Текст книги "Гений. Оплот"

Юджин решил обратиться к владельцам художественных магазинов и попытаться продать им оставшиеся у него картины. А картин было довольно много. Если выручить за них приличную сумму, можно будет прожить на эти деньги изрядный срок – пока он снова не станет на ноги. Когда картины прибыли в его одинокую комнату и он с какой-то нерешительностью и грустью стал распаковывать и расставлять их, они показались ему превосходными. Неужели они не найдут себе покупателей, после того как критики приняли их так восторженно да и мосье Шарль высказал о них такое высокое мнение? Разумеется, их купят, их с руками оторвут. Но когда он стал приглядываться к витринам художественных магазинов, его постигло разочарование: здесь вовсе не так уж гонялись за картинами. Пусть его полотна и хороши, нельзя, однако, забывать, что художников много, и притом превосходных художников. Ему неудобно было обращаться в крупные магазины, так как его имя было связано с фирмой «Кельнер и сын». В более мелких у него, пожалуй, и возьмут что-нибудь, но не все, – может быть, один, в лучшем случае два этюда, да и то за гроши. Как зло посмеялась над ним судьба! Он, Юджин Витла, уже три года назад видевший себя на пороге благополучия, сидит сейчас в своей комнате, в каком-то темном переулке, и ломает голову над тем, откуда взять денег, чтобы перебиться лето, как сбыть картины, которые всего два года назад казались ему основой будущего благосостояния! Он решил обратиться к какому-нибудь комиссионеру средней руки, предложить ему зайти посмотреть его произведения, а в случае крайней нужды продать мелким барышникам часть картин за наличные. Так или иначе, он должен поскорее раздобыть денег. Нельзя же до бесконечности оставлять Анджелу в Блэквуде.

Он зашел к Джейкобу Бергману, Анри Ларю и братьям Потль и спросил, не хотят ли они посмотреть его картины. Бергман, который сам управлял своим магазином, вспомнил Юджина – он был на обеих его выставках, – но не проявил особого энтузиазма; все же он полюбопытствовал, сколько холстов было продано и за какую цену, и Юджин ответил ему.

– Что ж, принесите две-три картины и оставьте на комиссию. Ведь вы знаете, как эти дела делаются, – может, кому-нибудь и понравится. Трудно сказать заранее.

Он добавил, что за комиссию берет двадцать пять процентов и в случае продажи даст Юджину знать. Прийти и посмотреть картины он отказался. Пусть Юджин выберет по своему вкусу. То же самое повторилось и у Анри Ларю, и у братьев Потль, причем оказалось, что последние даже не слыхали про него. Они предложили ему показать что-нибудь из его работ. Юджин был не слишком оскорблен таким невежеством, – судя по тому, как шли дела, он понимал, что в дальнейшем можно еще и не того ожидать.

Другим художественным магазинам он не решался доверить продажу своих картин, а таскать их по редакциям журналов (где можно было в случае удачи рассчитывать на сто двадцать пять и даже сто пятьдесят долларов за каждую) считал неудобным. Ему не хотелось, чтобы в журнально-художественном мире стало известно, в каком он положении. Хадсон Дьюла был его лучшим другом, но кто знает, заведует ли он еще художественным отделом журнала «Труф». (Между прочим, Дьюла действительно там больше не работал.) Оставался Ян Янсен и еще кое-кто, но они, несомненно, продолжают считать его преуспевающим художником. Таким образом, гордость создавала для Юджина дополнительные затруднения. Как же он будет существовать, если обращаться в журналы не хочет, а что-нибудь новое создать не в состоянии? Юджин решил походить по небольшим магазинам с одной какой-нибудь картиной, предлагая ее за наличные. Там, вероятно, никто не знает его, а картина может понравиться. Это позволит ему без большого ущерба для своего самолюбия согласиться на любую цену, какую ему предложат, если только она не будет совсем уж мизерной.

В одно ясное майское утро он сделал такую попытку, и, хотя она принесла известные результаты, прекрасный день был для Юджина совершенно испорчен. Захватив с собою один из нью-йоркских этюдов, он понес его в третьестепенный магазинчик, который как-то заметил на Шестой авеню. Не вдаваясь в объяснения, он спросил, не купят ли у него эту вещь. Владелец, маленький, смуглый человечек семитского происхождения, с любопытством посмотрел на художника, а затем на картину. Ему с первого же взгляда стало ясно, что человек этот в затруднительном положении и что ему до зарезу надо продать свой этюд. Он подумал, что может купить эту вещь за бесценок, но сомневался, стоит ли покупать. Сюжет картины был не слишком популярный – знаменитый ресторан на Шестой авеню, за аркой надземной железной дороги, сквозь густую сетку дождя прорываются яркие полосы света. Много лет спустя один коллекционер из Канзас-Сити откопал эту картину на аукционе старой мебели и поместил ее среди своих шедевров. В это утро, однако, ее достоинства были не так очевидны.

– У вас в окне, я вижу, иногда выставляются картины. Вы покупаете подлинники?

– Случается, – равнодушно отозвался владелец. – Только не часто. Что у вас там?

– У меня картина маслом, которую я не так давно написал. Я иногда занимаюсь этим. Может быть, посмотрите?

Владелец магазина стоял возле Юджина с безразличным видом, пока тот развязывал тесемку, распаковывал полотно и ставил его перед ним. Картина произвела на него впечатление, но он подумал, что она едва ли придется по вкусу среднему покупателю.

– Вряд ли я мог бы продать здесь это, – заметил он, пожимая плечами. – Вещь хорошая, но у нас очень небольшой спрос на картины. Будь это обыкновенный пейзаж, или марина, или женская головка… Вот женские головки лучше всего идут. А ваша – очень сомневаюсь, удастся ли мне сбыть ее. Оставьте на комиссию, если хотите. Может быть, кому-нибудь понравится. А покупать мне ее, пожалуй, не к чему.

– А мне не к чему оставлять ее на комиссию, – с раздражением ответил Юджин.

Оставить свою картину в какой-то лавочке, где-то в переулке, да еще на комиссию! Нет, на это он не согласен. Ему хотелось ответить резкостью, но он подавил в себе вспышку гнева и спросил:

– А сколько бы вы дали за нее, если бы она вам подошла?

– Гм, – владелец магазина задумчиво поджал губы, – долларов десять – не больше. Тут у нас нельзя запрашивать больших цен. Настоящий покупатель идет на Пятую авеню.

Юджина передернуло. Десять долларов! Боже, какая унизительная сумма! Стоило приходить сюда! Уж лучше иметь дело с журналами и с большими магазинами. Но где они? К кому вообще обратиться? Где они, эти магазины, которые были бы лучше вот этой лавчонки, если не считать крупных фирм, куда он уже наведывался? Так не разумнее ли придержать полотна, а пока что взяться за какую-нибудь работу? Ведь у него всего тридцать пять холстов, и если отдавать их по такой цене, он за все выручит каких-нибудь триста пятьдесят долларов. Какой от них прок! Его настроение и эта последняя попытка говорили ему, что больше выручить не удастся. Ему будут предлагать долларов пятнадцать, а возможно, и того меньше, и в результате положение его нисколько не улучшится. И картины уйдут, и денег не будет. Надо найти работу и сохранить картины. Но чем заняться?

Человеку в положении Юджина (ему исполнился тридцать один год, и он не имел никакого образования, кроме того, что сумел получить в процессе развития своего вкуса и таланта) было очень трудно приискать себе какую-нибудь работу. Главным препятствием было, конечно, нервное расстройство, которое сказывалось и на его внешности. Он производил впечатление растерянного, удрученного человека и уже тем самым был мало приемлем для всякого, кто хотел бы видеть своим служащим здорового, энергичного мужчину. Вдобавок весь его вид и манеры безошибочно выдавали в нем художника – изысканного, замкнутого и чувствительного. Временами он держался с надменной холодностью, особенно когда находился среди людей, казавшихся ему вульгарными, или таких, которые старались показать свое превосходство над ним. А главное, он не мог придумать ничего такого, чем ему хотелось бы заняться. Мысль вернуться к искусству не давала Юджину покоя; только оно и могло выручить его в этот критический период его жизни. Ему не раз приходило в голову, что было бы недурно устроиться заведующим художественным отделом в каком-нибудь журнале, – из него, пожалуй, вышел бы дельный редактор. Было время, когда ему казалось, что он мог бы заняться литературой, но с этим давно покончено. После фельетонов в Чикаго он ничего не писал, а в теперешнем состоянии ему нечего и думать об этом занятии – оно не для него. Какого труда стоило ему даже составить связное и разумное письмо Анджеле. Оглядываясь на свою жизнь в Чикаго, он вспомнил, что был когда-то инкассатором и возчиком в прачечной, и подумал, что мог бы, пожалуй, найти что-нибудь в этом роде. Почему не попытаться получить место вагоновожатого или конторщика в мануфактурном магазине? Регулярный рабочий день и постоянные обязанности могут оказать на него самое благотворное действие. Но как найти такую работу?

Если бы Юджин не был в столь угнетенном состоянии, это было бы вовсе не трудно, так как физически он был достаточно крепок и мог справиться с любой несложной работой. Ему достаточно было просто и откровенно поговорить с мосье Шарлем или Айзеком Вертхеймом и, воспользовавшись их влиянием, приискать себе занятие, которое дало бы ему возможность перебиться. Но он был слишком щепетилен, а болезнь делала его к тому же застенчивым и робким. Мысль, что придется отказаться от искусства и работать в другой области, вызывала у него одно только желание – укрыться возможно дальше от людских глаз. Как может он со своей внешностью, со своей репутацией, со своими изысканными вкусами якшаться с вагоновожатыми, продавцами, железнодорожными рабочими и возчиками? Нет, это невозможно, это выше его сил. Да и работа такого рода для него – дело далекого прошлого, так, по крайней мере, ему казалось. Он покончил с нею раз навсегда еще в дни своей учебы в Институте искусств. Снова искать такую работу – да разве он способен на это? Целыми днями бродил он по улицам, а по возвращении домой бросался к мольберту, чтобы посмотреть, не вернулся ли к нему его дар, или писал длинные, бессвязные, взволнованные письма Анджеле. Это было поистине жалкое состояние. Иногда в припадке отчаяния Юджин хватал какую-нибудь картину и, исходив с ней немало миль, отдавал за десять-пятнадцать долларов. Единственное, что его спасало, – это ходьба, он чувствовал себя тогда лучше. Красота природы, кипучая человеческая деятельность занимали его и отвлекали от тяжких мыслей. Бывали вечера, когда он приходил домой с ощущением, что в нем произошла чудодейственная перемена, что дело идет на поправку; но это продолжалось недолго, а потом прежнее настроение овладевало им… Так провел он три месяца, беспомощно плывя по течению, пока не понял наконец, что время не ждет, осень и зима не за горами, а у него скоро не останется ни одного цента.

В полном отчаянии Юджин сперва пытался найти место художественного редактора, но, побывав в трех журналах, очень скоро убедился, что такого рода места не раздаются направо и налево, да еще неопытным людям. Для этого надо было иметь определенный стаж, как и во всякой другой области, и предпочтение отдавалось тому, кто уже занимался такой работой где-нибудь в другом месте. Ни имя Юджина, ни его внешность, по-видимому, не производили никакого впечатления на джентльменов, к которым он обращался. Они слыхали о нем как об иллюстраторе и художнике, но его вид говорил о том, что место нужно ему лишь как временное прибежище для поправления расстроенного здоровья, а не для энергичной вдохновенной работы, и потому они не желали иметь с ним дела. Он решил попытать счастья в трех крупнейших книгоиздательствах, но там не оказалось вакансий. Надо сказать, что Юджин имел весьма слабое представление о сложности и ответственности редакторской работы, но сам он этого не понимал. Теперь оставались только мануфактурные магазины, городской трамвай и конторы по найму рабочих при крупных железных дорогах и фабриках. Он с сомнением смотрел на сахарные заводы, на табачные фабрики, на транспортные конторы, на товарные склады и гадал, удастся ли ему найти службу, хотя бы за десять долларов в неделю. В случае удачи (и если к тому же найдется покупатель на одну из его картин, выставленных у Джейкоба Бергмана, Анри Ларю и у братьев Потль) он как-нибудь обернется. Он может даже прожить на эти деньги вместе с Анджелой, если будет время от времени продавать этюд за десять-пятнадцать долларов. Сейчас комната и стол обходились ему в семь долларов в неделю, и ему стоило большого труда сохранить неприкосновенными те сто долларов, которые остались у него после первых затрат на обзаведение. Его пугала мысль, что, распродав все картины за бесценок, он впоследствии пожалеет об этом.

Найти работу нелегко даже при самых благоприятных условиях, когда человек здоров, молод и честолюбив, а о том, как трудно найти ее при условиях неблагоприятных, не приходится и говорить. Представьте себе – если вы обладаете воображением – толпы людей в сорок, пятьдесят, сто человек, дожидающиеся у каждого бюро по найму, у каждого трамвайного парка (в те особые дни, когда принимаются и рассматриваются заявления), у каждого крупного магазина, фабрики, мастерской или конторы, где, согласно объявлению в газете, требуется тот или иной работник или работница. Сплошь и рядом, когда Юджин пробовал обращаться в такие места, оказывалось, что его уже опередила целая толпа людей, которые с любопытством разглядывали его и, очевидно, недоумевали: неужели этот франт пришел искать работу? Они казались ему совсем не такими, как он сам. Здесь были люди почти без образования, хорошо знакомые с тяготами жизни, которые очерствили их сердца; молодые люди, вялые, жалкие, рано изжившие себя; люди, подобные ему самому, один вид которых говорил о том, что они знавали лучшие дни, и люди, на чьих лицах было написано, что они уже побывали во всяких переделках. Но больше всего смущало Юджина то, что среди чаявших работы он неизменно встречал жизнерадостных, энергичных юношей, лет девятнадцати-двадцати, таких, каким был он сам, когда впервые приехал в Чикаго. Они были всюду, куда бы он ни направился. Их присутствие каждый раз мешало ему открыть цель своего прихода. Он не мог заставить себя это сделать. Последнее мужество покидало его. Он понимал, что у него неподходящий вид для человека, ищущего работы. Стыд и смущение овладевали им.

Он узнал, что эти люди встают в четыре часа утра, чтобы купить газету, и мчатся по адресу, указанному в объявлении, стремясь занять очередь поближе и обогнать других. Он узнал, например, что официанты, повара, служащие гостиниц часто дежурят всю ночь напролет и в два часа ночи – будь то зимой или летом, в дождь или в снег, в зной или в стужу, – купив газету, спешат по адресам, указанным в объявлениях. Он узнал, что люди, ждущие в очереди, могут становиться насмешливыми, грубыми, воинственными, по мере того как прибытие все большего числа претендентов уменьшает их шансы на получение места. И такая погоня за работой идет непрерывно – и зимою, и летом, и в зной, и в стужу, и в дождь, и в снег. С видом безучастного зрителя Юджин, отойдя в сторонку, следил за толпой и слушал, как люди, измученные ожиданием или утратившие всякую надежду, отпускали непристойные шутки, кляли свою жизнь и судьбу и на чем свет ругали каких-то влиятельных лиц – всех вместе и порознь. Для него в его теперешнем состоянии это было жуткое зрелище, напоминавшее работу двух жерновов: эти люди представлялись ему мякиной, и сам он был на положении такой вот мякины или ему грозило стать ею. Жизнь перестала с ним церемониться. Он будет падать все ниже и ниже и, может быть, никогда уже не поднимется на поверхность.

Мало кто из нас толком разбирается в том процессе расслоения, который делит людей на категории и классы, препятствуя свободному переходу отдельных лиц из одного класса в другой. Мы принимаем как нечто должное материальную среду, которую жизнь навязывает нашему темпераменту, нашим запросам и способностям. Священники, врачи, адвокаты, торговцы будто так и родятся с определенной склонностью к той или иной профессии, и то же самое можно сказать про конторского служащего, продавца, землекопа и дворника. У них свои житейские правила, свои объединения, свои классовые чувства. И хотя духовно люди разных профессий могут оказаться в близком родстве, физически они далеки друг от друга. После месяца, проведенного в поисках работы, Юджин узнал больше об этом расслоении общества на классы, чем когда-либо рассчитывал узнать. Он обнаружил, что многие профессии ему недоступны – одни в силу особенностей его темперамента, другие из-за недостатка физической сноровки, третьи вследствие неопытности, четвертые по возрасту и так далее. И те, кто отличался от него в том или другом отношении, а то и во всех, склонны были смотреть на него косо. Взгляд их, казалось, говорил: «Ты не такой, как мы. Зачем ты здесь?»

Однажды Юджин подошел к толпе, дожидавшейся у ворот трамвайного парка, и с присущим ему видом превосходства спросил у одного из стоявших поближе рабочих, где находится контора. Этот вопрос стоил ему немалых внутренних усилий.

– Уж не хочет ли и этот получить место кондуктора? Ты как думаешь? – услышал он чьи-то слова.

Почему-то это замечание сразу убило всю его решимость. Он поднялся по деревянной лестнице в маленькую контору, где выдавались бланки для заявлений, но даже не отважился попросить такой бланк. Он сделал вид, будто ищет кого-то, и тотчас же вышел. В другой раз, ожидая своей очереди у кабинета управляющего мануфактурным магазином, он услышал замечание какого-то юнца: «Гляди-ка, кто в продавцы лезет!» – и холод пробежал по его телу.

Трудно сказать, сколько еще продолжались бы эти бесцельные блуждания, если бы Юджин случайно не вспомнил, что кто-то из художников рассказывал ему, как один писатель, заболев нервным расстройством, обратился к президенту какой-то железнодорожной компании, и тот из уважения к его профессии пристроил его к разведывательной партии. Его отправили на какой-то отдаленный участок, и он работал там, получая ставку чернорабочего, пока не выздоровел. Юджин подумал, что вот и выход. Удивительно, как это раньше не пришло ему в голову. Ведь он тоже может обратиться с подобной просьбой, объяснив, что он художник, и его внешность подтвердит это. А так как он с полным правом может говорить о себе как о человеке, временно выбывшем из строя по нездоровью, то у него, несомненно, много шансов на успех.

Конечно, это не должность, которой он достоин, но все же работа; а поскольку она будет оплачиваться, это лучше, чем копать грядки на ферме у отца Анджелы.

Осуществить эту мысль и обратиться к президенту одной из нью-йоркских железнодорожных компаний не представляло больших трудностей. На следующее утро Юджин тщательно оделся и отправился в железнодорожное управление на Сорок второй улице; там он просмотрел список должностных лиц, вывешенный в одном из коридоров, и, узнав, что кабинет президента находится на третьем этаже, поднялся туда. Огромным напряжением воли заставив себя открыть дверь, он обнаружил, что попал всего лишь в приемную, где находился целый штат лиц, обслуживающих президента, к нему же самому доступ был только по вызову.

– Поговорите с секретарем, если он не занят, – посоветовал Юджину клерк, повертев в руках его визитную карточку.

В первый момент Юджин не знал, на что решиться, но затем подумал, что и секретарь, вероятно, в состоянии помочь ему. Он попросил передать свою карточку и сказал, что объяснит цель своего прихода только секретарю лично. Через несколько минут кто-то вышел к нему; это был один из младших секретарей – молодой человек лет двадцати восьми, полный, невысокого роста, любезный и, по-видимому, добродушный.

– Чем могу быть полезным? – спросил он.

Юджин уже сформулировал в уме свою просьбу, – ему хотелось изложить ее просто и кратко.

– Я желал бы повидать мистера Уилсона, чтобы узнать, не возьмет ли он меня чернорабочим на какой-нибудь участок своей дороги. Я художник по профессии, но сейчас страдаю неврастенией. Все врачи, к которым я обращался, советуют мне на некоторое время заняться простой физической работой. Я знаю, что мистер Уилсон помог таким образом одному писателю, мистеру Сэйвину, быть может, он не откажет и мне.

Услышав имя Сэйвина, младший секретарь оживился. К счастью для Юджина, он читал одну из книг Сэйвина, к тому же подкупающая наружность просителя, его рассказ о больном писателе и несомненная искренность произвели на него впечатление.

– Конторской работы вам не смогут предложить, это я точно знаю, – ответил он. – Такие места предоставляются только за выслугу лет. Но вы можете получить работу на каком-нибудь строительном участке, под руководством мастера. Трудно сказать что-нибудь определенное. Однако это очень тяжелый труд. Мистер Уилсон, конечно, не оставит вашей просьбы без внимания. Но я сильно сомневаюсь, – добавил он с сочувственной улыбкой, – достаточно ли вы крепки для такой работы. Кирка и лопата требуют изрядных сил.

– Мне кажется, сейчас об этом не стоит беспокоиться, – сказал Юджин с усталой улыбкой. – Я попробую и посмотрю, может быть, она мне поможет. Боюсь, что в моем состоянии это единственное средство. – Он опасался, как бы младший секретарь не раздумал и не ответил категорическим отказом.

– Можете вы подождать немного? – спросил тот, внимательно глядя на странного просителя; он решил, что перед ним важная персона, так как Юджин вызвался представить рекомендации от влиятельных лиц.

– Разумеется, – сказал Юджин.

Секретарь ушел и через полчаса вернулся с письмом в конверте.

– По нашему мнению, – сказал он, не скрывая, что президент компании тут ни при чем и он говорит от себя и от имени старшего секретаря, согласившегося с ним, что Юджину надо помочь, – вам лучше всего обратиться в технический отдел. Мистер Хобсен, наш главный инженер, устроит вас. С этим письмом вы, я полагаю, получите то, о чем просите.

Юджин воспрянул духом. Он посмотрел на конверт, увидел, что письмо адресовано мистеру Вудрафу Хобсену, главному инженеру, и, не теряя времени на чтение, горячо поблагодарил младшего секретаря и вышел. В вестибюле, в достаточном отдалении от кабинета президента, он вскрыл конверт и обнаружил, что в записке весьма бесцеремонно говорится о нем как о «м-ре Юджине Витле – художнике, временно потерявшем трудоспособность вследствие неврастении» и так далее, «желающем получить работу на каком-нибудь строительном участке. Секретариат президента ходатайствует об удовлетворении просьбы».

Прочитав письмо, Юджин понял, что место ему обеспечено. И это навело его на любопытные мысли по поводу расслоения общества. Как чернорабочий он ничто, но, будучи художником, он может получить место чернорабочего. Следовательно, его дарование художника все же чего-нибудь да стоит. Оно дало ему возможность найти себе какое-то прибежище. Юджин с радостью за нее ухватился и несколько минут спустя вручил конверт младшему секретарю главного инженера. Он не был принят никем из заправил, но получил взамен другое письмо, адресованное мистеру Уильяму Хейверфорду, начальнику службы пути, малокровному джентльмену лет сорока, под началом которого, как Юджин узнал не далее чем через полчаса, работало тринадцать тысяч человек. Мистер Хейверфорд внимательно пробежал глазами письмо из конторы главного инженера. Он был очень удивлен странной просьбой Юджина и его внешним видом. Художники – люди странные. Вот, например, этот. В наружности Юджина он заметил какое-то сходство с самим собой.

– Художник? – внимательно переспросил он. – И вы хотите поступить к нам чернорабочим?

Он вперил в Юджина взгляд зорких, черных как уголь глаз, оживлявших его длинное, грушевидное лицо. Юджин обратил внимание на его тонкие белые пальцы и на копну темных волос над высоким бледным лбом.

– Неврастения? Мне в последнее время часто приходится слышать о ней, но сам я никогда этой болезнью не страдал. Я нахожу, что, когда нервы начинают пошаливать, очень полезно прибегнуть к гантелям. Вы, вероятно, знаете эти штуки?

– Да, видел, – ответил Юджин. – Но моя болезнь, пожалуй, слишком серьезна, чтобы ее можно было вылечить такими средствами. Я много путешествовал, но и это не пошло мне на пользу. Мне, должно быть, полезно поработать физически, заняться делом, которое я обязан буду выполнять. Комнатная гимнастика тут не поможет. Вероятно, мне необходимо переменить обстановку. Буду чрезвычайно признателен, если вы возьмете меня на какую-нибудь должность.

– Что ж, может быть, вы и правы, – мягко сказал мистер Хейверфорд. – Но только работа поденщика, как вы убедитесь, дело нелегкое. По правде говоря, я не уверен, что вы долго выдержите.

Он подошел к карте под стеклом, на которой были изображены все участки железной дороги от Новой Англии до Чикаго и Сент-Луиса, и спокойно заметил:

– Я могу вас направить куда угодно – в Пенсильванию, в Нью-Йорк, Огайо, Мичиган, Канаду. – Его палец неторопливо двигался по карте. – В моем распоряжении тринадцать тысяч человек, и они разбросаны чуть не по всей стране.

Юджин с изумлением смотрел на него. Какой пост! Какая ответственность! Этот бледный смуглый человек сидит, как механик у распределительного щита, и управляет такой гигантской машиной.

– У вас под началом целая армия, – просто сказал он, и мистер Хейверфорд улыбнулся в ответ своей бледной улыбкой.

– Советую вам послушаться меня и не бросаться сразу на работу на строительном участке. Вы вряд ли способны сейчас на тяжелый труд. У нас есть тут, под самым городом, в Спионке, небольшая столярная мастерская, которая, по-моему, как нельзя лучше отвечает вашей цели. Она расположена на излучине у впадения одной небольшой речушки в Гудзон. Сейчас лето, и поставить вас на работу под палящим солнцем с партией итальянцев было бы, пожалуй, жестоко. Мой совет: отправляйтесь в Спионк. Там тоже будет достаточно трудно. После того как вы слегка закалитесь, я с удовольствием переброшу вас на другую работу, если вы пожелаете. Денежный вопрос, возможно, не играет для вас большой роли, но вы будете получать определенную плату – пятнадцать центов в час. Я дам вам письмо к мистеру Литлбрауну, инженеру участка, и он позаботится о том, чтобы вы получили соответствующее назначение.

Юджин поблагодарил Хейверфорда. Мысленно он улыбнулся замечанию этого человека, что денежный вопрос не играет для него большой роли. Пожалуй, это и в самом деле разумное предложение. Спионк – недалеко от города. Да и по описанию маленькая столярная мастерская, расположенная у речной излучины, понравилась ему. Это место, как он обнаружил, ознакомившись с картами участка, находилось почти в черте города. При желании он может жить в Нью-Йорке, в худшем случае – на окраине его.

Последовало новое письмо, на этот раз адресованное мистеру Генри С. Литлбрауну, высокому хмурому человеку, которого Юджин разыскал два дня спустя в Ионкерсе, в конторе участка; тот в свою очередь написал распоряжение мистеру Джозефу Бруксу, начальнику строительства в Монт-Хейвене, а секретарь последнего снабдил Юджина письмом к мистеру Джеку Стиксу, старшему мастеру столярной мастерской в Спионке. В пятницу Юджин вручил его по назначению, и в ответ ему было сказано, что он должен явиться на работу в понедельник в семь утра. Итак, Юджин мог поздравить себя с должностью поденщика.

Небольшая мастерская, о которой шла речь, была расположена в чрезвычайно живописном месте. Будь она построена по специальному заказу Юджина, и тогда нельзя было бы придумать ничего лучше. На небольшом мысе между рекой с одной стороны и железнодорожным полотном и маленькой речушкой (которую железная дорога пересекала выше по течению) – с другой стояло длинное приземистое двухэтажное строение с зеленой крышей, с красными стенами и огромным количеством окон, из которых открывался прекрасный вид на проходившие мимо яхты, пароходы и катера, на лодки, стоявшие у причала в небольшой тихой заводи, образуемой речкой. В воздухе звучала настоящая песня труда, так как мастерская была сплошь уставлена строгальными и токарными станками и тисками всевозможных размеров; огромный штат столяров изготовлял здесь столы, стулья, письменные столы – словом, всякую конторскую мебель, снабжая этими изделиями железнодорожные конторы и станции. На втором этаже перед каждым окном стояло по верстаку, а середину помещения занимало несколько машин – маленькая механическая ножовка, поперечная, ленточная и круглая пилы, строгальный станок и четыре или пять токарных. Внизу помещались машинное отделение, кузница, гигантский струг, большая ножовка и большая поперечная пила, склад и шкафы для инструментов. Во дворе высились штабеля лесоматериалов; здесь проходили рельсы, и дважды в день местный товарный поезд, так называемая «кукушка», останавливался, чтобы сгрузить лес или принять готовую мебель и прочее. Направляясь к мастерской, чтобы предъявить письмо, Юджин остановился у невысокой аккуратной ограды, прислушиваясь к мелодичному гудению пил и любуясь красивой заводью.

«Не может быть, чтобы работа здесь была так уж тяжела», – подумал он. Он видел столяров, выглядывавших из окон верхнего этажа, и двух рабочих в коричневых комбинезонах и свитерах, разгружавших платформу. Они несли на плечах огромные брусья, имевшие в поперечнике три дюйма на шесть. Неужели и ему предложат заняться этим? Едва ли. Мистер Хейверфорд совершенно определенно указывал в своем письме к мистеру Литлбрауну, что Юджина следует нагружать работой постепенно. Перетаскивание тяжелых брусьев представлялось ему не слишком подходящим началом, но письмо он все же передал. Предварительно он оглядел противоположный высокий берег с намерением присмотреть местечко, где он мог бы жить и питаться, но ничего подходящего не увидел. Живописные склоны берега были застроены особняками нью-йоркских богачей, предпочитавших жить за городом, и их не могло интересовать предложение новоиспеченного подсобного рабочего сдать ему на некоторое время комнату со столом. Юджину рисовался уже уютный домик и приятные люди, ибо, как это ни странно, удача с приисканием хотя бы и столь ничтожной работы внушила ему уверенность, что близится конец злополучной полосе в его жизни. Теперь он, очевидно, пойдет в гору. Вот только бы найти пристанище на лето в какой-нибудь тихой семье. Осенью, если его здоровье пойдет на поправку – а он не сомневался, что так и будет, – он выпишет сюда Анджелу. Возможно, что к этому времени какая-нибудь из комиссионных фирм – братья Потль, Джейкоб Бергман или Анри Ларю – продаст что-нибудь. Полтораста или двести долларов вместе с его заработком дадут им возможность прожить вполне сносно. При изобретательности и бережливости Анджелы, не говоря уже о его собственном вкусе, можно любому уголку придать красивый и благоустроенный вид.