Текст книги "Блистательный и утонченный"

9

Тем временем в Клинике, как раз в тот момент, когда Большое Жюри удалилось на обсуждение, Барби Минтнер была в комнате отдыха для медсестер и переодевалась из своего белого халата в уличную одежду. Это был субботний полдень, и ей пора было уходить.

Рядом с угловым диванчиком в самом дальнем конце от окна стоял лакированный соломенный экран, припасенный вот для какой цели: чтобы эти юные женщины-медсестры могли спокойно переодеваться в свои халаты. Это было удобно, поскольку все они – за исключением медсестер, проживающих здесь, Элеанор Торн и Бет Джексон, – жили не в Клинике. Теперь, однако, Барби Минтнер могла только воспользоваться половиной преимущества ширмы, стоя с одной стороны и переговариваясь с медсестрой Торн, которая сидела рядом на диванчике, оживленная, с лучезарным взглядом, но все же немного суровая.

– Какая замечательная блузка, – сказала медсестра Торн, когда девушка одела светлую серую английскую блузку через голову. – Где ты такую нашла? – И она сузила глаза, чтобы рассмотреть блузку получше.

– Это было не точно то, что я хотела, – начала Барби, встряхнув застенчиво кудрями, но тут же улыбнулась, легкой походкой подойдя к зеркалу, и стала заправлять края под темно-синюю юбку.

– О, она очень красивая, – с настоящим обожанием продолжала медсестра Торн.

– Но мне нравится, – скучным тоном ответила Барби, поворачиваясь так и эдак перед зеркалом, видимо, пытаясь удобно расправить надетую блузку. Она начала что-то тихонько напевать, поправляя воротничок блузки, затем вытянула назад руки, чтобы справиться с застежками на спине. Медсестра Торн встала, чтобы помочь ей, и Барби воскликнула: «О, спасибо!» с легким оттенком благодарного удивления, хотя вообще-то медсестра Торн очень часто помогала ей с этими застежками, поскольку она очень часто находилась рядом, когда Барби переодевалась.

– Я надеюсь, что я говорю по делу, Барби, – сказала Элеанор, твердо нажав на первую застежку, – и это, я думаю, тебя не обидит, но… Ты должна понимать, какова моя позиция, я имею в виду, ответственность, моя ответственность за персонал… – Она пристально посмотрела в зеркало, в котором отражалось лицо Барби с выражением стыдливой невиновности. И тут же продолжила более мягким тоном: – Бет – медсестра Джексон – полагает, что есть некоторые причины полагать… что один из наших молодых людей вас побеспокоил. – Она спешно закончила работу с застежками – и тут же снова посмотрела в зеркало, в котором ее глаза, с металлическим отблеском, встретились с мягкими, огромными голубыми глазами девушки.

И Барби начала с негодованием:

– Меня? Да я никогда… Бет это сказала? Меня побеспокоили? Но что именно она сказала?

– О, я ее заверила, что она преувеличивает, – торопливо ответила медсестра Торн в попытке успокоить девушку и положила руку ей на плечо, – потому что если бы с тобой обошлись неучтиво – то ты бы сразу же пришла и сказала об этом мне.

Лицо Барбары от этих слов стало малиновым, и она опустила свои большие глаза.

– Так что если он, – продолжила медсестра Торн, – я не буду сейчас назвать никаких имен… или если кто-то из них… попробует сказать тебе что-то неприличное или попытается заигрывать… Да! Ты должна мне немедленно все об этом рассказать!

В этот момент Барби, казалось, полностью пришла в себя, по крайней мере, она снова взглянула в зеркало, мило и удивленно.

– Я ссылаюсь, конечно, – продолжила медсестра Торн слегка раздраженно, – на этого мальчишку из аптеки, племянника мистера Эдвардса. Ральфа.

Барби продолжала разглядывать себя в зеркале, расчесывая волосы, беспечно улыбаясь и даже попытавшись легко рассмеяться в знак протеста.

– Нет! – воскликнула она радостно. – Не этот – простите меня, – не он! Господи боже, как Бет могла?! О, это действительно так забавно! – Она резво взмахнула расческой над волосами. – Действительно! – И, зардевшаяся, она повернулась, чтобы посмотреть в лицо медсестре Торн, которая разглядывала девушку с обеспокоенной улыбкой.

– В самом деле, – сказала пожилая женщина, – я не предполагала, что ты была заинтересована в нем. Все, что я пытаюсь понять – это следующее: делал ли он какого-то рода попытки завязать отношения с тобой?

– Он? – воскликнула Барби, пересекая комнату, чтобы взять сумочку. – Ради бога, как он мог? Вы знаете, каковы мальчишки… Ну значит, я этого не заметила! – наконец заявила она, как будто до нее это дошло только что, совершенно случайно. И, торжествуя, в тот момент она снова повернулась, бесхитростная, посмотреть в лицо Элеанор Торн, а затем снова к зеркалу, оглядывая себя с ног до головы, каждый инч, американская девочка-мечта, энергично, почти по-армейски оправляя конусообразную габардиновую голубую юбку и сетчатую жемчужную новенькую блузку.

– Значит, все-таки что-то было, – сказала Элеанор старательно небрежно, хотя ее лицо на какой-то момент казалось до ужаса мрачным, и отвернулась.

– Но, Элеанор, – взмолилась Барби, настойчиво помотав своей хорошенькой головкой, – разве вы не видите? Я даже этого не заметила! – И она посмотрела таким взглядом, который только подтверждал, как сильно она сама изумлена своей добродетелью, остающейся всегда вне подозрений. После этого медсестра Торн, махнув рукой на свой вопрос, подошла ближе к девушке, очень близко, и, все еще оставаясь серьезной, но уже ничуть не хмурясь, дотронулась до ее плеча, а Барби, широко распахнув удивленные глаза, пыталась понять, что же все-таки происходит.

– Ты выглядишь очень привлекательно, – сказала Элеанор, и голос ее слегка задрожал. – Ты производишь чудесное впечатление, – с этими словами она нежно дотронулась до воротничка ее блузки, до серой, сияющей перламутром сеточки. Прозрачная серая блузка, словно созданная для того, чтобы только намекнуть на то сокровище, на гнездышко под кружевами, широкие края синей нейлоновой комбинации многообещающе выглядывали сквозь сияющий серый, и это было как филигранное, невозможное завершение ее нежности – и обещание.

– Мне действительно нравится, – призналась Барби, как будто с откровенной беспристрастностью, глядя на себя в зеркало и дотрагиваясь до волос. Затем она отошла от медсестры Торн вплотную к зеркалу и наклонилась, вглядываясь в свое отражение, как будто на расстоянии ей что-то показалось, но – всего лишь показалось, пятнышко или тень. Она добродушно вздохнула и передернула плечами, видимо, даже слегка раздраженная своей безупречностью. Затем, застегнув сумочку, она направилась за пальто, и настроение ее становилось все лучше и лучше.

– Господи, да мне надо бежать! – воскликнула она, глядя на часики на вытянутой руке. – Я уже не знаю, ухожу я или прихожу! Какой ужас! – И она лучезарно улыбнулась, будто озорной ребенок, Элеанор Торн, но та все еще казалась обеспокоенной.

– Барбара, – монотонно произнесла она, – такая привлекательная девушка, как ты, должна вести себя очень осторожно, потому что мужчины тобой интересуются. Очень осторожно.

– Сказала бы я! – с понимающим видом тягостно вздохнула Барбара, отдав должное серьезным предостережениям медсестры Торн, но тут же снова приняла веселый вид. – Сегодня здесь, завтра там, – легко пропела она, – и пусть все плохое нас не тревожит, они ведь такие дети, в самом деле…

– Будь умницей, дорогая, – сказала медсестра Торн, и в ее голосе еще чувствовалась бесконечная печаль. Затем она наклонилась, чтобы поцеловать девушку в щеку, осторожно, стараясь не запачкать ее, но тем не менее весьма ощутимо надавив плечом.

– До свиданья! – сказала Барби, от всего сердца улыбнулась и помахала рукой, а затем толкнула дверь, открыла ее и ушла.

Медсестра Торн пересекла комнату по направлению к дивану и улеглась, положив руку поверх своих наполовину прикрытых, блестящих глаз.

10

В то время когда Барби дошла до веранды Клиники и стала спускаться по парадной лестнице, было очевидно, что ее воодушевление поуменьшилось и в ней больше не чувствовалось «сияние чистой радостью от жизни», которое было ей так свойственно и отличало ее среди остальных.

Прогуливаясь вдоль дороги, посыпанной галькой, теперь она уже не казалась просто частью окружающего, с легким пальто, перекинутым через руку, с плоской сумочкой, крепко прижатой к груди, свободно размахивая другой рукой, чтобы не испортить силуэт, если кто-то посмотрит на нее из окна Клиники.

Идти на высоких каблуках было неудобно, но она выдерживала это неудобство со снисходительностью, смотрела с интересом вниз, на носки своих туфель, такие маленькие, и даже с оттенком какой-то гордости. И она шла по дорожке маленькими детскими шажками и думала, что она никогда не была совсем одна. И, видимо, так оно и было.

Она дошла до выхода, и от буквально животного чувства присутствия поблизости какого-то другого существа ее плечи вздрогнули и передернулись, и, когда из-за поворота выехала машина, обгоняя ее по дороге, то глядя на ее спину, то на изгиб ее ног, можно было представить, что она чувствует каждый шов на своих чулках, блестящих и плотно облегающих, вся словно натянутая стрела.

Это был Ральф Эдвардс за рулем кабриолета своей соседки.

– Ну привет, – сказал он, сбрасывая газ, когда поравнялся с Барби, а затем останавливая машину в нескольких ярдах впереди нее. Он наклонился и открыл перед ней дверцу машины. – Залезай, я тебя подброшу.

Он произнес это мимоходом, без следа от его обычной усмешки.

Следующий шаг девушки был в направлении двери машины, но она остановилась, как будто бы ее к этому принуждали, и спросила почти раздраженно:

– Зачем, какой дорогой ты едешь?

– Я имел в виду – к автобусной остановке, – сказал Ральф, нахмурившись. – Я еду в школу, но если тебе по пути, я могу тебя подбросить… – он взглянул на часы, – у меня, похоже, еще есть время.

– О, тебе об этом не нужно беспокоиться, – сказала Барби, оглядев свой путь. – Такой чудесный день! – И она лучезарно улыбнулась, обернувшись вокруг, и на мгновение показалось, что она обожает всех, и саму себя тоже, а затем, подарив свою улыбку всему окружающему, она наконец подарила ее и молодому человеку, потому что он тоже должен был разделить ее радость от жизни.

– Ну так залезай, – сказал он, наклоняясь по направлению открытой двери, явно в нетерпении. – Я могу куда-нибудь тебя подбросить.

Она засмеялась, словно какой-нибудь идиот-ухажер бросил жемчуг к ее ногам.

– Нет, на самом деле, – она дотронулась до волос, рассеянно глядя мимо него. – Такой чудесный день…

– Пожалуйста, Барбара, – искренне произнес юноша. – Я хочу поговорить с тобой.

Барбара пристально посмотрела на него, вероятно, так же она смотрела бы на маленького мальчика, чье шутовство было каким-то забавным, но трудным для понимания. На сиденье рядом с Ральфом Эдвардсом, как низкий подлокотник, отчеркивающий границу между ними, лежала большая книга.

Затем, все же не поверив в его кажущееся отчаяние, она уселась на сиденье, хотя постаралась отодвинуться подальше от него и поближе к своей двери.

– Ну хорошо, если недолго, я не возражаю, – сказала она, все еще улыбаясь. – Такой приятный день для прогулки на автомобиле.

И они поехали.

Держа руль, Ральф Эдвардс, словно бы ему передалась энергия и мощь машины, тут же забыл о собственной стеснительности.

– Мне нужно было заехать за книгой, – сказал он, объясняя. – Я вчера забыл ее в диспансере. – И, словно в подтверждение этого, он кивнул, с каким-то тотальным безразличием, в сторону мышиного цвета учебника, который лежал на сиденье между ними, затем поднял его и положил на пол под сиденье. – Экзамен сегодня днем, – продолжил он, – по биохимии.

Они выехали на бульвар, все больше набирая скорость, и ветер рывками затрепетал в машине, задувая через лобовое стекло, и неистово шарил по их лицам, врываясь через опущенные боковые окна. Было очевидно, что от этого прическа Барби пострадает самым ужасным образом, и она обеими руками схватилась за голову.

– О, это ужасно! – вскричала она.

Ральф слегка замедлил ход.

– Лучше ехать вот так, – сказал он беспечно.

Барби посмотрела на него многозначительным мрачным взглядом, выражая свою раздраженность, и стала закрывать окно со своей стороны.

– В этом больше смысла, – жестко сказала она, а затем уселась обратно и неотрывно уставилась в боковое окно со своей стороны.

На мгновение Ральф сосредоточился на дороге, затем, пару раз посмотрев на Барби, он начал напевать без слов, пресыщенный, постукивая кончиками пальцев по краю руля. Он включил радио, отыскал на волнах популярную танцевальную программу, «Танцплощадка», и стал уверенно напевать чуть громче.

– Любишь танцевать? – спросил он девушку, из осторожности не отрывая глаз от дороги.

– Я? – ответила Барби со смешком, который был одновременно беззаботным и удивленным. – Люблю! – сказала она решительно и начала напевать свой собственный мотив, уставившись вперед.

Ральф Эдвардс полностью повернулся к ней и оглядел ее с ног до головы. Он начал было говорить, но его голос вдруг прервался, и он смущенно рассмеялся и достал сигарету из кармана рубашки.

– Ты куришь? – спросил он, протягивая ей пачку, но, пока он так долго смотрел на девушку и протягивал ей сигареты, машина съехала на один из откосов дороги, и ему пришлось неуклюже выруливать, чтобы избежать столкновения с указателем на насыпи.

Между тем Барби, притворившись, что не заметила этого инцидента, ответила, пытаясь перекричать весь этот грохот.

– Я не курю, спасибо.

– Ты не куришь? – спросил Ральф, в том же тоне, как будто ничего не произошло. – Правда? – Он выдавил усталую улыбку, словно намекая, что она была слишком добродетельна для него. Однако Барби по-прежнему была поглощена тем, что сосредоточенно делала вид, что ничего не заметила, и так увлеклась, что не заметила даже его слов.

– А ты ничего больше сказать не хочешь? – поторопился юноша снова задать вопрос. – И почему так? – Он улыбнулся ей белоснежной улыбкой, но Барби продолжала напевать, вообще не глядя в его сторону.

Затем они остановились на светофоре, на спокойном перекрестке, где сигнал светофора казался бесконечно красным.

– Скажи, ты знакома с этим парнем, Эйхнером? – спросил неожиданно Ральф своим тоном школьника. Поскольку мотор был заглушён, теперь его голос звучал гораздо громче, чем обычно.

Барби вздрогнула и озабоченно осмотрелась по сторонам.

– Кто, Фред? Ты что имеешь в виду?

Недалеко от машины, на углу, стоял мальчишка, склонившись на одно колено, развязывая пачку дневных газет; суконная сумка цвета оранжевого щербета с потертыми черными штампами лежала, свернутая, на солнце у его ног.

Ральф несколько отрывисто рассмеялся.

– Фред? Конечно, старина док Фред Эйхнер! Уверен, они не добили его сегодня перед Большим Жюри! Мой дядя мне об этом рассказывал. Он на днях попал в крупную автомобильную аварию.

Барби от удивления вздрогнула и выпрямилась и теперь сидела точно параллельно своему сиденью.

– Сегодня? О, почему они мне ничего не сказали? – воскликнула она и продолжила, поскольку слова ее практически не были услышаны. – Фред. О, мне нужно было быть… Где это? – затем спросила она юношу умоляющим тоном.

– Ну, в Доме суда, я полагаю, – ответил Ральф, подняв перед собой наручные часы и, нахмурившись, глядя на них. – Но оно, вероятно, уже закончилось. Это было сегодня утром, – добавил он, взглянув на Барби, а та застыла, задумавшись, прижав ко рту ярко-розовый ноготь.

– Мы могли бы туда поехать, – небрежно предложил юноша, когда стало ясно, что ничего больше из того, что он предложит, не подействует на девушку.

– О, мы могли бы? – воскликнула Барби и в первый раз подарила ему действительно полную восторга улыбку.

– Конечно, – произнес Ральф Эдвардс, согревшись этой мыслью, и, поскольку свет теперь был зеленым, он с рывком нажал на газ, и из-за этого рывка колени девушки мягко приподнялись, но только на мгновение.

11

Когда старик из бюро информации сообщил Барби и Ральфу, что слушание по делу доктора Эйхнера «не было пока что закончено», на лице девушки отразилась буря чувств – от радости и облегчения до жесткой решимости.

– Ну так чего мы теперь ждем? – требовательно спросила она у Ральфа, словно его нерешительность казалась ей жалкой, и потащила его за собой по коридору, вперед, в стеклянную дверь.

Они дошли до вестибюля Восьмой сессии в тот благоприятный момент, когда из зала выходили уборщицы и входили младшие чиновники, таким образом, они смогли пройти в пустой зал суда почти незамеченными.

В центре зала, стоя рядом с трибуной, с которой выступал доктор Эйхнер, Барби обеспокоенно огляделась, очевидно, опасаясь, что драма может внезапно начаться в любой момент.

– Думаю, что Жюри все еще отсутствует, вынося решение, – печально произнес Ральф.

Подавляющая пустота зала, казалось, постепенно и окончательно поглотила решимость девушки, и теперь она стояла перед ним, как будто не слышала его слов. Ральф указал на ближайшие места и даже наполовину развернул девушку в том направлении, поскольку та казалась совершенно беспомощной.

– О, если бы мы только могли что-то сделать, – взмолилась она.

Ральф посмотрел на нее с любопытством.

– Не переживай, – сказал он, и голос его был нежным. А затем, с настоящей нежностью, он положил руку ей на плечо со словами: – Все будет в порядке. – И она, успокоенная, подняла на него глаза, словно он был единственным человеком, кто действительно понимал. И он взял ее руку в свою.

Не раньше, чем Барби соизволила сесть, все персонажи суда, с королевским, как казалось, апломбом, чего не прослеживалось в предыдущей сессии – видимо, поскольку все они к этому моменту сытно пообедали, – начали свое торжественное шествие: марширующие младшие чиновники, один за другим, в строгой последовательности; судебные репортеры, которые теперь выглядели менее сонно, чем раньше, и менее цинично, видимо, даже надеясь найти что-то стоящее среди событий этого дня и написать об этом; приободрившееся Большое Жюри, а также несколько привилегированных наблюдателей; все уже, по-видимому, успели завести во время ланча новые знакомства и приступали к делу с возобновившимся воодушевлением, словно отражающим исключительно их собственную важность; и наконец в зале появился неизменный судья Лестер, великолепный в своем черном, а за ним доктор Фредерик Эйхнер, оба, на первых взгляд, замечательные мужчины.

При появлении доктора Эйхнера, который должен был пройти к своей трибуне прямо мимо Барби и Ральфа, девушка, не отводя глаз от доктора, протянула руку, как бы пытаясь удержать Ральфа, хотя, естественно, не было и намека на то, что он даже попытается привлечь внимание доктора. Доктор Эйхнер мог бы посмотреть на них, когда проходил мимо, но, очевидно, он их попросту не заметил. Он снова занял свое место на трибуне и ждал судью Лестера, который взбирался на высокий президиум, чтобы усесться.

Жюри все еще пребывало в обеденном настроении, перешептываясь и покашливая, пока судья Лестер раскладывал перед собой бумаги.

На дальней стороне трибуны Жюри стоял наблюдатель и разговаривал с одним из присяжных. Это были оба довольно молодые люди, и они непринужденно болтали, обмениваясь множеством улыбок и жестов. Доктор взобрался на трибуну и с интересом оглядывался вокруг, и в поведении его не было и намека на беспокойство, пока внезапно он не наклонился вперед, схватившись за край трибуны, и в мгновение его лицо внезапно стало мертвенно-пепельным, с выражением горечи и недоверия.

– Если угодно! – обратился он грубым тоном к судье Лестеру и, глядя на трибуну Жюри, он сделал несколько указующих обвиняющих жестов в сторону молодого человека, который разговаривал с присяжным. Это бы не кто иной, как Феликс Тривли.

На мгновение доктор казался вне себя, весь – безмолвное презрение, и, хотя только его обвинительного жеста было достаточно, чтобы вывести мужчину из зала, он все еще держал руку вытянутой, дрожа и молчаливо обвиняя мистера Тривли.

– Что, господи боже, этот человек здесь делает?! – затем воскликнул он, пытаясь обрести контроль над собой. – Это же закрытая сессия, так? Ваша честь, я вынужден сомневаться в неподкупности этого Жюри!

Эта вспышка гнева вызвала огромное волнение в зале суда. Почти каждый из состава Жюри сидел, сгорая от любопытства, а молодой присяжный, с которым разговаривал мистер Тривли, уставился на доктора с открытой враждебностью, в то время как сам Тривли, словно в подтверждение замечаний доктора, просто улыбнулся с натянутой вежливостью и кивнул.

– Доктор рассказывает не все, что он знает, – сказал он очень тихим голосом, и его губы изогнулись в болезненной улыбке, которая не покидала его в течение всего инцидента. И, произнеся это, он слегка повернулся в профиль и принял странную позу, мелькнув при этом маленьким белым пятном на своем затылке.

– Да, я знаю! – сразу же парировал его доктор. – Я знаю эту ссадину! А ее ты чем заклеил? Паучьими яйцами? Господи боже! – он тяжело нагнулся, побледневший, опершись на край трибуны, словно ему неожиданно стало плохо.

– Вы хотели бы так думать, хотели бы, доктор? – ответил Тривли, и только его рот изогнулся в фантастической улыбке, а его тусклые глаза оставались неживыми, абсолютно мертвенно-серыми. – Или это расстроило бы вас? Это бы вас расстроило – и ваши весьма особенные сведения?

Судья Лестер поднял свой молоток, но еще до того, как он смог ударить, мистер Тривли мягко повторил фразу:

– Доктор рассказывает не все, что он знает. – После чего доктор Эйхнер, придя в себя, заговорил настолько громко и отчетливо, что судья Лестер продолжал держать в воздухе свой молоток, замерев от слов доктора.

– Я скажу больше, – заорал он, – у этого человека серьезный случай психического помешательства: ярко выраженный педераст, в тяжелой стадии паранойи!

– Это клевета! – закричал приятель Тривли с трибуны Жюри, наполовину вскочив и дико глядя на судью Лестера и ища его защиты.

– Это клевета, – сказал судья Лестер, ударяя молотком, – и я советую вам, доктор…

– Дайте обвинению быть клеветой! – закричал доктор Эйхнер. – И защита будет: Правда!

– Я советую вам, доктор, – сказал судья Лестер очень громким голосом, – помнить о том, что вы можете быть ответственны за выражение неуважения к этому суду! – И он оглушительно ударил молотком. – Я продолжаю настаивать на порядке в зале!

И когда в зале суда волнение утихло, был слышен только голос доктора Эйхнера, обращающийся к одному из близко сидящих чиновников.

– Задержите этого человека. Я хочу допросить его. – Он говорил в таких уверенных обертонах, но было сомнительно, что чиновник, один из учетных клерков, даже расслышал его. В любом случае он отреагировал на слова доктора ледяным молчанием.

– Я сказал – порядок, доктор, я не буду предупреждать вас еще раз! – Он остановил доктора тяжелым, приказывающим взглядом, безотрывно глядя на него почти полминуты. Однако доктор, казалось, погрузился в свои собственные мысли. Его агрессивное поведение переросло в явную глубокую озабоченность, его глаза уставились на Жюри, не фокусируясь, брови сдвинулись, и весь вид его выражал размышление и сосредоточенность, словно в уме он пытался сопоставить какие-то факты и связать их воедино.

– Вполне очевидно, – начал судья Лестер, прочистив горло, – что развитие событий приняло другой оборот, и ваши претензии к Жюри вполне обоснованны… эти сессии – закрытые, и я должен буду кое-что сказать охранникам, ответственным за допуск в зал неуполномоченных лиц… На совещании мы пришли к выводу, что сведения и факты по этому делу на данный момент отрывочны и недостаточны для того, чтобы Суд мог прийти к какому-либо выводу. Поэтому повторное слушание будет проходить в должном порядке. Я собираюсь назначить это слушание через десять дней, если начинать отсчет с сегодняшнего дня, то есть во вторник, второго мая, и за это время, вероятно, офис прокурора округа продвинется с расследованием, и у нас будет гораздо больше фактов и сведений по этому делу. Настоящее Жюри не будет созываться заново. Основная сторона получит вызов в день, предыдущий слушанию. – Судья Лестер сделал паузу и оглядел Жюри перед тем, как обратиться к ним со своим серьезным заявлением. – Служба в Жюри – это обязанность и привилегия каждого хорошего гражданина. Наши демократические принципы в основном зависят от уважения к этой обязанности, соблюдения этой привилегии. От лица правительства и народа округа Лос-Анджелес я хотел бы напоследок выразить признательность тем из вас, кто присутствовал сегодня в этом зале, за ваше пожертвование и сотрудничество. Суд окончен.

– Что это значит? – прошептала Барби Ральфу – и, хотя и случайно, – крепко сжав его руку. Они поднялись вместе с остальными, и она снова казалась совершенно беспомощной. Он понимающе пожал ее руку в ответ, и они оба огляделись вокруг, отыскивая доктора Эйхнера. Но доктор уже прошел к выходу и, как они сейчас видели, исчезал за дверью, пытаясь догнать кого-то впереди себя. Совершенно очевидно, что именно Феликс Тривли был тем человеком, которого он пытался догнать.