Текст книги "Римская весна миссис Стоун"

«Какое все это имеет теперь значение», – подумала миссис Стоун, подумала так напряженно, что даже произнесла эти слова вслух.

И вдруг, словно в ответ, услышала негромкое постукивание по стеклу чем-то металлическим. Она не повернула головы. Стук раздавался совсем рядом, по другую сторону двери, у которой она остановилась. Там маячила высокая мужская фигура. Молодой человек стоял лицом к бару. Голова наклонена, словно он рассматривает металлический предмет, которым стучит по стеклу, но постукивание это – тайный знак, который он подает не кому иному, как ей. Миссис Стоун вдруг почувствовала такую слабость, что не могла сдвинуться с места. Мимо прошли двое юношей, и на мгновенье-другое стук прекратился. А потом возобновился опять, но теперь уже чуть погромче. Аметистовый воздух вечернего города вдруг превратился в мощный поток и, подхватив ее, подтащил к этому человеку, но она на него не смотрела. Глядя мимо, приблизила лицо к его лицу.

– Посмотрите на меня, – сказала она пронзительным шепотом. – Зачем вы меня преследуете, вы что, не видите моего лица?

Юноша отпрянул. Пробормотал что-то нечленораздельное, повернулся и зашагал прочь, пряча лицо в воротник пальто. Но, отойдя немного, остановился, словно бы ожидал, что она последует за ним.

И тут из бара вышел Паоло.

– Вы почему ушли?

– Пожалуйста, попроси, чтобы подали мою машину, – прошептала она.

Молча ехали они в машине с открытым верхом через парк виллы Боргезе. Миссис Стоун, откинувшись на кожаные подушки сиденья, постепенно приходила в себя; когда волна дикого непонятного страха отхлынула, она велела шоферу везти их в ресторан на Трастевере, а сама украдкой бросила на язык таблеточку белладонны. Паоло сидел, отодвинувшись от нее и засунув руки в карманы, далекий, словно холодная весенняя луна. Длинные ноги его были обтянуты сизыми фланелевыми брюками, и колени время от времени вяло раздвигались, словно крылья усталой бабочки. На мосту через Тибр миссис Стоун осмелилась протянуть руку и положить ее Паоло на колено – то, которое было к ней ближе. Но он словно и не почувствовал ее прикосновения.

В ресторане «Альфредо» они сели за вынесенный на тротуар столик. Миссис Стоун, вконец обессилевшая от пережитого, испытывала нестерпимый голод, но едва они принялись за обед, как Паоло вынырнул из глубин угрюмого молчания с истерическим воплем:

– Боже мой! Вы что, забыли?

– О чем, Паоло?

– Вы пригласили графиню и кое-кого из друзей посмотреть наши фильмы.

– Я пригласила?

– Вы пригласили или я – какая разница? Через пять минут они будут там и застанут только дворецкого!

– Где – там?

– У вас! Где же еще?

Она начала было возражать, но он уже поднялся из-за столика и зашагал к машине. Ей не оставалось ничего другого, как расплатиться по счету и пойти за ним следом.

Такого безобразия со мною еще не позволял себе никто, подумала миссис Стоун.

И, пожалуй, была права.

В прошлом ей не приходилось заботиться о том, чтобы сохранить собственное достоинство. Сознание своей красоты, прочности своего престижа в двух сферах сразу – в мире театра и в высшем обществе – делало ее высокомерной, внушало уверенность, что не может быть и речи о том, чтобы ей когда-нибудь пришлось поступиться своим достоинством. Но теперь, когда красота была на ущербе, а из тех сфер, где положение ее казалось незыблемым, она ушла, единственной ее защитой стало богатство; впрочем, богатством достоинства не оградишь. Во всяком случае, синьоре Кугэн богатство не помогло, если верить слухам о том, как ведет себя эта дама. В последнее время миссис Стоун то и дело твердила себе: «Только не терять достоинства. Ни в коем случае не терять достоинства, что бы ни произошло». И беспрестанно ловила себя на том, что совершает поступки, никак не совместимые с этим решением. Так, например, однажды вечером, ожидая Паоло, она извлекла из запрятанных в кладовую вещей покойного Тома Стоуна кучу театральных реликвий, которые он тщательно сберегал как свидетельства ее блестящей карьеры. Были тут фотографии миссис Стоун во всех заглавных ролях, какие ей доводилось играть, в том числе и в злосчастной роли Джульетты, ибо мистер Стоун, только он один, считал, что она исполнила эту роль превосходно, незабываемо, и в своей слепой преданности утверждал даже, что это была вершина ее актерской карьеры. Достав из коллекции покойного мужа снимок в роли Джульетты, миссис Стоун вспомнила, что в тот день, когда в газетах появились отрицательные рецензии, она случайно услышала, как он диктует секретарше возмущенное письмо. Адресовано оно было одному критику, который в своей рецензии не очень по-рыцарски намекал, что неудачное выступление миссис Стоун в роли Джульетты известным образом связано с ее возрастом. Миссис Стоун не позволила тогда мужу отправить протест в газету, и вот теперь увидела это письмо за подписью «Томас Дж. Стоун», приколотое с оборотной стороны к ее карточке в костюме Джульетты; судя по дате, написано оно было за два месяца до смерти мистера Стоуна. Она поспешно открепила письмо. Пристально вгляделась в фотографию, где была изображена в последней своей роли. Снимок был сделан на генеральной репетиции, нервы у нее были натянуты до предела, но только ли этим объясняется, что глаза ее под облаком светлых разлетающихся волос и расшитой жемчугом повязкой блестят так хищно в ответ на довольно робкий взгляд объектива? Снимок сфокусирован очень мягко и все же не проступает ли в выражении лица что-то ястребиное? И, словно собираясь узнать о себе нечто сокровенное, такое, что она до сих пор тщательно от себя таила, миссис Стоун с фотографией в руке пошла было к зеркалу, но с полпути вернулась и сунула снимок под самый низ пачки, будто это карта, предвещающая беду. Кроме снимков, а их были сотни, она обнаружила собранную мистером Стоуном коллекцию театральных программ: все спектакли, в которых она участвовала, и везде ее имя напечатано крупными буквами, а под ним, помельче – название какой-нибудь из знаменитых пьес; она нашла также огромную кипу газетных и журнальных вырезок – мистер Стоун начал их собирать четверть века назад, еще до того, как она стала его женой. Едва удерживая в руках этот ворох театральных реликвий, она отнесла их на стоявший посреди залы длинный узкий обеденный стол – так, чтобы Паоло, войдя в комнату, обязательно все это увидел. Но в последний момент, когда прозвенел звонок, возвещая, что Паоло уже внизу, у двери, ей стало невыносимо стыдно: разве можно вымогать уважение таким способом? Она снова сгребла вырезки, фотографии и программы в кучу и бросилась назад в кладовую. Несколько снимков, где она была изображена в роскошных костюмах, упали на пол и, когда Паоло шел от двери, оказались как раз у него на пути. Он поднял карточки и, едва скользнув по ним взглядом, бросил на стол, не сказав ни единого слова.

И вот теперь, в машине, по дороге домой, миссис Стоун с упорством отчаяния вновь и вновь твердила себе: «Ни в коем случае не терять достоинства, что бы ни произошло!» Она сидела, не глядя на Паоло, но стоило ему потянуться к ней, коснуться ее щеки свежими теплыми губами, как она повернулась к нему и, зажав в ладонях его сверкающие от бриллиантина виски, выкрикнула: – Паоло, Паоло, я не синьора Кугэн, я ведь не жалкая идиотка, не уродина с пятью волосками на голове и двумя зубами во рту, я не старуха, которой нечего тебе дать, кроме денег!

– Не понимаю, о чем вы, – ответил Паоло. Ему было явно не по себе.

Неистовость этой вспышки встревожила его.

Миссис Стоун не давала ему уклониться от разговора. Он дернул головой, пытаясь высвободиться, но она крепко сжимала напомаженные и надушенные полоски волос на его висках.

– Паоло, посмотри на меня, – взывала она к нему.

– Зачем? В чем дело?

– Я хочу, чтобы ты увидел: я совсем не такая, как она, даже теперь, хоть я и измучена, хоть потеряла всякое достоинство, я еще не совсем такая!

– Да я и не говорил, будто вы какая-то там такая!

– Паоло, говорить ты не говорил, но обращаешься со мной так, будто я такая же, как она! В Америке, Паоло, я все еще считаюсь талантливой и красивой. Журналы мод все еще жаждут заполучить для реклам мои снимки с отзывами о косметике и сигаретах. Для меня написаны пьесы, обо мне написаны книги. Спроси любого, кто хоть раз побывал в Нью-Йорке, Лондоне или Париже, и тебе скажет каждый, даже твоя приятельница графиня – не такой я человек, чтобы со мной можно было обойтись, как с синьорой Кугэн. Когда мы приедем домой, Паоло, я покажу тебе – ну, может быть, не сегодня, потому что нас ждут гости, – но завтра я выберу время и достану театральные программы, вырезки, снимки, их собирал для меня муж; тогда ты сам все увидишь, и мне не придется больше тебя убеждать!

Вот оно и произошло – то, чего она так боялась. Она потеряла все свое достоинство и теперь, громко всхлипывая, лихорадочно рылась в сумке в поисках прессованной пудры и носового платка.

Машина сворачивала на виа Грегориана.

Усилием воли миссис Стоун взяла себя в руки: перестала всхлипывать и открыла пудреницу.

А Паоло между тем говорил:

– Да, я видел ваши снимки в журналах мод. Но раз уж мы завели разговор на эту тему, а тема, по-моему, не очень достойная, позвольте вам напомнить, что меня тоже фотографировали, ну хотя бы для «Сеттимана Инком», это всего лишь один пример, да и не только фотографировали: несколько самых знаменитых художников Европы писали с меня портреты. И потом, вы вовсе не первая дама из высшего света, с которой я появляюсь в обществе. Вот так; прошлой зимой, еще до нашего с вами знакомства, я объездил всю Андалузию и Марокко с миссис Джемисон-Уокер, а уж снимки миссис Джемисон-Уокер журналы мод печатают без конца, ее за один месяц снимают больше, чем других за год!

Машина подъехала к воротам палаццо.

– Ты прав, Паоло, – сказала миссис Стоун, пока они дожидались швейцара. – Заводить разговор на эту тему и впрямь недостойно, но роман между человеком очень юным и женщиной не первой молодости неизбежно приводит к тому, что она теряет собственное достоинство, и вот это ужасно…

В квартире миссис Стоун уже сидели, ожидая хозяйку, графиня и три молодых гостьи. Одною из них была американская киноактриса, в ее честь и был устроен этот вечер. Не далее как вчера старая дама решила ликвидировать наконец размолвку, возникшую между нею и Паоло. Киноактрису она пригласила в качестве приманки – так протягивают кусок сахара своенравному пони, чтоб заманить его обратно в стойло. По телефону она сообщила Паоло, что молодая актриса только что разошлась с мужем, а другого пока не подыскала и явно скучает. «Я уверена, тут можно получить больше, чем тебе удалось выжать из синьоры Стоун, – объявила графиня, – и не только в смысле материальном, потому что, знаешь ли, Паоло, caro, ты ведь не просто красивый молодой человек, каких много; нет, в тебе есть нечто большее – у тебя есть стиль, есть индивидуальность, есть что-то такое, что найдет отклик у миллионов кинозрительниц!»

Сделанный графинею ход объяснялся отчасти серьезным разочарованием, которое принес ей недавний визит к миссис Стоун. К этому времени графиня решила, что хватит ей печься об успехах миссис Стоун в римском обществе, и, соответственно, обратилась к той с просьбой дать ей взаймы тысячу долларов. А получила гораздо меньше. Причем отговорку миссис Стоун придумала слабую: будто счета ее заморожены в связи с некоей тяжбой в Штатах.

И вот теперь, пока вся компания дожидалась миссис Стоун, графиня смотрела в стоящую перед нею рюмку с коньяком и явственно видела грозящую ей опасность. Ожидая приглашения на обед (которого так и не последовало), старая дама весь день почти ничего не ела и сейчас понимала, что, если хотя бы пригубит коньяк, он немедленно ударит ей в голову, и тогда у нее развяжется язык; но пока она твердила себе: «Пить нельзя, ни в коем случае», ее непослушная рука поднесла рюмку к носу, а стоило ей вдохнуть аромат коньяка и почувствовать его букет, как рюмка, словно сама собой, опрокинулась ей в горло, и на какой-то блаженный миг его обожгло и свело судорогой, а в следующее мгновение оно словно бы превратилось в шелковую нить, на которой воздушным шариком закачалась ее голова, и вот нить эта выскользнула из ослабевших пальцев, и шарик взмыл к потолку. До нее донесся собственный голос, произнесший имя миссис Стоун, донесся издалека, будто она стоит, подслушивая, за дверьми залы. Словно бы прижимая ухо к воображаемой преграде, она расслышала отчетливо одно только это имя, потом услыхала его опять и опять, а в промежутках – негромкое слитное жужжание возбужденных голосов. То и дело с языка у нее срывалось такое, от чего у нее самой перехватывало дыхание, хоть она и не слышала толком, что говорит. Чувствовала лишь, что губы у нее шевелятся не переставая – так подрагивают над цветком крылышки опьяненного нектаром насекомого. Она все шептала какие-то слова, и обе римлянки, трепеща от волнения, жадно тянулись к ней, упиваясь тем же пьянящим нектаром, а молодая киноактриса еще больше их взвинчивала приглушенными возгласами ужаса и удивления. Женщины сдвинули кресла теснее – графиня говорила быстрым хриплым шепотком и без конца метала взгляды на закрытую дверь прихожей, откуда, по ее расчетам, должна появиться та, кому они перемывали кости.

Но случилось так, что миссис Стоун вошла не через эту дверь. Она сперва направилась в спальню, чтобы снять шляпу и перчатки, и Паоло последовал за нею – смочить волосы одеколоном и пригладить их щеткой. Они не обменялись ни единым словом, ни разу не взглянули друг на друга. Безмолвные, словно двое воров, стояли они перед разными зеркалами, и прошла минута-другая, прежде чем миссис Стоун стала прислушиваться к негромкому мерному, как жужжание вентилятора, голосу графини. Собственно говоря, внимание миссис Стоун поначалу привлек даже не голос графини, а восклицание американской кинозвезды. Та повторила какое-то непонятное ей итальянское выражение, и, когда графиня с жестокою откровенностью объяснила его смысл, молодая женщина ахнула. Вот тогда миссис Стоун подошла к двери, но не открыла ее. Всегда как-то странно слушать, как люди говорят о тебе, не подозревая, что ты тут же, рядом. Даже если они употребляют при этом слова вполне обычные, все равно испытываешь чувство нереальности. Но разговор, который слушала миссис Стоун, изобиловал выражениями необычными и потряс ее до такой степени, что она будто со стороны увидела свою жизнь за последние года два; увидела, но осмыслить не смогла, словно бы ощупью пробиралась в кромешной тьме по какому-то незнакомому туннелю, и неожиданно в глаза ей потоком хлынул свет, и она, потрясенная, в ужасе отпрянула и от стены, по которой шарили ее руки, и от внезапно открывшейся ей картины.

Паоло, без сомнения, тоже прислушивался к разговору в соседней комнате, ибо, глянув на него через плечо, миссис Стоун увидела, что он стоит неподвижно, как замороженный; руки его – в одной щетка, в другой одеколон – застыли по обе стороны сверкающей черной головы. От ее взгляда он разморозился, швырнул щетку и одеколон на пол и кинулся к двери, у которой она стояла. – Подслушивать нехорошо, – бросил он на ходу и, оттолкнув ее, распахнул дверь и смело вышел в залу. Графиня придушенно вскрикнула от удивления, прочие дамы, виновато отпрянув от нее, вжались в спинки кресел, но Паоло и виду не подал, что слышал хоть слово из их разговора. Миссис Стоун последовала за ним не сразу. В приоткрытую дверь она смотрела, как его представили киноактрисе, как он поднес ее руку к губам и опустил, не поцеловав, – высший класс упадочно-утонченной римской галантности. Как он повторил этот жест, только еще небрежней, здороваясь с молодыми римлянками, затем с непринужденной грацией уселся на подлокотник кресла, в котором расположилась графиня. А миссис Стоун все стояла за приоткрытой дверью, и у нее не хватало духу ни выйти в залу, ни уйти обратно в спальню. Гостьи не могли не видеть нелепо застывшей в дверях хозяйки – широкий луч света выхватывал из полутьмы всю ее фигуру в переливчато-золотистом вечернем платье, – но ни одна из них не повернула головы в ее сторону. Напротив, дамы старательно отворачивались, словно решив притвориться, будто не замечают, как у них на глазах совершается нечто непристойное. Графиня несколько раз пыталась заговорить, но голос не повиновался ей. У нее явно начинался на нервной почве очередной приступ удушья. Остальные дамы с застывшими улыбками манекенов смотрели на Паоло, но Паоло был сама безмятежность, само изящество. Он предоставил им выпутываться из трудного положения самостоятельно, не помогая ничем – разве что фантастической своей непринужденностью. Одна рука его, как обычно, покоилась на колене: небрежно болтая с кинозвездой, он не глядел ей в глаза: вкрадчивый взор его скользил между ртом актрисы и юной грудью, которою она славилась. А миссис Стоун все стояла за приоткрытой дверью, в столбе яркого света, словно зрительница, оказавшаяся так близко к сцене, что залита ее огнями. Графине между тем становилось все хуже. Она потянулась к рюмке с коньяком, но поднять ее была не в силах. Когда же отчаянным рывком она все-таки поднесла рюмку ко рту, оказалось, что она пуста. И тут миссис Стоун вдруг услышала собственный голос: – Паоло, – услыхала она, – у графини рюмка скучает. – Потом, словно со стороны, увидела, как входит в залу, машинально здоровается с гостями, извиняется за свое опоздание. Наконец она обратилась к графине: – Ну, теперь можете рассказывать дальше.

Рюмка старой дамы уже была наполнена, дыхание ее выровнялось, а может, ей придала уверенности рука Паоло, небрежно лежащая у нее на плече. – А-а, – ответила она, – я просто рассказываю мисс Томпсон, как шикарно синьора Кугэн проводила сезон на Капри.

– До чего же смешная старуха эта Кугэн! – бросил Паоло и, спрыгнув с подлокотника кресла, протянул руку кинозвезде: – Выйдемте на террасу, я покажу вам семь холмов, на которых стоит Рим.

И миссис Стоун осталась в компании римских дам, с чрезвычайным оживлением заговоривших о летней опере в термах Каракаллы. Минуту-другую миссис Стоун просидела молча, ничего не видя и не слыша. Тем временем дворецкий установил проектор, повесил экран. Потом осведомился, не угодно ли дамам приступить к просмотру. Миссис Стоун сказала, что они готовы, свет в зале погас, и тогда, под тем предлогом, что нужно еще позвать Паоло и американскую кинозвезду, миссис Стоун вышла на террасу. Там она обнаружила только Паоло и прохладную молодую луну, которая незадолго перед тем показалась ей поразительно с ним схожей.

– А где королева серебристого экрана? – осведомилась она.

– Ушла, – ответил Паоло.

– Почему же так скоро?

– А я знал, не пройдет и пяти минут, как вы сюда за нами явитесь.

– Что-то не вижу связи между этой дурацкой репликой и своим вопросом, – сказала миссис Стоун.

У нее вдруг возникло такое же ощущение, как перед тем у графини: будто бы голова ее – воздушный шарик на нити, выскользнувшей из непослушных пальцев, но причиной тому был не выпитый на голодный желудок коньяк и не подогретая им злоба, а дикий страх, заставляющий человека стремиться навстречу опасности, вместо того чтобы бежать от нее.

– Я объяснил ей, что вы в истерике, и посоветовал уйти.

– Уже третий, нет, четвертый раз за сегодняшний вечер ты жестоко меня оскорбляешь! – выкрикнула миссис Стоун. – Сперва у «Розати», где ты так гнусно заигрывал с пьяной девкой, что мне пришлось уйти, потом у «Альфредо», когда ты ни с того…

– Ради бога, – сказал Паоло, – у меня голова раскалывается.

– Голова у тебя вроде тех французских часов на камине: сквозь стеклянный колпак видно, как работают колесики и пружинки. Я заранее знаю, что ты скажешь и сделаешь – так же точно, как знаю, когда будут бить часы! Сейчас ты скажешь, что не можешь сегодня остаться у меня. Что, неправда? Но не из-за головной боли, а потому что отсюда отправишься прямиком в «Эксцельсиор», где у тебя свидание с этой подлой…

– Уж кому бы и говорить о подлости, но только не вам.

– Думаешь, я не знаю, почему ее притащили сюда? Да потому, что твоя приятельница графиня – просто сводница, у нее целый набор смазливых юнцов, она сама называет их «marchette» и продает тому, кто даст подороже. Но она поняла, что со мной этот грязный номер не пройдет, и теперь рассчитывает перепродать тебя – решила, что на сей раз нашлась подходящая покупательница!

– Вот не знал, что вместо души у вас выгребная яма!

– Если душа у меня и стала выгребной ямой, так лишь потому, что я связалась с…

– Постойте! – оборвал ее Паоло. Одной рукой он зажал ей рот, другою больно впился в мякоть плеча. – Постойте, сейчас я вам кое-что скажу. Придется вам выметаться из Рима. Да, выметаться, потому что вы загубили свою репутацию, и я нисколько не удивлюсь, если квестура откажется продлить вам permesso di saggiorno[21]21
  Вид на жительство (итал.).


[Закрыть]. Конечно, это дело не мое, это дело ваше и квестуры. Но лично мне всего противней ваша непорядочность!

– Паоло, ты с ума сошел?

– Нет, я в здравом уме и твердой памяти. Я помню, вы еще в феврале обещали помочь моему другу Фабио, он потерял все, доверившись тому гнусному попу, что спекулировал на черном рынке!

– Ах, Паоло! – выкрикнула она.

– Ах, Паоло! – передразнил он.

– Я-то думала, эта пакость мне просто померещилась, а если ты и впрямь говорил такое, то теперь уже можно об этом позабыть!

– До чего же удобно все валить на плохую память!

– Паоло, как ты смеешь так со мной разговаривать! – с детской обидой выкрикнула она.

Он снова зажал ей рот рукою.

– В комнатах люди, услышат – все разболтают!

– Плевала я на людей! Сейчас же объясни, как ты посмел говорить мне такие ужасные, оскорбительные вещи!

– Ничего я такого не говорил – только…

– Нет, ты сказал, что…

Но тут Паоло зажал ей рот с такой силой, что она уже не могла вымолвить ни слова.

– Вы не желаете меня слушать, – прошипел он. – Вас предупреждают, а вам хоть бы что. Вы прямо лопаетесь от спеси, кичитесь своей славой, своим богатством, снимками в журналах мод, этим своим мужем, королем вощенки, который оставил вам миллионы. Так вот, знайте же: Рим – очень древний город. Риму три тысячи лет, а сколько лет вам? Пятьдесят?

– Пятьдесят! – выдохнула она.

Цифра эта ее доконала.

«Не терять достоинства», – шепнула она себе, но то были всего-навсего слова, произнесенные шепотом, и бушующий в ней вихрь ярости подхватил их и унес прочь.

Паоло двинулся было к двери, ведущей в комнаты, но миссис Стоун, ринувшись за ним с быстротою ширококрылой птицы, опередила его. Она распахнула дверь так неистово, что стекла затряслись и треснули. А что она кричала римским дамам, этого миссис Стоун потом уже вспомнить не могла.

Она видела, как у графини выскользнула из рук рюмка с коньяком, упала и разбилась, но звука не слышала. Слышала свой крик, но слов не разбирала. Да и собственный голос казался ей чужим – своего рода обман чувств, такое бывало с нею и раньше, когда в какой-нибудь сцене приходилось изображать бурные страсти чуть ли не в сотый раз, и от этого слова роли произносились сами собой, привычно и бездумно. Она не заметила даже, что в залу вбежал Паоло – поняла это, лишь когда рука его снова зажала ей рот; не осознала и того, что с отчаяния кусает его ладонь – это дошло до нее лишь тогда, когда он с проклятием отдернул руку, а другою ударил ее по лицу.

Казалось, на этом все должно бы и кончиться, все разом, но нет, последовало продолжение – совершеннейший фарс: графине никак не удавалось выбраться из кресла. Пытаясь встать, она навалилась всей тяжестью на палку, палка скользнула куда-то вбок, графиня беспомощно вцепилась в ручки кресла, приподнялась и снова рухнула на сиденье. Две другие дамы подхватили ее под локти, и в конце концов им удалось ее поднять, но, пока они вели старуху в прихожую, поддерживая с обеих сторон, ноги у нее подгибались, как гуттаперчевые – ни дать ни взять опереточный комик, изображающий пьяного.

* * *

«Я плыву, меня сносит течением», – сказала себе миссис Стоун.

Она бесцельно слонялась из комнаты в комнату. Смотрела на широкий белый простор своей одинокой постели. Стояла недвижно и вслушивалась в тишину – так напряженно, что различала тиканье часов за стеною, в зале. Да, время тоже куда-то уплывает. И сон тоже. Сон плывет над древним городом. А если выглянуть в окно или же побродить по террасе, поймешь: даже небо плывет куда-то. Все плывет, уплывает. И есть ли на свете что-нибудь, кроме этого постоянного чудовищно бесцельного течения времени и бытия? Есть ли вообще хоть что-нибудь, что остается на месте? Да, есть. Вон та одинокая фигура под египетским обелиском. Этого человека, видно, не сносит течением. Он стоит и стоит внизу, там же, где стоял в предвечерний час, когда Паоло ей на него указал. А все остальное плывет, уплывает. Само бытие бесцельно плывет, и она плывет вместе с ним. Вот ее снова внесло в залу. Протащило через всю комнату к камину, и тут из-под стеклянного колпака французских часов, сквозь который отчетливо видно, как действует их механизм, как они бьют, возвещая о беспрестанном, бесцельном течении времена, она извлекла сложенный вдвое листок красной писчей бумаги, в котором лежали еще две бумажки поплотнее – белая карточка с именем и адресом парижского хирурга и маленький фотоснимок: очень красивое, но какое-то неживое женское лицо; неживое – потому что лишено выражения, а лишено выражения – потому что все морщины и складки исчезли после пластической операции, которую сделал тот самый парижский хирург, чье имя стоит на белой карточке. На обороте снимка неверной, дрожащей от радостного возбуждения рукой нацарапано всего пять слов: «Вот как я выгляжу теперь!» Она снова взглянула на листок красной писчей бумаги, на небрежную подпись в самом его низу – имя старой ее приятельницы. Письмо лежит из каминной полке уже давно, да, очень давно – с начала зимы. И зачем вообще было хранить его? Неужели в мыслях у нее это?Нет. Конечно же, нет. А все же зачем тогда было хранить письмо, адрес хирурга и фотографию, зачем было прятать их от постороннего глаза под колпаком часов? Она сунула все три бумажки на прежнее место и осталась перед камином – посмотреть, как работает сверкающий медью часовой механизм. Вот крошечный медный молоточек поднялся. На мгновение замер на весу. Затем быстро, раз за разом, трижды ударил по стеклянному колокольчику, скользнул на прежнее место и снова застыл в неподвижности. А время по-прежнему плывет, уплывает. Свидетельство тому – беспрестанное тиканье часов. И она тоже опять плывет куда-то, ее кружит, несет течением. Вот занесло обратно в спальню. И снова она глядит на широкий белый простор своей одинокой постели. Заснеженный пейзаж, кусок совершенно пустынного пространства. Где-то, неразличимая на гладкой его поверхности, притаилась чащоба сна, и ночами, не направляемый волей, ум бесцельно кружит там меж кружащих теней – сновидений, в которых нет никакого смысла, а если и есть, то постичь его невозможно. И, глядя на белизну постели, она покачала головой. Сказала себе: нет. Это ни к чему. И тут ее вынесло из спальни в ванную, она наполнила под краном стакан и со стаканом в руке побрела обратно в спальню и стала потягивать воду, хотя пить ей совсем не хотелось. А ведь оно все длится – нескончаемое ничто. Это ее бесцельное кружение в пустоте и есть ничто. Так пусть же будет хоть что-то, сказала она себе. Что угодно – только не это затянувшееся ничто. Нельзя, чтобы ничто длилось, и длилось, и длилось – вот как сейчас!

Немного спустя она обнаружила, что стоит на террасе, у балюстрады. И вот тут начинает свершаться то самое что-то, которое заменит собою ничто. Что-то такое, чего у нее раньше и в мыслях не было, чего она никак не желала, а вот теперь делает все, чтобы оно свершилось. И свершается это по ее воле, ибо не кто иной, как она подает знак: быстро взмахивает в темном ночном воздухе белым платком, завертывает в него два тяжелых железных ключа от входа в палаццо и бросает вниз. И тогда там, внизу, одинокая фигура, единственное, что как будто сохраняло устойчивость, пока саму ее бесцельно носило в пустоте, сошла со своего обычного места под египетским обелиском и стремительно наклонилась – поднять белеющий на мостовой сверточек. Рывком запрокинулась голова, один быстрый взгляд вверх, на нее, и фигура уже движется к ней – даже теперь, постепенно скрываясь из виду, она все равно приближается, а не уходит. Вот она исчезает с глаз, вот совсем исчезла под карнизом, нависающим над входом в палаццо, и теперь уж недолго ждать, да, совсем недолго – считанные минуты, и в затянувшееся ничто вторгнется нечто, в ужасающей пустоте возникнет что-то.

Миссис Стоун взглянула на небо: да ведь оно как будто вдруг перестало уплывать, остановилось! Она улыбнулась самой себе, прошептала: «Смотри-ка! Меня уже не кружит в пустоте!»