Текст книги "Европе не нужен евро"

И сегодня можно сказать, что Маастрихтский договор был хорошо продуман. Положения по национальному банку и государственным финансам создают общую осмысленную конструкцию. Она гибкая, но стабильная и не содержит концептуальных пробелов. Но если отпадает один элемент, потому что отдельные члены, сообщество или Центральный банк не придерживаются договорных установок, то система больше не является стабильной.

Самым простым при этом является случай, когда одна или несколько стран не соблюдают установок по твердой финансовой политике, но в остальном они действуют в соответствии с договором: тогда потенциальные кредиторы, однажды наложив санкции на эту страну, добьются путем отказа или сильного удорожания кредита консолидации. К этому механизму санкций принципиально относится также то, что при необходимости нужно будет мириться с неплатежеспособностью или реструктурированием долга несолидного государственного должника.

Но если реакция на такое нарушение правил смягчит или отменит принцип No-Bail-Out, то выпадет также и решающая гарантия в структуре Маастрихтского договора, и вся система может выйти из строя. Огромные политические нажимы, которые могли здесь проявиться и с 2010 г. уже проявлялись, показывают, к сожалению, что Маастрихтский договор – это мера на период хорошего развития, пока не будет возможности добиться точного соблюдения его положений ³⁰.

Сущность таких международно-правовых договоров такова, что их положения нельзя оспорить в исковом порядке, если партнеры по договору сами этого не делают. Многократные поражения немецких истцов в федеральном конституционном суде очень ясно свидетельствуют об этом.

3. Исполнение положений Европейского валютного союза: Что пошло не так и почему?

О содержании Маастрихтского договора после его подготовки комиссией, возглавляемой Жаком Делором, которая представила свой доклад весной 1989-го, более трех лет до его подписания велись интенсивные переговоры, затем последовали шесть лет интенсивной подготовки перед созданием валютного союза.

Затем прошло еще 11 лет, пока осенью 2009 г. не стало очевидно, что Греция еще до вступления в Европейский валютный союз и с тех пор непрерывно фальсифицировала свои бюджетные показатели. После этого до весны 2010 года прошло еще полгода, и наконец полная правда о государственных финансах Греции, по меньшей мере в общих чертах, была поставлена на обсуждение. Но уже с осени 2009 г. на европейском уровне, во главе с только что вступившим в должность министром финансов Германии Шойбле, все были единодушны в том, что Греции каким-то образом нужно помочь и что в любом случае о реструктурировании долга или о банкротстве не могло быть и речи. При первых публичных высказываниях Вольфганга Шойбле в этом направлении я в полном недоумении задавал себе вопрос, один ли и тот же доклад читали мы оба.

Недоразумения

В последующие месяцы мне стало ясно, что имелись принципиальные разногласия о содержании, значении и обязательности центральных положений Маастрихтского договора. Это не могло быть связано с его недопониманием. Текст договора был достаточно ясным, и у меня еще уши горели от многочисленных заверений компетентных немецких политиков девяностых годов, что Маастрихтский договор гарантирует стабильность валюты и обязательно исключает трансфертный союз.

Я злился на мою собственную наивность и доверчивость: в течение десятилетий как государственный служащий и политик я был частью системы, сам принимал участие в первых подготовках к валютному союзу. В 1996 году я мучился над составлением книги о евро и прочел огромную массу литературы. При этом от моего внимания, вероятно, ускользнуло то, что в виду имелось совершенно иное, чем было написано. Я был шокирован и сейчас еще пребываю в этом состоянии.

Но между тем понимаю, что при подготовке и исполнении валютного договора с начала девяностых годов и по сей день имелись и имеются принципиальные недоразумения, в которых многие причастные лица и наблюдатели, в том числе и я, так и не могут разобраться.

Независимость Центрального банка

Устав европейской системы центральных банков предоставляет своим членам весьма большую независимость: единовременное назначение администрации сроком на восемь лет, независимость при даче распоряжений, первоочередная обязанность Центрального банка поддержания ценовой стабильности.

Но фактически оказалось, что у членов Совета управляющих Центрального банка, а также у сотрудников ЕЦБ по-прежнему главную роль играют социализация происхождения и национальные лояльности. В период кризиса президент ЕЦБ Трише порой производил такое впечатление, будто он выступает как высокий представитель Французской Республики, а не как президент ЕЦБ. Начавшаяся скупка греческих, португальских и ирландских государственных займов и принятое в августе 2011-го решение распространить программу скупки на итальянские и испанские займы были совершенно не нужны для того, чтобы гарантировать механизм трансмиссии денежной политики. Это всегда было защитным утверждением, которое должно было маскировать нарушение договора. Скорее всего речь шла о попытке предотвратить моральный кризис в связи с политикой регулирования долговых обязательств некоторых государств прямым денежным финансированием государственных долгов. Это противоречило Маастрихтскому договору, если не по букве, то по духу.

Валютный союз в восьмидесятые и девяностые годы был большим политическим проектом Франции, чтобы объединиться с Германией и укротить ее. Но в период кризиса оказалось, что Трише в первую очередь был французским государственным служащим, желающим устранить угрозы для этого проекта. Поэтому он совершал неудачные действия в плане денежной политики, что на длительный срок могло нанести ущерб стабильности валюты.

Очевидно, независимость Центрального банка для многих членов Совета управляющих Европейского центрального банка была основой для того, чтобы отстаивать и поддерживать национальные интересы за пределами денежной политики так, как они это понимают¹. Большинство голосов в Совете управляющих Центрального банка складывается порой между небольшим стабилизационным блоком вокруг Германии, с одной стороны, и остальными странами, с другой стороны.

Политика назначений национальных государств или Европейского совета оттеснила тем временем заключавшийся в традиции Бундесбанка подход, ориентированный на денежную массу². Такие смещения угла зрения не являются, однако, вмешательством в независимость ЕЦБ. Но очевидно, что решающий орган, в который входят представители 17 государств, будет отражать приоритеты и основные установки этих 17 государств, даже если это будет означать отклонение от прежних приоритетов Бундесбанка³.

Формальная независимость в духе закона не означает независимость от национальных интересов и заученных ролевых образцов. Разделявшийся также и мною в девяностые годы оптимизм, что созданное по образцу Бундесбанка институциональное пространство ЕЦБ повлечет за собой и менталитет немецкого Центрального банка, оказался ложным.

Риски «суверенного долга»

В немецкой традиции в области валютной политики со времен Второй мировой войны не подлежало никакому сомнению и даже считалось пагубным, что в задачи Бундесбанка не входит прямо или косвенно участие в финансировании государственного долга. В сфере существования других национальных банков это происходит намного чаще или даже, может быть, постоянно. Как Quantitative Easing – количественное смягчение – этот инструмент в настоящее время широко применяется даже в США, Японии и Великобритании.

Благодаря требованиям Германии на запрет денежного финансирования для еврозоны были созданы только те условия, которые действовали в Германии уже давно. С точки зрения рынков и многих экономистов, государства еврозоны с запретом денежного финансирования потеряли национальный эмиссионный банк как Lender of Last Resort – последнего кредитора в критической ситуации, который всегда мог выручить, если с рефинансированием получалось не так, как хотелось бы. Статус национального банка как последнего кредитора действовал на рынки успокаивающе: хотя валюты многих европейских стран во времена существования национальных валют находились под большей угрозой инфляции, чем д-марка, но национальный банк всегда мог предотвратить трудности с государственными платежами. Лишь в случае с займами в иностранной валюте мог существовать риск, если было недостаточно валютных средств национального банка.

С исторической точки зрения различия в доходности европейских государственных займов отражали в основном различные инфляционные ожидания и ожидания валютного курса. Находящимися под угрозой потери доходности не считались европейские займы, выпущенные в национальной валюте. Таким образом, было логично, что с начала существования Европейского валютного союза доходы государственных займов сильно сблизились. Уровень процентных ставок был идентичным, темпы инфляции схожими, риска валютного курса не существовало.

Однако отпадение национального банка как Lender of Last Resort принципиально изменило природу государственных займов в европейской зоне⁴. Вместо рисков инфляции и валютного курса – как у каждого должника, который не может сам печатать свои деньги, – появился риск неисполнения платежа.

Таким образом, у банков, державших еврооблигации, был дополнительный кредитный риск, который в случае государственных займов стран с собственным национальным банком проявляется не в такой степени. Это может ухудшить их кредитоспособность и было причиной стремлений предписать банкам обязанность иметь более высокий собственный капитал⁵.

В первые годы существования Европейского валютного союза этот вопрос, однако, не имел ни практического, ни теоретического значения, так как рынки, очевидно, исходили из предположения, что еврооблигациям не грозила потеря доходности, и по доходности их почти можно было приравнять к федеральным займам.

Очевидно, рынки не сразу поняли изменение природы рисков государственных еврооблигаций. Норберт Вальтер, бывший главный экономист Дойче Банк, удивлялся: «Надбавки за риск за декаду были бесконечно малыми. Если бы рынки ознакомились хотя бы с анализами банка по международным расчетам, то многого можно было бы избежать»⁶.

Принцип No-Bail-Out

В этом Вальтер, конечно, был прав. Но почему рынки не интересовались такими анализами? Очевидно, они длительное время исходили из того, что для государственных облигаций в еврозоне нет никаких особенных рисков невозвращения кредитов. Это значит, что они либо не поняли принцип No-Bail-Out, или они не приняли его всерьез, потому что они думали: не так страшен черт, как его малюют.

Точно так же, как и многие политики, большинство участников рынка долгое время не понимали, что под принципом No-Bail-Out, говоря словами Отмара Иссинга, «имеется в виду основной закон Европейского валютного союза»:

«Принцип No-Bail-Out, т. е. исключение ответственности за долги других государств, выходит далеко за пределы использования финансовых средств. Он является выражением того факта, что речь идет не о каком-то роде государства, а о связи или, как это всегда называется, об объединении остающихся по-прежнему суверенными государств, которые вначале уступили только свой финансово-политический суверенитет европейскому институту. Для чрезвычайных экзогенных шоков, таких как стихийные бедствия, помощь сообщества предусмотрена. За все «домашние» ошибки каждая страна отвечает самостоятельно. Если этот принцип размывается или даже подрывается, то по всем теоретическим соображениям и по практическому опыту можно ожидать ошибочных побуждений (Морал Гацард): отдельные государства могли бы поддаться искушению с расчетом на помощь со стороны‚ проводить финансовый и политико-экономический курс, который сделает вероятной финансовую поддержку»⁷.

Принцип No-Bail-Out означает: экономические дела ведутся каждым на свои деньги, и каждый косвенно отвечает за последствия его хозяйственной деятельности (бесхозяйственности). Многие политики европейских стран также, казалось, не совсем поняли этот принцип или не приняли его всерьез. Должники и кредиторы еврооблигаций, очевидно, длительное время исходили из того, что общая валюта каким-то образом означает защиту от убытков для суверенных долгов в еврозоне.

Евро как «подарок»

Таким образом, я подошел к третьему недоразумению, которое существовало особенно в странах с традиционно более высокой инфляцией, а именно к заблуждению, что значительно более низкие по сравнению с временами до введения евро процентные ставки являются как бы «подарком», непредвиденным притоком состояния, которое можно теперь потратить по-другому. Тот, кто в Испании, Италии или Греции смотрел не на долги, а на начисление процентов, мог из-за сильно снизившихся в связи с валютным союзом процентных ставок при таком же начислении процентов практически удвоить свои долги. За этим из поля зрения легко терялось, что более низкая инфляция означает также, что реальная стоимость долгов снижается медленнее. В условиях инфляции долги исполнялись путем «выжидания», если не делалось новых долгов. Но и они не должны были становиться проблематичными, когда доходы в связи с инфляцией достаточно сильно повышались.

Очевидно, многие упускали из виду, что при стабильных ценах будет труднее переложить увеличивающиеся расходы на покупателей. Высокую ценовую стабильность новой валюты использовали в качестве стимулятора для собственного спроса, но не видели возникающей при этом необходимости собственного управления затратами.

Но прежде всего не видели, что прозрачность и прочный каркас единой валюты при стабильных ценах повышали давление конкуренции и обостряли последствия неправильных предпринимательских и политико-экономических решений. При инфляции неправильную динамику цен и затрат можно гибко и незаметно смягчить быстрым истечением срока или скорректировать, но и это вместе с евро полностью отпало.

Эти недоразумения подготовили почву для описанного далее неправильного развития, но они облегчили также тяжкие нарушения договора, которые практически приостановили или по-новому интерпретировали основные положения Маастрихтского договора.

Нарушения договора

Очевидно, как большинство партнеров, так и рынки понимали договор совершенно иначе, чем это соответствовало его дословному тексту и законному содержанию. И это можно объяснить тоже только с психологической точки зрения: в экономическом плане введение евро было не чем иным, кроме как предоставлением д-марки всем членам еврозоны. Очевидно, многие страны-партнеры, так же как и рынки, полагали, что с этим связано обещание солидарности валютного пространства д-марки новым вступающим членам.

Не было понято также то, что выстраивающаяся вокруг принципа No-Bail-Out специфическая конструкция Маастрихтского договора точно должна будет этому воспрепятствовать. Эта конструкция была принята, чтобы пойти навстречу немцам и облегчить им согласие. Но по-настоящему серьезно она была воспринята только в Германии, возможно, также в Австрии и в Нидерландах.

Тем более иронично выглядит ситуация, что история нарушения договора началась именно в Германии. Красно-зеленое федеральное правительство не захотело в 2002 году перед выборами в бундестаг из-за превышения Маастрихтских критериев подвергнуть себя процедуре разбирательства в Брюсселе и сообщило оптимальные оценки, которые в 2003-м, году уже нельзя было удержать. «Не позднее чем в 2003, когда оба крупных государства-члена, Германия и Франция, организовали политическое большинство в Совете министров финансов, для того чтобы не допустить применения правил против… нарушения (федерального правительства), пакт в его амбициях можно было считать провалившимся», – отмечает Отмар Иссинг – многолетний главный экономист Бундесбанка и ЕЦБ – и далее спрашивает: «Можно ли было ожидать чего-то другого от жюри, в котором потенциальные нарушители судили реальных? Во всяком случае, в вопросе по стабилизационному пакту речь идет не о заявлении доброй воли, а о международно-правовом обязательном соглашении. Но если существует слишком мало доверия к ратифицированным всеми парламентами договорам, то как можно в будущем надеяться на улучшение?»⁸ Вопрос Иссинга оправдан. Его можно было бы поддержать словами Шарля де Голля: «Договоры как розы и молодые девушки – у них свое время».

Могло бы быть еще хуже. Дитрих Мурсвик – процессуальный представитель Петера Гаувайлера – цитировал в федеральном конституционном суде французского министра финансов Кристин Лагард. На упрек, что фондом поддержки евро нарушается европейское законодательство, она коротко заметила: «Мы нарушаем все предписания законов, так как выступаем единогласно и действительно хотим спасти еврозону. Лиссабонский договор был однозначным. Никаких акций по спасению»⁹. (!)

Петер Штайнбрюк осенью 2009 года, будучи министром финансов, уже открыто заметил, что Греции, конечно, нужно помочь, если она попадет в финансовые затруднения. Его преемник Вольфганг Шойбле продолжил его замечание. Зимой 2009 года, когда федеральный канцлер Ангела Меркель еще открыто не определилась и кризис вокруг греческих государственных финансов постепенно нарастал, он вновь высказался, что Греции, конечно, нужно помочь, если она сама себе не может помочь. Этими словами он попал в ловушку Морал-Гацарда, которую описал Отмар Иссинг: «С точки зрения политэкономии, ограничение принципа No-Bail-Out означает нечто вроде приглашения жить не по средствам за счет других»¹⁰.

К сожалению, это так: положения договора, по которым партнеры единодушны в том, что их не следует соблюдать или можно интерпретировать на свой манер, работают вхолостую. Особенно это имеет место тогда, когда отсутствует орган, имеющий компетентность и достаточно исполнительных полномочий, чтобы добиться соблюдения предписаний. Теоретически по отношению к государствам-членам это могла бы быть Европейская комиссия. В случае с фондом спасения она, однако, сама стояла на стороне правонарушителей и даже обосновала это юридическим заключением своего отдела научных услуг.

Запрет денежного государственного финансирования со стороны Центрального банка, с немецкой точки зрения, всегда был основным элементом конструкции Маастрихтского договора. Возможность его осуществления зависела в то время от того, каково было отношение к принципу No-Bail-Out и какие последствия готовы были понести за его осуществление.

Уже в самом начале кризиса поднялись голоса, которые хотели отвести ЕЦБ бо́льшую роль при преодолении кризиса доверия в вопросе задолженности некоторых европейских стран. После того как вначале не получилось с евробондами и созданный в июне 2010 г. фонд спасения ЕФФС (Европейский фонд финансовой стабильности), несмотря на многократно расширяемый объем, оказался слишком маленьким для случая c Италией, осенью 2011 г. возросло давление – и положения договора пытались повернуть так, чтобы сделать ЕЦБ кредитором последней инстанции Lender of Last Resort, до тех пор пока не восстановится доверие в способность Италии самой решить свои проблемы.

Впервые эта дискуссия развернулась в мае 2010 при решении ЕЦБ выкупить облигации Греции, Португалии и Ирландии по рыночной стоимости. Это решение, против которого голосовали оба члена Совета управляющих немецкого Центрального банка Аксель Вебер и Юрген Штарк, было принято. Дискуссия началась снова, когда ЕЦБ в августе 2011-го решил расширить программу на выкуп облигаций Италии и Испании. Вскоре после этого главный экономист Германии в ЕЦБ Юрген Штарк заявил о своем выходе из дирекции ЕЦБ к концу 2011 года. Эту отставку в целом связали с его поражением в этом центральном для немецкой концепции валютного союза вопросе. Штарк не высказался против такой интерпретации, он скорее подтвердил ее три месяца спустя, выступив с капитальной критикой политики ЕЦБ и всего курса политики спасения¹¹.

Во время дискуссии вокруг финансирования увеличившегося ЕФФС в сентябре и октябре 2010-го вновь выявились принципиальные различия точек зрения. Поддерживаемые, особенно Францией, попытки выдать ЕФФС банковскую лицензию сделали возможным беспроблемное ее рефинансирование у ЕЦБ и тем самым косвенное денежное финансирование ссуд ЕФФС. В том же направлении указывала попытка объединить в общий пул в ЕЦБ специальные права заимствования, которые имеют Национальные эмиссионные банки, и внести в ЕФФС дополнительную общую сумму для покрытия долгов. Это был бы косвенный вход, чтобы привлечь золотые запасы Бундесбанка в качестве покрытия для кредитов ЕФФС¹². (!)

В обоих случаях федеральное правительство оставалось твердым, у него на основе вызванной этим дискуссии не было другого выбора, к тому же президент Бундесбанка Йенс Вайдман очень агрессивно обращался к общественности и жаловался на «захват денежной политики». Так, по его мнению, уменьшается давление на политику, чтобы принять необходимые меры по разрешению кризиса¹³. Общественность была в возбуждении из-за увеличения фонда спасения, а 26 октября 2011 года немецкие институты экономических исследований при их ежегодной оценке состояния конъюнктуры уже заранее подсчитали, что максимальное обременение Германии из различных пакетов спасения уже сейчас может составлять более 300 млрд €¹⁴.

В связи с оценкой состояния конъюнктуры осенью 2011 – го оказалось к тому же, что при оценке политики ЕЦБ немецкие исследователи экономической конъюнктуры разделились ровно пополам. Большая часть экспертов критиковала, что ЕЦБ с входом в денежное финансирование путем выкупа государственных облигаций нарушил если не букву, то дух Маастрихтского договора и однозначно перешел границы своих полномочий. «Признавая ненадежные в плане доходов облигации в качестве гарантии, ЕЦБ назначает на них такую ценность, которой у них, по оценкам рынка, нет». Путем выкупа «происходит обобществление долгов, так как в случае списания долга члены Европейского валютного союза должны будут возмещать убытки своими долями в капитале». Меньшинство считало оправданным выкупы и распространение программы выкупов на Италию и Испанию, так как оно было необходимо, для того чтобы гарантировать стабильность финансовых рынков¹⁵.

С обострением кризиса вокруг рефинансирования итальянского государственного долга в ноябре 2011-го дискуссия вспыхнула вновь. Англосаксонские экономисты и англосаксонская экономическая пресса требовали почти все без исключения и все более ультимативным языком, чтобы ЕЦБ неограниченно выкупал государственные облигации еврозоны для поддержания курса, и среди них были такие авторитеты, как:

Нуриэль Рубини – ставший известным своими верными предсказаниями по мировому финансовому кризису 2007–2009-го – сомневался в способности Италии решить собственными силами проблемы со своими долгами и видел единственное решение в том, чтобы ЕЦБ снизил процентную ставку до нуля и для поддержания курса неограниченно выкупал облигации¹⁶.

Лауреат Нобелевской премии Пол Кругман, с одной стороны, возобновил свою принципиальную критику евро: «Да (для евро) нет общего однородного экономического пространства. Таким образом, отсутствовала предпосылка для общей валюты. Поэтому европроект был тяжелой ошибкой». С другой стороны, он, так же как и Рубини, считал, что сегодняшнюю еврозону можно спасти лишь в том случае, если ЕЦБ неограниченно будет скупать государственные долги, и высказался резко: «В экстремальных ситуациях нарушают правила. С точки зрения ЕЦБ, это означает: либо это, либо мы дадим евро разваливаться – тогда мы сможем забыть единую валюту»¹⁷.

Среди немецких экономистов реакции разделились. Но известные личности среди них трубили в том же направлении.

Берт Рюруп, бывший в течение многих лет главой Совета экономических экспертов Германии по вопросам общеэкономического развития, высказался за то, чтобы «предоставить ЕЦБ правомочие скупать в неограниченном объеме облигации стран еврозоны. Лишь с помощью такого последнего гаранта можно предотвратить превращение страха перед банкротством в Selffulfilling Prophecy – самосбывающееся пророчество». Он сказал совершенно ясно: «Использование этого правомочия означает монетаризацию государственных долгов, что в немецком понимании представляет собой тяжкое нарушение политики формирования экономического порядка». По отношению к актуальным рискам необходимо отбросить «немецкий изначальный страх перед инфляцией»¹⁸.

Петер Бофингер, член Совета экономических экспертов Германии по вопросам общеэкономического развития, даже сделал необычный шаг, став агитировать вместе с «закоренелым капиталистом» и успешным спекулянтом Джорджем Соросом за неограниченную скупку государственных еврооблигаций Европейским центральным банком ¹⁹.

В схожем смысле высказывались также различные главные экономисты крупных банков, представители интересов банковского сообщества. «В Италии решается вопрос о выживании Европейского валютного союза», – сказал самый именитый среди них, Томас Майер, главный экономист Дойче банка. ЕЦБ должен установить лимит в пять процентов для доходов итальянских государственных облигаций и быть готовым защитить эту процентную ставку – а именно, неограниченными средствами²⁰.

Большинство сторонников увидели риск в том, что из-за монетизации может сильно вырасти инфляция, но это считалось еще меньшим злом. Вопросы Moral Hazard – морального риска (если таким образом помогать несолидным государственным должникам) в ходе дебатов вокруг долгового кризиса Италии вначале полностью отошли на задний план.

Хольгер Шмидинг, главный экономист Беренгер-банка, в своем выступлении в дискуссии заострил проблематику, сказав: «Основной приправой, которой не хватает, для того чтобы вернуть доверие, является четкая позиция ЕЦБ, что он в крайнем случае защитит каждое государство еврозоны от иррациональной паники на рынке»²¹. Шмидинг хотел, правда, связать высказанное им требование неограниченного вмешательства ЕЦБ «с жесткими и открыто выставленными условиями» к финансовой политике пострадавших от недоверия рынка государств ²². Но, однако, этим ЕЦБ однозначно бы превысил свои правомочия. Даже при самом широком толковании в его задачи не входит давать конкретные предписания государствам еврозоны по финансовой политике. То, что такие предложения осенью 2011-го вообще выдвигались, показывает очень сильное ослабление ответственности и компетенций, которое получается тогда, когда выходят за рамки четких правил Маастрихтского договора.

Таблица 3.1. Реальный темп роста ВВП с начала Валютного союза (в %)

Источник: Евростат. За годы 2011-й и 2012-й предварительные оценки. Состояние на ноябрь 2011-го, для Греции – предварительные значения.

Вступивший в должность президент ЕЦБ Марио Драги отреагировал на растущее давление гибко, но все-таки вначале неуступчиво и с большой сухостью, когда заявил в Европейском парламенте: «ЕЦБ действует в соответствии с договором, нельзя требовать от него делать вещи, которых нет в договоре»²³.

Открытым остался в жаркой дискуссии осени 2011-го вопрос о том, кто, собственно, решает, когда имеет место приводимая в качестве аргумента Шмидингом и другими «иррациональная паника на рынке». Нельзя упрекать инвесторов в «иррациональности», если они тогда занимали позиции вовсе не покупать греческие займы, а итальянские покупать только при начислении процентов в размере 7 %. И наконец, Эйр Берлин должна платить за свои облигации значительно более высокие проценты, чем Люфтганза.

Таблица 3.2. Индекс реального ВВП (1998, начало валютного союза = 100)

Источник: Евростат и собственные расчеты. За годы 2011-й и 2012-й предварительные оценки. Состояние на ноябрь 2011-го, для Греции предварительные оценки.

Фактически во вспыхнувшей осенью 2011 г. с большой силой и все еще продолжающейся дискуссии речь идет о большой Powerplay – силовой игре. К протагонистам денежного финансирования государственных долгов ЕЦБ относится большинство англосаксонских экономистов, большая часть англоязычной экономической прессы и большинство представителей банков. Они принципиально хотели сделать ЕЦБ кредитором последней инстанции по государственным долгам Lender of Last Resort в еврозоне, и им было совершенно безразлично, что это совершенно изменило бы правила валютного союза. Так как, конечно, риск невозвращения кредитов за находящиеся в ЕЦБ запасы облигаций в конечном итоге несут владельцы ЕЦБ, национальные государства. Выкупы облигаций Европейским центральным банком являются элементом общей ответственности, точно так же как и кредиты от ЕФФС или евробонды. Но в результате ответственность понесут не все, а только те, которые еще являются платежеспособными. Все большую часть государственных долгов в еврозоне в размере восьми триллионов евро с экономической точки зрения гарантирует Германия.