Текст книги "Альма. Неотразимая"

13
Воришка

На вид город будто заброшен.

Только стемнело. Альма идёт, держа лошадь под уздцы. Впереди улицу перебегают собаки. Такое чувство, будто жители ушли разом, побросав дома. Кое-где остался гореть сосновый факел или ещё краснеют угли в очаге у крыльца. На окне висит клетка с уснувшими птицами. В городе не видно ни души.

Притом Альма давно так не сияла. Будто месяцами лежавший под слоем земли бутончик шафрана вдруг проклюнулся наружу, чистый и глянцевый. Утром она устроила долгую стоянку у горного ручья, в полной глуши. Она уже забыла, как иногда приятно быть одной.

Она отчистила всю одежду, всё тело, зубы, волосы, лошадь и шляпу, а когда мыть уже было нечего, разложила всё, что можно, на солнце. И сама растянулась на голубом камне. Об этом она тоже успела забыть: как приятно чувствовать солнце плечами и животом. Никаким бедам этого не отнять.

Она уснула. Последние дни она много плакала, сама не зная толком отчего, так что, проснувшись на камне, поднявшись, надев чистые вещи, почувствовала себя обновлённой не только снаружи.

Было воскресенье, и прежде, чем трогаться в путь, она сняла швы с лошадиной раны серебряным ножиком Туссена.

Откуда-то всё доносится стук деревянных башмаков по мостовой, а за спиной городская стена высится тенью. Она вспоминает слова Люка. Непонятные слова, с которыми неизвестно что делать. Он сказал: «Эль-принсипе-дель-какао». Больше ничего. И вот она блуждает по городу-призраку с этим ничего не значащим паролем и письмом в сумке, которое даже не может прочесть.

До неё долетает какой-то тихий звук. Похожий на шум ветра, вот только ветра нет вовсе: на весь город ни сквознячка. Что это? Альма напрягает слух. И идёт на этот робкий гул. Она сворачивает направо, потом налево, в улочку с более старыми и крепкими домами. Вокруг дверных проёмов – камень. Некоторые даже двухэтажные. Теперь Альма разбирает, что где-то поют. Множество голосов сливаются в печальную, неспешную песню.

На перекрёстке вдруг виднеется свет, шагах в ста впереди. Будто отблеск пожара на стенах домов. Чем она ближе, тем сильней обволакивает песня. Альма не спешит. Наоборот, замедляет шаг, наполняясь поющими голосами. И вот на повороте улицы возникает толпа.

Она мигом подхватывает Альму.

Здесь сотни людей. Все идут вместе, целиком заполнив улицу. Альма отдаётся людскому потоку. Никто не обращает внимания ни на неё, ни на лошадь, которая словно плывёт в этом море поющих женщин, мужчин и детей. Почти все темнокожие, разных оттенков коричневого от махагони до канеллы. Некоторые несут на палках фонари. Но блики в их глазах в основном от сотен свечей, которыми уставлены несколько носилок с высокими фигурами. Их несут на плечах мужчины. Альма пробует развернуться, чтобы получше разглядеть, кого это так провожает толпа. Кажется, на одних носилках стоит женщина в короне. С ними сливается другая процессия. Поток людей всё плотнее. К поющим присоединяются скрипки и барабаны. Толпа сжимается, чтобы вместиться в улицу.

Альма въехала в Санто-Доминго 2 апреля 1787 года, в Вербное воскресенье накануне Страстной недели. Несколько ночей перед Пасхой весь город озаряется огоньками свечей. Женщина на носилках – это статуя Девы Марии, одетая в лиловый бархат, с бриллиантами во лбу и чёрными локонами за плечами. Всю неделю город будут озарять по ночам такие процессии.

Альма держит лошадь подле себя. Сумку Люка де Лерна она закрепила перед седлом. Лошадь слушается толпы. Она покорно идёт вперёд, уже готовая принять крещение. Голоса становятся торжественней. Внутри Альмы им вторит другая песня. Процессия идёт вдоль стены из кораллового известняка, золотистой в свете свечей.

Вдруг из-под шеи лошади возникает маленькая рука и приподнимает клапан сумки. Она юркнула внутрь с невероятной быстротой – так бросается на жертву краснохвостый ястреб – и тут же исчезла. Альма не успела пошевелиться. Она только заметила, как мелькнул красными кружевами рукав.

– Письмо! – кричит она. – Письмо!

Альма ныряет под лошадь и выскакивает с другой стороны – там, где рука вора скрылась. Сначала она видит только подолы длинных юбок, босые ноги и шали, но затем поднимает голову. И замечает справа красное пятнышко. Это он! Альма продирается сквозь толпу, позабыв про оставленную позади лошадь. Никто не замечает погони, начавшейся где-то там, внизу, у самой земли. Наверху поют: «Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня… я все свои кости могу перечесть».

Альма замечает воришку снова: это мальчик в красной с белым одежде, он катится сквозь толпу огненным шаром.

Псалом всё длится: «Сила моя! Поспеши на помощь мне!»

Мальчишка добежал до стены. Он взбирается по оконной раме, нащупывая босыми ногами зазоры между камней, и запрыгивает на крышу. За ним едва поспевает взгляд. Но к Альме вернулись инстинкты охотницы. Она повторяет каждое его движение, но на долю секунды быстрее. Она уже на крыше.

Они бегут по полю из обожжённой глины и камней. Отрыв сокращается. Крыша огромная, со скатами, небольшими подъёмами и идеально плоскими участками. Крыша собора. Да, они бегут по старейшему собору обеих Америк, в котором покоится Христофор Колумб. Собор двадцати метров в высоту, без колокольни. Ниже показывается другой пологий скат, и, добежав до края, мальчик прыгает. Он будто планирует в своём платье с широченными рукавами. Бесшумно приземлившись, он бежит дальше. Альма прыгает тоже. И нагоняет.

Песнопения словно следуют за ними. Процессия обходит церковь по улице. Черепица выскальзывает из-под ноги Альмы, катится и застревает чуть ниже. Она отвлеклась на секунду – но этого хватило. Красный воришка исчез. Альма ещё немного проходит вперёд и замирает. Она на самом краю фронтона. Ещё шаг – и она упадёт. Куда подевался вор?

Тень мелькнула слева. Альма перескакивает на идущий над порталом карниз. Она пробует ухватить дьяволёнка, когда тот прыгает снова. В пальцах остался клок красной ткани. А мальчишка исчез. Альма тяжело дышит. Письмо ускользнуло. Медленно, прижимаясь спиной к камням, чтобы не упасть, она продвигается вбок.

И слышит за колонной, которой кончается карниз, тихий мокрый всхлип. Она осторожно огибает колонну.

Мальчишка здесь, сидит, закрыв лицо руками. Ему лет восемь. Воришка в красном платье плачет.

Альме бы наброситься на него, отобрать письмо – единственную её надежду, – но она стоит и молчит. Смотрит, смущаясь, что застала его в слезах.

– Ты мне стихарь порвала, – хнычет он.

– Чего?

– Стихарь! Падре меня убьёт.

Он бранит её. Альма опускает глаза.

Толпа теперь прямо под ними, медленно втекает в собор. Альма всё ещё сжимает в руке красный лоскуток.

– Ну а сам ты, конечно, ничего не делал?

– На, забирай, мне плевать.

Он роется в карманах и протягивает ей кожаный конверт.

Альма берёт его и осторожно прячет за пояс. Потом опускается рядом, в ту же позу. Они молча сидят, а собор не спеша заглатывает процессию.

Мальчик, шмыгая носом, спрашивает:

– Ты парень или девушка?

– Не твоё дело.

– Знаю, ты девушка.

– Ну а ты?

Он смотрит на своё платье.

– Я министрант.

– Это как?

– Я участвую в службе. Но падре меня убьёт.

Альма ничего не понимает. Только слышит в его голосе отчаяние.

– Я могу помочь зашить, если хочешь.

– Как?

– Я умею делать иглы из мелких птичьих костей.

– А?..

Мальчишка недоверчиво поднял голову. Глаза у него красные, несколько молочных зубов выпали. Не очень-то грозный вид для вора.

– Ещё я ногу подвернул, – жалуется он.

– Я помогу. Но только если ты мне кое-что скажешь…

Он ждёт.

– Ты знаешь «Эль-принсипе-дель-какао»? – говорит Альма.

– Почему ты спрашиваешь?

Альма не отвечает. Так она и думала. Всё это пустая бессмыслица. Она злится на себя, что не расспросила тогда Люка де Лерна.

– Так ты никому не скажешь, что я хотел тебя обокрасть? – спрашивает мальчик.

Альма вздыхает. Кому ей говорить? Своей лошади?

Внизу голоса поющих смешались с эхом сводов. Всё слилось в общий гул.

– El principe del cacao, – повторяет мальчик, вставая. – Пойдём. Только не падай. Тут опасно.

Балансируя на карнизе, он протягивает ей руку, маленький воришка.

14
El principe del cacao

Альма находит лошадь на паперти перед дверьми собора. Лошадь зашла в него вместе с толпой, очарованная общим благоговением и песнопениями, но потом, когда стала лакать святую воду, её выставили.

Альма помогает мальчику взобраться в седло. Он подбирает платье, берётся за луку. Сама она идёт рядом, давая ему вести.

На реке Осама, на краю города Санто-Доминго, стоит полуразрушенный дом. Ни полов, ни крыши не осталось. Среди кустов и развалин бродят волы, несколько банановых деревьев защищены от их прожорливости решётками из бамбука.

Альма привязывает лошадь на улице над рекой, напротив северной городской стены. Ссаживает мальчика. Он убегает вперёд. Уже и забыл, что хромает. Они проходят под уцелевшей галереей и оказываются в кладовой, озаряемой свечами в трёх больших подсвечниках. Здесь стоят рядами бочки в несколько ярусов.

– Что ты здесь забыл, малыш? – спрашивает непонятно откуда идущий голос. – Тебя из церкви за мной прислали?

– Нет, – говорит мальчик в красном министрантском платье.

– Я им оплачиваю свечи с цветами, – продолжает голос, – и новые одежды для Богоматери. Так что могу не ходить по их церквям.

– Кое-кто хочет поговорить с вами, – отвечает мальчик.

К ним выходит мужчина. На нём рубаха и белые кальсоны. Он собирался спать. На вид ему лет сорок. Он глядит на Альму. Кожа у него сильно светлее, густые, почти рыжие волосы переходят в усы.

Альма достаёт письмо, сложенное вчетверо.

Мальчик берёт его и передаёт мужчине, тот подходит с ним поближе к свету. Первым делом он смотрит на подпись и улыбается.

Взгляд скользит по листку вверх. Он медленно перечитывает письмо дважды, разглядывает Альму издали.

– Тебе надо в Луизиану, так?

Она говорит наизусть:

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана.

Мужчина подходит.

– Кого ты ищешь? Возлюбленного?

Голос у него мягкий.

– Я ищу младшего брата.

– А меня ты как нашла?

– Я привёл, – гордо говорит церковный мальчик. – Она сказала: el principe del cacao. Я и привёл её к вам.

Так Сантьяго Кортеса зовёт весь город Санто-Доминго. El principe del cacao. «Принц какао». Уже многие годы каждый боб какао на испанской части острова проходит через его руки.

– Как тебя зовут?

– Пелойо.

Мальчик-министрант ответил с готовностью, хотя спрашивали не его.

– А тебя?

– Альма.

– Кое-чего твой старый пират не знает, – говорит Кортес. – Я теперь принц без царства, Альма.

Он возвращает ей письмо.

– Два века назад в мире не было другого какао, кроме того, что выращивали здесь. Двадцать лет назад, когда я начинал, я отправлял его в Кадис тоннами. И каждый год объезжал всю Америку, до самой Филадельфии, до Нью-Йорка. Вот почему твой пират отправил тебя ко мне. Он знает, что я всегда начинал свой тур с Луизианы, которая сейчас принадлежит испанцам, как и Санто-Доминго, мой город.

Альма слушает.

– Но теперь какао на нашем острове не хватает даже на шоколад местным жителям. Плантации погубили ураганы. Немного диких деревьев ещё находят в горных лесах. Урожай с них уместится в пару грибных корзин. Когда-то я возил какао кораблями. Но сегодня – всё. Конец. Теперь оно идёт из Венесуэлы, из-под Каракаса.

Кортес берёт палку и идёт по своему складу, стуча по гулким, полым бочкам.

– Пусто. Ничего! Nada! Я принц без царства.

– А я? – спрашивает Альма.

– Что?

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана.

Он смотрит на неё. И видит: от того, что он сейчас скажет, зависит жизнь этой девушки.

– Пойдём, покажу.

Малыш Пелойо подбегает, как будто приглашают его.

Все трое пролезают между бочек. Кортес поворачивается к Альме. Они остановились перед семью бочонками, накрытыми белой тканью.

– Когда мать меня ждала, она выкупила у хозяина свободу. Здесь так можно. Она заплатила двести пятьдесят пиастров за себя и двенадцать с половиной за меня, ещё не рождённого. Так что я появился на свет с долгом в двенадцать с половиной пиастров. Я вернул их матери в тринадцать лет. Я понял, что у свободы есть цена. Мать умерла через год. Я поклялся, что никогда не буду бедным.

Пелойо озирается. Он, как и все жители Санто-Доминго, недоумевает, где же все богатства этого человека, когда он тратит на жизнь сущие гроши, живя в развалинах. Кортес продолжает:

– И вот год назад я спросил себя: «Раз какао больше нет, принцем чего мне бы теперь стать?»

Он срывает ткань.

Стоя на цыпочках, Пелойо суёт нос в бочонок. Он доверху заполнен продолговатыми чёрными зёрнами.

– Он повсюду, – говорит Кортес, – а мы его не замечаем. Взгляни на себя, Пелойо. На своё платье. На этот кусок ткани, на мою рубаху, на синий костюм Альмы.

Пелойо берёт пригоршню семян.

– Хлопок! – восклицает Кортес.

– Принц хлопка… – шепчет Пелойо.

– Волокно в три раза длиннее, чем у всех прочих сортов. Он тонкий, блестящий. Я нашёл этот сорт на Багамах. Он называется Sea island. И скоро он будет повсюду. У меня семь бочонков семян. Я продам по ведру на плантацию. Через год они дадут достаточно, чтобы засеять хлопком по сто квадратов.

Альма пытается угадать, значит ли это, что для неё всё потеряно, или нет.

– Я поднимусь по Миссисипи, – говорит Кортес, – затем прямиком в Джорджию и Каролину. А затем посею белое золото по всему побережью. Но для начала…

Амелия вздрагивает.

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана, – говорит она.

Он кивает.

– За мной давний должок одному пирату.

* * *

– El principe del cacao? – восклицает на другой стороне острова Жозеф.

Сидя за столом в кабаке Кап-Франсе, он наконец заговорил с Люком де Лерном после долгих дней молчания. Настал час примирения. Вокруг смех, выпивка, пиликает скрипка. Две женщины танцуют на скользком от рома и сахарного сиропа полу.

– Этому обещанию много лет… – отвечает Жозефу Люк.

Часы на цепочке он положил перед собой, остерегаясь карманников. Без нескольких минут полночь.

– Как-то раз, неподалёку от Кубы, мне попался корабль, целиком гружённый какао. На борту – никакого оружия, никакой обороны. На носу стоял человек и просто молчал. Лет двадцать пять на вид. Он не мешал моим пиратам перетаскивать бочки в наш трюм.

Жозеф вслушивается сквозь гомон музыки и моряцких криков.

– Один из моих парней подошёл ко мне. Он узнал Сантьяго Кортеса. И сказал, что обязан ему своей свободой. Я не сразу понял, что он такое рассказывает. Все свои доходы Кортес употреблял на то, чтобы выкупать рабов на свободу. И никто ничего не знал. Вместо дома у него – груда кирпичей и досок на берегу речки в Санто-Доминго. Все дела он ведёт ради того, чтобы люди жили вольной жизнью и растили свой сад где-нибудь на холмах.

Пока Люк рассказывает, Жозеф разглядывает его лицо. Отчего этот безжалостный пират так преображается, когда говорит про рабов и свободу?

– Я велел перетаскать всё какао назад. Он пожал мне руку. И сказал, что, если когда-нибудь мне нужна будет его помощь, нужно лишь спросить el principe del cacao в Санто-Доминго.

Какой-то парень уснул на другом конце их стола. Голова лежит рядом с кружкой пунша величиной с ночной горшок.

– Когда я ходил с Чёрным Бартом… – говорит Люк, блуждая взглядом. – Я тебе рассказывал?

Да, Люк сто раз рассказывал ему байки про Чёрного Барта, но Жозеф не устаёт их слушать.

– Он был величайшим из нас. Моим кумиром и моим командиром, где-то с твоих лет. Потом, в девятнадцать, он назначил меня старпомом…

Люк де Лерн уже не здесь.

– Я всем ему обязан.

Вдруг голос его меняется:

– Порой нужно ослушаться тех, на кого равняешься.

Люк играет с цепочкой от часов на столешнице. Истории, которую он собирается рассказать, Жозеф не знает.

– Дело было шестьдесят пять лет тому назад, одиннадцатого января двадцать второго года. Я всё помню в точности. Судно прямо по курсу называлось «Дикобраз». Командовал им капитан Флетчер. Он отказался платить выкуп, который мы запросили. На моих глазах Чёрный Барт отдал приказ сжечь корабль. Это было близ Виды, у Гвинейского побережья…

Люк впивается взглядом в Жозефа.

– Чёрный Барт знал, что на нижней палубе восемьдесят закованных в кандалы рабов. «Дикобраз» шёл ко дну медленно. Мне не удалось помешать тому, что случилось.

Хотя вокруг гомон, в соседнем зале ноет скрипка, пивные кружки бьются об пол, Жозеф слышит только голос Люка.

– Я говорил ему, что мы будем прокляты за такой грех. Чёрный Барт Робертс умер тридцать дней спустя, на Масленицу, в шляпе с красным пером и полным горлом свинцовой дроби, как раз после завтрака. Я знал, что так и будет.

В кабак заходит высокий, очень худой мужчина. Он идёт к спящему за их столом пьянчужке и нагибается над ним, сложившись пополам:

– Я тебя обыскался. Вот-вот отчалят без нас…

Он что-то говорит ему на ухо, точно мамаша.

Люк де Лерн всё ещё среди обломков «Дикобраза», на дне африканских морей, вместе с закованными в цепи мужчинами, женщинами, детьми, стучащими в крышку люка, а бирюза над ними всё темнеет, и судно опускается всё ниже, ниже.

– Эй! А ну очнись! – Мужчина в конце стола будит своего друга. – Корабль уходит в Ла-Рошель. Сейчас без нас отчалят!

Люк, придавленный воспоминаниями, поднимает взгляд, смотрит на тех двоих.

– Знаешь, малыш, – говорит он, – нам с тобой тоже пора домой, к моим засевшим на ветках пиратам, на наш остров. Хватит с нас. Я ошибся насчёт сокровища.

– В каком смысле?

– Ты был прав. Уверен, дочь Бассака ничего не знает. Сокровище по-прежнему на «Нежной Амелии», и всем заправляет кто-то другой.

Мужчина рядом поднял своего пьяного товарища.

– Мы вернёмся во Францию, – говорит он, беря его на руки. – Ты свою мать повидаешь. Корабль отчаливает в полночь.

Люк с Жозефом смотрят, как скрипач подходит к тем двоим и идёт за ними до дверей, как за молодожёнами.

– И кто всем заправляет? – спрашивает Жозеф.

– Он и заберёт всё золото. Он всё предусмотрел. Отправил его прогуляться по морям, пока сам устранял Бассака. Я обдумывал это последние дни, пока ты со мной не разговаривал.

– Кого вы имеете в виду?

– Он всё спрячет где-нибудь в Ла-Рошели. Но это, Жозеф Март, уже дело не для нас. Пират грабит корабли в открытом море, а не шарит на континенте по сундукам. Да я и устал.

– Назовите мне имя.

– Жан Ангелик, счетовод Бассака. С него всё началось. Четыре с половиной тонны чистого золота. Стоило ему лишь однажды заговорить об этом, очень давно. И кто-то услышал и сообщил мне. Я исполнил свою пиратскую часть, отправил тебя в Лиссабон, на то судно. Но теперь всё это уже не наше дело.

Жозеф думает об Альме. О Сантьянго Кортесе, торговце какао. Сколько свободы можно купить на четыре с половиной тонны чистого золота? Он смотрит на стрелки лежащих на столе часов. Вспоминает давешние слова Люка де Лерна.

Порой нужно ослушаться тех, на кого равняешься.

Обе стрелки смотрят на двенадцать. Жозеф кладёт ладонь на руку старого пирата, сжимает её очень крепко. Потом встаёт и уходит не оглядываясь.

* * *

Вдали, напротив города, стоит освещённое судно. Жозеф идёт к только что отвязанной лодке. Она уже в двух метрах от причала. В ней, среди прочих пассажиров, сидят моряки из кабачка: пьянчужка и его покровитель.

Жозеф разбегается. Прыгает наудачу.

Он приземляется в лодку, между тюков с товарами.

– Он что, рехнулся? Ты куда собрался-то?

– Как и вы, – говорит Жозеф. – В Ла-Рошель.

Этой ночью с двух разных концов острова, который индейцы Таино называли Айити в те далёкие времена, когда ещё жили здесь в мире и покое, отчаливают два судна. Жозеф направляется во Французское королевство. Альма – к плантациям Луизианы, благодаря Сантьяго Кортесу, el principe del cacao.

15
Желанная

Месяц спустя, 12 мая 1787 года, в водах у города Портсмут в Южной Англии меж дюжины неподвижных судов снуёт рыбацкая лодка. Солнце садится. Клочки неба между чёрных туч краснеют.

На носу лодки сидит мужчина в странной вощёной шляпе, прозванной зюйдвесткой: её края расширяются сзади, прикрывая затылок.

– Завтра отходят, – объясняет он, показывая на стоящие на якоре суда.

– Так с января говорят.

– На этот раз точно. Все они отправятся в неизвестность. Только что прибыл фрегат, который будет сопровождать их первые дни, пока в океан не выйдут.

Уильям Коул – грозное перо лондонской газеты «Gentleman’s Magazine». Уже восемь месяцев он протестует на её страницах против того, что происходит на его глазах. Великий проект британского правительства прост: собрать по тюрьмам Англии семьсот приговорённых мужчин и женщин, набить ими трюмы судов, дать в провожатые почти столько же моряков и солдат и отправить на край света заселять Новую Голландию, в двадцати тысячах километров от дома.

– Буйное помешательство! – восклицает Коул перед тремя рыбаками, правящими лодкой.

Те никак не реагируют: они привыкли к его вспышкам. Уильям Коул каждый месяц приходит сюда расследовать бесконечные приготовления этой флотилии. И каждый раз платит рыбакам за их услуги, а они считают его присутствие на борту хоть и более шумным, чем обыкновенно занимающей это место сельди, но зато и более выгодным.

– Ну а вы что об этом думаете? – спрашивает он.

Видя их безразличие, он обращается теперь ко второму пассажиру и единственному его попутчику – рыжеволосому юноше, зарывшемуся в гнездо из спутанных рыбацких сетей.

– Что вы, как студент, думаете об этом?

Юноша поднимает нос от своих записей.

– Я?

– Да! Пятьсот мужчин, двести женщин, все как один преступники… И они намереваются выплеснуть эти лондонские отбросы на далёкие берега Южного полушария. Вам это совсем безразлично?

– Не знаю. Я ничего не смыслю в политике.

– А из-за несчастных сопровождающих их солдат, – сокрушается Уильям Коул, – я даже не имею морального права пожелать им сгинуть в Южных морях или быть съеденными по прибытии туземцами!

Студент пристально смотрит на большой корабль по правому борту.

– Мы не могли бы подойти поближе вот к тому судну, в дальнем ряду?

– «Леди Пенрин»! – говорит Коул с видом знатока. – Что ж, вперёд, господа.

Рыбаки лавируют по ветру, и лодка постепенно приближается. Уильям Коул согласился разделить своё судно с этим студентом, который встретился ему на набережной Портсмута. В надежде заполучить пару внимательных ушей для своих речей.

– Значит, вы, юноша, хотите стать инженером-судостроителем, кажется, так вы сказали? В таком случае представьте, как сразу тысяча двести людей минуют мыс Доброй Надежды, страдая от бурь, мятежей и блох.

– Блох? – переспрашивает студент.

Коул смотрит на него утомлённо.

– Понимаю. Чем могут заинтересовать вас рассказы про перевозку людей живьём по морю? Для вашей будущей карьеры от них никакого проку. Ведь разве случится вам, сидя в готическом библиотечном зале Кембриджа или прогуливаясь по реке на лодочке, испытать, как мучительны бывают паразиты и людская жестокость?

Юноша с рыжей шапкой волос улыбается.

Журналист не догадывается, но, напротив, только это и занимает юного Томаса Кларксона последние два с лишним года. Он не спит по ночам. Он ещё очень молод, но одержимость этой мыслью продлится всю его жизнь и слегка изменит мировую историю.

– И всё же, молодой человек, я сообщу вам кое-что об этом корабле, который вы так скверно нарисовали. Представьте себе, «Леди Пенрин» строилась изначально как невольничье судно! Взгляните на устройство палубы. Обычно такие загородки сооружают на подходе к побережью Гвинеи. Увидеть эти приспособления в наших водах – большая редкость.

Всё верно. И Кларксон здесь как раз ради этого судна. Он и раньше слышал про экспедицию, которую уже прозвали Первым флотом, но, когда узнал накануне, что в её составе есть невольничье судно, тут же отправился в Портсмут.

Прибыв в порт, Томас Кларксон вспомнил день, когда они вместе с матерью стояли на этом самом месте, провожая его двенадцатилетнего брата, нанявшегося матросом. В тот день на причале он взял на себя роль отца, который умер, когда они были детьми: он поцеловал и благословил своего брата Джона, пожелав ему попутного ветра.

– Интересно, что же думает о стоящих здесь кораблях обычный англичанин? – вдруг говорит за его спиной Уильям Коул.

Он поворачивается к рыбакам, те недоумённо переглядываются.

Не слишком разбираясь в тонкостях журналистского слога, они, похоже, не в курсе, кто этот загадочный обычный англичанин.

– Я имею в виду: вам это нравится? – глупо переводит им Уильям Коул.

– Что?

– Вот это всё, – он поводит рукой.

Новый вопрос вдохновляет рыбаков ничуть не больше. Уильям Коул вздыхает. Он намеревался написать большую статью «Обычные англичане Портсмута негодуют из-за захвата их бухты». Превосходная тема. Он пообещал газете три полосы. И о чём ему теперь писать, если не об этом?

– Я знаю только, – решается один из рыбаков, – что поговаривают, мол, два каторжника сбежали.

Коул весь зарделся.

– Командование в курсе?

– Нет. Охрана не хочет докладывать начальству. Они их пока ищут.

– Невероятно.

– Один как раз с «Леди Пенрин» сбежал, а другой – с «Александра».

– Чудесно.

– Они надеются отыскать их в лесах на острове Уайт, прежде чем их хватятся.

Коул, возбуждённый до крайности, озирается по сторонам, как будто среди садков для рыбы может притаиться журналист-конкурент.

– Вы уверены в том, что сейчас сказали?

– Сын жестянщика из Ньюпорта рассказал моей сестре… Или это его сестра рассказала моей, я уж точно не помню…

Журналиста, похоже, не смутило, каким тернистым путём добирались эти сведения. Да и к чему бы простым честным людям врать?

Он поворачивается к Томасу Кларксону.

– Вот, сударь, это и называется расследование. Вы присутствуете при рождении статьи, которая наделает много шуму. Два беглеца! А я говорил… Везите нас назад в порт. Всё, что нужно, у меня есть, и уже темнеет.

– Я хотел попросить вас о последнем одолжении, – говорит Кларксон. – Можем ли мы осмотреть ещё вот те обломки, у пляжа?

Коул вздыхает.

– Вам повезло: я в хорошем расположении духа.

Трое рыбаков вновь приступают к манёврам. Лёгкий бриз надувает залатанные паруса. Воды у отмели Мазербэнк между островом Уайт и побережьем Англии – идеальная якорная стоянка для кораблей из Саутгемптона и Портсмута, пока они ждут отправления или находятся в карантине. Именно здесь собрались одиннадцать плавучих тюрем в ожидании приказа поднимать якорь. Но ещё ближе к дикому побережью острова Уайт несколько затонувших кораблей образуют своеобразное кладбище.

Лодка скользит к нему.

Кларксон рассматривает обломки одного судна в небольшой театральный монокуляр. Пока они приближаются, темнеет.

– Детишки любят помечтать, глядя на затонувшие корабли, – ворчит, наблюдая за ним, журналист. – Но пора бы уже повзрослеть.

Томас Кларксон его не слушает. Он изучает неумолимо приближающееся судно. Ни одна из трёх мачт не уцелела, однако покрытый водорослями корпус как будто в отличном состоянии. Но главное, позади грот-мачты видны следы от поперечин и вырванных гвоздей. То, что осталось от загородки. Когда-то это судно перевозило рабов. Томас уверен. Он начинает пересчитывать люки на нижнюю палубу.

Толчок роняет его на спину. Он едва успевает подхватить свой блокнот. Уильям Коул вскрикивает, как чайка. Начался отлив. Так они засядут на отмели.

– Ну хватит, – говорит Коул, – возвращаемся в порт. Во что вы только нас втянули, молодой человек.

Рыбаки хранят спокойствие. Лодка снова скребёт по дну, но вовремя вырывается и берёт курс на канал, ведущий в Портсмутскую бухту.

Томас Кларксон смотрит назад, на удаляющийся остов корабля. В кружке своей миниатюрной подзорной трубы он успевает прочесть название на корме. Оно на французском: «Желанная». А над надписью, в окне большой каюты, ему как будто почудился призрак.

Померещилось? Или всему виной та неотвязная мысль, которая два года не даёт ему спать спокойно? Ему показалось, что он видел лицо темнокожего мужчины, который стоял, глядя на него прямо из судна «Желанная».