Текст книги "Стекло"

8. Любовь

Никто не учил его убивать. Просто один ребёнок в пять лет садится за клавир и играет анданте до мажор, а другой душит шарфом товарища по детским играм. Это равнозначные умения – всё зависит от ситуации.

Двумя годами старше учился мальчик – большой, сильный и глупый. Сперва мальчик задирал младших, позже начал отнимать еду и деньги, потом – собирать дань. Они с подпевалами сидели в беседке в двух дворах от школы, а малышня приходила и приносила, что заказано – деньги, сигареты, вещи. Дети воровали у родителей, отдавали заработанное – не важно.

Он никогда не сталкивался с этим мальчиком лично, потому что был младше, и его друзья попадали в расставленные сети, но сам он – нет. Это не было везением, просто ему нечего было украсть у матери, он ходил в обносках с чужих плеч и прогуливал уроки, чтобы заработать на еду. Мать с отчимом – случайным мужиком, который появился за два года до того и с которым они нажили еще двоих мелких ублюдков, – пили, пили нещадно, и он, семилетний, был главным. Когда ему было три года, мать в невменяемом состоянии подожгла дом, и спас её именно он – растолкал, спящую, тянул и тянул за руку – и уже потом, когда она сидела на земле перед полыхающим домом, спросил: мама, можно я схожу за своим мишкой? После этого мишки никаких игрушек у него не было. Хулиган всего этого не знал, но чуял – по обноскам, по поведению, – что с этого ничего не взять. Кто-то из шестёрок мог дать мелкому подзатыльник, но и только. Они не понимали, что остальных можно было бить, грабить, издеваться над ними, третировать, держать в страхе, а его – нужно было убить. Другого способа спасти свои чёртовы шкуры не было.

За две недели он скопил канистру бензина, высасывая его из горловин бензобаков. Во рту прочно устоялся тошнотворный привкус, но ему было не важно – всё равно он питался подножным кормом. Бензином он пропитал беседку, где сидели пацаны, – на выходных, чтобы запах ослабел и не сразу продирал нос. Они собрались вечером следующего дня, и кто-то сказал: воняет, разлили бензин, что ли. Главарь ответил: да, воняет, пошли отсюда, может, завтра нормально будет. Но завтра нормально не было, потому что он поджёг пропитанную бензином бечеву, протянутую от мусорных баков ко дну беседки, весёлый огонёк пробежал по земле и превратился в цветок.

Их было пятеро. Один был у самого выхода и вовремя выскочил, двое получили серьёзные ожоги, но выжили, ещё двое умерли в больнице. Главарь лежал в отдельной палате – его папаша мог себе позволить, – обмотанный бинтами, и стонал, когда проходило действие обезболивающих. Он пришёл к главарю через несколько дней – выстирал единственные штаны, надел плюс-минус чистую футболку и напросился в палату в качестве друга. Его, ребёнка, пропустили. Это сделал я, сказал он хрипящему мальчику, я вас убил, потому что вы – дерьмо, и я не хочу, чтобы вы жили. Мальчик ничего не мог сказать – в его горле торчала трубка, и он смотрел на мальца широко раскрытыми от ужаса глазами. И запомни, сказал он, на этот раз тебе повезло. Но если ты кому-то скажешь хоть одно слово обо мне или хоть раз поднимешь руку на того, кто младше тебя, на этом всё закончится. В другой раз я не буду добр. В другой раз я тебя убью. И он ушёл, семилетний мальчик с глазами, в которых не было ничего, кроме серой пустоты.

Хулиган вернулся в школу через три месяца, когда его уже не было в школе – мать спьяну попала под автобус, а отчим отправил его в интернат на другом конце города. Там, в интернате, он убил ещё шестерых. А потом он потерял счёт.

С тех пор не изменилось ничего.

Саваоф вёл его по давно забытым переулкам, по витиеватым лестницам, проходил через пустые комнаты, спускался в подвалы и снова поднимался наверх, и он уже окончательно потерялся, когда Саваоф сказал: пришли. Вокруг был большой зал, разделенный перегородками на секции; в секциях на кушетках лежали люди. Сперва ему показалось, что это курильщики опиума, но потом он заметил, что руки и ноги людей привязаны к кроватям, а сами кровати напоминают больничные койки. К шеям и рукам людей были подведены тонкие трубки.

Тогда он понял. Зачем ты меня сюда привёл, спросил он. Чтобы ты увидел, что происходит на самом деле, ответил Саваоф, потому что сейчас ты заблуждаешься. В чём я заблуждаюсь? В том, кто прав. Я никогда не заблуждаюсь. Конечно, никогда – ты же даян, и всё, что ты делаешь, помечено высшей справедливостью. Он почувствовал издевку в словах Саваофа, но сдержался. Да, сказал он, именно так, хотя я никогда не использую это слово – оно для государственных крючкотворов, но суть такова. А ты не допускал, спросил Саваоф, что ошибка всё-таки возможна? Ты не допускал, что существуют материи, которые выходят за рамки твоего восприятия?

Конечно, нет. Их не существует. Когда ему было пятнадцать, он работал в порту, и кто-то из грузчиков рассказал байку о знакомом, который задолжал деньги банде на районе. Когда знакомого не было дома, к нему пришли два человека, представились комиссией по проверке электрооборудования, а потом убили его мать, изнасиловали жену и оставили записку, что в следующий раз убьют уже жену, а дочь изнасилуют прямо на школьном дворе на глазах у других учеников. Знакомый пошёл к меджаям, но те развели руками – их слишком мало, а банд слишком много; расследование, так и быть, они инициируют, но, скорее всего, ничего не найдут, так что лучше отдать деньги. Тогда он спрятал где-то жену и дочь, а сам сидит сиднем в квартире, вооружившись охотничьим ножом, и ждёт нового визита – и так уже четыре дня. Денег у него нет, одолжить не у кого, и остаётся только драться. Грузчик жалел своего знакомого, сетовал на систему, ругал государство, а под конец истории сказал, что, конечно, его убьют, и жену убьют, а дочь, скорее всего, продадут в рабство какому-нибудь толстосуму.

Тогда он спросил: где он живёт? Кто? Твой знакомый. Он никому не откроет. А мне и не надо, сказал он.

Он купил еды, наполнил бурдюк водой, нашёл нужный дом и стал ждать. Через два дня пришли трое. Они стучали в дверь и кричали: открой, я знаю, что ты там. Он не стал дожидаться, пока они начнут ломать дверь, – просто подошёл сзади и воткнул нож сначала одному в бок, под рёбра, потом – второму, и пока они падали на землю, поднёс его к горлу оставшегося на ногах. Кто послал, спросил он. Ты ответишь, сказал тот. Он воткнул нож ему в живот и спросил ещё раз. Ты ответишь, повторил тот. Он провернул нож, и тот заорал. Один из лежащих начал шевелиться, и тогда он постучал в дверь и сказал: открывай, я их убил, надо спрятать тела. Вдвоём они занесли бандитов в дом. Двое ещё дышали. Он перерезал им глотки и сказал парню: тела – твоя проблема. Я сделал то, что должен был сделать ты, я отомстил за твою мать. Откуда ты знаешь, спросил должник. Неважно, ответил он. Я просто сделал то, что нужно. А теперь скажи мне, кому ты задолжал. Должник сказал. Он вышел из дома, обтерев нож об одежду и спрятав его в карман.

Он шёл к дому незнакомого человека, чтобы убить его и любого, кто за него вступится. За спиной болтался бурдюк и мешок с пожитками – всё, что у него было. В кармане был нож, на одежде подсыхали капли чужой крови. По дороге он присел на скамейку в небольшом сквере. Стояла жара, но в тени деревьев никто не прятался, будто этот оазис существовал вне городской суеты, и никто из города не мог пересечь его невидимую границу. На него навалился страх – не страх, что его поймают и убьют, а иррациональный страх, что он не сможет помочь, что всё это зря и что он ошибся, выбрав эту дорогу. Но он не ошибся.

Ты вспоминаешь, сказал Саваоф. Да, вспоминаю. Ты никогда не задавал себе вопрос, почему они не боятся? Как в старом кино. В городе есть летающий человек в жёлтом плаще, или мститель в маске щелеморда, или ещё какой-то супергерой, а им плевать. Они грабят, убивают, торгуют наркотиками, вымогают деньги, насилуют. Как будто никакой справедливости нет, как будто супергерой – это не про них, их не касается, он просто существует в какой-то параллельной вселенной, а в реальности они всесильны и ненаказуемы. Здесь есть ты, и все знают, что ты есть, и они даже знают тебя в лицо, и бегут от тебя, когда видят, – но они всё равно есть, и они не пытаются ни убить тебя, ни как-то измениться. Они стоят на улицах и заманивают девочек в героиновые проститутки на твоих глазах, а ты ничего не делаешь, потому что так повелось, и они знают, что ты ничего не сделаешь, потому что так повелось. Тебе кажется, что ты носитель сермяжной истины, и это так – но эта истина управляется законами мира, в котором ты живёшь, и ты не можешь нарушить эти законы. Если бы ты был выше этого, ты бы построил новый мир, в котором ни один человек не преступил бы закон, потому что знал бы: рано или поздно ты за ним придёшь. Но они знают, что не придёшь.

Даже если ты и прав, то что? Что ты хочешь мне сказать? Я хочу сказать, что вещи, которые не подчиняются твоей логике, существуют. Потому что существуют вещи, которые в принципе не подчиняются логике. Никакой. Тебя породило Стекло, крошечный осколок в уголке глаза, как в детской сказке про мальчика и принцессу. И ты не знаешь почему. Почему ты – машина смерти с повышенным чувством справедливости, а они – наркоманы, просыпающиеся только ради того, чтобы принять ещё дозу – и так до самого конца. Я родился таким. Ты знал своего отца? Нет. Да, сказал Саваоф. Ты и не мог знать.

Дальше они шли молча. Зал с зависимыми, потом короткий коридор, дверь с кодовым замком, ещё один коридор и лестница вниз, три пролёта, и ещё поворот, и он уже окончательно запутался. Он хотел спросить: чего ты от меня хочешь? Зачем ты мне это показал? Зачем ты спросил об отце? Но молчал. Потому что это не те ответы, которые ты хочешь услышать прямо сейчас. Для них придёт время. А если не придёт, ничего страшного – видимо, так и нужно.

Они вышли в зал – большой, с колоннами, похожий на храм. О-о-о, внезапно крикнул Саваоф, и эхо отразилось от пространства и рассеялось по помещению. Он спросил: зачем. Просто так, сказал Саваоф, мне просто нравится, как здесь звучит голос. Нам не сюда, нам туда. Это была совсем маленькая дверца, ещё немного, и ему бы пришлось чуть пригнуться, чтобы войти, и там была комната, довольно обширная, со столом и книгами на нём, и с компьютером, а за компьютером сидел человек в синих одеждах, подколотых золотой фибулой. Он поднял глаза и улыбнулся, а потом встал и протянул руку – это был жест делового человека, офисной крысы, а не властителя умов и сердец. Меня зовут Ка, сказал человек, я здесь главный. Он не знал, стоит ли пожимать руку человека, которого, по всей логике, следует убить, поскольку именно он стоит за женщиной, которую били, и за теми, кто бил эту женщину, и за всем прочим, и он должен бы убить его без всякого сомнения, молча, прямо сейчас, вбить в горло его чёртово приветствие, сломать ему шею, а потом развернуться и превратить лицо Саваофа в кровавую кашу – но странное чувство настигло его, а точнее, отсутствие так близко знакомого чувства. Он не видел в этих смертях мести, наказания, кары; он воспринимал этих двоих как обычных людей, стоящих перед ним, и за ними не было никакой вины. Что-то помутилось в его голове, стол поплыл перед глазами, и Ка сказал: садись, в ногах правды нет. Но правды не было ни в чём: он сел на стул, и в нём сталкивались две противоположности: его память диктовала ему убить, потому что он видел, что сотворил Ка, и потому что, когда он убивал, резал, давил для того, чтобы выйти на Ка, чтобы найти его, ничто ему не мешало, ничто не ёкало внутри – это было справедливо, так и должно было случиться, все эти мёртвые курьеры, мелкие бандиты, вся эта жалкая мразь, которой не должно было случиться. Но когда он прошёл по лестнице из тел и пришёл к Саваофу, пришёл к Ка, пришёл к тем, кто был виноват и кто должен быть наказан, всё изменилось – их нельзя было трогать, нельзя было убивать, и он не знал причины. «Можно» против «нельзя», «нужно» против «невозможно».

Объясни, сказал он. Через силу, через себя, потому что он никогда ни о чём никого не спрашивал – всё и всегда было чётко, понятно, однозначно. Объясни мне.

Ты запутался, даян, сказал Ка. Это хорошо. Если бы ты не запутался, ты бы уже убил меня. Но ты не убил. Потому что ты должен убить другого человека. Которого не посмел убить я. Которого не посмел убить никто из тех, кто хотел, а хотели многие. Я не наёмный убийца. Конечно, нет. У меня есть убийцы, но никто из них не справится, потому что сколько бы я им ни заплатил, чем бы я их ни привлекал, они в итоге всё равно пойдут за ним. Никто не поднимет на него руку. А ты, спросил он. И я не смог. Почему ты думаешь, что смогу я? Потому что ты почувствуешь. Ты поймёшь, что должен. Я не нанимаю тебя, потому что тебя невозможно нанять, но я прошу тебя поверить, потому что знаю, что ты можешь поверить.

Но это же ты, сказал он. Это же из-за тебя, при чём тут он, я же вижу это глазами, я же слышу это ушами, я же чую твой запах. Да, ответил Ка, это я, но я просто пешка, я исчезну и превращусь в прах, в тлен, в гной, а он – не исчезнет, он будет жить, пока не станет Стеклом, и он – кукловод, он запустил цепь событий, которую нельзя остановить иначе. Кто он? Тебе ничего не скажет его имя, и никому ничего не скажет его имя, он родился далеко отсюда и сменил тысячу имён; сейчас его называют Проводником, но и это неправда. Где он? Он ушёл на север тридцать лун назад, и сейчас он где-то там, бредёт по снежному полю в защитном костюме. Куда он идёт? К истоку Стекла – туда, откуда оно появилось, где сформировалось, и откуда постепенно наступает, и наступит, обратив всех нас в себя. Зачем он туда идёт? Я не знаю. Не знаешь? Не знаю.

Наступила тишина. Он сидел и думал. Пространство обрело очертания, голова перестала кружиться. Он никогда не задавал себе вопроса: что нужно делать, что ты должен делать, даян. Он всегда знал. Нужно встать, нужно идти, нужно мстить, нужно предотвращать, нужно убивать, иногда нужно щадить. Нет никаких дилемм, нет никаких сомнений, мир поделен на чёрное и белое, и это единственно верное деление. Чёрное стереть, белое оставить. Чтобы всё стало белым. Шестое чувство всегда совпадало с остальными пятью. Негодяй выглядел как негодяй, пах негодяем, звучал как негодяй и так далее. Ты просто подтверждал его статус очередным ударом, уколом, взмахом лезвия. Но вот перед тобой человек, о котором все пять чувств кричат: убей, убей, убей, а шестое молчит, и придётся слушать его, потому что оно главное. Ты приходишь в ресторан, заказываешь рыбу, тебе приносят рыбу, она пахнет рыбой, ты разрезаешь её, вычленяешь мелкие косточки и кладёшь в рот нежный кусочек – и внезапно чувствуешь вкус клубники, и что-то ломается; ты ненавидишь в этот момент и рыбу, и клубнику, и не понимаешь, что это, зачем принесли, чувства расслаиваются и перестают работать в совокупности. Но спор между вкусом и зрением – мелочи, лёгкая шоковая терапия, вызывающая улыбку; здесь и сейчас его раздирало на части так, как будто тело на площади привязали к четырём лошадям, и те тянули, тащили, рвали.

Я поверю, сказал он. Но если ты обманешь мою веру, я вернусь, ты знаешь, что я вернусь, и я превращу тебя в кровавую кашу. Даже если всё внутри меня будет кричать: он ни при чём, не трогай его. Я смогу победить сам себя. Я вытяну из тебя кишки и намотаю тебе их на шею, и ты будешь жив всё время, пока я буду это делать. Да, кивнул Ка, так и сделаешь. Он повернулся и пошёл к двери. Ты знаешь, что делать, спросил Ка. Да. Тебе понадобится костюм. Всё, что мне понадобится, ты приготовишь завтра. Я приду и заберу. Хорошо.

Саваоф стоял у самой двери и улыбался ровно как Ка, один в один. Они были как братья-близнецы, лица разные – но улыбки, выражения, глаза – одинаковые. Он остановился, посмотрел в пустые глаза Саваофа, обернулся, ещё раз посмотрел на Ка, а потом достал нож и вогнал Саваофу в горло, под подбородок. Хлынула кровь. Тот не успел даже удивиться, а просто осел на пол, булькая. Он нагнулся, обтёр нож об одежду Саваофа и посмотрел на Ка. Ему удалось удивить эту хладнокровную мразь. Ка сделал шаг назад. Не бойся, сказал он, ты не ошибся во мне, просто одного из вас вполне достаточно, а ты – важнее. Вернусь завтра, вымойте тут.

И он вышел из комнатки обратно в зал. Снова плутать подземными коридорами не хотелось, да он и не смог бы без провожатого: запутаться там – раз плюнуть. Поэтому он пошёл вдоль зала к парадной двери. Она была заперта на несколько защёлок и огромный засов, и поверх этого ещё два висячих замка. Он сбил замки, открыл защёлки и засовы – и распахнул двери, с трудом, толкая высокие, в три человеческих роста, створки. Это был выход. На улице шёл дождь – не проливной, а так, мелкая морось. Небо посерело, хотя вдалеке на юге были видны просветы. Он вышел на незнакомую улицу где-то в Храмовом квартале – он редко бывал в этих местах и ещё реже заходил в расположенные тут здания. Спустившись по ступенькам, он обернулся: храм как храм, нечего и запомнить, над дверью – всевидящее око, облезлые стены, выщербленные колонны.

Он пошёл прочь – к ней, но никак не мог решить, сказать ей или не сказать, спросить у неё или не спросить, важно это или неважно, просто у него не было другого выхода, кроме как идти к ней, всё это было связано с ней, всё это тянулось от неё, и всё это должно было так или иначе к ней вернуться. Если бы по дороге он встретил вопиющую несправедливость – грабителя, отнимавшего последние деньги у старухи; подонка, насилующего школьницу, – он бы прошёл мимо. Как проходил он мимо бессчётных домушников, наркокурьеров и наркодилеров, сутенёров, мелких мошенников, хулиганов, карманников и прочей швали, которая жила по законам мира, вместо которого у него недоставало желания построить другой. Саваоф был прав, беспощадно прав, хотя где тот Саваоф, был и сплыл, но его слова отпечатались в сознании и постоянно маячили где-то в фоне, постоянно напоминали о том, что всё делится на значимое и незначимое, хотя не должно делиться ни на какие категории. Теперь в это самое незначимое попали насильники, отцеубийцы и вымогатели – все те, кто раньше должен был дрожать от одного только присутствия даяна в городе. Система ценностей рухнула и восстановилась, но – в ином виде.

Женщина лежала на кушетке – там, где он её оставил в последний раз. Она повернула к нему голову и улыбнулась, стараясь не размыкать губ – без зубов улыбка выглядела жутко. Ну как, прошептала она. Ты же не должен был возвращаться, так сказала старуха. Ты же пошёл своим путём. Да, ответил он, я пошёл своим путём, но сперва я должен был до конца пройти твой, и он оказался слишком сложным для меня. И поэтому у меня появились вопросы, которые я не могу оставить без ответа и которые я не могу задать тому, кого я нашёл в конце этого пути. Ты нашёл Ка. Да. Она отвела взгляд. И ты его не убил. Нет. А я надеялась, что хотя бы ты сможешь. Он же просто человек. Но все спотыкаются. Потому что он умеет говорить, он умеет пробуждать огонь и веру в то, что не заслуживает огня и веры. Что он сказал тебе? Неважно. Я убил его служку. Саваофа? Да. Хоть что-то. Он тоже заслуживал, хотя в меньшей мере. Он даже не служка, он скорее пёс. Был псом. Да, был. Я должен задать тебе вопрос. Вопросы. Задавай. Кто такой Проводник? Расскажи о нём.

Она смотрела в потолок мечтательно, в её взгляде на мгновение промелькнула девичья лёгкость, точно ей только что исполнилось шестнадцать, и она встретила на улице любимого певца, который приветливо ей улыбнулся. Проводник, сказала она, это тот, кого Ка ненавидит больше всего на свете. Потому что Проводнику дано то, что Ка пытается взрастить в себе искусственно – но у него не получается, потому что он просто человек, и он остаётся властен лишь над людьми, и это такая же власть, как у любого короля, императора, президента, просто богатея, неважно. Но это же огромная власть – кто выше короля или императора? Бог? Он хочет быть богом? Нет, конечно, потому что никаких богов не существует, ни единых, ни множественных, но есть Проводник, который властен над Стеклом. Над Стеклом? Да, над Стеклом. Он дотрагивается до него, он может разговаривать с ним и черпать в нём силы, он понимает его и понимает, что оно несёт. Это то, о чём мечтает Ка, и только поэтому он не убил Проводника – убив его, он лишится единственной ниточки, связующей его с мечтой. Он приказал мне убить его. Да, конечно, потому что он прекрасно знает, что ты не сможешь. Он сказал мне, что я – смогу. Не сможешь, потому что Проводника нельзя убить, он может только решить уйти, и он рано или поздно решит. Куда он идёт? Ты наверняка задавал этот вопрос Ка, и он дал верный ответ. Откуда ты знаешь? В другой реальности я присутствовала при этом вопросе. В другой реальности? Стекло может разветвлять реальность, вот в чём суть, и вот чего добивается Ка – он хочет построить реальность, в которой всё будет принадлежать ему, и он сможет переходить из одной реальности в другую, и жить вечно, и править вечно. Это бред. Это бред, в который верит Ка, а у Проводника есть дар, и он идёт к Источнику, чтобы понять последнее, чего он не понимает, – своё собственное назначение. А ты должен идти за ним, в этом твоя справедливость.

Он покачал головой. Откуда ты всё это знаешь. Почему ты молчала раньше. За что тебя били. Кто ты такая. Он задавал вопросы один за другим, не давая ей времени на ответ. Она улыбалась и уже не могла держать губы плотно сжатыми, и её беззубая улыбка выглядела страшно и внезапно смешно.

Ка думал и продолжает думать, что я – просто любовница, просто игрушка в руках мессии, просто тело, которое он использует – использовал – для удовлетворения своих земных потребностей. Но Ка не знает главного – я придумываю миры, которые воплощает Проводник, я его половина, его Инь, или Ян, тут уж как судить. Когда Проводник умрёт, не станет и меня, точнее, физически я останусь, но мой дар потеряет смысл, потому что некому будет его воплотить в очередную реальность.

Я ничего не понимаю, сказал он. Я вообще ничего не понимаю. Ты так много сказала, как никогда ранее, и я не могу понять, говорила ли ты правду или врала – но в любом случае ты не сказала ни слова, ты просто наполнила воздух невнятным пустословием. А я тебя спас, и ты могла бы быть мне благодарной и дать толковый ответ хотя бы на один мой вопрос.

Я благодарна, сказала она. Но если сократить всё это до нескольких слов, то всё просто. Я люблю его. Ты же знаешь, что мир держится на любви, даян. Так вот тебе правда. Мир держится на нашей с ним любви.