Текст книги "Король былого и грядущего"

4

Сено уже собрали, еще неделя, и поспеют хлеба. Втроем они сидели в тени на краю пшеничного поля, наблюдая за белозубыми, дочерна загорелыми людьми, беспорядочно сновавшими по залитому солнцем полю, – кто приспосабливал новую ручку к косе, кто натачивал серп, – все готовились к окончанию ежегодных сельских трудов. Мирный покой осенял ближние к замку поля, здесь нечего было бояться стрел. Глядя на сборщиков урожая, они срывали полусозревшие колосья и с удовольствием покусывали зерна, наслаждаясь мягким молочным вкусом пшеницы и шелушистой, не столь обильной плотью овса. Жемчужный вкус ячменя, пожалуй, показался бы им странноватым, ибо ячмень еще не добрался до Страны Волшебства.

Мерлин все еще продолжал свои объяснения.

– Когда я был молод, – говорил он, – бытовала такая идея, что любая война – дело неправое. В те дни очень многие заявляли, что они просто-напросто никогда и ни за что сражаться не станут.

– Возможно, они были правы, – сказал Король.

– Нет, не были. Одна честная причина для драки все же имеется, и состоит она в том, что драку затеял кто-то другой. Понимаешь, войны, конечно, греховны, они, может быть, греховнее всего, что творят греховные виды живых существ. Они греховны настолько, что их вообще не следует допускать. Но если ты совершенно уверен, что войну начал другой человек, значит наступило такое время, когда остановить его – это до некоторой степени твой долг.

– Но ведь любая из сторон всегда объявляет зачинщиком своего врага.

– Разумеется, объявляет, и даже хорошо, что ей приходится так поступать. По крайней мере, это показывает, что втайне каждая из сторон сознает, какой грех – развязывать войны.

– И все же насчет причин, – возразил Артур. – Если одна из сторон каким-то способом доводит другую до голода, – способы могут быть самые мирные, экономические, с военными действиями вовсе не связанные, – тогда голодающая сторона получает право сражаться, чтобы выйти из этого положения, – ты понимаешь, что я имею в виду?

– Я понимаю, что ты, как тебе кажется, имеешь в виду, – сказал волшебник, – однако ты не прав. Войне нет оправданий, нет вообще, и какого бы зла твой народ ни причинил моему – не считая военного нападения, – именно мой народ будет не прав, если это он затеет войну, чтобы выправить дело. Убийцу, к примеру, не оправдывают, когда он отговаривается тем, что жертва его была богата и его угнетала, – так с какой же стати оправдывать на этом основании целый народ? Несправедливость надлежит исправлять с помощью разума, а не силы.

Кэй сказал:

– Допустим, Король Лот Оркнейский выстраивает армию вдоль всей северной границы, – что остается делать нашему Королю, как не послать свою армию, чтобы она встала на той же самой линии? Теперь допустим, что все воины Лота обнажают мечи, тогда ведь и нам останется лишь обнажить наши. Ситуация может быть и сложнее. Похоже, неспровоцированное нападение – это такая штука, с которой трудно быть в чем-то уверенным.

Мерлин рассердился.

– Это оттого, что тебе хочется, чтобы было на то похоже, – сказал он. – Совершенно очевидно, что зачинщиком будет Лот, ибо именно он угрожал нам силой. Установить главного виновника можно всегда, если только не плутовать в рассуждениях. И в конечном счете, им безусловно является тот, кто наносит первый удар.

Кэй, однако, не желал так просто расстаться со своим доводом.

– Давай вместо двух армий возьмем двух людей, – сказал он. – Они стоят друг против друга, оба вытаскивают мечи, делая вид, что у них есть на то свои причины, оба начинают кружить один вокруг другого, выискивая слабое место, и оба делают ложный выпад мечом, притворяясь, будто желают ударить, но не ударяя. И ты хочешь мне доказать, что зачинщик – это тот, кто по-настоящему нанесет первый удар?

– Да, если иных оснований для решения нет. В твоем же случае зачинщиком, очевидно, является тот, кто первый вывел свою армию к границе.

– Все эти разговоры о первом ударе – просто пустой звук. А если они ударят одновременно или, допустим, ты не видишь, кто наносит первый удар, потому что слишком много народу стояло один против другого?

– Да почти всегда есть что-то еще, на чем можно основываться, вынося решение, – воскликнул старик. – Обратись к здравому смыслу. Посмотри, к примеру, на этот гаэльский мятеж. Есть у Короля причины для нападения? Он ведь и так их феодальный властитель. Какой же смысл прикидываться, будто это он на них нападает? Никто не нападает на свое достояние.

– Я-то уж точно не чувствую себя во всем этом зачинщиком, – сказал Артур. – По правде сказать, я и не предвидел событий, пока они не разразились. Наверное, это из-за того, что меня растили в глуши.

– Любой разумный человек, – продолжал его наставник, не обращая внимания на помеху, – если он пребывает в твердом уме, в девяноста войнах из ста способен назвать зачинщика. Прежде всего, он способен увидеть, какая из сторон больше выиграет от войны, а это уже серьезная причина для подозрений. Затем можно выяснить, какая сторона первой пригрозила силой или принялась вооружаться И наконец, часто можно с точностью указать, кто нанес первый удар.

– А что, – сказал Кэй, – если одна из сторон первой применила угрозу силой, а другая нанесла первый удар?

– Ой, послушай, иди, сунь голову в бадью с холодной водой. Я же не утверждаю, что решение возможно в любом случае. С самого начала нашего спора я говорил, что существует множество войн, в которых ежу понятно, кто агрессор, и что в таких войнах сражение с преступником может оказаться долгом всякого порядочного человека. Вот если ты не уверен в его преступности, – а тут ты обязан отдать себе полный отчет, собрав воедино всю честность, какая у тебя только найдется, всю, до крохи, – тогда, разумеется, поступай в пацифисты. Помнится, я и сам был когда-то яростным пацифистом – во время Бурской войны, когда моя страна оказалась агрессором, – и одна молодая дама едва не оглушила меня пищалкой в ночь Мафекинга.

– Расскажи нам про ночь Мафекинга, – сказал Кэй. – А то меня уже мутит от этих разговоров насчет того, кто прав, кто не прав.

– Ночь Мафекинга… – начал волшебник, всегда готовый рассказывать кому и о чем угодно. Однако ему помешал Король.

– Расскажи нам про Лота, – сказал он. – Раз уж придется с ним драться, надо бы знать, кто он такой. Вообще же эта тема – кто прав, кто не прав и почему – меня заинтересовала.

– Король Лот… – начал Мерлин тем же самым тоном, но теперь Кэй его перебил.

– Нет, – сказал Кэй. – Расскажи о Королеве. Похоже, она интересней.

– Королева Моргауза…

Впервые в жизни Артур использовал право вето. Мерлин, заметив, как приподнялась его бровь, с неожиданным смирением вернулся к рассказу о Короле Оркнея.

– Король Лот, – сказал он, – рядовой член сословия пэров и королей-землевладельцев. Попросту ноль. И нечего о нем думать.

– Как это?

– Прежде всего, он то, что мы в мои молодые годы называли джентльменом из хорошей семьи. Подданные его – гаэлы, как и его жена, однако сам он прибыл сюда из Норвегии. Он такой же галл, как вы, представитель правящего класса, давным-давно завладевшего Островами. А это означает, что подход к войне у него в точности тот же, что был у твоего отца. Ему равно наплевать на гаэлов и на галлов, однако он отправляется воевать совершенно так же, как мои викторианские друзья отправлялись охотиться на лис, ну, может быть, еще ради выгоды или выкупа. К тому же его жена подзуживает.

– Порою, – сказал Король, – мне хочется, чтобы ты родился и жил, как все нормальные люди, – вперед. Эти твои викторианцы и ночь Мафекинга…

Мерлин разгневался:

– Связь между военным искусством норманнов и викторианской лисьей охотой не вызывает сомнений. Давай на минуту забудем про твоего отца и про Короля Лота и обратимся к литературе. Возьми норманнские предания, то, что говорится в них относительно таких легендарных личностей, как анжуйские короли. Все они, от Вильгельма Завоевателя до Генриха Третьего, предавались войне лишь в определенное время года. Стоило этому времени наступить, как они выезжали навстречу врагу в великолепных доспехах, уменьшавших опасность ранения до минимума, привычного для участника лисьей охоты. Возьми битву при Бренневилле, решившую участь войны, – девять сотен рыцарей вышли на поле сражения, и только трое оказались убиты. Возьми Генриха Второго, занимавшего деньги у Стефана, чтобы заплатить собственному войску, которое с этим же Стефаном и сражалось. А возьми спортивный этикет, согласно которому Генриху пришлось снять осаду, едва с осажденными соединился его враг, Людовик, поскольку Людовик был к тому же его сувереном. А возьми осаду горы Святого Михаила, при которой победа над осажденными была сочтена неспортивной по той причине, что у осажденных иссякла вода. А битва при Мальмсбери, прекращенная из-за дурной погоды? Вот наследство, которое ты получил, Артур. Ты стал Королем над землями, в которых народные агитаторы ненавидят друг друга по расовым причинам, а владетельные лорды сражаются для развлечения, и ни расовый маньяк, ни благородный боец даже не думают об обычных солдатах, которым только и выпадают увечья. И если ты, Король, не сможешь заставить дела в этом мире идти не так, как идут они ныне, твое правление будет нескончаемой вереницей пустяковых сражений, ведомых по причинам либо спортивным, либо и вовсе плевым, и гибнуть в них будут одни бедняки. Вот почему я просил тебя думать. Вот почему…

– Я думаю, – сказал Кэй, – это Динадан там машет руками. Значит, обед готов.

5

Дом Матушки Морлан на Внешних Островах едва ли превосходил размерами конуру крупной собаки, но был он удобен и полон интересных вещей. Дверь украшали две прибитых к ней конских подковы, а внутри имелось: пять статуэток, купленных у пилигримов и обвитых каждая потертыми четками, так что хороший молельщик мог передохнуть, переходя от одного порядка молитв к другому; несколько пучков слабительной льнянки, лежавших на крышке соляного ларя; несколько наплечных повязок, обмотанных вокруг кочерги; двадцать бутылок шотландского виски – все, кроме одной, пустые; около бушеля сушеной вербы – память о Вербных Воскресеньях за последние семьдесят лет; и множество шерстяных нитей, которыми обвязывают коровий хвост, когда корова телится. Имелась здесь также и большая коса без рукояти, приготовленная Матушкой на случай появления грабителя, – если отыщется настолько дурной, чтобы сунуться к ней, – а у дымохода висели ясеневые дубинки, из которых ее больной муж когда-то давно намеревался понаделать цепов, и с ними шкурки, содранные с угрей, и полоски конской кожи, тоже заготовленные для цепов. Под шкурками стояла здоровенная бутыль со святой водой, а перед горящим в очаге торфом восседал со стаканом живительной влаги в руке ирландский святой, которых в ту пору много жило в ульеобразных кельях по берегам островов. Был он из сбившихся с пути истинного святых, ибо впал в пелагианскую ересь целестианского толка, уверовав, что душа и сама себя может спасти. И теперь деятельно спасал ее с помощью Матушки Морлан и крепкого виски.

– Да пребудут с вами Бог и Мария, Матушка Морлан, – сказал Гавейн. – Мы пришли послушать какую-нибудь историю, мэм.

– Да пребудут и с вами Бог, Мария и Андрей, – воскликнула старуха. – Что это вы просите меня об истории, когда вон его преподобие сидит на куче золы!

– Доброго вечера вам, Святой Тойрделбах, мы и не заметили вас в темноте.

– Да благословит вас Бог.

– И вам того же.

– Расскажите нам про убийства, – сказал Агравейн. – Про убийства и про воронов, что выклевывают глаза.

– Нет-нет, – закричал Гарет. – Лучше про таинственную девушку, которая вышла замуж за человека, потому что он украл у великана волшебного скакуна.

– Господь да прославится, – молвил Святой Тойрделбах. – Так вы, стало быть, желаете, чтоб история была загадочная.

– Да вы расскажите нам, какую хотите, Святой Тойрделбах.

– Расскажите нам про Ирландию.

– Расскажите про Королеву Меб, которая пожелала быка.

– Или спляшите одну из джиг.

– Господь да смилостивится над бедными вашими головушками – выдумают ведь, чтобы святой им джигу плясал!

Четверо представителей правящего класса уселись кто куда, – в хибарке имелись только две табуретки, – и в предвкушающем молчании уставились на святого.

– Так вам, значит, потребна история с моралью?

– Нет-нет. С моралью не надо. Нам бы такую, чтобы в ней было про драку. Давайте, Святой Тойрделбах, расскажите, как вы проломили епископу голову.

Святой отхлебнул добрый глоток виски и сплюнул в огонь.

– Жил да был когда-то Король, – сказал Святой Тойрделбах, – а звали его, как бы вы думали? – звали его Король Конор Мак Несса. Здоровенный был, что твой кит, и жил он со своими родичами в месте, называемом Королевская Тара. До того незадолго отправился тот Король биться против этих проклятых О’Хара, и подстрелили его в сшибке волшебною пулей. А надо вам знать, что древние герои делали себе пули из мозгов своих супостатов, – каковые они раскатывали ладонями в маленькие шарики и выкладывали сушиться на солнышко. Я-то, знаете ли, полагаю, что они ими стреляли из аркебузы, ну вот как стреляют из рогатки, а то еще из арбалета. Ну да как бы они ни стреляли, но старому Королю прострелили одной из этих самых пулек висок, а она возьми и прилепись прямо к черепу, да еще в самом важном месте. «Конченый я человек», – говорит тут Король, и призывает он Судий Ирландских, дабы держать с ними совет насчет разных тонкостей акушерства. Первый судия и говорит: «Ты, Король Конор, все одно как мертвец. Пуля сидит у тебя в мозговой доле». То же говорят прочие медицинские жантильмены, и нет у них уважения ни к человеку, ни к его убеждениям. «Ах, да что же это такое? – восклицает Король Ирландии. – Это ж выходит явственно злая судьба, ежели человеку нельзя чуть-чуть посражаться без того, чтобы не наступило скончание всем его дням». – «Неча болтать-то попусту, – отвечают хирурги. – Кое-чего еще сделать можно, а вот именно, что должно тебе воздержаться от всех неестественных возбуждений отныне и вовек. Да заодно уж, – они говорят, – надлежит тебе воздержаться и от естественных возбуждений тоже, потому как иначе пуля причинит тебе прободение, прободение приведет к истечению, а истечение – к воспалению, отчего и случится полное прекращение совершенно всех твоих жизненных функций. Это единственная твоя надежда, Король Конор, а нет – так лежать тебе всенепременно в земле, и будут тебя угрызать раскаянье и червяки». Да, разрази меня Господь, хорошенькое, можете себе представить, вышло состояние дел. Сидит это бедный Конор в крепости и ни тебе посмеяться, ни посражаться, ни крепкой водички в рот не берет и даже на красных девиц не глядит совсем, чтобы ему мозги не разорвало. А пуля, значит, торчит у него из виска, половинка внутри, половинка снаружи, и так он и жил с того дня и вовек – в печали.

– Ура докторам, – сказала Матушка Морлан. – Вот же хитры, окаянные!

– И что с ним случилось потом? – спросил Гавейн. – Долго он прожил в той темной комнате?

– Что с ним случилось? Я как раз к этому и подхожу. Как-то раз ударила буря, и стены замка дрожали, как долгие сети, и немалая часть крепостной стены у них завалилась. Худшей бури в тех краях никто и припомнить не мог, и Король Конор выскочил под открытое небо – испросить у кого-нибудь совета. И нашел он одного из своих судий стоящим снаружи и спросил его, что же это такое творится. А тот судия был человек ученый и все обсказал Королю Конору. И рассказал он ему, что в этот день в оное время наш Спаситель был повешен в Еврее на дереве, и какая от того разыгралась буря, и говорил он Королю Конору о Божьем Завете. И тогда, что бы вы думали, Король Конор Ирландский в правом гневе помчался назад во дворец, дабы сыскать свой меч, и выбежал с ним в самую бурю защищать своего Спасителя, – да так вот и умер.

– Умер?

– Да.

– Ну и ну!

– Какая красивая смерть, – сказал Гарет. – Ему-то она мало добра принесла, но все равно в ней было величие!

Агравейн сказал:

– Если бы доктора велели мне соблюдать осторожность, я бы не стал кипятиться из-за ерунды, а сначала подумал, что из этого может выйти.

– Но ведь это был рыцарский поступок?

Гавейн начал сучить ногами.

– Глупый поступок, – сказал он наконец. – Никакого добра из него не вышло.

– Но ведь он же хотел, чтобы вышло добро.

– Он не для своей семьи старался, – сказал Гавейн. – И вообще я не понимаю, с чего он так разошелся.

– Как же не для семьи? Он старался для Бога, а Бог для всякого человека и есть семья. Король Конор вышел биться за правое дело и отдал за него жизнь.

Агравейн нетерпеливо ерзал седалищем по мягкой порыжелой торфяной золе. Гарет казался ему дурачком.

– Расскажите нам историю, – сказал он, чтобы переменить тему, – про то, как были сотворены свиньи.

– Или про великого Конана, – сказал Гавейн, – как его приколдовали к креслу. Как он прилип к нему, и его нипочем не могли с него снять. И тогда они потянули изо всей силы и оторвали его, и им пришлось пересадить ему на зад кусок кожи, – а кожа оказалась баранья, и с тех пор фении носят чулки из той шерсти, что отросла на Конане!

– Нет, не надо, – сказал Гарет. – Довольно историй. Давайте, мои герои, сядем и побеседуем с разумением о серьезных вещах. Поговорим о нашем отце, который отправился воевать.

Святой Тойрделбах сделал изрядный глоток виски и сплюнул в огонь.

– Война – дело важное, – заметил он тоном человека, предающегося воспоминаниям. – Было время, я частенько хаживал на войну, – пока меня не причислили к лику святых. Да только устал я от войн.

Гавейн сказал:

– Не понимаю, как это люди устают от войн. Я бы ни за что не устал. В конце концов, это же самое что ни на есть занятие для джентльмена. Я хочу сказать, это все равно как устать от охоты или от соколов.

– Война, – сказал Тойрделбах, – вещь знатная, если ее не слишком уж много. А когда то и дело сражаешься – как узнать, за что вообще идет драка? Бывали в Старой Ирландии хорошие войны, так они там бились из-за быка или еще из-за чего, и каждый мужчина с самого начала вкладывал в это дело всю душу.

– А почему вы устали от войн?

– Да уж больно много народу я положил. Кому же охота губить смертные души незнамо за что, а то и вовсе ни за что ни про что? По мне так лучше, когда выходят биться один на один.

– Ну, это эвон когда было.

– Да, – сокрушенно сказал святой. – Вот хоть те пули, про которые я вам толковал, – немного было бы проку от этих мозгов, кабы их добывали не в поединке. Потому в них и сила была.

– Я склонен согласиться с Тойрделбахом, – сказал Гарет. – В конце концов, что хорошего – убивать бедных мужланов, которые ничего толком не понимают? Куда правильнее для людей, если они прогневались, биться друг с другом – рыцарь против рыцаря.

– Так ведь тогда и войн не будет! – воскликнул Гахерис.

– Это уже выйдет полная нелепица, – сказал Гавейн. – Для войны нужны люди, куча людей.

– А иначе убивать будет некого, – пояснил Агравейн.

Святой налил себе новую порцию виски, пропел под нос «Самогонка, милый друг, дай те Бог удачи» и взглянул на Матушку Морлан. Он чувствовал, что на него, быть может вследствие выпитого, накатывает новая ересь, как-то там связанная с безбрачием клира. У него уже имелась одна насчет формы его тонзуры, еще одна, обычная, касательно пасхальной даты, и, разумеется, вся эта пелагианская история, – однако эта, последняя, порождала в нем ощущение, что детям здесь делать нечего.

– Войны, – сказал он с отвращением. – И с какой это стати, скажите пожалуйста, детишки вроде вас рассуждают о войнах? Вы и ростом-то не выше сидящей наседки. Убирайтесь отсель, пока во мне не народилось к вам нехорошее чувство.

Святые, и Древнему Народу это было отлично известно, не принадлежали к числу людей, с которыми стоило препираться, а потому дети поспешно встали.

– Ну что вы, – сказали они. – Ваша Святость, мы вовсе не намеревались кого-то обидеть. Мы лишь хотели обменяться идеями.

– Идеями! – воскликнул он, потянувшись за кочергой. И они, как по мановению ока, проскочили сквозь низкую дверь и стояли теперь под пологими солнечными лучами на песчанистой улице, а в темной комнате за ними громыхали анафемы или что-то очень на них похожее.

На улице пара поеденных молью ослов искала травинки в трещинах каменной стены. Ослов стреножили, так что им с трудом удавалось ковылять, да и копыта у них выросли чрезмерно большие, походившие на бараньи рога или на загнутые коньки. Мальчики тут же их и реквизировали, ибо едва они завидели животных, как в головах у них моментально явилась новая мысль и уже во всей амуниции. Довольно им слушать истории и рассуждать о военных материях, а лучше отправиться на ослах в небольшую гавань за дюнами, – вдруг мужчины, в плетеных яликах выходившие в море, окажутся нынче с уловом. И ослы пригодятся, будет на ком рыбу везти.

Гавейн с Гаретом по очереди ехали на толстом осле – один его стегал, а другой сидел на голой спине. Осел временами подскакивал, но рысью идти не желал. Агравейн с Гахерисом вдвоем взобрались на тощего, причем первый уселся лицом к крупу, по которому и лупил безжалостно толстым корневищем морской травы. И все норовил заехать под хвост, чтобы уязвить побольнее.

Когда они добрались до моря, вид у них был странноватый, – тощие дети, с острыми носами, на кончиках которых у каждого висело по капле, с костлявыми запястьями, переросшими рукава, и ослы, лениво семенившие кругами, подпрыгивая порой, когда в их серые туши впивалась корявая погонялка. Зрелище было странное по причине их коловращения, сосредоточенности на неподвижной идее. Они могли бы составить отдельную Солнечную систему в совершенно пустом пространстве, столь неуклонные круги описывали они по дюнам и по жесткой траве заливчика. Хотя, кто знает, может быть и у планет имеется в головах пара-другая мыслей.

Мысль, владевшая мальчиками, состояла в том, чтобы сделать ослам побольнее. Никто не сказал им ни разу, что это жестоко, но, с другой стороны, и ослам об этом никто не сказал. Родившиеся на краю света, они знали о жестокости слишком много, чтобы ей удивляться. И потому в этом маленьком цирке царило согласие, – животные отказывались двигаться, а детей переполняла решимость сдвинуть их с места, и обе стороны соединяла общая цепь, цепь физической боли, с которой обе они согласились, не задавая вопросов. Сама же боль настолько вписывалась в порядок вещей, что ее словно и не существовало, она выносилась за скобки. Животные вроде бы и не мучились, а дети вроде бы и не наслаждались их муками. Всей-то разницы было меж ними, что мальчики находились в бурном движении, а ослы оставались, сколько могли, неподвижными.

Вот в эту-то райскую сцену и за миг до того, как воспоминания о хижине Матушки Морлан растаяли в сознании детей, вплыла по водам волшебная барка, обтянутая белой венецианской парчой, таинственная, чудесная, и, пока киль ее резал волны, она сама собою играла некую музыку. В барке находились три рыцаря и измученная морской болезнью ищейная сука. Чего-либо менее отвечающего традициям гаэльского мира невозможно было бы и представить.

– Послушайте, – произнес голос одного из рыцарей в барке, пока они еще плыли вдали, – вон там замок, верно ведь, что? Послушайте, он довольно красивый!

– Друг вы мой милый, перестаньте раскачивать лодку, – сказал второй рыцарь, – не то вы нас вывалите в воду.

От этого выговора воодушевление Короля Пеллинора иссякло, и он залился слезами, совсем напугав и без того окаменевших детишек. Его рыдания доносились до них, мешаясь с плеском волн и музыкой барки, подплывавшей все ближе.

– Ах, море! – говорил он. – Лучше бы мне утонуть в твоих водах, что? Лучше бы пять морских саженей воды влились в меня, да так оно скоро и будет. Печаль, о, какая печаль!

– Что толку кричать «причаль», старина? Эта штука когда захочет, тогда и причалит. Она же волшебная.

– Я не говорил «причаль», – сварливо ответил Король. – Я говорил «печаль».

– Ну и нет тут никакого причала.

– А мне все равно, есть тут причал или нет. Я сказал не «причал» а «печаль»!

– Хорошо, будь по-вашему, «причаль» так «причаль».

И в этот миг волшебная барка причалила – в точности там, где приставали обычно ивовые челноки. Три рыцаря вышли на берег, и оказалось, что у третьего черная кожа. То был просвещенный язычник по имени сэр Паломид.

– Удачно причалили, – сказал сэр Паломид, – ей-богу!

Люди сходились отовсюду, безмолвно, неуверенно. Подойдя поближе к рыцарям, они замедляли поступь, но вдалеке кое-кто даже бежал. Мужчины, женщины, дети скатывались с дюн или с замкового холма лишь для того, чтобы, подобравшись поближе, перейти на крадущийся шаг. На расстоянии в двадцать ярдов они и вовсе застывали. Вставши кру́гом, они немо глазели на новоприбывших, напоминая людей, разглядывающих картины в галерее Уффици. Они изучали их. Спешить теперь было некуда, необходимость перебегать к новой картине отсутствовала. Собственно говоря, отсутствовали и сами новые картины – отсутствовали с тех пор, как родились эти люди, ничего, кроме привычных в Лоутеане сцен, не видавшие. Взгляды их не то чтобы содержали в себе нечто оскорбительное, но и дружелюбия в них не обозначалось. Картины ведь и существуют для того, чтобы их разглядывать. Разглядывание начиналось с ног, тем более что на чужаках было заморское платье, а именно рыцарские доспехи, и имело целью усвоить материал, устройство, способ крепления и, может быть, цену их поножей. Затем взгляд перебирался к наголенникам, оттуда – к набедренникам и далее по восходящей. Чтобы добраться до лица, которое осматривалось последним, требовалось не менее получаса.

Гаэлы, раззявив рты, стояли вкруг галлов, а в отдалении деревенские дети выкрикивали новость, и Матушка Морлан скакала, подобрав юбки, и, словно безумные, неслись по морю к берегу плетеные ялики. Молодые князьки Лоутеана, как зачарованные, слезли с ослов и присоединились к кругу. Круг начал сжиматься к центру, сдвигаясь так же медленно и молчаливо, как движется в часах минутная стрелка, тишину нарушали лишь приглушенные вскрики запоздавших, да и те умолкали, едва запоздавшие сливались с толпой. Круг сжимался потому, что всем хотелось притронуться к рыцарям, – не теперь, не через полчаса или около, не до того, как завершится осмотр, быть может, и никогда. А все же хотелось бы их потрогать, отчасти, чтобы увериться в их реальности, отчасти – чтобы прикинуть полную стоимость их облачения. И пока она прикидывалась, события потекли по трем направлениям: Матушка Морлан и прочие старухи принялись, перебирая четки, читать молитвы, женщины помоложе стали щипать друг дружку и хихикать, а мужчины, из уважения к молитве стянувшие свои колпаки, начали по-гаэльски обмениваться замечаниями вроде: «Ты посмотри на этого черного, да встанет Господь между нами и всяческой порчей» или «А на ночь-то они раздеваются, и как они вообще снимают с себя эти железные котлы?» – и в сознании как мужчин, так и женщин, безотносительно к возрасту и жизненным обстоятельствам, стал почти осязаемо, почти что видимо сгущаться чудовищный и безотчетный миазм, каковой и является основною особенностью всякого гаэльского разума.

«Вот они рыцари-англичане, „сассенахи“, стало быть, – думали гаэлы, – это и по оружию видать, а раз так, значит они – рыцари того самого Короля Артура, против которого сызнова взбунтовался собственный их король. Может, они заявились сюда – с всегдашним коварством сассенахов, – чтобы ударить Королю Лоту в спину? Может, они пришли как посланцы феодального властителя – властителя всех земель – оценить тутошнее имущество для обложения новым налогом? Может, они вообще из Пятой Колонны? Хотя, наверное, все гораздо сложнее, – ведь не такие же сассенахи простачки, чтобы явиться сюда в сассенахской одежде, – может, они вовсе и не посланцы Короля Артура? Может, они только переоделись сами в себя с какой-то целью, до того уж коварной, что в нее и поверить нельзя? В чем тут подвох-то, а? Всегда и во всем хоть один да сыщется».

Люди, стоявшие кругом, смыкались, челюсти их все отвисали, корявые тела все горбились, начиная уже походить на кули да пугала, отовсюду посверкивали маленькие глазки, полные бездонной проницательности, между тем как их лица приобретали выражение тупого упорства, становясь еще даже более неосмысленными, чем всегда.

Рыцари сдвинулись потеснее, под защиту друг друга. По правде сказать, они и не знали, что Англия воюет с Оркнеем. Они участвовали в одном приключении, державшем их в стороне от новейших известий. А в Оркнее навряд ли отыскался бы человек, которому захотелось бы их просвещать.

– Вы пока в ту сторону не смотрите, – сказал Король Пеллинор, – но там какие-то люди. Как по-вашему, с ними все в порядке?