Текст книги "Король былого и грядущего"

– Что ты делаешь? – завопил Гавейн. – Оставь его. Не причиняй ему зла.

– Ох, единорог, – прошептала Мэг.

Задние ноги единорога вытянулись, дрожь в них стихала. Голова его упала Мэг на колени. Ноги в последний раз дернулись и застыли, и синеватые веки поднялись, наполовину скрывая глаза. Он лежал неподвижно.

– Что ты наделал? – воскликнул Гарет. – Ты же убил его. Он был так прекрасен.

Агравейн завыл дурным голосом:

– Эта девчонка была моей матерью. Он положил ей голову на колени. Он должен был умереть.

– Мы же договорились, что сохраним его, – вопил Гавейн. – Что отведем его домой и нас допустят к ужину.

– Бедный единорог, – сказала Мэг.

– Посмотрите, – сказал Гахерис. – Боюсь, он подох.

Гарет встал лицом к лицу с Агравейном, бывшим на три года старше его и способным свалить его наземь одним ударом.

– Зачем ты это сделал? – спросил он. – Убийца. Такой был чудесный единорог. Зачем ты его убил?

– Его голова лежала на коленях у нашей матери.

– Он же не хотел причинить ей вреда. У него копыта были серебряные.

– Он был единорогом, и его полагалось убить. И Мэг мне тоже нужно было убить.

– Ты предатель, – сказал Гавейн. – Мы бы отвели его домой, и нас допустили бы к ужину.

– Как бы там ни было, – сказал Гахерис, – теперь он подох.

Мэг наклонила голову над белой челкой единорога и тут же снова заплакала.

Гарет поглаживал голову единорога. Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы. Гладя голову, он обнаружил, какая у единорога была мягкая и ровная шкура. Он увидел вблизи глаза зверя, теперь быстро тускнеющие, и всей душой ощутил, что случилась трагедия.

– Ну, во всяком случае теперь он подох, – в третий раз повторил Гахерис. – Так что лучше нам оттащить его домой.

– Все-таки мы изловили его, – сказал Гавейн, в сознании которого забрезжило чудо, совершенное ими.

– Скотину такую, – сказал Агравейн.

– Мы же поймали его! Мы сами!

– Сэр Груммор ни одного не поймал.

– А мы поймали.

Гавейн уже позабыл, как ему жалко было единорога. Он заплясал вокруг тела, размахивая пикой и испуская жуткие, пронзительные вопли.

– Надо его выпотрошить, – сказал Гахерис. – Мы должны все сделать как следует, – вырезать требуху, взвалить его на пони и отвезти домой, в замок, как настоящие охотники.

– И тогда она будет довольна!

– Она скажет: «Господня нога! Какие у меня выросли могучие сыновья!»

– И нам позволят вести себя, как сэру Груммору и Королю Пеллинору. Теперь уж все пойдет хорошо.

– Так как его потрошат-то?

– Мы ему вырежем кишки, – сказал Агравейн.

Гарет встал и пошел в сторону вересковых зарослей. Он сказал:

– Не хочу я его потрошить. А ты, Мэг?

Мэг, ощущавшая тошноту, не ответила. Гарет развязал ее косы, и она вдруг рванулась и изо всей мочи побежала прочь от страшного места, к замку. Гарет кинулся следом.

– Мэг, Мэг! – звал он. – Подожди меня. Не убегай.

Но Мэг все бежала, быстро, как Анталоп, мелькали голые ноги, и Гарет сдался. Он упал в вереск и от всей души заплакал, сам не зная почему.

А у трех потрошителей дело шло худо. Они принялись подрезать шкуру на брюхе, но не зная, как это толком делается, проткнули кишки. Чувствовали они себя преотвратно, а зверь, еще недавно прекрасный, стал теперь грязным и мерзким. Каждый из них на свой манер питал к единорогу любовь, включая и Агравейна, чьи чувства были особенно путаными, и чем более виновными ощущали они себя за порчу его красоты, тем сильнее его ненавидели за эту свою вину. Особенно сильную ненависть к мертвому телу испытывал Гавейн. Он ненавидел его за то, что оно мертвое, за то, что оно когда-то было прекрасным, за то, что он ощущал себя подлой скотиной. Он любил зверя и сам же помог завлечь его в ловушку, и теперь оставалось лишь излить свой стыд и ненависть к себе на труп. Он рубил этот труп, и резал, и чувствовал, что ему тоже хочется плакать.

– Ничего у нас не выйдет, – пыхтели мальчишки. – Как мы потащим его вниз, даже если сумеем выпотрошить?

– Но мы должны это сделать, – сказал Гахерис. – Должны. А если не сделаем, то какая от всего этого будет польза? Мы должны дотащить его до дому.

– Не дотащим.

– У нас нет пони.

– Когда потрошат оленя, его потом взваливают на пони.

– Нужно отрезать голову, – сказал Агравейн. – Мы должны отрезать ему голову и ее отнести. Хватит и головы. Ее мы как-нибудь вместе дотащим.

И они принялись за работу, ненавидя ее, с омерзением кромсая шею животного.

Лежа в вереске, Гарет выплакался. Он перекатился на спину, и сразу перед глазами его раскинулось небо. В бесконечной небесной глуби величаво проплывали облака, и у Гарета закружилась голова. Он думал: «Как далеко до этого облака? С милю? А до того, что выше него? Две? А за ними мили и мили, миллион миллионов миль, и все в пустой синеве. Может быть, сейчас я свалюсь с земли, если она вдруг перевернется, и поплыву все дальше и дальше. Я буду, пролетая, хвататься за облака, но они меня не удержат. И куда же я уплыву?»

От этой мысли Гарета замутило, а поскольку его к тому же еще мучил стыд за то, что он сбежал, не желая участвовать в потрошении, ему и вовсе стало не по себе. В таких обстоятельствах оставалось только одно – оставить то место, в котором тебя охватило неприятное чувство, в надежде, что и чувство тоже останется там. Он поднялся и пошел назад, к остальным.

– Привет, – сказал Гавейн, – ну что, поймал ты ее?

– Нет, она убежала в замок.

– Надеюсь, она никому не сболтнет, – сказал Гахерис. – Нужно, чтобы вышел сюрприз, а иначе нам пользы не будет.

Троица мясников была залита потом и кровью, и чувствовали они себя хуже некуда. Агравейна уже вырвало дважды. Но они продолжали трудиться, и Гарет стал им помогать.

– Что уж теперь останавливаться, – сказал Гавейн. – Подумай, как будет здорово, если мы сможем отнести ее к нашей матушке.

– Может быть, она даже поднимется наверх, пожелать нам доброй ночи, если мы принесем ей то, что ей нужно.

– Она рассмеется и назовет нас великими охотниками.

Когда удалось перебить хрящеватый хребет, выяснилось, что голова чересчур тяжела, чтобы ее нести. Они только изгваздались, пытаясь ее поднять. Тогда Гавейн предложил отволочь ее, обвязав веревкой. Правда, веревки не было.

– Мы можем тащить ее за рог, – сказал Гарет. – Во всяком случае, так ее можно будет волочь да еще подталкивать сзади, хотя бы пока мы на склоне горы.

Как следует ухватиться за рог удавалось лишь одному, так что они тянули голову по очереди, – один тянул, а остальные подталкивали сзади, когда голова застревала в канаве или цеплялась за вересковый корень. Даже и так им приходилось туго, и они останавливались примерно через каждые двадцать ярдов, чтобы поменяться местами.

– Когда мы доберемся до замка, – отдувался Гавейн, – мы укрепим ее на скамейке в саду. Матушка всегда проходит мимо скамейки, когда выходит перед ужином прогуляться. А мы встанем перед скамейкой и, как она подойдет, сразу отступим, она и увидит.

– То-то она удивится, – сказал Гахерис.

Когда им наконец удалось спустить голову со склона горы, возникла новая помеха. Выяснилось, что по ровной земле голову уже не протянешь, потому что рог в качестве рычага здесь не годится.

Поскольку близился ужин и время подпирало, Гарет сам вызвался сбегать за веревкой. Веревкой обвязали то, что осталось от головы, и таким образом на этой последней стадии вымазанный, окровавленный, иссеченный вереском экспонат, с вытекшими глазами и клочьями мяса, отстающего от костей, удалось дотащить до садика, где выращивались целебные травы. Они водрузили его на скамью и, как сумели, расправили гриву. Особенно Гарет старался так повернуть голову, чтобы дать хоть какое-то представление о памятной ему красоте.

Королева-волшебница пунктуально вышла на прогулку, беседуя с сэром Груммором; за ней по пятам бежали комнатные собачки: Трэй, Бланш и Милка. Она не заметила четверых своих сыновей, стоявших перед скамейкой. Они стояли уважительно, в ряд, чумазые, возбужденные, и в груди у каждого колотилась надежда.

– Давай! – крикнул Гавейн, и они расступились.

Королева Моргауза не увидела единорога. Голова у нее была занята иными вещами. И она прошла мимо вместе с сэром Груммором.

– Матушка! – странным голосом вскрикнул Гарет и побежал за ней, хватая ее за подол.

– Да, мой ласковый. Чего тебе?

– Матушка! Мы добыли тебе единорога.

– Какие они забавники, сэр Груммор, – сказала она. – Ну, голубки, бегите, попросите, чтобы дали вам молочка.

– Но мамочка…

– Да, да, – низким голосом сказала она. – В другой раз.

И Королева, тихая, как предгрозовая туча, проследовала мимо вместе с недоумевающим рыцарем из Дикого Леса. Она не заметила, что одежда ее детей бесповоротно испорчена; она даже не выговорила им за это.

Попозже, вечером, проведав о единороге, она приказала их высечь, ибо выходило, что день, проведенный ею с английскими рыцарями, пропал впустую.

8

Целый лес шатров украсил равнину при Бедегрейне. Они походили на старомодные пляжные будки и отливали всеми цветами радуги. На некоторых имелись даже полоски, в точности как на пляжных будках, но большая их часть была однотонной – зеленые, желтые и так далее. К боковым стенам шатров были прикреплены, а то и оттиснуты на них разнообразные геральдические изображения – огромные черные орлы, иногда даже двуглавые, виверны, копья, дубы, а порой – своего рода живописные каламбуры, обыгрывающие имена владельцев. Например, на шатре сэра Кэя красовался черный ключ, а на шатре сэра Элбоуза из вражьего лагеря – пара рук по локоть, в складчатых рукавах. Их еще называют манжесты. На макушках шатров развевались вымпелы, и у каждого шатра стояли, прислоненные к нему, снопы копий. У баронов позадиристей перед входом в шатер помещались щиты или огромные медные тазы, так что вам оставалось лишь бухнуть в один из них древком копья, и еще до того, как замирала гулкая музыка, барон, подобно сердитой пчеле, вылетал из шатра, дабы с вами сразиться. Развеселый сэр Динадан вывесил у своего шатра здоровенный урыльник. Ну, разумеется, и на людей тоже стоило посмотреть. По всей равнине между шатров повара ругались с собаками, стянувшими шмат баранины, мальчишки-пажи норовили украдкой написать что-нибудь обидное на спинах один у другого, элегантные менестрели душевно пели, подыгрывая себе на лютнях, что-нибудь наподобие «Зеленых рукавов», и оруженосцы с неимоверно невинными глазами пытались всучить друг другу охромелых коней, и лирники в надежде заработать грош наигрывали на виелах, и цыганки предсказывали желающим, что их ждет в предстоящем сражении, и играли в шахматы огромные рыцари в неряшливых тюрбанах (у некоторых из них сидели на коленях маркитантки), и, куда ни глянь, мельтешили, словно на празднике, жонглеры, трузоры, акробаты, арфисты, трубадуры, шуты, менестрели, фигляры, медведи-плясуны, канатные плясуны, ходульные плясуны, плясуны балетные, шарлатаны, пожиратели огня и балансеры. Все это отчасти смахивало на Дерби в день скачек. Вкруг шатрового леса простирался, куда только достигали глаза – и дальше, – бескрайний Шервудский лес, полный диких вепрей, матерых оленей, разбойников, драконов и переливниц. В лесу помещалась также засада, о которой – предположительно – никто не ведал.

Король Артур не уделял внимания близившейся битве. Невидимый, он сидел в своем шатре, в самом средоточии всеобщей суеты и день за днем проводил в беседах с сэром Эктором, или с сэром Кэем, или с Мерлином. Командиры рангом пониже нарадоваться не могли тому, что их Король проводит столько военных советов, ибо, видя внутри шелкового шатра не гаснущую до самого утра лампаду, они преисполнялись уверенности, что Король обдумывает план великолепной кампании. На самом же деле разговоры шли о вещах совершенно иных.

– Они будут страшно завидовать друг другу, – говорил Кэй. – Каждый из рыцарей твоего ордена заявит, что он лучше всех прочих, и пожелает сидеть во главе стола.

– Значит, нам нужен круглый стол, безо всякой главы.

– Ну, Артур, как же ты усадишь за круглый стол сто пятьдесят рыцарей. Постой-ка…

Мерлин, который теперь почти и не вмешивался в разговор, а просто сидел, сложив руки на животе и сияя, помог Кэю выбраться из затруднительного положения.

– Ярдов пятьдесят в поперечнике, – сказал он. – Рассчитывается с помощью двух π.

– Хорошо, пусть так. Скажем, пятьдесят ярдов. Ты представь, сколько места останется посередке. Это же деревянный океан с тонким людским ободком. В середине даже еду не поставишь, потому что никто до нее не дотянется.

– Значит, стол будет не круглый, а круговой, – сказал Артур. – Не могу подобрать нужного слова. Я хочу сказать, что мы ведь можем сделать стол наподобие обода или тележного колеса, и в пустом пространстве, там, где у колеса спицы, смогут передвигаться слуги. А сидящих за ним мы назовем: Рыцари Круглого Стола.

– Отличное название!

– И самое важное, – продолжал Король, чем дольше думавший, тем мудрей становившийся, – важнейшее – это набрать побольше юношей. Зрелые рыцари, те, с которыми мы бьемся, в большинстве окажутся слишком старыми, чтобы чему-то научиться. Я думаю, мы сможем принять их и принудить сражаться по-новому, но они все равно будут сбиваться на прежние повадки, вроде тех, что у сэра Брюса. Груммор и Пеллинор – их мы, безусловно, должны принять – интересно только, куда они подевались? Груммор с Пеллинором подходят, потому что в глубине души они всегда оставались добряками. Но я не думаю, что люди Лота когда-либо смогут по-настоящему прижиться в ордене. Потому я и говорю, что нужно набрать молодых. Нам придется вырастить на будущее новое поколение рыцарей. Взять хоть того мальчугана по имени Ланселот, который прибыл сюда сам знаешь с кем, – вот такие-то нам и нужны. Они и составят истинный Круглый Стол.

– Кстати, о Столе, – сказал Мерлин. – Не понимаю, почему это я до сих пор не сказал тебе, что у Короля Леодегранса имеется один, и весьма подходящий. Поскольку ты намерен жениться на его дочери, можно его уговорить, чтобы он отдал тебе этот стол в виде свадебного подарка.

– Я намерен жениться на его дочери?

– Конечно. Ее зовут Гвиневера.

– Послушай, Мерлин, я не хочу знать будущего, да я и не уверен, что верю во все это…

– Есть вещи, которые я обязан тебе сказать, веришь ты в них или не веришь. Горе-то в том, что я никак не избавлюсь от ощущения, будто существует нечто, о чем я забыл тебе рассказать. Да, и напомни мне как-нибудь, чтобы я предупредил тебя насчет Гвиневеры.

– Ты своими предсказаниями всех заморочил, – жалобно сказал Артур. – Я и сам уже запутался в половине вопросов, которые собирался тебе задать. Вот, к примеру, кем была моя…

– Тебе придется учредить особые праздники, – перебил его Кэй, – на Пятидесятницу и так далее, когда все рыцари будут собираться за обедом и повествовать о своих делах. Это может заставить их сражаться на твой новый манер, чтобы было о чем потом рассказать. А Мерлин мог бы с помощью волшебства написать против их мест их имена, а на сиденьях вырезать гербы. Получится великолепно!

Эта волнующая идея заставила Короля забыть о своем вопросе, и оба молодых человека тут же уселись рисовать для волшебника собственные гербы, чтобы не вышло какой ошибки в цветах. В самый разгар этой работы Кэй, высунувший от усердия кончик языка, вдруг поднял глаза и сказал:

– А кстати. Помнишь, мы спорили насчет агрессии? Ну так вот, я придумал хорошую причину для того, чтобы начать войну.

Мерлин застыл.

– Хотел бы о ней услышать.

– Хорошая причина для того, чтобы начать войну, состоит попросту в том, что такая причина имеется! Например, может появиться король, открывший для людей новый образ жизни – ты понимаешь? – что-то такое, от чего всем будет хорошо. Это может быть даже единственным способом спасти людей от погибели. Так вот, если люди окажутся слишком порочны или тупы, чтобы принять его способ, ему придется силой заставить их, мечом, в их же собственных интересах.

Волшебник вцепился в свою мантию, стиснул кулаки, винтом скручивая ткань, и затрясся всем телом.

– Весьма интересно, – произнес он дрожащим голосом. – Весьма. Когда я был молод, нашелся один такой – австриец, выдумавший новый образ жизни и убедивший себя, что он именно тот человек, который сможет привести его в действие. Он пытался осуществить свои реформы при помощи меча и утопил цивилизованный мир в страданиях и хаосе. Впрочем, было одно обстоятельство, которое этот деятель как-то упустил из виду, и состояло оно, друг мой, в том, что по части реформ у него имелся предшественник, и звали его Иисус Христос. Может быть, мы вправе предположить, что о том, как спасти людей, Иисус знал не меньше австрийца. Странно вот только, что Иисус не выстроил своих учеников в штурмовые отряды, не сжег Иерусалимский Храм и не обвинил в поджоге Понтия Пилата. Наоборот, он очень ясно сказал, что задача философа – делать свои идеи доступными, а вовсе не навязывать их людям.

Вид у Кэя был бледный, но упрямый.

– Артур сражается в этой войне, – сказал он, – именно ради того, чтобы навязать свои идеи Королю Лоту.

9

Мысль Королевы относительно охоты на единорога имела удивительные последствия. Чем более страдал от любви Король Пеллинор, тем более очевидным становилось, что нужно что-то предпринимать. И сэра Паломида посетило вдохновение.

– Рассеять королевскую меланхолию, – заявил он, – способен только Искомый Зверь. За свою жизнь магараджа сахиб привязался к нему. Искренне ваш давно уже это сказал.

– По моему личному мнению, – сказал сэр Груммор, – Искомый Зверь умер. Во всяком случае, сейчас он во Фландрии.

– Тогда нам следует преобразиться в него, – сказал сэр Паломид. – Нам следует взять на себя роль Искомого Зверя, и пусть он охотится на нас.

– Вряд ли нам удастся преобразиться в Искомого Зверя.

Но идея уже увлекла сарацина.

– Почему же нет? – спросил он. – Почему нет, клянусь Джунго. Фигляры переодеваются в животных – в оленей, козлов и так далее – и пляшут под звон колокольчиков, кружась и изгибаясь.

– Но право, Паломид, мы-то ведь не фигляры.

– Так станем же ими!

– Фиглярами!

Фиглярами звались менестрели наинизшего разбора, и сэру Груммору мысль обратиться в фигляра вовсе не улыбалась.

– Да как же мы сможем переодеться в Искомого Зверя? – слабо осведомился он. – Уж больно зверюга-то путаная.

– Опишите мне это животное.

– Ах, чтоб меня! У него змеиная голова, тело леопарда, лягвии льва и голени матерого оленя. И черт подери, где мы возьмем шум в его брюхе – как бы от тридцати пар гончих, напавших на след?

– Искренне ваш будет брюхом, – предложил сэр Паломид, – и станет подавать голос, вот так.

И Паломид завыл, словно тиролец.

– Тише! – крикнул сэр Груммор. – Вы весь замок перебудите.

– Значит, договорились?

– Нет, не договорились. За всю мою жизнь не слышал подобной чуши. Да потом, у вас и шум совершенно не тот. Шум должен быть вот какой.

И немелодичным альтом сэр Груммор заквохтал, будто тысяча диких гусей, плещущихся в Уоше.

– Тише! Тише! – закричал сэр Паломид.

– Какое там тише! Вы-то попросту визжали, как стадо свиней.

Тут двое натуралистов принялись гугукать и хрюкать, кудахтать и квохтать, кукарекать и крякать, хрипеть, сопеть, квакать, мяукать и взрыкивать один на другого, пока лица у них не стали краснее красного.

– Голову, – сказал сэр Груммор, внезапно прервавшись, – придется соорудить из картона.

– Или из парусины, – сказал сэр Паломид. – У населения, занятого рыбной ловлей, парусина должна иметься в достатке.

– А для копыт подойдут кожаные сапоги.

– Пятна мы нарисуем на теле.

– Тело придется сделать с пуговицами посередке.

– Там, где мы будем соединяться.

– И вы, – щедро добавил сэр Паломид, – можете взять себе заднюю половину и подражать собакам. Шум ведь должен доноситься из брюха, это установлено со всей очевидностью.

Сэр Груммор зарумянился от удовольствия, но сказал ворчливо, как норманну и следует:

– Что ж, Паломид, спасибо. Должен сказать, что, по-моему, это с вашей стороны чертовски любезно.

– Ну что вы…

Всю следующую неделю Король Пеллинор почти не видел своих друзей.

– Вы, Пеллинор, займитесь стихами, – говорили они ему, – или ступайте, повздыхайте на скалах, будьте умницей.

И Пеллинор убредал, нестройно выкрикивая, когда его посещала очередная поэтическая идея, «Фландрия – Саламандра я» или «Дочь – превозмочь», а где-то на заднем плане маячила темная Королева.

Тем временем за запертой дверью комнаты сэра Паломида шили, кромсали, расписывали и препирались в количествах, здесь почти и невиданных.

– Дорогой вы мой, говорю же я вам, что пятна у леопарда – черные.

– Жженая пробка, – упрямился сэр Паломид.

– Какая еще пробка? Да и нет у нас пробки.

И два творца гневно таращились друг на друга.

– Примерьте голову.

– Так и есть, разорвали. Говорил же я вам.

– Конструкция головы отличалась некоторой непрочностью.

По завершении реконструкции язычник отступил несколько в сторону, чтобы полюбоваться результатом.

– Поосторожнее с пятнами, Паломид. Ну вот, вы их смазали.

– Тысяча извинений!

– Смотрите, куда ступаете.

– Да? А на ребра кто наступил?

На второй день возникли осложнения с крупом.

– Гузно у нас тесновато.

– А вы не наклоняйтесь.

– Как же мне не наклоняться, когда я задняя половина?

– Ничего, не треснет.

– Еще как треснет.

– Нет, не думаю.

– Вот видите, и треснуло.

– Вы все же посматривайте на мой хвост, – сказал сэр Груммор на третий день, – а то вы его топчете.

– Полегче, Груммор. Вы мне шею свернули.

– Вы разве не видите, в чем дело?

– Что я могу видеть со свернутой шеей?

– Это хвост.

Последовала пауза, во время которой они разбирались, где кто.

– Так, теперь осторожно. Мы должны шагать в ногу.

– Задайте шаг.

– Левой! Правой! Левой! Правой!

– По-моему, у меня гузно съезжает.

– Если вы не будете держаться за поясницу искренне вашего, мы развалимся надвое.

– А если я буду держаться за вас, мне зада не удержать.

– Вот видите, пуговицы отлетели.

– Чертовы пуговицы.

– Искренне ваш предупреждал.

И потому весь четвертый день они пришивали пуговицы, а затем все начали заново.

– Могу я теперь полаять для практики?

– Да, конечно.

– Как вам изнутри мой лай?

– Звучит превосходно, Груммор, просто превосходно. Хотя впечатление остается отчасти странное оттого, что лай исходит из задней части, если только моя аргументация не представляется вам неосновательной.

– По-моему, звук получается глуховатый.

– Да, отчасти.

– Впрочем, возможно, что снаружи впечатление более благоприятное.

На пятый день они значительно продвинулись вперед.

– Нам следует попрактиковаться в галопе. В конце концов, мы же не можем все время прогуливаться, особенно когда он станет на нас охотиться.

– Очень хорошо.

– Как только я скажу «марш», побежали. На старт, внимание, марш!

– Слушайте, Груммор, вы меня бодаете.

– Бодаю?

– Осторожно, кровать.

– Что вы сказали?

– О господи!

– Чтоб она в адском огне сгорела, эта кровать! О, мои голени!

– Опять вы все пуговицы оторвали.

– Да черт с ними, с пуговицами. Я чуть ног не лишился.

– И голова у искренне вашего отвалилась.

– Все же лучше ограничиться ходьбой.

– Под музыку галопировать было бы легче, – сказал сэр Груммор на шестой день. – Знаете, что-нибудь вроде охотничьего рога – тон-тон-тили-тон.

– Что поделаешь, музыки у нас нет.

– Нет.

– А не могли бы вы напевать «тили-тон», Паломид, покамест я лаю?

– Искренне ваш может попробовать.

– Ну и отлично, тогда вперед!

– Тон-тон-тили-тон, тон-тон-тили-тон!

– Проклятье!

– Придется делать всю штуку заново, – сказал сэр Паломид под конец уик-энда. – Правда, копыта еще в дело сгодятся.

– Вот уж не думал, что так больно вываливаться из дверей, – и хоть бы, знаете ли, на мох.

– Вероятно, мох не так бы сильно изодрал парусину.

– Придется нам делать ее с двойным запасом прочности.

– Да.

– Хорошо хоть копыта еще сгодятся.

– Клянусь Юпитером, Паломид, ну и чудище!

– На этот раз результат получился великолепный.

– Жаль, вы не можете изрыгать изо рта пламя или еще что-нибудь такое.

– Чревато воспламенением.

– Ну что ж, Паломид, попробуем галопом?

– Вне всяких сомнений.

– Тогда задвиньте кровать в угол.

– А вы повнимательней с пуговицами.

– Если увидите, что мы на что-нибудь набегаем, вы просто остановитесь, ладно?

– Да.

– Смотрите в оба, Паломид.

– Будьте уверены, Груммор.

– Ну как, готовы?

– Готов.

– Вперед.

– Какой великолепный рывок, Паломид, – воскликнул сэр Груммор из Дикого Леса.

– Благородный галоп.

– А вы заметили, как я все время лаял?

– Как было не заметить, сэр Груммор!

– Ну и ну, не помню, когда я еще получал такое удовольствие.

Стоя внутри своего монстра, они задыхались от торжества.

– Послушайте, Паломид, вы посмотрите, как я размахиваю хвостом.

– Очаровательно, сэр Груммор. А гляньте, как у меня глаз моргает.

– Нет-нет, Паломид. Это вы взгляните на хвост. Право, такое зрелище грех упустить.

– Послушайте, если я погляжу на ваш хвост, вы должны поглядеть на мой глаз. Это будет по-честному.

– Да я все равно изнутри ничего не вижу.

– Что до этого, сэр Груммор, то и искренне ваш не в состоянии достигнуть взором анальной области.

– Ну ладно, давайте-ка пробежимся еще раз. Теперь я буду крутить хвостом и брехать как безумный. То-то жуткое выйдет зрелище.

– А искренне ваш станет мигать то одним, то другим оком.

– А не могли бы мы слегка пригарцовывать на ходу, Паломид, по временам, – знаете, этакие курбеты выделывать?

– Курбеты приобретают более естественный вид, когда исполняются задней частью, соло.

– Вы хотите сказать, что я могу исполнять их один?

– Сие целесообразней.

– Право же, Паломид, я должен сказать, что вы проявляете незаурядное благородство, позволяя мне гарцевать в одиночку.

– Искренне ваш может быть уверен, что при выполнении курбетов будут соблюдены меры предосторожности, предотвращающие нанесение неприятных ударов по задней стороне передней части животного?

– Вот именно как вы сказали, Паломид.

– Тогда по коням, сэр Груммор.

– Ату, Паломид!

– Тон-тон-тили-тон, на охоту мы идем!

Королеве пришлось признать невозможное. Даже своим затуманенным гаэльским разумом она вынуждена была уяснить, что осел питону не пара. Не оставалось решительно никакого смысла и дальше выставлять свои прелести и таланты ради ободрения этих смехотворных рыцарей, никакого смысла рассыпать перед ними тиранические соблазны того, что она почитала любовью. Внезапная перемена чувств позволила ей осознать, что она их ненавидит.

Они же попросту недоумки, да еще и сассенахи к тому же, а она – она святая. Эта смена настроения открыла ей, что она не любит никого, кроме своих драгоценных мальчиков. Она будет для них лучшей матерью в мире! Ее сердце изнывало по ним, материнская грудь вздымалась. Когда Гарет боязливо явился к ней в спальню с букетом сухого вереска – в виде извинения за то, что они вынудили ее их высечь, – Королева, поглядывая в зеркало, осыпала его поцелуями.

Он уклонился от ее объятий и вытер слезы, испытывая неудобство, смешанное с восторгом. Принесенный им вереск был театрально поставлен в вазу без воды, – больше всего на свете Королева ценила домашний уют – и его отпустили. Гарет выскочил из королевской спальни, распираемый новостью: они прощены, – и словно волчок закружился, сбегая по винтовой лестнице.

Этот замок не походил на тот, по которому так любил бегать Король Артур. Норманн навряд ли счел бы его замком, разве что дозорная башня могла показаться ему чем-то знакомой. Замок был на тысячу лет древнее всего, знакомого норманнам.

Замок, через который бежал мальчик, чтобы принести братьям добрую весть о материнской любви, зародился в туманах прошлого как странный символ Древнего Люда – форт на мысу. Загнанные вулканом истории в море, они намертво вцепились в последний полуостров. За спинами их – в буквальном смысле этого выражения – было море, и они выстроили поперек узкого скалистого выступа одну-единственную стену. Море, ставшее их судьбой, стало также и последним их охранителем – по обе стороны мыса. На этой узкой полоске суши разрисованные синей краской людоеды сложили из неотесанных камней исполинскую стену в четырнадцать футов высотой и во столько же толщиной, с террасами по внутренней стороне, с которых они могли метать свои копья с кремневыми наконечниками. По всей внешней стороне стены они закрепили дерном тысячи заостренных камней: каждый камень торчал наружу в виде chevaux de frise[7]7
  Рогатка (фр.) – оборонительное сооружение. – Примеч. ред.


[Закрыть], походившей на окаменелого ежа. За ней, за этой колоссальной стеной они по ночам ютились в деревянных хибарах вместе со своим домашним скотом. Для украшения имелись наткнутые на колья головы врагов, а кроме того, их король построил себе под землей сокровищницу, способную – при необходимости бегства – послужить и подземным ходом. Ход шел под стеной, так что даже если бы форт взяли штурмом, король мог удрать за спинами нападающих. Размеры хода позволяли пробираться по нему всего одному человеку, да и тому на карачках, а кроме того, в нем был выстроен особый загиб – там можно было посидеть, подождать преследователя, чтобы, дождавшись, проломить ему голову, пока он будет соображать, что это за препятствие возникло у него на пути. Дабы сохранить свою предусмотрительность втайне, король, он же первосвященник, собственноручно казнил строителей подземелья.

Все это было в прошлом тысячелетии.

Дунлоутеан подрастал неспешно, со сдержанностью, свойственной Древнему Люду. То в одном месте вдруг объявится длинный деревянный сарай – память нашествия скандинавов, то в другом раскатают кусок древней стены, чтобы выстроить для священников круглую башню. Дозорная башня с коровником под двумя жилыми покоями выросла самой последней.

Так что Гарет в поисках братьев бежал среди неприбранных обломков столетий, среди пристроек и переделок, мимо вделанных кверху ногами в позднейшей постройки бастион камней с огамической надписью, чествующей какого-то давно уже мертвого Дига, сына Ноу. Бастион стоял на вершине открытого всем ветрам утеса, обглоданного дыханием Атлантики до костей, а под ним ютилась средь дюн рыбацкая деревушка. Он словно бы унаследовал вид на дюжину миль пенных валов и на сотни миль облаков. И вдоль всего побережья святые и ученые мужи Эрина обитали в каменных иглу, в священной мерзостности, прочитывая по пятидесяти псалмов у себя в ульях и по пятидесяти под чистым небом, и еще по пятидесяти, погрузив тела свои в холодную воду и ненавидя переливчатый мир. Святой Тойрделбах был далеко не типичным их представителем.

Братьев своих Гарет обнаружил в кладовке.

Здесь стоял запах овсяной муки, копченой семги, сушеной трески, лука, акульего жира, засоленной в бочках сельди, пеньки, маиса, куриного пуха, парусины, молока – по четвергам здесь пахтали масло, – выдержанной сосновой доски, яблок, сохнущих трав, рыбьего клея, лака, который используют лучники, заморских пряностей, крысы, издохшей в ловушке, дичины, водорослей, древесной стружки, кухонных отбросов, еще не проданной шерсти горных овец и самый едкий запах – дегтя.