Текст книги "Еще один круг на карусели"

Случилось так, что распрощавшись с Центром, вечером я оказался в гостях у Кофи Аннана и его жены. Один мой старый друг, писавший об Аннане книгу, рассказал ему обо мне и попросил пригласить к ужину, чтобы отпраздновать мое «возвращение к нормальной жизни».

Я не смог отказаться. Вечер был очень приятным, а хозяева радушными и сердечными. Только выйдя из их квартиры на Ист-сайд, я понял, что на самом деле в гостях побывало уже не прежнее мое «я» – не журналист. Вместо того, чтобы задавать вопросы, интересоваться мнением Генсека ООН о том, о сем, я – видимо, из-за долгого молчания – говорил преимущественно сам, временами повторяясь, кружась вокруг одной темы – и так весь вечер.

Я сказал, что он, Кофи Аннан, должен взять на себя миссию вернуть морали место, принадлежащее ей по праву, поставить ее выше политики и экономики. Ему выпал жребий использовать свою трибуну, к которой прикованы глаза всего мира, чтобы заставить человечество услышать голос сердца, а не разума. Миром не могли больше править алчность и личные интересы власть имущих. Нужно же, чтобы кто-нибудь заявил наконец об ответственности иного, высшего порядка, чем ответственность перед семьей, фирмой или страной, а тут его положение было уникальным. Он имел все преимущества: происхождение, образование, цвет кожи и тот факт, что Генерального секретаря избирают только на один срок и ему не нужно будет переизбираться. Сочетание получалось исключительное. Для мира это был счастливый случай. Человечество нуждалось в «великих людях», и все указывало на него.

Мы обнаружили, что оба родились в год Тигра и что скоро нам обоим исполнится шестьдесят. Мы согласились, что это подходящий момент, чтобы сбросить маску и взглянуть сверху на многие вещи. В этом возрасте человек, какой бы ни была его роль в обществе, должен делать то, что справедливо, а не то, что ему выгодно. Еще мы заговорили с ним о смерти. «Как вы думаете, – спросил я его, – хотелось ли бы нам, чтобы когда-нибудь о нас вспоминали как о людях осторожных и осмотрительных? Вряд ли нам по душе такая перспектива». Он от души рассмеялся и доверительным тоном, словно хотел открыть мне большой секрет, добавил, что как раз на этом постоянно настаивают его советники – по их мнению, в первую очередь он должен быть именно осторожным и осмотрительным.

– А вы их разгоните, – сказал я.

Не думаю, что он счел меня сумасшедшим. У меня даже возникло впечатление, что мы с ним поняли друг друга.

Я вернулся домой пешком. Моросил дождь, но я его не чувствовал. И мне было хорошо в своей новой коже.

ИНДИЯ

Возвращение к истокам

Всякий, кто любит Индию, вряд ли толком знает – за что. Грязная, нищая, заразная, иногда вороватая и лживая, часто дурнопахнущая, коррумпированная, безжалостная и равнодушная. Но увидишь ее хоть раз – и готово: теперь ты всегда будешь тосковать о ней. Разлука с этой землей причиняет боль. Любовь, она ведь всегда такая: бессознательная, необъяснимая, бескорыстная.

Влюбленному чужды доводы рассудка; он ничего не боится и готов на все. Влюбленный хмелеет от свободы; ему чудится, что он может обнять весь мир и мир обнимает его в ответ. Индия – если, конечно, не возненавидеть ее с первого взгляда – переполняет восторгом, ты ощущаешь себя частью творения. В Индии никто никогда не чувствует себя одиноким, оторванным от остальных. В этом ее очарование.

Несколько тысячелетий тому назад ее мудрецы, риши («видящие»), интуитивно осознали, что жизнь едина, и это открытие, бережно передаваемое из поколения в поколение, – великий вклад Индии в просвещение человека и развитие его сознания. Любая жизнь – это моя жизнь, и жизнь дерева тоже часть единого целого, одна из тысяч форм жизни.

В Индии даже нет необходимости высказывать эту мысль, она – часть сознания каждого человека, она – во вдыхаемом воздухе. И здесь невольно настраиваешься на эту волну. Легко ловишь новые звуки, видишь все в ином измерении. В Индии ты ощущаешь себя иначе, не так, как в других краях. В Индии по-другому и о другом думаешь.

Возможно, так происходит потому, что в Индии время представляется не прямой линией, а окружностью: прошлое, настоящее и будущее не имеют здесь того же значения, что у нас. Здесь прогресс не является целью человеческой деятельности, поскольку все повторяется и любое движение вперед считается чистой воды иллюзией.

А может быть, и потому, что воспринимаемая сущность не считается здесь истиной в последней инстанции. Индия вселяет в каждого, даже в скептика, некое состояние отстраненности, которое делает эту страну такой непохожей на другие, а ее действительность, иногда ужасную, вполне терпимой. Ибо такова жизнь – сочетание несовместимого, она прекрасна и жестока. Потому что жизнь – это также и смерть, потому что нет наслаждения без боли, нет счастья без страдания.

Нигде больше в мире контраст между красотой и безобразием, богатством и бедностью не выглядит столь драматично, вызывающе, почти нагло, как в Индии. Но именно это понятие о неизбежной двойственности всего сущего и побудило индийских «риши» искать в этих противоположностях потаенный смысл; и это осознание действует, как катализатор, на любого приехавшего сюда.

Достаточно раз побывать в Индии, чтобы испытать эту перемену в себе. Прежде всего, здесь ты пребываешь в мире и с самим собой, и со всей Вселенной. В Индии я умиротворен без гомеопатических капель и мой «калейдоскоп» постоянно радует меня своим приятным цветом. «Лекарство» всюду и ни в чем конкретно, просто во всем – в любом пустяке.

«Индия – это опыт, который укорачивает жизнь», – сказал мне Дитер Людвиг в тот день, когда я много лет тому назад приехал в Дели, чтобы окончательно там обосноваться. Потом добавил: «Но это и опыт, который придает жизни смысл».

Дитер – фотограф и мой старинный, дорогой друг – устроил тогда вечеринку, чтобы ввести меня, новичка, в круг уже обжившихся здесь коллег. По-своему он хотел предостеречь меня, но еще и поздравить с решением завершить карьеру журналиста там, где другие ее начинают. Из его «барсати», квартиры с террасой, увитой лианами, о которых он заботился и говорил нежно, как о любимых родственниках, открывался чудесный вид. Купол древней усыпальницы Моголов выделялся на фоне бирюзового неба как утешение для обездоленных, которые роились вокруг. Я знал Дитера с войны в Индокитае, и он намного раньше меня углубился в поиски смысла жизни – даже с риском ее укоротить.

Вернувшись в Дели после стерильных месяцев в Нью-Йорке, я напомнил Дитеру ту его давнюю фразу. Для меня сейчас она была справедлива, как никогда.

Теперь, чтобы мне, перенесшему химиотерапию, прооперированному и облученному, не подхватить какую-то заразу, следовало быть еще осторожнее, чем прежде, и неуклонно соблюдать старые правила поведения любого путешественника в Индии: не пить некипяченой воды; никогда не есть сырых овощей, ничего жареного или тушеного, если не знаешь, на каком масле готовили. Я стал слабым и уязвимым. Но если телу следовало быть начеку, когда речь шла о еде и питье, то моя душа расправила крылья.

Приехать в Дели после Америки было настоящей радостью, как встреча со старой любовью. Я вернулся из мира рассудочного, рационального, безупречно организованного в мир здешний, полуреальный и зыбкий, в котором единственное, в чем ты уверен, – это в том, что нельзя быть уверенным ни в чем.

В Индии действительно ни в чем нельзя быть уверенным: телефонная линия почти всегда безмолвствует (поэтому их, по возможности, стараются иметь, как минимум, две); электричество надолго отключают; факс постоянно ломается из-за перепадов напряжения, вода может отсутствовать во всем доме, но хлестать струей рядом, в общественном туалете, потому что кто-то стащил кран. Но в Индии ко всему привыкаешь, все принимаешь; проникаешься логикой, согласно которой ни в чем нет особого драматизма, ничто не имеет серьезного значения. Уже все случалось в прошлые времена и будет бесконечно повторяться и повторяться. Индия остается сама собой, и это по-своему умиротворяет. Индия заставляет чувствовать себя простым смертным; заставляет тебя понять, что ты один из многих статистов в большом, абсурдном спектакле – а мы-то, люди Запада, воображаем себя в нем режиссерами, которые решают, что будет в финале.

После роскошного здания в центре Манхэттена со швейцаром в ливрее, автоматической прачечной и дежурным мастером, готовым в любой час исправить любую поломку, я оказался в старой, обшарпанной квартирке в центре Дели, где у входа устроила себе привал одна из многочисленных городских коров, обычно мирно бродящих среди уличного движения.

Здесь, как и в Нью-Йорке, тоже были собаки, но не те ухоженные аристократы с адресом и кличкой на ошейнике, которых выгуливают владельцы в Сентрал Парке. Здесь это были стаи бродячих страшилищ. Их подкармливал мой тщедушный сосед-добряк Бхим Девварма, племянник махараджи из Кушлехара. Он вырос в огромном дворце, семья владела слонами. Теперь по утрам он при любых обстоятельствах отправлялся вместе с поваром кормить сотни собак, слоняющихся по окрестностям. Бывало, он привозил к себе на лечение раненое или умирающее животное, сбитое кем-то на дороге. Роберто Росселлини в блестяще снятом когда-то документальном фильме об Индии показал, как в деревнях мирно сосуществуют люди и животные. Это сохранилось по-прежнему даже в центре столицы постоянным напоминанием о том, что люди, животные и растения – части единого целого, различные формы общего бытия.

Даже с разницей в часовых поясах мой внутренний будильник поднял меня на рассвете, и в первое же утро я снова попал в Лоди Гарденс, один из самых прекрасных парков Дели, всего лишь в километре от моего дома. Раньше я, обливаясь потом, совершал длинные пробежки; сейчас я мог только идти шагом, но все равно это было чудесно. Ничто здесь не изменилось, пока меня не было: ястребы все так же сидели на куполах маленькой заброшенной мечети; люди занимались йогой – кто лежал на своих ковриках, кто, собравшись в круг и подняв руки к небу, заливался смехом (говорят, неплохое целительное упражнение и вообще прекрасное начало нового дня!). Сотни воронов, голубей, попугаев и белок ссорились из-за хлебных корок, которые для них оставляют прохожие на руинах надгробий. И все тот же старик, тощий, белобородый, бродил, насыпая вокруг дырочек в земле муку с сахаром из полотняного мешочка – корм для муравьев! Такое можно увидеть только в Индии.

В разных местах люди ополчаются на муравьев: огонь, ДДТ, кипяток – самые распространенные средства. А в Индии люди поступают с муравьями так, как в древности Лакшмана, один из героев «Рамаяны». Перед отправлением в путь он провел перед хижиной Зиты черту концом лука и сказал: «Никогда ее не переступай!» Сегодня индийцы очерчивают ножки кроватей и кухонных шкафов особыми мелками. Муравьи никогда не переползают за эту границу, которая называется «черта Лакшманы».

Кажется, что все в Индии взаимосвязано, обычно это обращение к мифам, легендам, среди которых индийцы чувствуют себя куда уютнее, чем в повседневности. Иногда речь идет лишь о здравом смысле. Зачем муравьев убивать? Не обязательно даже думать, что они – реинкарнация дедушки или дяди. Достаточно просто понять, что они – часть мироздания, как и мы, поэтому пусть живут. Это – тоже Индия.

Мысль, что человек выше животных и поэтому имеет право распоряжаться ими и даже умертвлять, в Индии кажется просто дикой. Природа там существует не для того, чтобы человек вытворял с ней все, что вздумается. Ничто ему не принадлежит. И если человек пользуется чем-нибудь, он должен что-нибудь дать взамен: хотя бы поблагодарить богов, которые все это создали. Да и сам человек – не что иное, как часть природы. Его существование зависит от природы, и индиец знает, что «лягушка не пьет воды из пруда, в котором живет».

Мы на Западе тоже понемногу начинаем понимать, что в наших отношениях с природой что-то не так. Иногда у нас даже возникает впечатление, что вся наша хваленая цивилизация, основанная на разуме, науке, завела нас в порочный круг, однако мы все надеемся, что те же разум и наука помогут нам из него вырваться. И продолжаем губить леса, реки, осушать озера, истреблять все живое в океанах, разводить животных, чтобы потом их убивать, – ведь это, по заверениям экономистов делается, для нашего же блага. Поверив, что «больше благосостояния» означает «больше счастья», мы изо всех сил гонимся за этим миражом, направляем всю нашу энергию на потребление, будто жизнь – это нескончаемый пир римских патрициев, которые ели, а затем изрыгали съеденное, чтобы продолжать обжираться.

Удивительно, что человек считает себя вправе так обращаться с великой природой. Мы совершенно не чувствуем себя частью единого целого. Напротив, каждый мнит себя обособленной сущностью, каждый считает себя сообразительным, сильным и, главное, свободным. Но именно эта иллюзия свободы, независимости от всего остального мира порождает одиночество и тоску. Нам важна реальность частицы окружающего, а величие всего остального не чувствуем. Мудрецы-«риши» сказали бы, что мы утратили «связь с Мирозданием», что мы стали подобны лягушке из притчи.

В одном прудике жила лягушка. Как-то раз к ней запрыгнула еще одна и закричала, что она из океана.

– А что это такое – океан? – спрашивает ее местная лягушка.

– Океан – он большой, – отвечает гостья.

– Большой? Ну какой?

– Ну очень, очень большой.

Первая лягушка чертит лапкой круг:

– Вот такой?

– Нет. Намного больше.

Лягушка чертит круг побольше.

– Такой?

– Нет. Еще больше.

Тогда лягушка прыгает вокруг своего прудика; это весь ее мир, другого она не представляет.

– Такой?

– Нет. Намного, намного больше, – говорит гостья.

– Ты все врешь! – негодующе кричит лягушка. И больше с океанской не общается.

Индийцы тоже чувствуют себя свободными. Не свободными от паутины вселенского существования, в которой все мы запутаны, а свободными в мыслях. Что касается меня, то, прожив не один год в Китае, где, казалось, до сих пор боятся пытки «тысячи надрезов» за дерзость иметь собственное суждение, я принял индийскую свободу мысли как настоящее облегчение. Для них почти всегда было так. За всю их историю никто никогда не был сожжен на костре за свои идеи. Никому никогда не мешали рассуждать о том, что он считает нужным. У индийцев никогда не было табу, они никогда не чувствовали ограничений для своих напряженных поисков знания. Это происходило потому, что испокон веков подлинным могуществом никогда не считали преходящую, недолговечную власть правителя или его воинов. Считалось, что истинной властью обладают мудрецы. Ни в одной другой культуре нет такого количества притч о мудрецах и отшельниках, к которым цари смиренно приходят в лес, чтобы отдать им почести и попросить совета. Цари могли быть богатыми и могущественными, но мудрецы «видели» (отсюда пошло само слово «риши») – прозревали вглубь, и этот дар почитался выше любого богатства, любой власти.

«Риши» – персонажи легендарные и в то же время реальные, некоторые известны по именам – интересовались не столько окружающим миром, сколько вопросами бытия. И природу бытия они познавали, исследуя себя самих – опять-таки не столько тело, сколько сознание. Именно оно, сознание, и было их исследовательской лабораторией, объектом всех опытов. Они старались понять, как сознание функционирует, каковы его свойства, а заодно – как его контролировать. Они размышляли о различных состояниях сознания в зависимости от того, бодрствует ли «я», дремлет или грезит, задаваясь вопросом, например, какая разница между тигром из джунглей или представлением о тигре, если оба они вселяют страх и заставляют колотиться сердце.

Рамакришна, знаменитый индийский мистик, считающийся современным «риши», рассказывал историю о дровосеке. Тому приснилось, что он царь; друг разбудил его, и дровосек рассердился.

– Я сидел на троне, занимался государственными делами; рядом со мной были семеро сыновей, искусных в битвах, музыке и поэзии, – и надо же было тебе все испортить!

– Но это же был всего лишь сон, – говорит ему друг.

– Ничего ты не понимаешь, – возражает дровосек. – Быть царем во сне – такая же правда, как быть дровосеком наяву.

В Китае знают похожую историю про монаха, которому приснилось, что он мотылек. Проснувшись, он уже сам не знает, кто он – монах, которому приснилось, что он мотылек, или мотылек, которому снится, что он монах.

Исследуя дух, «риши» задались вопросом, что таится за ним и на чем он держится, а затем двинулись дальше, на поиски объединяющего начала, того, на чем держится все, что придает смысл и значение жизни.

Другие народы ставили перед собой другие цели; стремились завоевать новые земли, обогатиться, бороздить моря, открывать острова и материки. Для индийцев, которые за последние два тысячелетия не вторглись ни в одну страну, не завоевали ни пяди чужой земли, целью всегда было познание. Причем не познание мира, а познание самих себя, ведь познать себя – значит познать все. Ибо, по их мнению, та Сокровенная Сущность, которая запрятана глубоко в сознании, и есть то, что остается неизменным в вечно меняющемся мире.

Поэтому-то их никогда не интересовала история. Они не писали ее и особенно над ней не задумывались. Для них эта череда событий – то же, что песок, переносимый ветром: нечто изменчивое и незначительное. Именно потому, что они считают мир, который мы называем реальным, очень похожим на сон, они никогда особенно не стремились его улучшить. Этот мир не вся реальность, следовательно, его познание может быть только частичным. Их же интересовало познание Абсолюта, что и является высшим благом. Вот над этим они могли размышлять бесконечно.

Выходит, они поэтому стали великими философами? Не в нашем смысле – за всю длиннейшую историю индийской мысли у них так и не появилось своего Аристотеля, своего Платона, Канта или Гегеля. Философия в подлинном смысле этого слова, то есть «любовь к мудрости», никогда не преследовала в Индии цели построения неких абстрактных систем ценностей; она призвана была дать опору и направление жизни.

Я припоминаю собственный опыт. Я изучал философию три года, получал отличные оценки, но понимаю, что совершенно в ней не разбирался. Это были интеллектуальные эксперименты – как физика, естествознание. Главное – сдать экзамены. Никому из опытных наставников, представляющих философию как некую череду мировоззрений, сменяющих и отрицающих друг друга, не удалось заставить меня понять, к чему все это. А вот в Индии, похоже, это знают все. Философия здесь не гимнастика для ума, не монополия интеллектуальной элиты, она не отдана на откуп академиям, школам, даже самим «философам». Философия в Индии – часть жизни, это нить Ариадны, выводящая из лабиринта невежества. Философия – религия индийцев для достижения спасения, которым для них является познание. И речь идет не о прикладном знании, при помощи которого можно манипулировать миром, овладевать им, изменять, подчинять своей воле (индийцы никогда не были особенно сильны в науке), а, как говорится в священных текстах, о «том знании, с достижением которого не надо познавать ничего больше», – познании самого себя.

Для нас, западных людей, все это странно или даже наивно. Для нас обладает смыслом и достойно уважения только знание практическое, которое может помочь найти работу или получить удовольствие. Мы больше не задаемся вопросом, кто мы такие, и смотрим на себя и на других исключительно с утилитарной точки зрения.

В начале тридцатых годов один искатель приключений, англичанин по имени Пол Брайтон, совершил долгое путешествие по Индии за индийской мудростью, которой, как он видел, угрожает натиск западного мышления. Он встречает на своем пути старого йога, который говорит ему: «Только когда западные мудрецы перестанут изобретать машины, движущиеся быстрее тех, что у вас уже есть, и начнут смотреть внутрь себя, ваша раса откроет для себя частицу подлинного счастья. Не считаете же вы, в самом деле, что ваши люди станут счастливее, если станут ездить еще быстрее?»

Прошло больше семидесяти лет. Многие индийцы способны задать нам тот же самый вопрос. А мы? Мы задавали его себе?.

По-видимому, нет, поскольку бежать все быстрее и быстрее стало нашим образом жизни. Теперь наша жизнь – постоянная гонка. Мы живем, не замечая самой жизни. Спим и не придаем значения снам – ведь нам важно лишь происходящее наяву. Нам бы только время скоротать; мы откладываем на потом то, чего бы нам действительно хотелось. Именно на этом «потом», а не на «сейчас» и сосредоточено наше внимание. В городах жизнь проходит, не оставляя человеку ни минуты на раздумья. В такой жизни нет ни секунды покоя, которая бы компенсировала непрерывную гонку. Ни у кого теперь нет времени ни на что. Даже на то, чтобы удивиться, ужаснуться, растрогаться, влюбиться, побыть наедине с собой. Тысячи причин – лишь бы не остановиться, не спросить себя, делает ли нас эта гонка счастливее. А если отговорок нет – что ж, мы прекрасно научились их выдумывать.

В детстве я знавал людей, обладавших изобилием времени. Это были пастухи из Орсиньи, деревни в тосканских Апеннинах, куда я приезжал на каникулы. Они часами лежали на лугу на вершине холма, пожевывая травинку, следя издали за стадом, мечтая, сочиняя стихи, которые они иногда вырезали на камнях у источника, или пели по воскресеньям, собравшись у оплетенной бутыли с вином. В Индии время есть у всех; часто найдется в запасе и бесхитростное размышление, которым можно поделиться с прохожим. Вот, к примеру, хозяин крохотной убогой чайной на обочине деревенской дороги. Заварив чаю, он нальет его тебе в глиняную пиалу, а потом, когда чай будет выпит, вдруг предложит эту пиалу разбить о землю и непременно обратит твое внимание на то, что пиала вновь стала частью той самой глины, из которой потом налепят много новых пиал. И прибавит, что с людьми происходит то же самое…

Древние греки, встречая индийцев на базарах Малой Азии, поражались этой их склонности к размышлениям и говорили: «Они же не торговцы, они философы!» Вот и в нынешней Индии, как и много веков тому назад, мудрец не обязательно должен быть брамином, управляющим храмом или книжником, наизусть знающим Веды; он может быть кем угодно.

Некоторые мудрецы – «святые», или «риши», – были людьми самого простого происхождения и самоучками. Нисаргадата Махарадж, пользовавшийся огромным уважением и умерший совсем недавно, сворачивал в деревянной будке сигарки «биди-биди» из листового табака. Рамакришна, великий риши XIX века, о котором писали Макс Мюллер и Ромен Роллан, родился в крестьянской семье. В такой же семье сельских тружеников век спустя родился и Рамана Махариши, человек, считавший молчание одним из самых действенных способов общения. При помощи этого своего молчания Рамана изменил жизнь тысяч и тысяч людей. И влияние его ощущается до сих пор.

Еще одним таким великим «простаком» был Кабир, один из любимейших в Индии поэтов; он тоже был «риши». Кабир жил в XVI веке в Бенаресе, был ткачом. Среди его учеников были богатые и влиятельные люди. Многие предлагали ему бросить работу и не торговать больше тканями, но Кабир отказывался: «Ткать – это мой способ молиться», – говорил он.

Когда Кабир умер, индусы и мусульмане пытались оспорить друг у друга право устроить похороны по своему обряду. Но он завещал так: «Просто накройте меня покрывалом, и все устроится само собой». Так и сделали. Когда же откинули покрывало, оказалось, что тело Кабира исчезло. На его месте лежал ворох цветов, и двум общинам ничего другого не осталось, как поделить их между собой.

У меня был в Дели свой персональный мудрец, и он тоже был «человеком базара». Мой друг, ювелир, был родом из Сундар-Нагара. В его старомодной лавке с изображениями предков и богов на стенах всегда царил полумрак, а в воздухе стоял чудесный аромат благовоний. Этот старик был единственным, с кем я мог поговорить о своем состоянии и о том, что творилось у меня в голове, не опасаясь вызвать у него жалость. Когда я рассказал ему о своей болезни, он отреагировал с поразительной деликатностью, а его история о мусульманине, которого столкнули с крыльца мечети, того, который катится по лестнице и на каждой о ступеньке поминает Аллаха, меня глубоко потрясла.

Время от времени я навещал его. Однажды утром я пришел в тот момент, когда из магазина выплывала жена одного европейского посла. Ее поджидала машина с номерным знаком 01, с водителем в ливрее, на которой красовались цвета национального флага. Я не удержался и съязвил насчет заносчивости некоторых дипломатов, которые представляют не столько свои страны, сколько самих себя.

Ювелир ничего на это не ответил. Он просто рассказал притчу о боге Индре.

Индра по поручению других богов убил гигантского дракона, который держал в своем брюхе всю воду мира. Этим Индра вернул жизнь земле и счастье людям, но сам так возгордился своим подвигом, что голова у него пошла кругом; он попросил бога искусств построить ему большой дворец, в котором подобает жить герою. Чудесный дворец был построен, но Индра был недоволен: он хотел еще больше комнат, еще больше садов. Зодчий пошел к Брахме и пожаловался ему на Индру. Брахма поручил Вишну вмешаться. В обличье маленького мальчика тот явился к воротам дворца Индры и попросил, чтобы его принял сам царь. Индра сначала рассмеялся над дерзостью маленького попрошайки, но все же решил его выслушать и с высоты трона спросил, чего он хочет. Приблизившись, мальчишка рассмеялся, потому что из-за его спины вышло муравьиное войско и заполонило тронный зал.

– Что это за муравьи? – спросил Индра с дрожью в голосе.

– Эти? – переспросил мальчик. – Все они были Индрой в прошлой жизни.

Индра понял.

Понял и я, что и говорить, ювелир был истинным дипломатом. В другой раз мы заговорили о детях. У него их тоже было двое, и я спросил, что еще мы можем дать им.

– Да отдайте им все, что есть. Оно им нужнее, чем вам. В нашем возрасте следует заботиться лишь о вечном, о том, что не умирает. Все остальное прочь! Знаете историю Нанака?

Я знал, что гуру Нанак был великим сикхским святым. Но что же это за история?

– Вся жизнь гуру Нанака протекала в странствиях… – начал ювелир.

Приходит он как-то раз в одну деревню. Видит красивый дом, украшенный разноцветными флагами. В нем живет местный богач-ростовщик, который, наполнив монетами очередной ларец, на радостях поднимает новый флаг и устраивает праздник. Гуру Нанак подходит к этому дому и просит, чтобы ему дали немного поесть. Хозяин узнает в нем святого человека и велит принести путнику еды и питья.

Закончив трапезу, гуру Нанак спрашивает ростовщика, не может ли тот оказать ему услугу.

– Конечно, могу, – отвечает ростовщик, довольный, что может добрым делом улучшить свою карму. – Я сделаю все, что ты захочешь.

Гуру Нанак вынимает из кармана ржавую булавку:

– Сохрани-ка ее для меня, а вернешь, когда мы встретимся в следующей жизни.

– Обещаю, – говорит ростовщик, – и даже ничего не возьму с тебя за услугу.

Гуру Нанак снова отправляется в путь, а ростовщик идет к жене и рассказывает, что произошло.

– Что за глупец! – говорит ему она. – И как же, по-твоему, ты это выполнишь? Ведь ты, когда умрешь, не заберешь с собой даже эту булавку!

Ростовщик понимает, догоняет святого человека, падает к его ногам и просит, чтобы он позволил ему стать его учеником и сопровождать его. Ювелир добавил:

– Смерть отнимает у нас все. Если нам удастся избавиться от лишнего груза до ее прихода, мы будем чувствовать себя свободнее.

Вот оно! Стоит ли ждать последнего мгновения, чтобы избавиться от балласта – от этих вещей и эмоций, которые нас тяготят? Не лучше ли сделать это сейчас, сознательно, пока есть силы? Вот это было бы подлинное освобождение!

– Конечно, смерть придет, – сказал ювелир, – так пусть не застанет нас врасплох. Помните присказку «не на базаре, так в Самарканде»?

Мне захотелось услышать эту историю, особенно в его пересказе.

Однажды халиф посылает визиря на базар, послушать людские разговоры. Тот идет и в толпе видит худую высокую женщину в черном, которая пристально смотрит на него. В ужасе визирь бросается бежать. Прибежав в халифу, он умоляет его:

– Помоги, о повелитель! На базаре я видел Смерть, она пришла за мной. Позволь мне уехать, молю тебя. Дай мне лучшего скакуна, чтобы к вечеру добраться до Самарканда и спастись.

Халиф соглашается, визирь вскакивает в седло и исчезает в клубах пыли.

А халифа разбирает любопытство, и он сам отправляется на базар. В толпе он замечает эту черную женщину, подходит и спрашивает.

– Ты зачем напугала моего визиря?

– Напугала? Да я ему и слова не сказала, – отвечает Смерть. – Просто удивилась, когда увидела его здесь, потому что к ночи у меня с ним свидание в Самарканде.

Вот такие разговоры вели мы с ювелиром – индийским ювелиром.

А где еще, как не в Индии, встретишь такого зубного врача, как доктор Сиддхартха Мехта из Хан-Маркета? Чтобы вырвать мне зуб, он сделал легкий обезболивающий укол, взял щипцы, предупредил, что я могу услышать хруст, сосредоточился, потянул, и зуб послушно вышел. Положив щипцы на столик, доктор поднял глаза к небу.

– Спасибо, – сказал он своему богу. Потом, обращаясь ко мне, добавил:

– Знаете, он мне всегда помогает…