Текст книги "Оборотная сторона полуночи-2. Как феникс из пепла"

Открыв пассажирскую дверцу, она слабо ткнула пальцем в сторону Габриеля. Он машинально перехватил ее руку, и на какое-то мгновение их пальцы сплелись.

– Не полагайтесь на меня, Элла, – отчего-то вдруг хриплым голосом предупредил Габриель, – и вообще ни на кого, только на себя.

Элла, у которой внезапно пересохло в горле, вышла из машины и поправила платье.

– Как скажете.

– До свидания, – бросил Габриель, включая двигатель.

И это все? «До свидания»?

Она удивленно посмотрела на него, но его лицо уже опять сделалось бесстрастным и непроницаемым, как маска.

С замиранием сердца Элла смотрела вслед удалявшейся машине.

К счастью – или к несчастью, – у нее начиналась новая жизнь.

Часть вторая

Глава 9

– Муд! Махмуд!

Толстый инспектор полиции Талакис хлопнул перед лицом арестанта волосатыми руками с похожими на сосиски пальцами. В камере стояла удушающая жара. Не сухой жар ливийской пустыни, где в сонной деревеньке за девяносто километров от города Мурзук вырос Махмуд Салим по прозвищу Муд, а зловонная и удушливая жара Греции, страны, которую Махмуд уже успел возненавидеть всеми фибрами души. Воздух здесь провонял потом, рыбой, сыром, враньем и зловонным дыханием таких типов, как инспектор Талакис, – не людей, а скотов, зверей, лишенных сострадания.

– Говори! – завопил полицейский так, что в лицо арестанту с его жирных губ брызнула слюна. – Отвечай на вопросы! Иначе хуже будет!

«Хуже будет!» В иных обстоятельствах, в прежней жизни, Муд рассмеялся бы. С чего эта ничего не знавшая о нем свинья вообразила, что ему может быть хуже, чем теперь?

– Кому ты заплатил за перевоз? Говори! – Жирный кулак обрушился на дешевый пластиковый столик. – Кто тебя сюда переправил, Махмуд? Твоя семья…

И тут случилось то, чего никто не ожидал. Со звериным ревом, словно чудовище, вырвавшееся из глубин Эгейского моря, арестант вскочил со стула и бросился на инспектора Талакиса, вцепившись ему в шею огромными сильными руками.

– Не смей говорить о моей семье!

Руки великана сжимали шею все крепче. Лицо Талакиса покраснело, затем побагровело, глаза вылезли из орбит, словно готовые лопнуть переспелые виноградины. Двое охранников бросились на арестанта, стараясь оттащить его от инспектора, но бесполезно. Легче было соскоблить ракушки с киля лодки пластиковой ложечкой.

Талакис начал терять сознание. Запаниковав: он же убьет инспектора! – один из охранников выхватил пистолет и изо всех сил ударил арестанта рукояткой по затылку. Раздался громкий треск, брызнула кровь, затем все смолкло. Словно подрубленное дерево, Махмуд Салим свалился на пол. Инспектор Талакис рухнул на стол, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

Последнее, что вспомнил Муд, прежде чем его поглотила темнота, была накатившая холодная волна и крики его шестилетней дочери, когда ее уносило прочь…

Муд Салим родился в большой семье пастухов, издревле разводивших коз в ливийской юго-западной провинции Феццан. Он был самым младшим из шести сыновей, и детство его было нелегким, но счастливым. Он вырос без игрушек, телевизоров и других современных роскошеств. Семья Салим жила так же, как и бесчисленные поколения до нее, вдали от политики Триполи и всего остального мира. Муд играл в компании братьев и двоюродных сородичей среди бесконечных дюн и барханов Сахары. Его учительницей стала мать, богом – отец, а целью жизни – разведение коз. Он никогда не знал голода и не считал бы себя бедняком, если бы не пожил другой жизнью.

Теперь та Ливия исчезла, сохранившись лишь в учебниках истории для детей Муда. Аллах даровал ему и его жене Ходе двух дочерей. Старшая, Паржин, была черноволосой, темноглазой, росла находчивой и проворной, словно русалка. Ее младшая сестра Ава была мягче, обходительнее и ласковее, ее смех напоминал Муду журчание воды в источнике посреди пустыни.

«Ее смех – словно жизнь, словно дар Небес», – говаривал он Ходе, глядя, как ребенок ползает по их крохотной квартирке в городе Тархуне. Хода, обожавшая своего мужа-романтика, его поэтическую душу, улыбалась и целовала его. Ее детство было совсем иным, нежели у мужа, прошло в принадлежавшей к среднему классу городской образованной семье и выдалось не особенно счастливым. Ее родители развелись, когда Ходе было одиннадцать лет, предоставив им с братом Халилем полагаться только на себя.

Все отмечали, что семья Махмуда и Ходы – союз противоположностей, классический случай встречи старой и новой Ливии, хотя никто не ставил под сомнение их удавшуюся жизнь. Муд, крепко сбитый и сильный как бык, ростом метр восемьдесят пять, и хрупкая, тоненькая Хода безумно любили друг друга и детей. Их скромная квартирка в Тархуне просто звенела от счастья.

Теперь от всего этого остались лишь руины.

Обрушившиеся на Ближний Восток политические распри, войны и бедствия до поры до времени обходили семью Салим стороной, но когда добрались до нее, накрыли, как цунами, сметая все на своем пути, уничтожая прошлое и покрывая будущее зловещими черными тучами.

Когда из Сабраты начали отплывать первые суда, взяв курс через Средиземное море на Италию или Грецию, Муд даже не задумывался о том, что и ему с женой и девочками однажды придется искать там места: это было примерно так же, как если бы они все вместе решили полететь на Луну. Однако средневековые ужасы, которые несли с собой исламисты, жуткие фанатики, хлынувшие в Ливию из Сирии и Ирака, словно черный мор, быстро заставили Махмуда передумать. Очень скоро он, как и многие его соседи, продал все, чтобы купить своей семье места на судне, направлявшемся к греческому острову Лесбос.

Тот, кто продал ему места, оказался земляком-ливийцем, только лицо у него не потемнело от палящего солнца и был он на несколько лет моложе Муда. На нем был импортный костюм и дорогие часы, он него пахло одеколоном, что являлось вопиющей роскошью в городе, где старики и дети сотнями умирали от голода.

– Ты сделал верный выбор, брат, – сказал он Махмуду, широко осклабившись, когда брал у него деньги.

– Нет тут никакого выбора, – ответил Муд. – И ты мне не брат.

Но дело было сделано.

Все твердили ему одно и то же: условия на лодках просто нечеловеческие. Это были крохотные изношенные рыбацкие суденышки, на которые впихивали больше трехсот человек. Никаких спасательных жилетов. Проваливавшиеся под ногами палубы. Самые безжалостные и циничные перевозчики мигрантов начали предлагать скидки на «плохую погоду» семьям настолько бедным, что тем не оставалось ничего другого, как плыть в зимний шторм, порой на открытых надувных лодках. Еще предлагался «бесплатный проезд» детям младше трех лет, словно те отправлялись в увеселительный круиз. Муд сделал все, чтобы добыть места на более-менее приличном суденышке – средних размеров рыбацкой шхуне, деревянной, но в хорошем состоянии, которая возьмет на борт не больше сорока мигрантов. Пусть даже в этом случае путь предстоял трудный и опасный, все-таки это лучше, чем, оставаясь в Ливии, пассивно ждать, пока их разбомбит, расстреляет, уморит голодом или до смерти запытает очередная банда слетевших с катушек психов. Европа – Греция – предлагала хоть какой-то шанс на жизнь, на будущее, давала хоть какую-то надежду.

За неделю до отплытия они подружились с семьей, жившей в одном с ними сборном пункте в окрестностях Сабраты. Отца убили, но его жена Зафира и трое детей: мальчишки-близнецы, ровесники Паржины, и малышка дочка – получили места на той же шхуне, что и Салимы. Зафира запомнилась Муду как оазис спокойствия в пустыне страха и неизвестности, которой была вся их жизнь, пока они ждали сигнала, что можно грузиться на судно.

– Спите в полной готовности, – сказали им перевозчики. – Мы можем постучать и в три часа ночи. Вы должны сразу бежать на борт, иначе мы уйдем без вас.

– Положитесь на Аллаха, – говорила Зафира Муду и Ходе, и лицо ее светилось добротой и верой, когда проходила очередная ночь, а в дверь не стучали.

Если шхуна не отойдет в ближайшее время, их могут сжечь прямо в постелях.

– Он благословляет невинных, а значит, защитит нас и наших детей, – заверяла их Зафира.

Не защитил.

В ту ночь, когда они взошли на борт, стояла кромешная тьма, такая, что не было видно поднесенных к лицу рук. Но даже тогда Махмуд насчитал по меньшей мере восемьдесят душ на их посудине, что должна была взять не больше сорока человек. С каждым шагом прогнившая палуба зловеще прогибалась и потрескивала.

– Мы не за это заплатили! – громко возмутился какой-то мужчина, обратившись к одному из перевозчиков, но тот выхватил тесак и, приставив к горлу жалобщика у самой сонной артерии, прошипел, прижав его к стене:

– Тихо! Заткнись. Будешь орать – зарежем.

Потом, повернувшись к сжавшимся в темноте людям, он рявкнул:

– Всех вас зарежем!

Хода и девочки прижались друг к другу. С грустью, но без малейшего сожаления Муд грубо оттолкнул какого-то старика и шагнул вперед, чтобы схватить четыре спасательных жилета из не более тридцати лежавших на баке шхуны, затем вернулся к своим, надел на всех жилеты, подогнал и, словно ветвями могучего дуба, обхватил жену и дочек руками. В тот момент он мог защитить их только так. Через несколько секунд полусгнившая посудина отошла от берега.

Их плавание напомнило Муду старую шутку его тестя о морской болезни: в первую ночь тебе так плохо, что ты боишься умереть, а на вторую плохо так, что боишься не умереть. Бедняжку Аву рвало несколько часов подряд, пока она окончательно не вымоталась и не рухнула на мокрые руки матери, забывшись тревожным сном. Паржин чувствовала себя получше, даже проглотила немного хлеба и фиников, которые Хода взяла с собой, чтобы они смогли продержаться, пока не ступят на землю. Муда тоже тошнило, но куда больше от запахов чужой рвоты, нежели от качки, хотя налетевший через шесть часов после отплытия шторм заставил всех вцепиться в борта и молиться. Люди были уверены, что шхуна вот-вот перевернется или ее разнесет в щепки очередной огромной волной, но все обошлось. А спустя еще двенадцать относительно спокойных часов истрепанные до предела нервы всех, кто находился на шхуне, начали успокаиваться. Если они не слишком сильно собьются с курса, можно надеяться, что самое позднее к полуночи шхуна достигнет берега острова Лесбос, как планировалось, или какого-то другого острова, а там уже курсируют катера береговой охраны.

Муд вспомнил, как посмотрел на Ходу, когда девочки спали, и лишь улыбнулся ей: на разговоры сил не осталось, – и когда его красавица жена улыбнулась в ответ и сжала его руку, их охватила волна надежды и благодарности. После этого, вымотанный так, как с ним прежде никогда не случалось, Махмуд наконец-то заснул.

Очнулся он в воде. Уже потом, в спасательной шлюпке, молоденькая рыжеволосая англичанка в очках рассказала ему, что им в борт врезалось другое судно с мигрантами, и обе посудины затонули буквально через несколько минут. Но в тот момент он ощутил лишь тьму и ледяной холод, его тело накрыло волной, а потом, его словно привязали к амортизирующему тросу. Затем Муда выбросило обратно на поверхность. Спасательный жилет вытолкнул его наверх и подбросил в воздух, словно летучую рыбу.

Теперь он помнил очень мало. Как за что-то хватался. Как звал детей и Ходу. Как напрягал слух, стараясь вычленить их голоса из окружавших его душераздирающих воплей ужаса, словно овечка, что ищет ягнят в наполненном отчаянным блеянием поле. Помнил темноту. Растерянность. Панику. Стук своего сердца, громко и издевательски твердивший ему, что он жив, тогда как ему хотелось только одного – чтобы уцелели они.

И тут он внезапно увидел ее. Мгновенная вспышка света, и перед ним мелькнула Паржин. Она плыла, размахивая тоненькими ручками в поисках опоры, хоть чего-то, что могло бы ее спасти.

– Паржин! Паржин, это папа. Держись, я к тебе!

Свет погас, но он вслепую поплыл к ней. Теперь не существовало ничего, кроме дочки и разделявшей их воды. С каждым гребком он вытягивал руки, тянулся к ней, хватаясь за воду и пытаясь отыскать крохотное тельце в морских просторах. И вот вдруг, словно случилось чудо, она оказалась у него в объятиях и, задыхаясь, вцепилась в него.

– Папа!

– Все хорошо, Паржин. Все хорошо, детка. Я с тобой.

Тут к нему начал стремительно возвращаться окружающий мир, то немногое, что он мог видеть и слышать. Снова вспышка света – откуда? – и шлюпка: резиновая, на плаву, полупустая. Посадив дочку на плечи, Махмуд поплыл к ней словно одержимый. В груди у него ярко вспыхнула надежда: может, в шлюпке Хода и Ава? Спасательные жилеты не дали утонуть ему и Паржин, так что были все основания надеяться, что жена и младшая дочь тоже уцелели.

Муд доплыл до шлюпки, ухватился огромной рукой за борт и подтянулся, а узнав в одном из мужчин перевозчика, прохрипел:

– Моя дочь. Возьмите ее. Возьмите ребенка.

Перевозчик вроде бы замялся, но потом пополз вперед, протянул руки и снял Паржин с отцовских плеч.

Девочка закричала.

Это был крик ребенка, который боялся расстаться с отцом больше, чем утонуть вместе с ним в черной воде; крик любви, самый прекрасный крик в мире, и это было последнее, что услышал Махмуд, прежде чем их накрыло огромной волной и его прежний мир навсегда рухнул в небытие.

Сара Уэйд наклонилась над рослым ливийцем, осторожно поглаживая его по руке, пока тот приходил в сознание. Она уже почти пять месяцев работала на «Констанции», спасательном катере, круглосуточно курсировавшем вдоль берегов Греции, но так и не могла привыкнуть к тому, что видела и слышала. Каждый день – утопленники, среди них много детей с закатившимися глазами, которых выбрасывало на берег словно кукол. Жалобные вопли уцелевших. Бессовестные и наглые перевозчики мигрантов. И местные жители, греки, совершенно равнодушные к разворачивавшейся у них на глазах жуткой трагедии.

Начальник Сары Паскаль Дютруа говорил:

– Такова человеческая природа – научиться жить рядом со смертью, когда та становится обыденной. Никто не может годами рыдать и рвать на себе волосы. А даже если бы и мог, то какой от этого толк?

Однако Сара думала иначе – возможно оттого, что была двадцатитрехлетней идеалисткой, как называли ее родители. Но если она могла переживать за этих людей, почему не могли жители острова Лесбос? Сара считала – потому, что греки не воспринимали мигрантов из Африки как людей. Суровая реальность заключалась в том, что равнодушие являлось самым добрым и сострадательным чувством, которое они проявляли по отношению к приплывшим на утлых посудинах. Многие местные испытывали к наводнившим их острова толпам отчаявшихся людей ярость и злобу, граничившие с ненавистью. В их речах то и дело мелькали слова «вторжение», «чума» и «нечисть». Паскаль Дютруа пытался объяснить это тем, что от очень небогатых жителей греческих островов нельзя ожидать, что они смогут справиться с огромным наплывом беженцев.

– Если хочешь найти виноватых в создавшейся ситуации, посмотри на Европейский союз, ООН и богатые мировые державы: это они ничего не делают.

Но Сара Уэйд не задавалась такой целью. Ей хотелось, чтобы люди были хоть немного человечнее. Возможно, если бы они поработали на катере, как она…

Рослый мужчина застонал и, приходя в себя, закашлялся, выплевывая воду пополам с мокротой.

– Все хорошо, – спокойно проговорила Сара, откинув со лба рыжие волосы и наклонившись пониже. – Вы в безопасности. Вас везут на Лесбос, а там есть врач: вам окажут помощь.

Мужчина сел, и в глазах его мелькнуло дикое отчаяние, которое Сара видела так часто.

– Мои дочки! – прохрипел он по-арабски. – Моя жена?

Сара сделала над собой усилие, чтобы не расплакаться.

– Мне очень жаль, – ответила она по-английски. – Уцелели очень немногие, всего несколько человек.

– Да, но, может… они… – неуверенно пробормотал он по-английски, по-прежнему задыхаясь. – Хода Салим, моя жена. Маленькая, с темными волосами. И дочки. На них были… – Он опустил руку к спасательному жилету, но тот исчез.

Сара Уэйд положила руку на его мокрую грудь и заставила себя посмотреть ему в глаза.

– Мне очень жаль. Все уцелевшие – взрослые мужчины. Береговая охрана продолжает поиски…

Она умолкла, но взгляд ее уже сказал Махмуду Салиму все, что тот хотел узнать. Он лег и закрыл глаза, настолько оцепенев от шока, что мог только дышать. Девушка продолжала гладить его по руке и говорить. Они столкнулись с другой посудиной. Оба суденышка перевернулись. Спасатели делали все, что могли, но почти все на шхуне Махмуда оказались запертыми внутри корпуса, пока та тонула. Выбраться удалось опытным перевозчикам и нескольким крепким мужчинам.

«А Паржин? – подумал Муд. – Она же плыла. Боролась за жизнь. Может?..»

Но надежда была слишком хрупкой, чтобы не дать ей угаснуть. Он не смог. Надо заглушить надежду, постараться защитить себя.

– Когда сойдете с катера, вам предоставят медицинскую помощь, право на питание, жилье и – теоретически – на законного представителя, хотя его вы вряд ли получите. Когда вы достаточно поправитесь, чтобы говорить, вас допросят в местной полиции. Что дальше – решат греческие власти, но, по всей вероятности, вас отправят обратно домой.

Домой. Для Махмуда Селима такого места больше не существовало.

Молоденькая рыжеволосая англичанка была последней, кто удостоил его добрым взглядом и обращался с ним как с человеком. С того момента, как он оказался на греческой земле, Муд Салим перестал быть мужем, отцом, сыном и братом. Он превратился в зверя, которого можно гнать и пинать, унижать, оскорблять и презирать. Но это ничего: Муд искал не сострадания, а мести.

Инспектор Георгиу Талакис пощупал руками шею, благодарный Небу за то, что жив, и, кое-как поднявшись на ноги, посмотрел в зеркало на уже выступавшие там вытянутые багровые кровоподтеки от пальцев этого страшного араба. Сколько еще ему предстоит иметь дело с этим отребьем, с буйными чокнутыми иностранцами, зверьем похуже даже турок? Они все твердили, что бегут от войны. Возможно, так оно и есть, но где-то на полпути война эта заразила и их, а теперь она расползается по Греции, словно жуткая порча, от которой, похоже, нет лекарства.

– Сдох? – Талакис злобно посмотрел на распростертого на каменном полу рослого арестанта и на лужицу крови вокруг его головы, похожую на дьявольский нимб.

Один из охранников наклонился и приложил палец к его шее.

– Нет еще. Врача позвать?

Талакис задумался, поскольку считал, что очередной мертвый ливиец – еще одна решенная проблема. С другой стороны, ему нужно имя ублюдка, возглавлявшего именно эту банду перевозчиков-нелегалов. Благодаря шнырявшим повсюду спасательным катерам всяких там благодетелей-благотворителей ему в руки попался так называемый «капитан» и его команда из отбросов общества. Но шесть обезьян не интересовали Георгиу Талакиса. Ему нужен был вожак стаи.

Перевозчики боятся своих главарей куда больше, чем греческой полиции, и никогда не выдадут боссов. А это означало, что ему нужен кто-то из уцелевших: или этот жуткий Махмуд, или его слезливый дружок в соседней камере.

Тут дверь распахнулась, и в допросную влетел, широко улыбаясь, коллега Талакиса инспектор Валлас.

– Похоже, он у нас в руках! Мой клиент имени не назвал, но у нас есть опознание по фото. Андреас Кувлаки. Кстати, а тут что случилось? – без особого интереса посмотрел он на распростертого арестанта и лужицу крови.

– Поскользнулся, – также без всякого выражения ответил Талакис. Кувлаки. Откуда ему знакома эта фамилия?

И тут он вспомнил.

– Андреас Кувлаки. Не родня ли Перри Кувлаки?

– В точку! – улыбнулся инспектор Валлас. – Андреас – младший брат Перри.

– Выходит, за всем этим стоит Алексиадис? – Инспектор Талакис снова потер распухшую шею. – Я так и знал!

Макис Алексиадис, или Большой Мак среди дружков и подельников, был фактическим главой преступного синдиката Петридисов, разветвленной сети криминальных бизнес-структур, по-прежнему процветавших, даже по истечении двенадцати лет после гибели основателей в «трагической» катастрофе вертолета в Соединенных Штатах. Перри Кувлаки был хорошо известен как правая рука Алексиадиса и главный специалист по темным делам. Если младший брат Перри находился в Ливии, набирая пассажиров на «лодки смерти», значит, корпорация Петридисов занялась перевозкой мигрантов. Это и понятно. Даже в современном мире с его биткойнами и кибер-мошенничествами можно по-прежнему сколачивать состояния на доброй старой работорговле и ее омерзительных разновидностях и производных: проституции, нелегальной рабочей силе, организованной преступности и даже на бандитизме. У попавших в Европу мигрантов нет ни прав, ни денег – это готовый материал для использования Петридисами и им подобными.

Разумеется, ни один суд не примет показания нищего ливийца в качестве доказательств причастности Макиса Алексиадиса к нелегальной перевозке мигрантов, или же что он вовсе не добропорядочный бизнесмен, каковым себя выставляет. Как Спирос Петридис до него, Алексиадис был очень скользкий тип, у которого для защиты его «доброго имени» имелось даже больше знаменитых и дорогих адвокатов, чем у среднего африканского диктатора. Но опознание Перри Кувлаки стало отправной точкой. Теперь оставалось лишь найти ублюдка.

– Врача позвать? – спросил инспектор Валлас у коллеги.

Инспектор Талакис снова взглянул на того, кто только что пытался его убить, и великодушно согласился:

– Конечно. Давай зови.

А прилив жизненных сил и столь несвойственного ему великодушия вызвал у Талакиса выход на Андреаса Кувлаки.

Неподвижно лежавший на полу Муд Салим, напротив, если что-то и чувствовал, то только не великодушие.

Если эти греческие сволочи считают, что он без сознания, тем лучше. Он больше не думал о тех, кто его допрашивал, так же как и они о нем. Теперь он знал имя, и даже не одно, а целых три: Андреас Кувлаки, Перри Кувлаки и Макис Алексиадис.

Муд не успокоится, пока все трое не сдохнут и не покроются землей, пока их гнилые бандитские душонки не сгорят в аду.

Как и его душа.