Текст книги "Тезисы о Воображаемой партии"

Тиккун
Тезисы о Воображаемой партии

Политическая и моральная значимость мышления даёт о себе знать лишь в те редкие моменты истории, когда «всё рушится, не держит середина, анархия – в миру», когда «в безверии все лучшие, и в страстном все худшие трепещут напряжении». В эти моменты мышление в делах политики перестаёт быть чем-то маргинальным. Когда никто не мыслит и каждый несётся в потоке убеждений и поступков всех остальных, те, кто мыслит, теряют свою неприметность, поскольку их отказ присоединиться вызывает подозрения и тем самым становится своего рода действием.

Ханна Арендт, «Мышление и соображения морали»¹

© Книгоиздательство «Гилея», перевод на русский язык, 2022

I

Воображаемая партия – это особая форма, которую принимает Несоответствие в тот исторический период, когда власть навязывается как диктатура видимого и диктатура в видимом, одним словом, как Спектакль[1]1
  Термин Г. Дебора из работы «Общество спектакля» (здесь и далее в постраничных сносках – примеч. пер.).


[Закрыть]. Поскольку прежде всего она – не что иное, как негативная «партия» твоей негативности, и поскольку волшебство Спектакля заключается в том, чтобы делать невидимыми проявления отрицания, раз уж он не способен их ликвидировать (это относится как к свободе в действиях, так и к страданию, и к профанации), её наиболее заметный признак – считаться несуществующей, или, точнее, воображаемой. Именно о ней, и исключительно о ней, ЛЮДИ[2]2
  Термин М. Хайдеггера из работы «Бытие и время».


[Закрыть] говорят не переставая, поскольку именно она делает с каждым днём всё более заметным невозможность эффективного функционирования общества. Но её имя стараются не называть (да и могут ли ЛЮДИ в принципе назвать её имя?), как будто боятся призвать Дьявола. И в этом плане они поступают правильно: в мире, что столь явно стал атрибутом Духа, высказывание имеет раздражающую тенденцию становиться перформативным. С другой стороны, сейчас называние имени Воображаемой партии в полной мере равняется её учреждению. До сей поры, то есть до тех пор, пока ей не было дано имя, она не могла быть чем-то бо́льшим, чем был классический пролетариат до того, как осознал себя самого в качестве пролетариата: классом гражданского общества, который, скорее, является не классом гражданского общества, а его упразднением. И действительно, на данный момент она состоит лишь из негативного множества тех, кто не имеет класса и не хочет его иметь, из стоящей особняком массы тех, кто реапроприировал свою фундаментальную невовлечённость в рыночное общество в форме добровольной невовлечённости в него. Таким образом, поначалу Воображаемая партия предстаёт исключительно сообществом отступников, партией исхода, мимолётной и парадоксальной практикой бесцельной подрывной деятельности. Но всё это не является её сущностью так же, как рассвет не является сущностью дня. Полнота её развития ещё впереди и может проявиться лишь в её живых отношениях с тем, что её породило и что сейчас её отрицает. «Лишь тот, кто призван и кто стремится приблизить будущее, может увидеть конкретную истину современности» (Лукач, «История и классовое сознание»)².

II

Воображаемая партия – это партия, которая непрестанно стремится стать реальной³. Спектакль занят лишь тем, что непрерывно препятствует проявлению себя таким, как он есть, то есть противится тому, чтобы стать осознанным, тому, чтобы стать реальным; потому что тогда ему пришлось бы признать существование этой негативности, по отношению к которой он, будучи позитивной партией позитивности, является постоянным отрицанием. Таким образом, в самой сути Спектакля – выдавать противоборствующий лагерь за презренных отщепенцев, относиться к нему как полнейшему ничтожеству и – что в сущности то же самое – объявлять его в целом преступным и бесчеловечным; и делает он это из страха признать преступником и монстром самого себя. Вот почему в этом обществе, по сути, есть две партии: партия тех, кто утверждает, что существует только одна партия, и партия тех, кто знает, что по-настоящему их две. Благодаря этому наблюдению мы можем понять, какая из них наша.

III

Люди ошибочно сводят войну до простого факта конфронтации, но причины этого легко объяснимы. Безусловно, общественному порядку был бы нанесён существенный ущерб, если бы война была понята как то, чем она на самом деле является: высшей возможностью, подготовка и отсрочка которой в непрерывном движении приводит в смятение души всех групп людей, и потому мир, в конце концов, не более чем мгновение. Это полностью справедливо и в отношении социальной войны, битвы которой даже в самом разгаре могут оставаться совершенно бесшумными, или, выражаясь иначе, бесцветными. Их можно распознать лишь по внезапному оживлению отклонений от господствующих норм. Ознакомившись с этим, следует признать, что конфронтации чрезмерно редки в сравнении с потерями.

IV

Применяя в этом случае фундаментальную аксиому, согласно которой то, что невидимо – не существует (esse est percipi[3]3
  существовать – значит быть воспринимаемым (лат.).


[Закрыть]), Спектакль может поддерживать безмерную, планетарных масштабов иллюзию хрупкого гражданского мира, совершенствование которой требует от нас позволить Спектаклю распространять во всех областях свою грандиозную кампанию по умиротворению обществ и нейтрализации противоречий в них. Но его предсказуемый провал логически происходит из того простого факта, что эта кампания по умиротворению также является войной – безусловно, самой страшной и самой разрушительной из всех когда-либо случавшихся, потому что она ведётся во имя мира. Более того, одной из самых неизменных особенностей Спектакля является то, что он говорит о войне исключительно на языке, в котором слово «война» больше не используется: где речь идёт исключительно о «гуманитарных миссиях», «международных санкциях», «поддержании порядка», «защите прав Человека», о борьбе против «терроризма», «сект», «экстремизма» или «педофилии» и прежде всего о «мирном процессе». Противника больше не называют врагом, но объявляют его вне закона и вне человечности за то, что он нарушил покой и взбудоражил мир, и всякая война, ведущаяся с целью сохранения или расширения экономических позиций или стратегических рубежей, должна будет апеллировать к пропаганде, которая представит её как крестовый поход или последнюю войну человечества. Этого требует ложь, на которой основан Спектакль. Впрочем, эта демагогия демонстрирует поразительную систематическую согласованность и удивительную внутреннюю логику, а также то, что эта якобы аполитичная и даже, на первый взгляд, антиполитическая система не содействует существующим конфигурациям театра боевых действий и не приводит к новым объединениям друзей и врагов, поскольку она тоже не знает, как избежать логики политики. Тот, кто не понимает войны, не понимает своей эпохи.

V

С момента своего рождения рыночное общество никогда не скрывало свою абсолютную ненависть к политике, и его самое большое недовольство заключается в том, что проект по его искоренению всё ещё остаётся политическим. Это общество охотно говорит о праве, экономике, культуре, философии, окружающей среде и даже о политиканстве, но никогда – о политике, сфере насилия и экзистенциальных антагонизмов. В конечном счёте, рыночное общество является не чем иным, как политической организацией по яростному отрицанию политики. Это отрицание неизменно принимает форму натурализации, невозможность которой столь же неизменно разоблачается периодическими кризисами. Классическая экономия и соответствующий ей век либерализма (1815–1914) являли собой первую попытку и первый провал этой натурализации. Доктрина утилитаризма, система потребностей, миф о «естественной» саморегуляции рынков, идеология прав человека, парламентская демократия должны быть отнесены к числу средств, созданных в это время с этой целью. Но, бесспорно, в исторический период, начавшийся в 1914 году, натурализация рыночной власти принимает свою наиболее радикальную форму: форму Биовласти[4]4
  Термин М. Фуко из работы «Воля к истине».


[Закрыть]. При Биовласти социальная тотальность, которая постепенно автономизировалась, берёт на себя ответственность за саму жизнь. С одной стороны, мы являемся свидетелями политизации биологического: здоровье, красота, сексуальность, внутренняя энергия каждого человека с каждым годом всё отчётливее оказываются подчинены управленческой ответственности общества. С другой стороны, происходит биологизация политического: экология, экономика, общее распределение «благосостояния» и «медицинской помощи», взросление, продолжительность жизни и старение устанавливаются в качестве главных тем, с помощью которых измеряется осуществление власти. Разумеется, это лишь внешний вид процесса, а не сам процесс. На самом деле речь идёт о том, чтобы укрепить фальшивыми доказательствами в виде тела и биологической жизни полный контроль над поведением и представлениями людей, над отношениями между людьми – то есть о том, чтобы заставить всех одобрять Спектакль на основании поддельного инстинкта самосохранения. Поскольку Биовласть основывает свой абсолютный суверенитет[5]5
  Термин Дж. Агамбена из работы «Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь».


[Закрыть] на биологическом единстве человеческого рода и на имманентном континууме производства и воспроизводства «жизни», она по своей сути является смертоносной тиранией, владычествующей над каждым во имя всех и «природы». Всякая враждебность по отношению к этому обществу – идёт ли речь о преступниках, девиантах или политических противниках – должна быть ликвидирована, поскольку она идёт вразрез с интересами вида, и, в частности, вида, к которому относится сам преступник, девиант или политический противник. И именно поэтому всякий новый диктат, ещё больше ограничивающий и без того ничтожные свободы, делает вид, что защищает каждого от себя самого, противопоставляя нелепости своего суверенитета ultima ratio[6]6
  последний довод (лат.).


[Закрыть] голой жизни[7]7
  Термин Дж. Агамбена из работы «Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь».


[Закрыть]. «Прости им, ибо они не ведают, что творят»⁴, говорит Биовласть, доставая свой шприц. Безусловно, голая жизнь – точка зрения, с которой человеческая жизнь перестаёт быть отличимой от животной жизни – всегда была той точкой зрения, с которой рыночный нигилизм взирал на человека. Но сейчас всякое проявление трансцендентности, разрушительной формой которого является политика, всякое стремление к свободе, всякое выражение метафизической сущности и негативности людей воспринимаются как болезнь, которую надлежит искоренить во имя всеобщего счастья. Склонность к революции (эндемическая патология, кампания перманентной вакцинации против которой ещё не достигла своей цели), вне всякого сомнения, объясняется неудачным сочетанием опасной наследственности, повышенным уровнем гормонов и недостатком конкретного нейромедиатора. Не может быть никакой политики внутри Биовласти, но исключительно политика против Биовласти. Поскольку Биовласть является полнейшим отрицанием политики, подлинная политика должна начинаться с освобождения от Биовласти – то есть с её разоблачения.

РАЗУМЕЕТСЯ!

«Социализации теперь способствуют не институции, а правонарушения».

(“Le Monde”, вторник, 9 июня 1998)

VI

Таким образом, в Биовласти физическое измерение выходит из-под контроля человека, становится отдельным от него и начинает его угнетать: именно в этом Биовласть является этапом Спектакля – точно так же, как физика является этапом метафизики. Следовательно, железная необходимость, даже с помощью детали, на первый взгляд кажущейся наиболее простой, наиболее непосредственной, наиболее материальной – тела, вынуждает нынешний протест перенести себя в метафизическую плоскость или исчезнуть. И потому он не может быть понят или даже замечен изнутри Спектакля или Биовласти, как и всё остальное, что относится к Воображаемой партии. В настоящее время его основным свойством является его фактическая невидимость в рамках рыночного вида раскрытия потаённого[8]8
  Вид раскрытия потаённого – термин М. Хайдеггера из работы «Вопрос о технике».


[Закрыть], который, безусловно, является метафизикой, но метафизикой весьма особенной, являющейся отрицанием метафизики и самой себя как метафизики. Но поскольку Спектакль не терпит пустоты, он не может ограничиваться отрицанием множественных свидетельств этих военных действий нового типа, будоражащих тело общества, но ещё и должен их скрывать. Потому он снова возвращается к множественным силам утаивания для изобретения псевдоконфликтов, всё более бессмысленных, всё более искусственных и всё более жестоких, пусть и антиполитических. Именно на этом скрытом равновесии Террора зиждется видимое спокойствие всех обществ позднего капитализма.

VII

В этом смысле Воображаемая партия – это политическая партия, или, точнее, партия политического, поскольку она единственная, кто указывает на метафизический процесс абсолютной враждебности в сердце этого общества, то есть на существование внутри этого общества подлинного раскола. Посредством этого она также выбирает путь абсолютной политики. Воображаемая партия – это та форма, которую политика принимает во время распада национальных государств, век которых, как мы теперь знаем, отнюдь не бесконечен. Это трагически напоминает любому государству, которому недостаёт безумия или энергии для стремления быть тотальным, что политическое пространство в своей реальности не отличается от физического, социального, культурного пространств и т. д., и что, другими словами, в соответствии со старой формулировкой, всё является политическим, по крайней мере потенциально. В этот момент политика представляется, скорее, как целостность этих пространств, которую, как полагал либерализм, он сможет фрагментировать предикат за предикатом. Эпоха Биовласти – это этап, когда власть доходит до того, что начинает распространяться даже на тело настолько, что индивидуальная физиология приобретает политический характер, вопреки смехотворному алиби биологической естественности. Посредством этого политика как никогда прежде становится всеобъемлющей, экзистенциальной, метафизической стихией, в которой пробуждается свобода человека.

Умберто Боччони. Состояния души. Те, кто остаётся

VIII

В эти мрачные дни мы наблюдаем последний этап разложения рыночного общества, который, на наш взгляд, излишне затянулся. Мы можем наблюдать в масштабах всей планеты, как всё сильнее и сильнее карта товара отличается от территории человека. Спектакль демонстрирует глобальный хаос, но этот хаос лишь выражает безусловно доказанную неспособность экономического видения мира постичь что-либо из человеческой реальности. Стало очевидным, что стоимость более не является мерой чего-либо: счета превращаются в пустоту. Работа как таковая более не имеет никакой иной цели, кроме удовлетворения всеобщей потребности в рабстве. И даже деньги в итоге оказались повержены той пустотой, которую они распространяли. Одновременно с тем все старые буржуазные институции, основанные на абстрактных принципах равенства и представительства, оказались в состоянии кризиса и выглядят настолько истерзанными им, что вряд ли смогут от него оправиться: Правосудие более не способно судить, Образование – обучать, Медицина – лечить, Парламент – принимать законы, Полиция – заставлять уважать закон, и даже Семья не способна воспитывать детей. Конечно, внешние формы прежней структуры сохраняются, но всякая жизнь её безвозвратно покинула. Она погружается во всё более абсурдное и всё более ощутимое безвременье. Чтобы отвлечь от нарастания катастрофы, периодически выставляют напоказ парадные символы этой структуры, но их уже никто не понимает. Их магия очаровывает лишь самих магов. Так Национальная Ассамблея стала историческим памятником, способным лишь возбуждать глупое любопытство туристов. Старый Свет предстаёт нашему взору пустынным ландшафтом из новёхоньких руин и бездушных каркасов, ожидающих сноса, которого не происходит, и способных ждать его вечно, пока у кого-нибудь не возникнет мысли этот снос осуществить. Никогда ещё не было запланировано столько празденств, и никогда ещё производимое ими воодушевление не выглядело более лживым, притворным и наигранным. Даже самые непристойные развлечения не могут избавиться от некоторого флёра грусти. Вопреки видимости, умирание системы заключается не столько в том, что она орган за органом гниёт и разлагается – и, впрочем, не в каком-то ином непосредственно наблюдаемом явлении, а скорее в общем безразличии, которое становится явным благодаря этому процессу, безразличии, пробуждающем отчётливое ощущение, что происходящее никого не беспокоит и никто не считает нужным каким-либо образом это исправить. И поскольку «безучастно и спокойно ощущать шаткость всех вещей, равнодушно ждать краха старого во всех его частях, вплоть до самого фундамента обветшалого здания, и мириться с неизбежной гибелью под обвалившимися балками – не свидетельствует ни об уме, ни о чувстве чести» (Гегель)⁵, по некоторым признакам, распознаванию которых препятствует спектакулярный вид раскрытия потаённого, можно увидеть подготовку к неизбежному Исходу прочь из «старого во всех его частях, обветшалого здания». Уже появилось множество безмолвных и одиноких людей, предпочитающих жить в лакунах рыночного мира и отказывающихся участвовать во всём, что имеет к нему хоть какое-то отношение. Это связано не только с их стойкой невосприимчивостью к чарам товара, но также вызвано тем, что они выказывают таинственное недоверие ко всему, что связывает их со вселенной, сформированной товаром и теперь распадающейся. Одновременно с тем всё более явные сбои функционирования капиталистического государства, ставшего неспособным к какой-либо интеграции с обществом, над которым оно возвышается, провоцируют неизбежно временное существование внутри него пространств неопределённости, автономных зон, всё более масштабных и всё более многочисленных. Здесь возник целый этос, целый инфраспектакулярный, скрытый под Спектаклем, мир, который кажется сумеречным, но на самом деле приближает рассвет. Появляются формы-жизни[9]9
  Термин Дж. Агамбена из одноимённой работы из сб. «Средства без цели».


[Закрыть], подающие надежды выйти далеко за пределы современного разложения. Во многих отношениях это подобно массовому опыту существования на нелегальном положении и в подполье. Это моменты, когда мы живём так, как будто этого мира больше не существует. Одновременно с тем – и как подтверждение этого дурного предзнаменования – мы наблюдаем отчаянное усиление озлобленности и ожесточения порядка, предчувствующего свою скорую смерть. Говорят о реформе Республики, когда время республик прошло. Говорят о цветах флага, когда эра самих флагов завершилась. Таково грандиозное и смертоносное зрелище, которое открывается тем, кто осмелится рассмотреть своё время с точки зрения его отрицания, то есть с точки зрения Воображаемой партии.

IX

Исторический период, в который мы вступаем, должен быть временем предельного насилия и великих беспорядков. Непрерывное и всеобщее чрезвычайное положение[10]10
  Термин из работ К. Шмитта и Дж. Агамбена.


[Закрыть] – единственный способ, позволяющий сохраняться рыночному обществу, полностью подорвавшему свои собственные условия возможности[11]11
  Условия возможности – термин из работы И. Канта «Критика чистого разума».


[Закрыть] ради того, чтобы окончательно погрязнуть в нигилизме. Конечно, у власти ещё есть сила (и физическая сила, и символическая сила), но кроме этого у неё ничего нет. Одновременно с тем, как это общество утратило дискурс своей критики, оно утратило и дискурс своего оправдания. Оно оказывается перед пропастью и обнаруживает, что эта пропасть – его сердце. Именно эту повсюду ощутимую истину оно безостановочно искажает, выбирая при каждом случае «язык лести», в котором «содержание речей духа о себе самом и по поводу себя есть, таким образом, извращение всех понятий и реальностей, всеобщий обман самого себя и других; и бесстыдство, с каким высказывается этот обман, именно поэтому есть величайшая истина», и где «простое сознание истины и добра… не может сказать этому духу ничего, чего он сам не знал бы и не говорил». В этих условиях «если простое сознание, наконец, потребует уничтожения всего этого мира извращения, оно не может потребовать от индивида, чтобы он удалился из этого мира, ибо и Диоген в бочке обусловлен им, и такое требование, предъявленное к отдельному лицу, есть как раз то, что считается дурным, то есть чтобы отдельное лицо заботилось о себе как о единичном… требование такого прекращения может быть обращено только к самому духу образованности»⁶. Мы можем распознать в этом подлинное описание языка, на котором сейчас говорит власть в своих наиболее передовых формах: когда она инкорпорировала в свой дискурс критику потребительского общества, Спектакля и их нищеты. «Культура Canal+» и «дух Inrockuptibles»⁷ во Франции представляют собой скоротечные, но показательные примеры. В более широком смысле это искромётный и изощрённый язык современного циника, который окончательно отождествил всякое использование свободы с абстрактной свободой принимать всё, но по-своему. В его болтливом одиночестве чёткое осознание мира кичливо сочетается с его полной неспособностью этот мир изменить. Оно даже оказывается маниакально мобилизированным против самосознания и против всякого стремления к субстанциональности. Такой мир, который «знает, что всё отчуждено от себя самого, что для-себя-бытие отделено от в-себе-бытия, что то, что мнится, и цель отделены от истины» (Гегель)⁸, или, другими словами, который, властвуя на самом деле, стремится к роскоши открытого признания своего господства как тщетного, абсурдного и нелегитимного, вызывает против себя и как единственный ответ на то, что он провозглашает, лишь насилие со стороны тех, кого он лишил всяких прав, и кто черпает своё право из враждебности. Больше нельзя править без злого умысла.