Текст книги "Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера"

Мы получили разрешение на поездку, собрались и выехали. В Москве мы задержались на несколько часов в ожидании следующего поезда. В эти часы я видел военную Москву. Город выглядел спокойно, но в течение полусуток наши документы проверяли трижды. Поскользнувшись на льду мостовой, я упал и заполучил трещину кисти руки. Об этой трещине я сам узнал только позже, когда доехали до Вильно и до рентгена. Было очень больно, но я продержался, сильно сжав зубы. Боль в этой кисти возвращается и теперь в холодные дни как воспоминание о дороге в Вильно.

Мы приехали в Вильно и с ходу начали поиски раввина, который должен был дать нам дальнейшую «связь», но не смогли его найти. Нам говорили, что он уехал, но скоро вернется, и т. д. После пары недель мы начали понимать, что что-то тут не так – нам просто не хотят ответить. Мы сами искали Иегуду, но не смогли найти и его. Далее прошел слух (слухами жил весь город), что при переходе через границу взяли более ста человек литовских сионистов и их уже осудили на стандартный срок в семь лет. (В то время польским евреям было проще уехать, чем литовским: Советский Союз аннексировал Литву, и литовским евреям была закрыта дорога за границу.) Связь этого события с исчезновением раввина стала ясной, и мы прекратили все контакты. К тому времени мама нашла в уцелевшем архиве Вильнюсского университета документы, где было указано, что она польская гражданка. Это оказалось достаточно, и ей, как и мне, были выданы бумаги для репатриации в Польшу.

Вильно: те, кто остался жив

В Вильно мы сняли комнату в еврейской семье, которая создалась после того, как город был взят советской армией и польскими партизанами. Они недавно поженились, и их истории были страшны, но типичны.

Они не знали друг друга перед освобождением города от немцев. Муж долго прятался после уничтожения виленского гетто. Когда советская армия и партизаны ворвались в город, а на улицах шел бой, его случайно поймали немецкие солдаты. Трое из них отвели его на площадь перед ратушей и приказали рыть себе могилу. Потом дали ему сигарету, и он уселся с ногами в свою могилу и закурил. Они стояли над ним, болтая по-немецки. Он вдруг увидел или ему показалось, что двое из них смотрят в другую сторону, а третий подмигнул ему. Он решил: «Что же я теряю?» – вскочил и побежал к воротам. В старом Вильно было немало добавочных ворот вокруг площадей, за которыми были огороды и проходы на следующую улицу, – такими задворками можно было далеко пройти. Он пробежал через ворота, и минутой позже очереди автоматов разбили их вдребезги. Но в него не попали.

Далее он нашел один из штабов советских войск, атаковавших город. На него смотрели с удивлением и недоверием: «Кто ты?» Он сказал: «Я еврей» – и на это получил ответ: «Если так, почему ты жив?» – и далее: «Не мешай!» Его оттеснили. Какое-то время он стоял там, не зная, что делать. Потом к нему подошел один из офицеров штаба и сказал ему на хорошем литвацком идиш: «Убирайся отсюда к черту, а то тебя пристрелят». Он ушел и прятался еще несколько дней, пока не кончился бой.

У жены была своя история. В гетто она была с первым мужем и тремя детьми. Их взяли и погнали на Понары – в пригород, где проходили массовые расстрелы, всего там погибли около 75 тысяч жертв, большей частью евреев, но также поляков и пленных русских. Семью расстреляли, но женщина упала в глубокий ров с легким ранением. После обморока открыла глаза. Около нее лежали убитые дети и муж – тем, кто достреливали раненых, показалось, что и она мертва. Ночью она вылезла из коллективного гроба и, как была в одной ночной рубашке, испачканной кровью своих близких, пошла обратно в виленское гетто. Услышав это, я сказал: «Ты с ума сошла? Вернуться в гетто во время расстрелов?» На это она мне холодно ответила: «А куда мне было идти? Что еще мне было делать?» При окончательной ликвидации гетто, которая произошла вскоре, она попала в женский лагерь в Латвии, где шили униформы для немецкой армии. После освобождения опять вернулась в свой город. Встретилась с новым мужем. Они поженились. Когда я с ними познакомился, их главный семейный доход шел от продажи подержанной мебели – ее много осталось после погибших. Мне было 15, и мне тем более сложно было понять, как сохраняются здравый ум и воля к жизни после того, как много часов пролежишь в могиле со своей семьей.

***

От мужа этой пары я получил урок немалой важности – о том, что раньше не было для меня очевидным. Меня окружали руины любимого мною города, могилы большой части моей семьи и всего, что я годами хранил в душе как «родной дом». Я был сионистом, и у меня не было никаких сомнений в том, что все евреи должны делать, переживая Холокост. В этом духе я и спросил мужа из приютившей и нас пары: «Когда вы уезжаете в Польшу?» Он ответил: «А что мне делать в Польше?» Моей реакцией было: «В Польше-то делать нечего, но из Польши можно ехать дальше». – «А куда мне ехать дальше?» На что я резко ответил: «В Палестину!» На это он сказал: «Еврей, который побывал под еврейским начальством в гетто, не захочет никогда жить снова под евреями». Для сиониста услышать такое от человека, вернувшегося из ада, казалось невероятным. Это был урок, которого не забывают. При всей моей «предвзятости» я, по-видимому, уже тогда умел прислушиваться к вещам, не вписывающимся в мою картину мира. Это помогло в будущем.

Мама не была готова двигаться далее, не узнав, что произошло с дедом и Алинкой. Все последние годы ссылки в Сибири и потом в Самарканде вопрос судьбы ее дочери и отца незримо присутствовал в нашем доме. Никто не смел говорить об этом вслух. Никто не мог забыть о нем. У матери теплилась надежда, что блондинистую, голубоглазую, хорошо говорящую по-польски Алинку спасли. Это было возможным, были бы добрая воля, добрые люди и удача. Их не оказалось.

Мы нашли информацию о семье у прислуги деда, что они переходили в конце 1941 года в глубь гетто. Там терялись следы и деда, и Алинки. В доме бывшей дедовой служанки была «малина» – особо обустроенное место, где во время массовых арестов прятались евреи. Немцы и их еврейская полиция («юденполицаи») поэтапно «выкуривали» людей из таких мест. В результате дальнейших поисков мы нашли людей, которые видели, как группу пойманных евреев гнали от дома служанки деда в сторону Понар – места расстрелов. Те, кто нам об этом рассказывал, среди этих людей распознали деда. С тяжелым сердцем, исчерпав варианты поиска, мы решили двигаться дальше и на базе документов материнского университета выехали в Лодзь.

***

Добавочным неоконченным делом был Иегуда. Мы были сильно обеспокоены тем, что произошло с ним. Выехав из Самарканда, он исчез, и мы думали, что он может нуждаться в помощи. Добравшись до Лодзи, мы немедленно вышли при помощи отца на политическую организацию, к которой Иегуда принадлежал. К нам явились двое мужчин, очень молчаливых и спокойных, как он сам, и расспросили нас досконально обо всем, что мы знали про его планы. Мы, конечно, ничего не знали. В конце разговора они сказали, что в ближайшие дни их люди выедут на поиски.

После нескольких дней раздался стук в дверь нашей квартиры в Лодзи. Вошел Иегуда, улыбнулся этой своей теплой непроницаемой улыбкой и рассказал, что он демобилизовался из советской армии и, услышав об арестах на границах, залег на дно, прервал все связи. Далее на оставшиеся золотые монеты купил документы на другую фамилию и стал, согласно им, цыганом, который спешит в Польшу, чтобы догнать свой табор. Таким образом он только что добрался до Лодзи.

Мы так и не узнали, кем на самом деле был Иегуда, откуда он пришел, было ли то, что он нам рассказал, правдой или нет и что в конечном счете с ним стало. Но в истории Иегуды заложен опыт миллионов перемещенных лиц, которым пришлось прибегнуть к перемене личности – и, возможно, преступности – в поисках новой жизни и семейных связей, реальных или вымышленных, посреди руин старой Европы.

6. Польша в гражданской войне

Движение

Мы прибыли с мамой в Лодзь в феврале 1946 года. Многое там было еще «довоенным» – улицы, дома, еда, люди. Во время войны Лодзь была мощным центром текстильных заводов, принадлежавших немцам и работавших на армию. Город остался относительно не тронутым бомбежками союзных войск. Одно изменилось: исчезло все еврейское население. Варшава, предвоенная столица Польши, была разгромлена во время антинемецкого восстания, и в 1945 году Лодзь превратилась во временную столицу польского государства.

Отец встретил нас у поезда из Вильно, и мы с ходу попали в очень дорогой фешенебельный ресторан, явно слишком прекрасный для моих тогдашних предпочтений. Я недоедал четыре года, а это значило постоянное чувство нехватки еды, даже когда желудок полон. Теперь за каждым стулом стоял официант. Когда я положил на минуту нож и вилку, чтобы передохнуть – я не мог есть так много и так быстро, – чужая лапа протянулась над моим плечом и убрала мою тарелку. Мне инстинктивно захотелось его ударить, я реагировал как собака, у которой отбирают кость. А официант просто поставил передо мной следующую тарелку, наполненную прекрасной едой.

Родители говорили беспрерывно о том, что происходило с ними в течение последнего года. Вспомнив обо мне, отец повернулся и сказал: «Тодик (это было мое семейное имя), мы опять живем нормально. Если чего-нибудь хочешь, ты скажи». Прозвучало как: «Хочешь мотоцикл? Или другую дорогую игрушку?» Я явно удивил его, спросив: «Движение легально?» Он ответил: «Да, легально». «Если так, хорошо, своди меня туда». Он сказал: «Передохни и освойся, через несколько дней я тебя возьму в местное отделение Движения». Я ответил: «Нет, завтра!» – «Ну, хорошо, завтра».

Так я оказался в местном отделении Ха-Ноар Ха-Циони («Сионистская молодежь» на иврите) – молодежном движении, воссозданном сионистской партией, в которой состоял мой отец, действовавшей под названием Ха-Ихуд («Объединенные» на иврите). Клуб, где проходили партийные встречи, размещался в подвале крупного здания. На стенах висели фотографии Палестины, а в зале прыгали и танцевали ребята, распевая песни на иврите. Позже мои новые друзья описали мне, как я виделся им в то время. Я стоял в защитной позе спиной к стене в маминой шубе и ушанке, чуб на глаза, и молча смотрел вокруг. Очень угрюмо. Меня не трогали: было, по-видимому, всем ясно, что ко мне не надо подходить. Ребята не понимали одного: как для меня невероятно все это было и что я набычился, потому что мне очень хотелось плакать. А мальчикам не разрешается плакать.

Это был четверг. А днем позже был Кабалат Шабат – праздник встречи субботы, который в сионистских молодежных движениях отмечали особо, собираясь вместе и веселясь. Мне сказали, где эта встреча произойдет завтра. Я прибыл туда в указанное время. Войдя в типичный для Лодзи узкий проход меж высоких домов, я услышал: «Руки вверх!» – и пара винтовочных дул уткнулась мне в лицо. Пришлось поднять руки. Они ощупали меня, и кто-то бросил: «Не вооружен». Меня спросили: «Кто ты?» – я ответил: «Меня пригласили на „Кабалат Шабат“». – «Откуда взялся? Мы тебя не знаем». – «Я новый член Движения». – «Кого из нас знаешь?» Я назвал имя Луцека, которого встретил днем раньше. Его вызвали, и он подтвердил, что я «свой». Я спросил: «Кто вы? Почему вы так „на взводе“?» – и получил ответ: «Мы – самооборона, поднимайся на следующий этаж, там поймешь».

Я поднялся на следующий этаж. Там стояли четыре открытых гроба – трое мальчишек примерно моего возраста, быть может, немного старше, и девушка. Я спросил: «Что произошло?» Мне рассказали, что они ехали к чешской границе (это был один из наших путей: через Чехословакию в Германию, дальше в Италию или Францию – и наконец подпольно в Палестину). В лесу их автобус задержали члены NSZ (Национальные вооруженные силы). Потребовали всем сойти с автобуса, там были девять человек, и приказали: «Коммунисты и евреи – шаг вперед». Там было четверо «наших». Сионистские чувства не позволили им не шагнуть вперед – ведь для наших активистов тех дней важнейшим казалось не скрывать, наконец, своего еврейства. Их расстреляли. Тела только что привезли.

В воскресенье с ними прощались – хоронили на местном еврейском кладбище. Там собрались около двух тысяч человек, евреев и неевреев – по тем временам очень много. Говорили по-польски. Первым выступил полковник польской политической полиции (UB): «Это враги ваши, как и наши. Этих бандитов мы со временем уничтожим. Продолжается борьба». После этого выступил председатель Еврейской общины и плаксивым голосом объяснил, какие мы несчастные, нас столько погибло, но нас продолжают убивать и после ухода немцев, какая это несправедливость, мы просим государственной защиты и т. д. Мне очень хотелось ударить его по лицу хотя бы для того, чтобы прекратить звук его голоса, который выводил меня из себя. После этого шагнул вперед один из товарищей тех, кто погиб. Он сказал: «Вы слышали только что, что мы просим пощады и защиты правительства. Это ложь! Мы не просим никакой защиты у польского правительства. Мы не хотим иметь ничего общего с польским правительством. Ничего общего с польским народом. Мы хотим одного – уйти из этой проклятой страны. А уходя из нее, мы ей желаем, чтобы она горела так, как горели наши люди, и чтобы ее жены и дети гибли так, как гибли наши жены и дети. Это единственная вещь, которой мы ей желаем». Его немедленно спрятали за спины друзей, ведь по польским законам это было криминально наказуемое преступление против чести республики. На следующий день его перебросили через границу – подальше.

***

После того как Красная армия полностью очистила Польшу от немцев в начале 1945 года, советские власти установили Польскую Народную Республику, управляемую СССР, в новых границах, определенных соглашением между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем на конференции в Ялте. В стране началась гражданская война между правительством Народной Республики и польским националистическим подпольем, в котором на том позднем этапе центральную роль играла его крайняя версия, NSZ. Их целью было воссоздание предвоенной Польши. В их ряды влились многие из тех, кто боролся против немецкой оккупации, но теперь у них были новые цели: борьба с советским влиянием и правительством польских коммунистов. Они опирались на поддержку большинства польского народа, хотя часто придерживались политических позиций, более крайних, и действовали более радикально, чем это большинство. Как единственное легальное политическое руководство Польши они признавали лондонское правительство, но часто считали его недостаточно «жестким» в сопротивлении советскому влиянию. Их поддерживала мощная сеть подпольных организаций и боевые отряды как в городах, так и «в лесу», то есть вне крупных поселений. Когда более чем годом позже была объявлена амнистия тем, кто боролся против правительства, среди тех, кто «вышел из леса», были десятки тысяч бойцов, которые принесли с собой серьезное количество современного вооружения, включая даже артиллерию.

С правительственной стороны подполью противостояла вся мощь современного государства, новоорганизованной польской армии и политической полиции. Во главе лоялистов нового режима стояли члены PPR (Польская Рабочая партия), то есть коммунисты, и их молодежное подразделение ZWM (Союз борьбы молодых). Противоборство продолжалось, но закончилась победой правительственных сил в 1947 году.

Важной для результатов этой гражданской войны была советская армия, подразделения которой разместились на так называемых «нововозвращенных землях», то есть на бывших территориях Германии, переданных победителями Польше в рамках Ялтинского соглашения. Советское влияние на гражданскую войну было чаще всего непрямым, то есть в схватках с повстанцами советских военных редко задействовали, но мощь советской армии «нависала» над страной, имея несомненное влияние на результаты этой борьбы. Войну против «внутреннего врага» вели в основном польские вооруженные силы – польская армия, UB (политическая полиция) и Польская Рабочая партия. Министром обороны Польши стал маршал Рокоссовский – этнический поляк и один из ведущих руководителей советской армии во время Второй мировой войны.

Гражданская война была по охвату куда «шире» длинного списка вооруженных столкновений. Шла борьба на всех фронтах – в культуре, в образовании, в экономике и т. д. Рушились семейные связи и старые дружбы. Польше посчастливилось иметь великого режиссера в лице Анджея Вайды, который представил незабываемую картину духовной жизни этого периода в фильме «Пепел и алмаз». Этот фильм дал блестящий образ ранней истории послевоенной Польши как на политическом, так и на эмоциональном уровне. Именно на фоне этой гражданской войны, зарождающегося правого национализма и коммунистической решимости создать функционирующую современную Народную Республику, подчиняющуюся Советскому Союзу и обладающую собственным арсеналом контроля над гражданскими правами, восстанавливалось сионистское движение в Польше.

Школы Польши

В тот период моя жизнь в Польше определялась двумя институциями – Движением и школой. Прибыв в Польшу во время уже начавшегося учебного года, я с некоторыми трудностями был принят в школьную систему. Я был послан в школу на окраине города, где еще были места и кое-что оставалось «как до войны». Я включился сравнительно легко в учебу – в нашей самаркандской школе мы продвинулись дальше, чем мои новые одноклассники. Новым было то, что я был единственным евреем в классе. Антисемитизм моего нового окружения был до того самоочевидным и абсолютным, что даже не замечался моими новыми одноклассниками. Каждому из них было известно как факт, что как люди евреи плохи, что они скользкие купчики, трусы и пособники новых коммунистических хозяев страны… – при этом очень многие из учеников моей школы никогда не видели в глаза живого еврея.

В первый день школы учитель начал с меня: «У нас новенький. Встаньте и назовитесь». Я это сделал. Услышав еврейскую фамилию Зайдшнур (о которой расскажу позже), на меня уставился весь класс. Далее последовал другой анкетный вопрос: «Религия?» На что я ответил: «Атеист» – и увидел «улыбочки» вокруг себя: «Чертов еврей прячет свое еврейство». Далее прозвучал последний вопрос анкеты: «Национальность?» Своим ответом я как бомбу взорвал посередине класса: «Еврей!» Вздрогнули все.

Вскоре мой сосед по парте – мы сидели за сдвоенными партами – назвал кого-то в другом классе «еврейчиком» («zhidek»), и я хрястнул его по лицу, сбив кулаком на пол. Он испуганно закричал: «Ты чего бесишься, я ничего такого не сказал!» – и в ответ получил громко, на весь класс: «В будущем станешь говорить „еврей“, как говоришь „поляк“! Никаких „еврейчиков“, ведь ты же не „полячок“!» Только после нескольких месяцев до меня дошло, что он просто хотел смягчить для меня обидное до ужаса слово «еврей» (по-польски «zhid»). В тот день мой кулак определил в немалой мере мое положение в классе. Поляки любят мужественность. Мое поведение понравилось, оно шло наперекор их взглядам на то, каковы евреи, которых они не видели вживую, о чем постарались нацисты. Мне пришлось дальше раз за разом встречать ударом или злым словом «еврейский разговор», но эта ситуация шла на спад. Класс меня принял, и многим даже нравилось иметь меня в своей среде. Я слышал, как в разговорах с учениками параллельных классов мои новые одноклассники рассказывали как про чудеса о том, что у них есть особый еврей – еврей, который дерется, и к тому же знает хорошо польскую литературу, и говорит по-польски без еврейского акцента (считалось, что он у евреев обязателен), а с певучим акцентом всех виленчан польского «пограничья».

Учебный день начинался с католической молитвы. Она была короткой: просили Мадонну «благословить отчизну нашу». Для меня это было в новинку и добавляло неожиданное для меня к видению страны, в которой я оказался. Во время молитвы я вставал, как и все, но молчал, когда класс повторял слова молитвы.

По законам страны мне, как каждому из граждан, должны были предоставить лекции по «религиозному образованию», то есть по иудаизму. Но нужного преподавателя не нашлось, и в освободившееся таким образом время я уходил гулять в местный парк. Это мне вскоре надоело, и я остался за партой, когда в следующий раз появился наш учитель религии – иезуит с очень умными глазами и боксерской выправкой. Посреди урока он подошел ко мне сзади и тихо спросил: «Вы католик, сын мой?» Я ответил: «Нет. Мне не разрешается поэтому быть в классе?» Он ответил: «Нет-нет, что вы, мы вам только рады». Дальше я учился истории католической церкви в Средневековье и нашел это на удивление интересным, в особенности в изложении моего преподавателя. Он явно подгонял свой курс под нужды дня, старательно подчеркивая позитивное влияние католической церкви на дело защиты прав рабочих. На третьем занятии я поднял руку и четко ответил на вопрос, связанный с историей католицизма, и закончил свой ответ под уважительные улыбки товарищей.

Вопрос евреев и «еврейскости» оставался важным и болезненным. Я помню разговор, который стал для меня откровением. До того времени я был уверен, что правду всегда можно доказать, как говорилось, «у лжи короткие ноги», в рамках рационализма XVIII века. Но это оставалось так до минуты, когда один из моих товарищей по классу, с которым я был в хороших отношениях, сказал мне: «Теодор, давно хотел спросить тебя кое о чем, но только ты не обижайся». Я ответил: «Давай, я не из обидчивых». Дальше последовал вопрос: «В какой мере есть правда в том, что евреи употребляют в Пасху кровь христианских детей для мацы?» Меня «заткнуло»: как он может думать такое? Как объяснить, что это чушь, придуманная, по-видимому, фанатическими монахами католического Средневековья? Притом у меня не было сомнения в его доброй воле в отношении ко мне лично, он явно сам испугался собственной отваги, задав этот вопрос. Было ясно, что для него эта проблема очень серьезна.

Я молчал, ища ответ, который мог бы раз и навсегда убедить, и наконец употребил аргумент, который, как мне казалось, мог это сделать. Я сказал: «Ты веришь в то, что я такое разрешил бы в своем народе?» Он очень серьезно, я бы сказал болезненно, задумался – в честности этого его усилия у меня не было сомнения. Наконец он сказал: «Ясно, ты такого бы не допустил, но что, если поэтому от тебя все это скрывают?» У меня не нашлось ответа, и я понял впервые, что есть вещи, которых нельзя доказать «окончательно». Вопрос «legitimation of belief», с которым я ознакомился годами позже в работе Эрнста Геллнера, встал передо мной со всей силой. Этот вопрос остался со мной и нашел выражение в моем дальнейшем особом интересе к социологии знания.

Вторым вопросом, который встал передо мной в этот период, был выбор академических дисциплин, которые меня бы особо интересовали как возможный дальнейший шаг в жизни. Мне явно светил университет, и я начал понимать, что многое изменилось в моем мышлении со времен самаркандской школы. В Самарканде я был ведущим учеником по физике, и считалось, что в этом мое будущее. Условия Польши, как и жизнь в сионистском движении, привели к тому, что у меня наметился острый поворот интереса к политической жизни, а далее к общественным наукам.

К концу того года я начал просчитывать время и сроки моего предстоящего образования. В Советском Союзе мы учились из расчета десятилетки. В польской школе проходили 12 лет до возможности получения Матуры, то есть до окончания средней школы и получения права на дальнейшее высшее образование. Мне было тогда спешно надо в Палестину, где начиналась война, и я искал возможности «срезать» часть из двух еще оставшихся лет школы. Я откопал информацию про особую гимназию для взрослых, в которой проходили два класса за год. Эта школа была создана для тех, чье обучение было прервано войной: партизан, узников лагерей, эмигрантов и т. д. Для того чтобы быть принятым в эту школу, нужен был минимальный возраст 19 лет. Мне тогда было 16, но, как настоящий сын своего поколения, я решил эту маленькую проблему в духе времени. Я просто купил нужные бумаги, доказывающие, что мне 19, и попал далее в нужную мне школу. Весь следующий год меня смешили замечания моих товарищей по классу: «Интересно, насколько возраст дело относительное. Вот нашему Теодору всего 19, а какой он взрослый по сравнению с младшими учениками класса!» Помогало то, что я был рослым, а также отражал в мышлении характерные особенности своего прошлого. То, как виделся другим ученикам мой возраст, явно было сформировано фактами мною пережитого. В Движении за мной закрепилось прозвище Nieusmiechajocy Sie (Неулыбающийся Теодор). Я не помню себя несчастным или невеселым, но товарищи явно видели во мне что-то угрюмое. Один из вождей нашего Движения тех времен назвал меня иронически «Теодор, который носит на своих плечах ответственность за всю историю и горечь еврейского народа». Это чувство исчезло только в Израиле.

«Ихуд»: Координация, Самооборона, Бриха

В 1946 году важнейшим делом жизни виделось мне Движение, то есть молодежная секция политической партии «Ихуд» («Единство» на иврите) – так называемых «общих сионистов». Это было так по количеству времени, которое я отдавал Делу, и по накалу чувств. Я проводил практически все уик-энды и все свободное от учебы время в клубе Движения. Кроме того, я интенсивно читал на темы, связанные с Движением, и вскоре начал преподавать прочитанное моим товарищам. Кроме политики и идеологии сионизма, мы изучали скаутинг в общепринятом смысле, как и начали тренироваться в военном деле (иногда прикрывая это скаутингом).

Работа Движения делилась на два базовых уровня: на молодежное движение с сильной идеологической направленностью и на то, что мы определяли как партийную работу – в нее входили Координация, Самооборона и Бриха.

Координация – это было отделение нашего Движения, которое занималось возвращением из польских семейств еврейских детей, оставленных на попечение польских католиков вне гетто для их спасения их погибшими родителями. В американском еврействе нашлись практически неограниченные деньги для того, чтобы «выкупать» этих детей и передавать обратно «в еврейские руки». Дело это считалось важнейшей задачей Движения.

Реальный рассказ может показать здесь больше, чем обобщение. Историю эту я услышал от отца как прямого свидетеля произошедшего. За две недели до того, как я прибыл в Польшу, к товарищам отца, которые занимались делами Координации, явилась женщина, рассказавшая, что перед войной была в услужении у еврейских работодателей, которые отдали ей своего сынишку «до конца войны». Родители эти погибли в лагерях, как и все их родственники. Эта женщина растила мальчика сама, а теперь узнала, что Координация готова выплатить крупную сумму денег за «содержание ребенка во время немецкой оккупации». Она договорилась с представителями Координации, привела мальчика и получила деньги. То, что произошло далее, осталось не вполне ясным. То ли она решила, что занизила цену против того, что можно было получить, то ли ощутила пустоту, возникшую, когда ребенок, который рос у нее как родной, исчез из ее жизни. Она нашла детский дом, в котором ребенок находился, пошла туда и позвала его, а он с радостью кинулся к «маме». С исчезновением ребенка из детдома прошел сигнал мобилизации наших групп самообороны, ее звенья кинулись к автобусным и железнодорожным станциям, закрывая выходы из города. По улицам зашагали наши патрули.

Их было трудно не заметить – они выглядели как многие вооруженные подпольные группы тех времен: дождевик, наброшенный на плечи и прятавший под собой оружие (было достаточно двинуть плечами, сбрасывая плащ, и ты был готов стрелять). Один из наших патрулей нашел ту женщину и погнался за ней. Она вбежала с ребенком в центральное отделение милиции, которое немедленно окружили наши «люди в дождевиках». Их заметили. Время было военное – в здании опустились стальные ставни, и в окнах появились пулеметы.

Отец был одним из делегации, которая вошла в центральное здание милиции. Они потребовали немедленной выдачи им ребенка. Полковник, командующий отделением милиции, начал с угрозы расправиться с «бандитами», которые окружили его здание: «Вы за кого себя принимаете? Вы забыли, кто хозяин города? Я вас всех арестую!» Ему ответили, что, если они не выпустят ребенка в течение часа, председатель Генерального комитета евреев Польши будет просить аудиенции у президента республики в связи с антисемитской выходкой милиции Лодзи. Начальник милиции явно испугался – на кону стояла его карьера. Мальчика, который плакал и рвался к женщине, которая несколько лет была ему матерью, передали членам нашей самообороны и спешно отослали из Польши.

Мне теперь не так-то просто смириться с грубостью этой операции, хотя я хорошо помню, насколько в свое время был уверен в нашей правоте. Эта уверенность и стоящие за ней гнев и боль были частью действительности, без которой нельзя понять происходившего в те дни. Я только что прибыл из Вильно, где даже кладбищ не смог найти – только коллективный гроб на Понарах. Я не пробую защитить теперь действия Координации, хочу только описать дух времени. Мне самому не пришлось убивать в этих делах, но только случай спас меня от этого. Для молодого еврея того времени гнев и горе определяли отношение к миру: «Больше никогда!» Приказа руководителей было бы, несомненно, достаточно, чтобы я пристрелил без расспросов указанного мне «врага еврейского народа».

***

Важными элементами организации Движения были также Самооборона и Бриха1111
  «Бриха» на иврите означает «Побег» – название подпольного движения, занимавшегося переброской евреев в Палестину. – Примеч. М. Пральниковой.


[Закрыть]. Все крупные отделения Движения имели тогда членов, которые были вооружены и сорганизованы в небольшие группы боевиков. У нас были склады оружия, которое в это время легко покупалось на черном рынке, и люди, готовые к бою. Были также товарищи, готовые принять командование отрядами, – бывшие партизаны и офицеры советской и польской армий.

Работа Самообороны перекликалась часто с действиями организации, названной нами Бриха («Побег»). Это была подпольная сеть, которая занималась тайной переброской «наших» в Палестину через европейские границы (польскую, немецкую, итальянскую, французскую и т. д.), в том числе торговыми судами, ходящими по Средиземному морю. Об этом я расскажу далее в рамках собственной поездки в Палестину.

В 1947‑м, к началу следующего учебного года, я перешел в школу ускоренного обучения, которая давала возможность в течение года кончить два последних класса средней школы (польский «лицеум»). Условием поступления были возраст и готовность кандидатов интенсивно учиться. Большинством учеников в таких школах были «опоздавшие» из‑за службы в армии, борьбы в рядах партизан, частых переездов меж городами и т. д., но при условии, что они были в среднем на несколько лет старше остальных учащихся.