; Аннам был в вассальной зависимости, и остальная часть Юго-Восточной Азии посылала дань; и Корея вновь была частью китайской сферы влияния[173]173
  Frederic Wakeman, Jr., “High Ch’ing: 1683–1839”, in Modern East Asia: Essays in Interpretation, ed. James B. Crowley (New York: Harcourt, Brace and World, 1970) PP. 4–5.


[Закрыть].

Вплоть до XIX в. в Поднебесной империи преобладали мир и порядок, экономическое развитие и культурное совершенствование. Затем агрессивная, экспансионистская, индустриализующаяся Европа вытолкнула Китай из его блистательной автономии в мир конкурирующих национальных государств и империалистических вторжений. Но перед тем как обсуждать, когда и почему наступили революционные последствия, рассмотрим логику Старого порядка саму по себе. Поскольку, как и в случае с Францией Бурбонов, именно сочетание необычного давления извне и особенностей внутренней структуры и развития привело китайский Старый порядок к революционному политическому кризису.

Социально-политическая структура позднеимперского Китая может быть представлена как взаимное проникновение двух «миров»:

1) аграрной экономики и общества деревень, вовлеченных в рыночные сети местного масштаба;

2) имперской государственной администрации, которая рекрутировала и нанимала образованных индивидов, знания которых подтверждались с помощью сложной экзаменационной системы. Каждая из этих сфер в аналитических целях может быть представлена самостоятельно, хотя важно с самого начала иметь в виду, что ни одна из них не функционировала изолированно от другой. В действительности их взаимопроникновение создало и поддерживало особый господствующий класс – китайских джентри[174]174
  От англ. gentry – мелкопоместное дворянство. – Прим. пер.


[Закрыть].

Аграрная экономика и общество

В позднеимперские времена китайское сельское хозяйство ни в каком смысле не было «феодальным», поскольку не существовало сеньоров с юридическими правами на подати или труд крепостных, как в докапиталистической Европе. Для китайского сельского хозяйства также не были характерны большие, возделываемые самими хозяевами поместья. Напротив, земля была во владении, сдавалась в аренду, покупалась и продавалась почти всегда небольшими участками. Подавляющее большинство китайцев, по меньшей мере 80 %, были крестьянами и занимались сельским хозяйством, жили в деревнях из нескольких сотен семей, каждая из которых обрабатывала участки земли, которыми владела, или брала в аренду, или и то и другое[175]175
  Albert Feuerwerker, The Chinese Economy, ca. 1870–1911, Michigan Papers in Chinese Studies, no. 5 (Ann Arbor: Center for Chinese Studies, University of Michigan, 1969), p. 15. На самом деле 80 % – вероятно, минимальная оценка доли крестьян в населении Китая до 1911 г.


[Закрыть].

Не вызывает сомнения, что экономическое неравенство в Китае в значительной степени выражалось в различиях во владении землей[176]176
  Исходные данные для этого и предшествующего параграфа взяты из: Dwight H. Perkins, Agricultural Development in China, 1368–1968 (Chicago: Aldine, 1969); John Lossing Buck, Chinese Farm Economy (Chicago: University of Chicago Press, 1930); R. H. Tawney, Land and Labour in China (1932; reprint ed., Boston: Beacon Press, 1966).


[Закрыть]. В масштабах всей страны примерно 40 % сельскохозяйственных земель сдавалось в аренду помещиками. Около 30 % занимавшихся сельским хозяйством семей были исключительно арендаторами, и 20 % сдавали в аренду часть своих земель, оставляя 50 % участков разных размеров для собственного пользования. Но большую роль играли региональные различия: в центральной части и на юге Китая доля арендуемых земель была выше, тогда как на севере и северо-западе – значительно ниже. Также существовали внутрирегиональные различия между отдельными областями. В общем и целом, сдача земли в аренду могла быть выгодной только в тех областях, где транспортировка, особенно по воде, позволяла поставлять зерно на рынки за пределы тех мест, где оно выращивалось. В Северном Китае, где основными посевными культурами были пшеница и просо, транспортировка была значительно труднее, не говоря уже о том, что урожайность была намного ниже, чем в рисоводческих внутренних районах Южного и Центрального Китая.

На самом деле в аграрном Китае была заметно развита торговля, хотя страна в целом не была интегрирована на основе рыночных отношений. Трудности транспортировки означали, что торговля была несбалансированной и фрагментированной на тысячи местных рынков, где большинство продаж сельскохозяйственной продукции было ограничено «несколькими десятками миль в диаметре»[177]177
  Perkins, Agricultural Development, p. 115. Факты о торговле, приведенные в этом параграфе, взяты из 6-й главы книги Перкинса.


[Закрыть]. «Торговля на дальние расстояния в основном поставляла предметы роскоши китайским джентри и предметы необходимости в города Китая»[178]178
  Perkins, Agricultural Development, p. 172.


[Закрыть]. Она охватывала только 7–8% всей сельскохозяйственной продукции. Но местная и региональная торговля была очень важна. Дело в том, что хотя крестьяне и выращивали большую часть своего продовольствия, они все– таки зависели от периодически действующих рынков того, что Уильям Скиннер называл «стандартным рыночным городом», чтобы продать от одной до двух пятых урожая и получить деньги, необходимые для уплаты налогов, покупки ремесленных изделий, а также развлечений и религиозных служб. «Насколько можно судить, китайский крестьянин жил в самодостаточном мире: это был мир не деревни, но стандартного рыночного сообщества»[179]179
  G. William Skinner, “Marketing and Social Structure in Rural China (Part I)”, The Journal of Asian Studies 24:1 (November 1964), p. 32.


[Закрыть], включающего от 12 до 18 деревень. Подобно этому, состоятельные семьи часто жили в рыночных городах[180]180
  Gilbert Rozman, Urban Networks in Ch’ing China and Tokugawa Japan (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1973), p. 82.


[Закрыть], которые снабжали их предметами роскоши и обеспечивали возможности для очень выгодных вложений в ремесленные производства или, прежде всего, в содержание ломбардов и ростовщичество. Подобные инвестиции обеспечивали важное дополнение к низким доходам, которые богатые семьи получали от одной только сдачи земли в аренду, и представляли собой важный механизм присвоения прибавочного продукта в позднеимперском Китае[181]181
  Perkins, Agricultural Development, p. 184.


[Закрыть].

Государство

Богатые семьи обычно стремились участвовать, путем государственной службы, в космополитической и универсальной сфере китайской жизни, недоступной для крестьянских масс. Учитывая локальный и фрагментированный характер огромной китайской аграрной экономики, только имперское государство (сконцентрированное на преемственности местных или иностранных династий, способных завоевывать и удерживать свои позиции благодаря военной доблести) объединяло Китай в единое общество. Династия была главным элементом централизованной, автократической и протобюрократической административной структуры, на службе у которой состояло (при Цин) около 40 000 чиновников[182]182
  Franz Michael, “State and Society in Nineteenth-Century China”, in Modern China, ed. Feuerwerker (Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1964), p. 58.


[Закрыть]:

Император правил как абсолютный и самовластный монарх, с окружением из различных членов императорской фамилии. На ступеньку ниже в административной иерархии был Большой совет и Большой секретариат, а ниже их – шесть (в конце концов превратившихся в двенадцать) департаментов или коллегий, примерно сопоставимых с министерствами. В подчинении центральной власти были провинциальные администрации, возглавляемые в каждом случае генерал-губернатором (императорским наместником) и/или губернатором. Вдобавок к этим чиновникам династия Цин установила в 11 провинциях пост, который «был сопоставим, но предшествовал» императорскому наместнику.

Каждая провинция делилась на более мелкие административные единицы под названием тао, или округа, возглавляемые интендантом. Каждый тао состоял из фу, руководимого префектом, и фу, в свою очередь, делились на департаменты (возглавляемые магистратами департамента) и сянь (возглавляемые магистратами). Все эти чиновники назначались сверху[183]183
  Цит. по: Robert C. North and Ithiel de Sola Pool, “Kuomintang and Chinese Communist Elites”, in World Revolutionary Elites, eds. Harold D. Lasswell and Daniel Lerner (Cambridge: MIT Press, 1966), p. 320.


[Закрыть].

Чиновники назначались из среды образованных обладателей дипломов, которые, вместе со своими семьями, составляли менее 2 % всего населения. Большинство образованных сдавали организуемые государством экзамены по классическому конфуцианскому наследию, хотя меньшинство покупало степени и должности[184]184
  Chung-li Chang, The Chinese Gentry (Seattle: University of Washington Press, 1955), pt. 2.


[Закрыть]. Претенденты на государственные посты могли иметь практически любое происхождение, и действительно – выходцы из бедных семей иногда занимали даже высочайшие должности[185]185
  Ping-ti Ho, The Ladder of Success in Imperial China (New York: Columbia University Press, 1962).


[Закрыть]. Однако все должны были обладать, благодаря собственным ресурсам или помощи спонсоров, безопасностью и свободным временем для того, чтобы культивировать статусный ученый стиль жизни и посвящать себя (нередко в буквальном смысле слова всю свою жизнь) «экзаменационной жизни» конфуцианских literati[186]186
  Образованные люди, ученые, обладатели ученых степеней. – Прим. пер.


[Закрыть][187]187
  Wakeman, “High Ch’ing”, in Modern East Asia, ed. Crowley, pp. 12–15; Chang,The Chinese Gentry, pt. 3.


[Закрыть] И доступ к фамильному состоянию, включавшему земельное богатство, был единственным верным и подходящим способом обеспечить себе требуемые безопасность и свободное время.

Имперские чиновники назначались из узкой группы верхушки образованного сословия – тех (примерно 14 % от всех literati), кто сдал провинциальные или столичные (общегосударственные) экзамены, или из числа тех, кто купил официальные звания вдобавок к степеням[188]188
  Chang, The Chinese Gentry, pt. 1. Богатые китайцы, как и богатые французы, могли деньгами проложить себе путь к государственным должностям. В Китае это осуществлялось путем покупки конфуцианских степеней, а также почетных и реальных государственных постов. Однако, даже несмотря на то что эта «система покупок» существенно распространилась в Китае середины XIX в. (когда династия испытывала напряжение и отчаянно нуждалась в денежных поступлениях), она никогда не была основным методом поступления на государственную службу, как это было с системой торговли должностями в абсолютистской Франции (см.: Chang, The Chinese Gentry, pt. 2, в особенности pp. 138–141).


[Закрыть]. Высший образованный слой составляли либо чиновники, либо чиновники в отставке, либо потенциальные чиновники. Благодаря своему опыту сдачи экзаменов большинство из них приобрело выходящие за пределы местности их проживания контакты и установки. Будучи назначенными на должности, высшие literati должны были подчиняться правилам, разработанным (даже ценой административной рациональности) с целью ослабить их сильные связи с домом и семьей и постепенно выковать из них единую элитную группу, принимающую точку зрения имперского государства на местные сообщества. Конечно, китайское государство никогда не пыталось навсегда вырвать чиновников из их родных местностей; регулярные периоды пребывания в отставке дома встраивались в официальные карьеры, к тому же связи с оставшимися на родине семьями, местными богатыми и высокопоставленными лицами оставались важны даже для наиболее успешных бюрократов. Но имперское государство и в самом деле пыталось обеспечить лояльность действующих чиновников. В соответствии с «правилом избегания» literati, назначенные губернаторами, магистратами и т. д., должны были руководить не теми провинциями, в которых они родились и росли. Им не позволялось нанимать членов своей семьи или жениться на женщине местного происхождения без официального разрешения. Чтобы предотвратить формирование устойчивых клик в их рядах, или их постоянных альянсов с местными элитами, чиновников часто перетасовывали и перемещали с места на место. И, наконец, двойственные юрисдикции и функции сознательно встраивались в провинциальные административные структуры, чтобы двор имел дублирующие возможности надзора и распоряжения[189]189
  Michael, “State and Society”, in Modern China, ed. Feuerwerker, p. 66.


[Закрыть].

Низшие literati (те, кто сдал только базовый экзамен на уровне префектуры или кто купил базовую степень) обычно не назначались на относительно немногочисленные имперские должности. Однако, наряду с богатыми людьми, усвоившими конфуцианский образ жизни, они обычно были наделены существенным престижем и властью в рамках местных сообществ[190]190
  Chang, The Chinese Gentry, pt. 1.


[Закрыть]. Дело в том, что имперская администрация никогда не достигала отдельной деревни или стандартного рыночного города. Чиновник базового уровня, магистрат графства (сянь) отвечал за территорию, на которой проживало до 200 000 человек[191]191
  Michael, “State and Society”, p. 58.


[Закрыть]. Само собой разумеется, что он мог управлять такой территорией только сотрудничая с местным населением[192]192
  В дополнение к ссылкам в сносках 89 и 90, см.: T’ung-tsu Ch’ii, Local Government in China Under the Ch’ing (Cambridge: Harvard University Press, 1962), ch. 10; Yuji Muramatsu, “A Documentary Study of Chinese Landlordism in Late Ch’ing and Early Republican Kiagnan”, Bulletin of the School of Oriental and African Studies 29:3 (1966), pp. 566–599.


[Закрыть] Один из приемов, который использовали все магистраты, состоял в найме множества низкостатусных клерков и помощников, которые вознаграждались отчасти выплатами со стороны самого магистрата, а отчасти взятками, вымогаемыми у местного населения. Вдобавок к этому местные literati и богатые конфуцианские помещики обычно сотрудничали с магистратом, к которому могли обращаться как к равному по статусу. В обмен на пониженные ставки налога для них самих и для их друзей местные влиятельные лица иногда помогали магистрату собирать земельный налог. Что более важно, магистрат обычно поощрял или позволял местным literati и богачам организовывать общинные службы (такие как ирригационные проекты, религиозные или клановые мероприятия, образование или местное ополчение) в обмен на плату, собираемую с местного крестьянства. Такие выплаты составляли важный источник доходов, особенно для низших literati. И конечно, местная администрация поддерживала права помещиков и кредиторов собирать арендную плату и долги.

Джентри

Таким образом, не сильно отличаясь от господствующего класса в дореволюционной Франции, господствующий класс джентри в имперском Китае одновременно опирался и на государственные должности, и на владение землей и движимым имуществом. Материальные ценности, передаваемые при поддержке государства взаймы или в аренду крестьянам, способствовали культивированию конфуцианского статусного стиля жизни. Имперское государство официально поддерживало конфуцианское образование с помощью экзаменационной системы и принимало некоторое меньшинство посвященных в чиновники. Доходы чиновников, так же как и плата, собираемая ими за организацию и управление делами местного сообщества, давали бо́льшие поступления по сравнению с теми, что можно было получить, просто владея землей[193]193
  Chang, Income of the Chinese Gentry; Michael, “State and Society”, in Modern China, ed. Feuerwerker; Perkins, Agricultural Development. Перкинс отмечает: «Поскольку доходы от земель были низкими, большинство помещиков делали свои состояния вне сельского хозяйства и владели землями, по сути, как легко и быстро реализуемыми активами и источником престижа» (p. 184). Владение должностями и торговля были основными способами сколотить состояние.


[Закрыть]. В итоге накапливаемые таким образом богатства частично реинвестировались в помещичье землевладение и ростовщичество, тем самым замыкая круг взаимозависимости между имперским государством и аграрным обществом, основанным на фрагментированной и стратифицированной частной собственности и локальной торговле.

Масса споров ведется вокруг вопроса о том, кто именно составлял «джентри» в дореволюционном Китае. Некоторые утверждают, что ими были те индивиды, которые занимали государственные должности и/или обладали конфуцианскими учеными степенями, тем самым отождествляя джентри с теми, кого я называю literati[194]194
  В число исследователей, придерживающихся преимущественно этой позиции, входят Чан Чунли, Франц Майкл и Мэри С. Райт.


[Закрыть]. Другие доказывают, что ими по сути были богатые семьи, особенно помещики[195]195
  В число исследователей, придерживающихся преимущественно этой позиции, входят Уильям Скиннер, Филип Кун, Фей Цяотун и Джон Кинг Фэрбенк.


[Закрыть]. В той мере, в какой спор ведется не просто о терминах, исследователи различаются, по крайней мере имплицитно, в своем понимании сущностной структуры Старого порядка. Было ли это в основе своей имперское государство с уникальной конфуцианской культурой и образовательной системой? Или же это было прежде всего разделенное на классы аграрное общество? Мое мнение заключается в том, что Китай Старого порядка был неразрывным сплавом того и другого. Господствующий земельный класс зависел от административно-военной поддержки имперского государства и возможностей трудоустройства в госаппарате. К тому же правящие династии зависели от влиятельных местных представителей господствующего класса в том, что касалось контроля и извлечения ресурсов из того огромного, громоздкого аграрного пространства, каким был Китай. Из этой перспективы целесообразно утверждать, что ядром джентри были семейства помещиков, из числа которых вышли чиновники, обладавшие учеными степенями. Прочих, не имевших всех атрибутов джентри из этого набора (богатые семьи, в которых никто не обладал учеными степенями, или бедных literati и чиновников), необходимо рассматривать в качестве маргинальных членов господствующего класса, поскольку они также принадлежали к конфуцианской культуре, а их источники богатства были такими же, как у ядра джентри, и за счет этого они были причастны к некоторым аспектам его могущества[196]196
  Фредерик Уэйкман прекрасно описывает то, как маргинальные джентри могли получать долю во власти ядра джентри, в своем эссе: Wakeman, “High Ch’ing”, in Modern East Asia, ed. Crowley, pp. 12–15.


[Закрыть]. Существование и выживание джентри в качестве господствующего класса зависело от устремлений и способностей таких «маргинальных» членов получить недостающий атрибут из набора ядра класса. Действительно, на протяжении сотен лет до конца XIX в. китайская аграрная экономика процветала, тем самым позволяя семьям обогащаться и поддерживать претендентов на степени и официальные должности. И структура имперского государства переживала приход и уход династий, тем самым обеспечивая поддержку для местных представителей господствующих классов и исключительные возможности получения доходов для чиновников. Все это время китайские джентри, невзирая на подъем и упадок индивидов и семейств, процветали как класс, основанный на пересечении имперского государства и аграрной экономики.