Текст книги "Ночные грехи"

Глава 10

День 2-й

17.16

– 8 °C

Сегодня за долгие часы ожидания Ханна по-новому оценила переживания членов семей, которые обычно сидят в холле больницы все то время, пока оперируют их любимого человека. Она не могла ничего делать, кроме как ждать и молиться. Она потеряла контроль. Не могла ни в чем участвовать. Не было никаких сил отвлечь себя домашней работой, если бы кто и позволил ей заняться делами. Все, что она могла делать, – это ждать и прислушиваться к стрекотанию винтов вертолетов, рассекавших воздух, когда они медленно летали взад и вперед над городом. Гигантские стервятники, кружившие над крышами, сканировали землю своими электронными глазами – теплофотоэлементами – в надежде уловить хоть какие признаки ее сына… или его тела.

Ее дом был полон посторонних. Незнакомые люди из БКР следили за их телефоном, ожидая сообщений или требований. Друзья из соседних домов и женщины даже из других районов города дежурили у нее, опасаясь нервного срыва. Они позаботились также о ее внешнем виде. Одна женщина постоянно вертелась и суетилась рядом, не оставив ей ни малейшего шанса заняться нуждами Лили. Другая постирала белье и отмыла ванну от следов мыльной пены. Каждый час или около они менялись как вахта, и Ханна поймала себя на том, что пытается понять, какую смену она посчитала бы наихудшей.

Впрочем, она знала, которую она ненавидела больше всего. Она охотнее бы почистила всю плитку в ванной комнате, чем сидела бы в гостиной с наблюдателем номер два – вот она, правда, которая ясно показывала, до какого отчаяния она была доведена.

Пол обычно с готовностью свидетельствовал, что у нее нет желания заниматься работой по дому. Она справлялась с самыми необходимыми делами, но никогда не получала от этого удовольствия. Это была только домашняя работа и ничего кроме, и казалось, что она никогда не заканчивается. Все дела нужно начинать снова в тот же момент, как она только что закончила их. Эта рутина отнимала время, которое она лучше провела бы с детьми. Она проклинала каждую секунду, которую тратила на чистку ковров пылесосом, вместо того чтобы играть с Джошем. Она проклинала Пола, приговорившего ее к выполнению этой неблагодарной работы. Она давно наняла бы кого-нибудь, кто приходил бы и делал уборку, стирал белье и раз в неделю пек свежее печенье, если бы не Пол с его постоянной долбежкой об отсутствии у нее стремления вести домашние дела.

В доме его матери всегда пахло лимонным маслом и воском для полировки мебели. Его мать всегда тратила субботу на выпечку хлеба, сладких рулетов и печенья. Ханна указала ему однажды, что он ненавидит свою мать, никогда не навещает ее, женился на полной противоположности и поэтому не имеет никакого права жаловаться.

– По крайней мере, я знал, что она – моя мать. По крайней мере, мой отец знал, что она – женщина…

– Ты тоже знал бы, что я женщина, если бы я не валилась с ног от усталости, доводя этот дом до твоих немыслимо высоких стандартов…

– Дом? Тебя никогда не бывает в этом чертовом доме! Ты день и ночь в больнице…

– Мне приходится думать, что спасение людей немного важнее, чем уборка и выпечка булочек к кофе!

Удивительно, что она помнила конкретно эти гневные слова так хорошо; их было слишком много в последнее время.

Вздохнув, Ханна поднялась и, пройдя гостиную наискосок, подошла к большому окну, в котором, как на картине, виднелось озеро. Изогнутое, как дверная ручка изо льда, Оленье Озеро было около десяти километров в длину и около двух в ширину, с полудюжиной маленьких заливчиков, врезающихся в лесистые берега. Обычно вид озера приносил ей умиротворение. Но сегодня он только усилил ее чувства беспокойства и одиночества.

Автомобили опасно припарковались на скользкой, покрытой снегом обочине Лейкшор-драйв. Репортеры располагались лагерем, как гиены, ждущие объедков после львиной охоты. В ожидании любых обрывков новостей. Надеясь на ее появление, когда они смогли бы рвать ее на части своими вопросами. Зелено-белая патрульная машина стояла на подъездной дорожке к дому – ее охрана, которую прислал Митч, да благослови его Бог! В миле на север хижины любителей подледного лова, как разноцветные грибы, усеяли безлесный подход к озеру. Но сегодня никто не приехал ловить рыбу. Короткий зимний день исчезал, уступая место густым сумеркам. В окнах домов, расположенных по берегу озера, загорались огни, но в окнах школы было темно. Лед на озере напротив школы был расчищен от снега, и обычно дети могли кататься там на коньках, но сегодня вечером ни одного ребенка тут не было. Из-за Джоша.

Из-за меня.

Как рябь от камня, брошенного в водоем, известие о страшном событии мгновенно распространилось и коснулось жизней людей, которых она даже и не знала. Все расплачивались за ее грех. Он казался таким незначительным, просто промахом, ошибкой, которую можно и простить. Но никто не простил бы ее, меньше всего сама Ханна. Джоша не было, а ее приговорили к этому наказанию – сидеть дома и не делать ничего, в то время как ее соседи наводили порядок, а полицейский за ее кухонным столом читал роман в мягкой обложке.

Нет ничего хуже ожидания.

Ханна отвернулась от окна и посмотрела на женщину, одну из тех, у которой также пропадал ребенок. Еще один нежелательный посетитель. Она не знала, что хуже – принимать сочувствие от друзей или от незнакомцев. Она ненавидела этот женский взгляд «я-была-в-таком-же-положении-что-и-ты»…

Женщина стояла около нее, типичная жительница пригорода или сельской местности в вязаном костюме с латунными пуговицами, с темно-рыжими гладкими волосами до плеч.

– Я прошла через это два года назад, – доверительно начала женщина. – Мой бывший муж украл нашего сына.

– Вы боялись за его жизнь? – без обиняков спросила Ханна.

Женщина нахмурилась и немного подумала.

– Ну, пожалуй, нет, но…

– Тогда простите, но я не думаю, что вы можете знать, что я сейчас чувствую.

Не обращая внимания на обескураженное выражение лица женщины, Ханна прошла мимо нее в кухню.

– Но у меня до сих пор травма! – крикнула женщина ей вслед звенящим от возмущения голосом.

Полицейский оторвался от книги. Весь его вид показывал огромное нежелание вмешиваться в эту сцену. Ханна не осуждала его. Ей и самой очень бы хотелось избежать ее тоже.

– Мне нужно на воздух, подышать, – сказала она. – Я буду рядом снаружи, если телефон зазвонит.

Она прошла в кладовку и надела старую черную меховую парку Пола, которую он в последнее время надевал только для грязной домашней работы. Беря с полки рукавицы, она ясно представила, какая бы снайперская перестрелка началась, если бы он, вернувшись домой, поймал ее в этой парке.

– У тебя есть собственная куртка!

– Какая разница? Ты же не носишь ее.

Ханна даже не попыталась бы объяснить ему, что когда надевает какую-нибудь его вещь, она, так или иначе, дает ей ощущение безопасности, защищенности, любви. Это не имело никакого смысла – и определенно не будет иметь никакого смысла для Пола, если сказать ему, что она испытывает больше комфорта от его одежды, чем от него самого. Ханна никогда не смогла бы объяснять ему, что одежда была как воспоминания о том, что они когда-то делили, о том, кем он когда-то был для нее. Одежда была как саван привидения, и она заворачивалась в него и испытывала боль за то, что умерло в их браке.

Она открыла дверь к гаражу и вскрикнула, увидев темную фигуру человека, стоящего на ступеньке черного входа с поднятым кулаком.

– Ханна!

– О, мой Бог! Отец Том! У меня чуть инфаркт не случился!

Священник робко улыбнулся. Это был молодой, лет двадцати пяти человек, высокий, атлетического телосложения. Ее медсестра и подруга Кэтлин Кейси всегда поддразнивала его, что он слишком красив и вряд ли сумеет по этой причине покинуть союз холостяков – шутка, которая, однако, никогда не вызывала даже легкого румянца на щеках Тома Маккоя. Ханна не думала о нем как о красавце. Первое слово, которое приходило ей на ум, когда она смотрела на отца Тома, было добрый. У него было волевое, но доброе лицо, добрые голубые глаза. Глаза, которые сквозь круглые очки в тонкой металлической оправе дарили понимание, сочувствие и прощение.

Он был священником в Святом Элизиусе в течение двух лет и пользовался чрезвычайной популярностью у молодых прихожан. Противники компромисса находили его немного нетрадиционным для их взглядов. Альберт Флетчер, единственный дьякон Святого Элизиуса, был решительным противником того, что он назвал «этой новой эпохой католицизма», но Альберт был также против женщин, носящих слаксы, и часто намекал, что Ватикан II был созданием Антихриста. Пол насмешливо называл экспромты и импровизации в проповедях отца Тома «заигрыванием с залом», но Ханна находили их свежими и проникновенными. Том Маккой был умным, красноречивым человеком со степенью в области философии от Нотр-Дама и сердцем, столь же большим, как его родной штат Монтана. В такой черный день, как этот, она была рада видеть его больше, чем кого-либо из друзей.

– Я подумал, что будет лучше, если я войду таким образом. – Легкий западный акцент подчеркнул теплоту его голоса. – Слишком много людей следят за вашей парадной дверью.

– Да, это День «Не-выпускай-Ханну-Гаррисон-из-виду», – сказала она без тени иронии. – А я так же пыталась исчезнуть на несколько минут.

– Вы хотите, чтобы я ушел? – Он спустился со ступеньки на пол гаража, подчеркивая искренность своих слов и давая ей шанс ответить честно. – Если вам нужно побыть одной…

– Нет. Нет, не уходите! – Ханна отступила назад. Дверь с мягким шипением закрылась позади нее. – Одиночество – это не совсем то, чего я хочу.

Когда ее глаза привыкли к слабому серому свету, она медленно обвела взглядом стены гаража, задержавшись на велосипеде Джоша. Висит на стене. Заброшенный. Забытый. От накатившей острой тоски у нее перехватило дыхание. Ей удавалось весь день держать свои эмоции в кулаке, так как наблюдатели, доброжелатели и сочувствующие приходили и уходили, ни на минуту не оставляя ее без своего внимания. Но вид внедорожного велосипеда пробил брешь в ее обороне, ударил прямо в ее сердце, и боль заполнила ее.

– Я хочу вернуть своего сына.

Все ее силы иссякли, ноги подкосились, и она начала медленно опускаться на холодную бетонную ступеньку. Она, возможно, упала бы на пол, если бы не отец Том. В одно мгновение оказавшись в шаге от Ханны, он успел подхватить ее. Он поддерживал ее, нежно обняв за плечи. Она уткнулась лицом в его плечо и разрыдалась, слезы впитывались в его тяжелое шерстяное пальто.

– Я хочу его назад… Почему я не могу вернуть его назад? Почему это должно было случиться? Он – просто маленький мальчик. Как Бог мог сделать такое? Как Бог мог позволить этому произойти?

Том ничего не сказал. Он позволил Ханне плакать, позволил задавать крамольные вопросы. Он понимал, что в действительности она не ждет ответов, которые удовлетворили бы ее, потому что у него их не было. Он сам задавал точно такие же вопросы высшей силе, но не получил в ответ ничего, кроме звенящей в ушах тишины. Том не знал человека лучше, чем Ханна. Настолько доброй, настолько заботливой, посвятившей себя своим детям и помощи другим. Ее душа была необыкновенно чиста. В справедливом мире эти ужасные вещи не произошли бы с такими людьми, как Ханна, или с невинными детьми, как Джош. Но мир не был справедливым. Это было трудное место, полное случайной жестокости. И эта правда преподносила ему массу вопросов к Богу. Если мир – несправедливый мир, то, следовательно, и Бог – несправедливый Бог? Такой вопрос вызывал в нем тяжелую, леденящую вину. Слепая вера оставалась вне его досягаемости. Сомнение было его крестом, который он должен нести.

Том не мог предложить Ханне ответы, мог только успокоить ее. Он не мог забрать ее боль, но он мог разделить эту боль с нею. Поэтому он сидел на твердой, холодной ступеньке, крепко обняв Ханну и позволяя ей плакать, его сердце болело за нее, его собственные слезы падали в густую копну ее медово-светлых волос. Когда Ханна сама прекратила плакать, он вытащил из кармана носовой платок и вложил его ей в руку.

– Извините, – прошептала Ханна, подняв голову с его плеча. Она отодвинулась от него немного и отвернулась. – Я не плачу на людях. Я стараюсь не расклеиваться и не вынуждать других людей пытаться вернуть меня к нормальной жизни.

– Я никогда никому не расскажу, – пообещал он, мягко поглаживая ее затылок. – Я – священник, не забыли?

Ханна попыталась рассмеяться, но смех застрял у нее в горле. Она внимательно уставилась на носовой платок, нахмурив брови.

– Он чистый, – поддразнил Том, слегка сжав ее плечи. – Даю слово.

Она глубоко втянула носом воздух и попыталась улыбнуться.

– Я смотрела на монограмму. «О»?

– Рождественский подарок от прихожанина. «О» – от отца Тома.

От его наивного жеста Ханне стало так печально и сладко, что слезы снова навернулись на глаза. Она вытерла их платком и высморкнулась так деликатно, как смогла. Некоторое время они сидели молча. Наступила ночь. Стало заметно холоднее. Оградительные фонари вдоль обочины дороги автоматически включились и ярко светили в темноте, предупреждая об опасности. Хорошая шутка.

– Вы имеете право расклеиться, Ханна, – сказал Том мягко. – Остальным полагается поддерживать вас и держаться с вами вместе. Так это работает.

Он не понял, подумала она. Поддержка и сострадание – это ее работа, всегда. Теперь, когда она оказалась в беде, все просто смотрели на нее и не знали, что делать.

– Были какие-нибудь новости?

Ханна покачала головой.

– Я чувствую себя настолько беспомощной, такой бесполезной. Пол, по крайней мере, может принять участие в поиске с какой-нибудь группой. Все, что я могу сделать, – это ждать… Или спрашивать… Это, должно быть, как в аду. Я не могу себе представить ничего хуже, чем то, что я пережила за последние двадцать два часа.

Ханна медленно поднялась, спустилась по ступенькам к дверям гаража, которые выходили во двор, и посмотрела на окно, светившееся в темноте. Слабый желтый свет просачивался из кухонного окна, окрашивая снег. Гизмо лежал в янтарном прямоугольнике, огромная неподвижная косматая глыба. Кроме собаки, на снегу вырисовывалась огромная тень качелей – черная на белом, а потом двор растворялся в густом лесу, который близко подходил к северному берегу озера, создавая ощущение уединения.

– Я работала в медицинском центре округа Хеннепин, – сказала она, ее голос прозвучал бесцветно, монотонно. – Это – крупный специализированный центр скорой помощи в неспокойном и небезопасном районе города, вы знаете. Я видела много… видела, что люди могут сделать друг другу… что люди могут сделать ребенку… какие вещи…

Ее голос затих. Она продолжала смотреть на окно, но Том мог поклясться, что она видела совсем другое место, была совсем в другом времени. Ее лицо напряглось и побледнело. Он стоял рядом с ней и ждал спокойно, терпеливо.

– Отвратительные вещи, – прошептала она. Даже сквозь огромную, не по размеру куртку он мог видеть, как тяжело вздымалась ее грудь, как дрожь сотрясала тело. – И я думаю о Джоше…

– Не сметь! – приказал он.

Она искоса смотрела на него и ждала. Никакой надежды в ее глазах, никакой уверенности, что он сможет сказать слова, которые прояснили бы ситуацию. В свои годы, как священник, он редко испытывал такое бессилие, такую неподготовленность дать что-либо ценное и значимое тому, кто страдал. Но она продолжала смотреть на него и ждать. Ее глаза казались огромными и бездонными в полумраке, по ее прекрасному лицу пробегали тени.

– Это не поможет, – наконец заговорил он. – Вы только мучаете себя.

– Я заслуживаю это.

– Не говорите так.

– Почему нет? Это правда. Если бы я приехала забрать его, он был бы с нами теперь.

– Вы боролись за жизнь человека, Ханна.

– Вам это Кэтлин сказала, да? – Он не ответил, да этого и не надо было делать. Она знала Кэтлин слишком хорошо. – А она не сказала вам, что у меня были две потери вчера вечером? Ида Берген умерла, и в результате я потеряла Джоша.

– Они найдут его. Вы должны верить в это, Ханна. У вас должна быть вера.

– А я и верила, что такого никогда не случится, – сказала она горько. – У меня больше нет веры.

Том не мог винить ее, хотя полагал, что следовало бы убедить Ханну отречься от такого заявления. Он мог бы воспользоваться той любимой старой дубинкой – повышенным чувством вины католиков, но у него не выдержало бы сердце. В такие времена, как сейчас, у него было немало проблем со своей собственной верой. И он не обладал достаточным лицемерием, чтобы наказывать еще и кого-то другого.

Внезапно Ханне стало холодно. Она вздохнула и потерла рукавицей по лицу и затылку.

– Простите, отец, – чуть слышно прошептала она. – Мне не следовало бы…

– Не надо просить прощения за свои чувства, Ханна. У вас есть право так реагировать.

– И роптать на Бога? – Ее губы скривились в горькой усмешке, глаза предательски затуманились от вновь подступивших слез.

– Не волнуйтесь о Боге. Он примет и это.

Том протянул к ней руку и нежно смахнул слезу с ее щеки подушечкой большого пальца. Впервые Ханна заметила, что на нем не было перчаток. Его большой палец был холодней, чем ее кожа. Отец Том, сама рассеянность! Он постоянно забывал такие мелочи, как перчатки в морозную погоду, забывал поесть, забывал вовремя подстричься. Эта черта вызывала материнские чувства у всех женщин прихода Святого Элизиуса.

– Вы снова забыли перчатки, – сказала Ханна, потянув Тома за руку. Она зажала его ледяные пальцы в своей руке, стараясь согреть их. – Все закончится когда-нибудь обморожением.

Он отмахнулся от ее беспокойства.

– Сейчас у меня на уме более важные вещи. Я хотел сообщить, что я здесь ради вас – ради вас и Пола.

– Спасибо.

– Я назначил молитвенное бдение за Джоша. Сегодня вечером в восемь. Я молю Бога, чтобы оно нам к тому времени уже не потребовалось, – добавил он, крепко сжимая ее руку.

– Я тоже, – прошептала Ханна. Она не могла сказать ему о своем предчувствии, что ее молитвы не дойдут никуда и от ее мольбы не будет никакого проку, кроме головной боли. Она удержала его руку на секунду дольше, отчаянно стремясь впитать хоть крупицу силы и веры священника.

– А не хотели бы вы остаться на ужин? – спросила она, с трудом воскресив манеры хорошей хозяйки, но ее честность снова вылезла наружу. – Понимаете, у меня в доме полно женщин, которые не знают, что делать, кроме как пялиться на меня и благодарить свою счастливую звезду, что они не на моем месте, – доверительно произнесла Ханна. – Было бы здорово прекратить это. В меню у нас есть огромный выбор разного хлеба и рыба – целая кастрюля чудесного тунца. Не думаю, чтобы в городе осталась хоть одна банка тунца.

– Энн Мюллер принесла ее, а сверху был жареный лук? – вопросительно произнес он, бросая нежный комический взгляд и пытаясь дать ей что-нибудь еще, кроме сочувствия.

– И кастрюлю домашних пирожных с мятным ликером.

Он усмехнулся, обнял ее за плечи и подтолкнул к кухонной двери.

– Тогда я весь ваш, доктор Гаррисон.

17.28

– 8 °C

Митч шел по коридору начальной школы Оленьего Озера. Невосприимчивая к его шпилькам Меган увела двух его офицеров еще раз провести опрос юных хоккеистов, приятелей Джоша, и тренеров молодежных команд. Видели ли они что-нибудь вообще? Может, Джош говорил им, что боится кого-то? Вел ли себя как-то по-другому? Вопросы будут задаваться снова и снова одним полицейским, затем другим полицейским, затем еще одним в надежде всколыхнуть чью-нибудь память. Все они надеются получить хоть какую-нибудь крупицу информации, которая могла быть незначительной сама по себе, но вместе с другой частицей будет достаточной, чтобы сформировать улику. Это могло показаться расспрашиваемым людям утомительным, и, конечно, создаст горы бумажной работы, но это необходимо.

Митч решил встретиться со школьными учителями и прочим персоналом с той же целью. Один из его офицеров уже расспросил учительницу Джоша, Сару Ричмен. Митч обратился ко всему штату, собрав сотрудников в кафетерии, чтобы провести встречу как неформальное общение по схеме вопрос-ответ. Он рассказал то малое, что знал, постарался пресечь поток диких слухов и попросил у них рассказать в ответ все, что они сами знали. Не бродил ли кто-нибудь вокруг школы? Не сообщал ли кто из детей, что к ним приближался незнакомец?

Митч изучал лица сидящих перед ним людей – учителей, поваров, дворников, служащих канцелярии и бухгалтерии – как полицейский, не смог бы кто-нибудь из них совершить такое; интересовался, как отец, не был ли кто-то из тех, кто общается с его дочерью каждый день, опасен для нее.

После почти двухчасовой работы он оставил их для обсуждения собственных планов относительно безопасности в школе и вокруг нее и поспешил вдоль длинного коридора к боковому выходу. Его голова раскалывалась, подобно грецкому ореху в тисках. Один за другим в ней возникали вопросы и рвались наружу. Вопросы без ответов. В шесть было назначено собрание всех сотрудников полиции поговорить о результатах первого дня поисков и обсудить новые идеи. При отсутствии реальных улик и подозреваемых было трудно сосредоточиться на расследовании.

Несмотря на спешку, Митч не мог не заметить маленькие шкафчики, которые заставили чувствовать себя настоящим великаном, картины и рисунки детей, прикрепленные к стене скотчем на уровне его бедер. Он мельком заглядывал в классные комнаты со столами размером с пивную кружку. Все это заставило еще острее и мучительнее почувствовать, насколько беззащитны и уязвимы дети.

Он попросил осмотреть шкафчик Джоша. Один из сотрудников БКР обыскал его, а заодно и парту, забрав оттуда все тетради и учебники, оставив на месте резиновых медвежат, мячики и светящиеся в темноте йо-йо. Осколки детства. Доказательства нормальности и невинности Джоша.

Каждый день этот коридор заполнялся маленькими детьми, точно такими же, как Джош, точно такими же, как его Джесси. Надо быть вдребезги пьяным, чтобы подумать, что со всеми из них может случиться то же самое. Их невинность была бы испачкана, как лист чистой белой бумаги грязными пальцами.

Митч не позаботился застегнуть куртку, когда вышел на улицу, но перчатки вытащил из кармана и натянул на руки. День уступил ночи. Фонари сияли вдоль кирпичных стен школы и освещали автостоянку.

Школа была построена в 1985-м для детей, родившихся во время демографического взрыва и притока новых семей в Оленье Озеро. Место было на Рэмси-драйв, в новой части города, всего в двух кварталах от нового пожарного депо. Эта близость гарантировала нарушение учебного процесса всякий раз, когда пожарная машина выезжала на вызов. Автостоянка растянулась перед Митчем, обрамленная с двух сторон густыми рядами елей. Детская площадка – в трехстах метрах на запад. Удобное расположение для родителей, забирающих своих детей, – или для любого, кто захотел бы украсть ребенка.

Теперь, куда бы ни взглянул Митч в таком, казалось бы, замечательном, опрятном, тихом городке, он видел опасность и потенциальную угрозу. Осведомленность только портила настроение. Выловив из кармана ключи, он направился к своему «Форду».

Автомобиль стоял один во втором ряду, куда не попадал свет от фонарей. Митч вставил ключ в замок дверцы. Мысленно он был уже на встрече. Он думал, как провести ее так, чтобы успеть до восьми часов попасть к родственникам, прежде чем они уложат Джесси спать. Он хотел, чтобы его дочь была с ним дома сегодня вечером. Небольшой оазис нормальной жизни перед новым днем безумия и отчаяния.

Когда Холт отступил на шаг, открывая дверцу машины, что-то привлекло его внимание. На капоте лежал какой-то предмет.

Реакция Митча была мгновенной – подскочил адреналин, нервы напряглись, инстинкт самосохранения обострился. Когда он протянул руку к тетради с металлической спиралькой, сердце бешено колотилось.

Он поднял тетрадь осторожно, зажав спираль большим и указательным пальцами левой руки и приподняв противоположный край кончиком указательного пальца правой. Обложка тетради была темно-зеленой, украшенная изображением песика Снупи из мультипликационного фильма. Через всю обложку маркером было выведено «Джош Кирквуд 3Б».

Митч выругался. Его руки дрожали, когда он осторожно положил тетрадь на капот. Холт сел в машину, вынул из бардачка фонарь и вернулся обратно. Используя тонкую позолоченную авторучку, он открыл тетрадь снова и принялся переворачивать страницы ею же, не касаясь пальцами.

Ничего особенного, просто зарисовки маленького мальчика. Рисунки гоночных автомобилей, ракет и героев спорта. Заметки о детях из его класса. Мальчик по имени Итан, которого стошнило на уроке музыки – Он облевал все туфли Эми Мэсонс! Девочка по имени Кейт, которая попыталась поцеловать его в раздевалке – ужас! ужас! ужас! На одной странице он тщательно скопировал эмблему «Миннесотских викингов» и нарисовал свитер с номером двенадцать и именем КИРКВУД печатными буквами.

Мечты и тайны маленького мальчика. И засунутая перед последней страницей записка сумасшедшего.

я немного опечален небольшим ГРЕХОМ