Текст книги "Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера"

Погром в Кельце

4 июля 1946 года я был дома, когда мне позвонили передать сигнал о спешной мобилизации самообороны из‑за происшествия в Кельце. Это небольшой город в центре современной Польши, географически более центральный, чем Варшава. Нам сообщили, что там произошел антиеврейский погром, было много убитых и раненых. Мне передали, что первая вооруженная группа наших уже находится в поезде на пути туда. По мнению нашего руководства, погром мог распространиться дальше, в другие города Польши. Нам выдали оружие. Я получил свой обычный пистолет-«девятку» (9А-91), и мы помчались к месту сбора, определенному ранее, – заняли позицию вблизи нашего партийного клуба.

На входе в клуб мы встретили пятерых вооруженных до зубов солдат и обменялись с ними дружелюбными кивками натуральных союзников. От них мы получили дальнейшую информацию о том, что произошло. Погром начался с того, что пропал польский ребенок. Его искали дня два, но он вдруг объявился со своей матерью на рынке в центре городка. Мать кричала, что ребенка захватили евреи, закрыли в темной комнате и держали там, по-видимому, чтобы «взять его кровь на пасхальную мацу» (пасхальный хлеб – в иудейской традиции). Мы явно возвращались в Средневековье. Рассказ звучал особенно глупо, потому что это даже не было время еврейской Пасхи. Но быстро собрались тысячи людей, и, так как все евреи Кельце жили тогда в нескольких смежных домах, толпа пошла на них. Раненые, которых привезли в Лодзь, рассказали, что далее произошло. Нашей единственной вооруженной силой в Кельце был «кибуц», что в данном случае не обозначало ничего схожего с кибуцами Израиля, но просто было местом, где жило некоторое количество молодых людей, которые ожидали удобного момента, чтобы двинуться через границу к Палестине. У них было оружие. По их словам, появился офицер полиции, который заявил, что, так как референдум (польский народный референдум 1946 года «голосуй трижды за»1212
  Слоган к тем выборам. – Примеч. М. Пральниковой.


[Закрыть] ) прошел удачно для правительства, кибуц должен теперь сдать властям все оружие. Парень, который командовал, позвонил в центр в Лодзь, чтобы получить указания к действию, но не смог дозвониться. Он сдал оружие, через короткое время появился ребенок, «украденный евреями», и толпа кинулась на дома, где жили евреи. Было около сорока убитых и тяжело раненных.

Мы также услышали, что воевода (глава региональной администрации) приказал пожарным разогнать толпу водой, но те отказались. Он тогда приказал милиции сделать это, но милиция отказалась тоже, а некоторые даже присоединились с оружием в руках к погромщикам. Воевода просил командира гарнизона ввести войска, но тот сказал, что это не дело армии. И тогда воевода позвонил в Варшаву сказать, что он потерял контроль над городом и просит внешней помощи. Отряд кадетов офицерской школы политического образования ворвался в Кельце, как врываются во враждебную страну. Население попряталось по домам, а будущие политруки учинили собственный маленький погром, избивая и арестовывая участников погрома направо и налево. Днем позже появились листовки, в которых говорилось, что, если правительство попробует наказать участвовавших в келецком погроме, NSZ вырежет остатки евреев в Польше. На это правительство отреагировало, выслав в Кельце военно-полевой суд, который с ходу осудил на повешение «с немедленным исполнением» девять погромщиков. То, что мы услышали из вторых рук о келецком погроме, имело явные ограничения всех слухов, но к концу недели не оставалось сомнения, что произошел серьезный взрыв и что властям удалось только частично ограничить происходящее.

Оглядываясь назад, надо сказать, что тогдашние польские коммунисты действовали жестко, но часто очень эффективно. По правде, не знаю, откуда они взялись, потому что компартию Польши в 1938 году, перед войной, разогнал как «троцкистскую» Московский Третий Интернационал, немецкие нацисты тоже истребили многих польских левых. Дети войны? Особые польские коммунисты гомулковской закваски? Они воссоздавали коммунистическую партию почти что на пустом месте и назвали ее Польская Рабочая партия (PPR), и поглотили часть предвоенных польских социалистов, создав объединенную партию PZPR. Как пример их эффективности: к концу моего пребывания в Лодзи из уст в уста прошло сообщение, что решено подпольными организациями присоединиться к церковному крестному ходу по городу и превратить его в массовую демонстрацию против правительства. Я вышел посмотреть. По улице двигался крестный ход, здоровенный священник нес крест, за ним следовали люди с иконами и религиозными знаменами. Во главе его шли два человека – местный епископ католической церкви и воевода из левокрестьянской партии (SL), близко союзной коммунистам. Вокруг них шагал почетный караул в полном боевом облачении, а вдоль дороги стояли длинные ряды вооруженной милиции, собранной со всей округи «для поддержания порядка во время богослужения», с которой смешались некоторые члены проправительственных политических организаций. Царили тишина и спокойствие.

И другой рассказ: к экзаменам окончания средней школы Матура, о которых расскажу далее, меня готовил студент Политехники Лодзи, и от него я услышал, что происходило у них. Там готовилась антиправительственная забастовка. За неделю до нее в Политехнический институт приехал один из руководителей коммунистов города и, собрав всех, сказал: «Мы знаем, что вы собираетесь бастовать. Это, конечно, ваше дело – если хочется, бастуйте и демонстрируйте. Но предлагаю вам подумать вот о чем. Если будет забастовка или демонстрация, мы выгоним вас всех из университета, которого вы, таким образом, никогда не закончите. Если надо – закроем Политехнику на год-два. Тогда некоторые из вас „пойдут в лес“, к партизанам, а там мы вас перестреляем». Ни демонстрации, ни забастовки не произошло.

Коммунисты этого периода были, несомненно, в меньшинстве, но в то же время достаточно эффективны, чтобы справиться со своими противниками, и добивались этого не только арестами и расстрелами. Они владели искусством уговаривать, льстить, угрожать и манипулировать. Также, и это было очень важным, это все не делалось за них советской армией – они действовали в основном собственными силами и даже не всегда спрашивали Москву, что и как делать.

Матура: аттестат зрелости

Как и следовало ожидать от преданного, можно сказать завзятого, члена сионистского движения, мне очень хотелось поскорее попасть в Палестину. Отец в то время находился во Франции, а мы с мамой – в Польше. Я предложил ей выехать немедленно во Францию, чтобы оттуда продолжить путь в Палестину. Но моя мама была против этого. Она была не готова ехать, пока я не получу Матуру. Я объяснил ей досконально, что у евреев гиперпродукция интеллигенции – ее слишком много, и она не очень нужна в таких количествах. Поэтому надо просто ехать в Палестину. На что получил жесткий ответ: «Не собираюсь двигаться с места, пока ты не получишь Матуру: в любой другой стране тебе придется оканчивать школу на новом языке, а это значит, что, быть может, ты этого никогда и не сделаешь. Сам ты не сможешь переходить границу без взрослого сопровождающего». Я заспорил: «Остались всего шесть недель до экзамена, а у меня двойки по физике и математике в школе, в которой специализация – физмат». Я признал, что, быть может, слишком много времени уделил Движению, но теперь поздно это исправлять и догонять программу. Но мама была спокойно непреклонна: «Если так, мы подождем – годы, если понадобится».

Этим заявлением она не ограничилась: тайно от меня мама пошла к руководителям нашего Движения. Как жена известного сионистского деятеля, она была немедленно и уважительно принята нашим генеральным секретарем, товарищем Кундой. Далее он вызвал меня и передал приказ руководства сдать экзамены Матуры – и сдать удачно. До этого мне запретили входить на территорию наших молодежных клубов. Его объяснение звучало логично: я руководил самой молодой группой Движения (возраст – от 9 до 12 лет), в которой старательно равнялись на меня. Как он сказал: «Всем известно, что, когда Теодор является в клуб с незавязанными шнурками на своих ботинках, на следующий день половина группы приходят с незавязанными шнурками. Если не сдашь экзамены, родители просто запретят ребятам ходить на наши собрания». Я для порядка поспорил с ним, но понимал, что он прав. (Я не знал, конечно, что моя мама побывала у него.) Надо было сдать чертовы экзамены из‑за дисциплины Движения. Я сел работать и работал день и ночь при помощи студента Политехнического университета, нанятого мамой. Через шесть недель сдал на тройки все «опасные» предварительные экзамены. Это давало мне право продолжить двигаться к экзаменам на Матуру.

Произошло несколько забавных ситуаций, над которыми мы посмеялись с приятелями, когда закончился этот кризис. Польская образовательная система при специализации «физмат» была построена так, что мы были обязаны сдать вначале два письменных экзамена: родную речь, то есть польский язык, и математику. Те, кто сдал письменные экзамены, допускались далее, к устным, которые мы сдавали, шагая от столика к столику: физика, химия и Польша в современном мире.

Письменный экзамен по математике я сдал на «хорошо», к явному удивлению моего учителя – он ждал худшего. По «родному языку» я получил выбор меж двух эссе: «Великое братство славянских народов» и «Зигмунд Красинский как крупнейший поэт польского романтизма». Первый вариант отпал, так как здесь просто ожидалась льстивая ложь по отношению к правительству. Вопрос, связанный с Красинским, был для меня особо непростым, потому что, будучи интересным поэтом, он был ярым антисемитом и это резко выразилось в его поэзии. Его отец, поляк, был генералом русской армии, враждебной польским мечтам о независимости, которые вылились в польское восстание 1830 года. Я построил сочинение как атаку на политические взгляды Красинского, объясняя его антисемитизм тем, что трудно ожидать другого от сына предателя дела независимости Польши, ищущего самооправдания. Все это было написано на хорошем польском языке – школа в Самарканде и два года в Польше отполировали мое владение им.

Я был в процессе переписывания своей работы начисто, что требовалось инструкциями по Матуре, когда ко мне подсел куратор – высший чин образования в области. Он объезжал школы, где проводились экзамены, и заходил в классы, в которых работали ученики. Он подсел ко мне и начал читать мой текст, и я увидел, как задрожали в улыбке его губы: Красинский не был и его фаворитом, а написанное мною было едко и смешно. Далее он мне сказал, что «работа написана хорошо, но ты должен бы сбалансировать критику Красинского, включив что-то позитивное про него». Я поблагодарил за совет и, когда он отошел, сдал работу, не изменив ни слова. Получил четверку вместо ожидаемой пятерки – я был отличником по польской литературе. Но удовольствие «сорвать маску с чертова антисемита» стоило заниженной оценки.

В том году нам объявили, что, кроме экзаменов, которые сдавались всегда, мы должны также сдать новый экзамен по теме «Польша и современный мир». Этот экзамен должен был приниматься не только учителем, но также «представителем общественности», то есть назначенцем правительственной коалиции с правом отказывать экзаменуемому в Матуре. В университетах и школах уже шла борьба между подпольными организациями оппозиции и правительственными кругами. Последние пробовали отсеять некоммунистов и несоциалистов, так называемых «врагов народа», и уменьшить их будущее количество в университетах. Правительство было коалиционным, но фактическую власть контролировали коммунисты.

Сдав удачно свои письменные экзамены, я через несколько дней шел вдоль столов устных экзаменаторов: математика, физика, химия. Все проходило хорошо. В конце ряда я дошел до «представителя общественности», который сидел за столиком с моим учителем обществоведения, который во время этого экзамена молчал как рыба. «Представителем общественности» был интересный мужчина – серебряные нити в шевелюре и красный треугольник на жакете (знак предвоенного политического заключенного). Он начал с того, что спросил мою фамилию, ее звучание определило мою еврейскость. Следующим вопросом стало: «Где вы были во время войны?» На мой ответ «В Советском Союзе» он спросил: «Служили в армии?» На мое «нет» последовал не очень академический вопрос: «Почему?» Здесь я не смог ответить правдиво, так как в моих «бумагах» значился возраст «девятнадцать», без этого я не имел бы права окончить Матуру за один год в школе интенсивного образования. Я просто пожал плечами, а он не упрямился и перешел к следующему вопросу: «Сколько республик в Советском Союзе?» – на что я ответил: «Пятнадцать». – «А что такое шестнадцатая республика?» – «Нет шестнадцати республик в Советском Союзе». Но здесь он не отступил: «Я вас не о том спросил. Я спросил, что такое „шестнадцатая республика“?» Я ответил: «Это определение, употребляемое антиправительственным „подпольем“».– «А что оно значит?» – «Оно значит, что Польша теряет независимость, становясь частью Советского Союза». Он продолжил: «Так что, вы читаете материалы подпольных организаций?» – «Как и все, читаю». – «А это разрешается?» – «Думаю, что да». – «А распространять?» – «Думаю, что нет».

Далее он меня спросил: «Что такое совхоз?» Я ответил определением, взятым из советского правоведения. «А что такое колхоз?» Я ответил так же. «А что такое кибуц?» Я чуть ли не свалился со стула: вот образованный черт! – и отшутился: «Колхоз в израильском издании». Дальше пошли добавочные вопросы, и наконец он сказал: «Ну что ж, какую отметку, вы думаете, вы заслужили? Или, спрошу по-другому, чем вы собираетесь заниматься после Матуры?» Я ему на это: «Уезжаю из Польши через две недели». – «А куда?» – «Надеюсь, в Палестину». – «Это значит, что вы еврейский националист?» (Его улыбка пропала.) – «Да, я еврейский националист». И тогда он, с холодком и сквозь зубы: «А как это связывается с лояльностью по отношению к Народной Республике?» Я ему, также сквозь зубы: «Еврейский националист может быть лояльным гражданином республики». – «Спасибо». – «Спасибо».

Я вышел, и меня окружили мои одноклассники: «Что произошло? Почему он держал тебя в три раза дольше, чем всех других?» Я ответил, что, кажется, срезался. «Как это возможно? Ты ведь еврей!» – «Так-то так, но я ему сказал, что я еврейский националист». – «Ты, что, с ума сошел? Тебя в психбольницу надо отправить!» – и далее в том же духе. После этого нам зачитали результаты. Мне «представитель общественности» поставил «отлично».

Когда мы вышли оттуда, нас было семеро – тех, кто сдал удачно экзамены в этот день. Мы пошли в ресторанчик, проститься. Собрали все деньги, какие нашлись в наших карманах. Их хватило на бутылку водки и бутылку вина. Среди нас были бойскауты (в том числе я), а по законам этой организации в Польше бойскауты не пьют водку. С улыбкой хозяин ресторанчика внес большую тарелку бутербродов. Мы закричали хором, что не заказывали их – у нас не нашлось бы денег заплатить. Он широко улыбнулся и сказал: «Панове после Матуры – так что это за счет заведения. Мы желаем вам всего наилучшего!»

Мы подняли первый стакан за счастье всех и за хорошую жизнь, которая открывается перед нами. Выпили за это. Далее я встал и сказал: «Теперь вы будете обмениваться адресами. Это добрый обычай, чтобы навсегда в жизни удержать связь. Я обмениваться адресами не стану, через две недели уезжаю из Польши, и вы знаете, куда я еду. Мы об этом не раз говорили на переменах. Вы знаете также, почему и зачем. Желаю вам всего наилучшего, хочу выпить за вас и распрощаться». Тогда встал один из них, его звали Збышек, я хорошо помню его лицо. Он сказал: «Я антисемит. Вы все знаете про это, и ты, Теодор, конечно, знаешь. Я хочу сказать, что перестану быть антисемитом, если встречу еще евреев как Теодор. За нашу и вашу свободу!» Все вскочили, стукнули каблуками и подняли стаканы: «За вашу и нашу свободу!» Они меня глубоко тронули.

Если бы вернулся через несколько лет, я бы их, несомненно, пробовал отыскать, чтобы хотя бы сказать, что жив, был на фронте и все кончилось хорошо как для меня, так и для страны, за которую воевал. Но я вернулся в Польшу только более чем через 30 лет. Отыскивать их было поздно. Вот такая еврейско-польская биографическая история, без которой не понять тех времен.

«Польскость»

Со временем у меня появились знакомые среди поляков, в особенности среди моих школьных товарищей. Это давалось легко, так как я хорошо говорил по-польски. Но само то, что я не выделялся в толпе, значило также, что я часто слышал от случайных прохожих замечания в духе: «Сволочь Гитлер, хорошо, что их, собак, выгнали. Только одну хорошую вещь сделали для нас немцы – освободили нас от евреев». Это «освобождение от евреев» значило смерть моей семьи. Я никогда не забывал гробы Понар, и это определяло многое в моем отношении к окружению в те двадцать месяцев, которые я провел в Польше. Это значило, что среди поляков были хорошие знакомые, но не было близких друзей, и в уличной толпе тогдашней Польши я часто чувствовал себя как среди врагов.

В моем классе были члены подпольных организаций, то есть люди, преданные делу борьбы против коммунизма, как и его сторонники. Существовала мощная патриотическая традиция, которая оборачивалась антирусскими и антинемецкими взглядами, действовавшая сотни лет, но особенно во времена раздела Польши. Готовность умереть за дело независимости была частью польской культуры. В своем национализме я был тогда близок таким взглядам и чувствам, понимая амбивалентность этой близости. Погром в Кельце резко напомнил мне то, чего забывать было нельзя. Националисту часто трудно признать за националистами «обратной стороны» право на те же эмоции, особенно во времена резких конфликтов. Уже в молодости я начал понимать это.

У поляков моего окружения были качества, которыми они особенно гордились. Часто они были горды самим тем, как умеют гордиться. Это можно связать со шляхетской культурой прошлого, которая впиталась и в другие круги населения, став частью национальной культуры. В XVII веке шляхта составляла около 10% польского населения. Типичным был высокий процент мелкого дворянства, которое удерживало свой статус не потому, что владело землей или крепостными. Многие из них имели только саблю и классовую гордость – ничего более. Были шляхетские села однодворцев (служилых чинов низших разрядов), которые, хотя и передавали фамильный меч из поколения в поколение, по-крестьянски трудились на земле и о которых говорилось, что их можно распознать по тому, что их женщины «пололи огород в рукавичках». Это была, конечно, шутка, но не только. Эти селяне были особенными в поведении и самоопределении. По польским законам в течение сотен лет польский дворянин, даже беднейший, считался шляхетным и имел принципиальное право выбирать своего короля.

Были смешные и глуповатые аспекты шляхетского быта – бахвальство, предлинные усы и горделивая походка, над которой смеялась вся Европа. Из-за «излишней» свободы появлялась временами неспособность эффективно сорганизовать собственное государство, общество, а также личную жизнь. Но была также корневая важность личной отваги как черты, без которой ты не человек. Местная демократия строилась в немалой мере на личной ответственности и личной отваге. Притом были периоды польской истории, в которые существовал в Речи Посполитой высокий уровень толерантности, хотя бывали также времена, когда шляхта вела себя по-зверски по отношению к «иным» – украинцам, цыганам и евреям (а также к родным полякам). Это продолжалось и в наше время. Но не случайно в тяжелейшие для себя времена средневековья евреи бежали издалека в Голландию и Речь Посполитую (особенно литовскую ее часть), в которых видели очаги свободы и где уже жили еврейские общины, как, например, в Вильно.

Несчастьем Польши, закрывающим пути к развитию и ресурсам части населения, был саморазрушительный национализм и религиозная нетерпимость. Речь Посполитая не смогла разрешить вопроса «русинов» в XVIII веке, что облегчило «забор» – раздел Речи Посполитой между Россией, Пруссией и Австрией (в три этапа: 1742, 1793 и 1795 годах). Внутреннее разделение, ослабляющее общество, было не только результатом так называемого «национального вопроса». Когда в январе 1863 года польская шляхта поднялась против российских оккупантов, ей не удалось сподвигнуть на эту борьбу поляков-крестьян. Межклассовая разница оказалась слишком серьезной, а чужая власть эффективно сманипулировала тем, что обещала крестьянам свободу от панщины.

Я высоко ценю польскую культуру, польский театр и польские университеты. Польский вклад в литературу, музыку и науку широко признается в европейской культуре. И есть за что ценить – многое в польской культуре имеет общемировое значение.

В моем детстве большинство поляков и евреев часто недолюбливали друг друга – при том, что знали очень мало друг о друге. Среди поляков антисемиты были, несомненно, в большинстве, но следует помнить, что у многих евреев были также враждебные чувства к их территориально близким, но этнически разным соседям. И были евреи, которые считали себя частью польской нации, гордились этим и были готовы защищать Польшу даже ценой жизни, если понадобится. Были и поляки, которые относились дружелюбно к евреям и, случалось, защищали их от нацистов даже с опасностью для собственных семейств. По рассказам моей матери, один из ее профессоров – высокородный старик-шляхтич – после того, как в поздних 1930‑х в некоторых университетских аудиториях Польши начали выделять особые стоячие места для евреев – своеобразное гетто, – перестал садиться сам. Он спокойно, вежливо, упрямо, без слов стыдил своих польских студентов. Он преподавал не садясь, и все знали почему. После войны оказалось, что он прятал несколько еврейских семейств в своем поместье и этим спас их от расправы.

Мне особо нравилось, как многие поляки ценили личную отвагу как добродетель, принимаемую как данность для каждого приличного человека. Это сравнимо с тем, как в Англии ценят вежливость. Я не «поляк еврейского происхождения», я волей судеб только родился в Польше. Я Еврей из Вильно. Но я знаю цену полякам. И, по правде, мне не нужна соседская любовь – взаимоуважения вполне достаточно.