Текст книги "Род человеческий. Солидарность с нечеловеческим народом"

Но позволять другим существовать в каком-то определенном смысле, разделяя их способы постижения вещей, или, по крайней мере, признавать их – и есть солидарность. Для солидарности нужно иметь что-то общее. Но иметь что-то общее – это именно то, что культурализм считает эссенциализмом и, следовательно, реакционным примитивизмом. Как достичь ее – солидарности – отсюда – из сильного корреляционизма, господствующего над марксистской, антиимпериалистической и империалистической областями мысли? Возможно, иметь что-то общее – это сомнительная, опасная концепция? Возможно, мы способны переосмыслить солидарность так, чтобы не иметь чего-то общего? Это распространенный подход внутри сильного корреляционизма. Или, может быть, – и это подход «Рода человеческого» – мы могли бы переосмыслить значение фразы «иметь общее». Я выбрал «Род человеческий» в качестве названия книги как намеренную провокацию для тех теоретиков, которые считают, что идея «иметь общее» еще менее допустима, чем идея портить воздух в церкви.

Отсечение

«Солидарность» – интригующее слово. Оно описывает состояние физической и политической организации, а также описывает чувство[12]12
  Oxford English Dictionary, “solidarity,” n., oed.com, accessed November 15, 2016.


[Закрыть]. Это само по себе важно, потому что «солидарность» идет вразрез с доминирующей онтологической тенденцией, принятой по умолчанию со времен базового социального, психического и философского отвержения человеческого-нечеловеческого симбиотического реального, которое мы называем неолитом[13]13
  Миры охотников-собирателей содержат в себе запутанные связи между людьми и нелюдьми́ до такой степени, что эти категории могут быть размыты: Terry O’Connor, Animals as Neighbors: The Past and Present of Commensal Animals (East Lansing: Michigan State University Press, 2013), 12.


[Закрыть]. Давайте придумаем ей какой-нибудь драматический заголовок, типа «Игры престолов». Давайте назовем ее «Отсечение» (“the Severing”). Откуда такое драматическое название? Отсечение именует травму, которую некоторые люди не перестают вновь и вновь переживать внутри самих себя (и, очевидно, в отношении других форм жизни). Отсечение – это фундаментальный, травматический разлом между, если выражаться в строгих лакановских терминах, реальностью (мир, коррелирующий с человеком) и реальным (экологический симбиоз человеческой и нечеловеческой частей биосферы). Поскольку сами наши тела состоят из нелюде́й, вполне вероятно, что это Отсечение имело как физические, так и психические последствия, шрамы от разрыва между реальностью и реальным. Можно вспомнить дихотомию тела и души Платона: колесница и возничий, колесница, чьи кони всегда пытаются тянуть в противоположном направлении[14]14
  Bessel van der Kolk, The Body Keeps the Score: Brain, Mind, and Body in the Healing of Trauma (London: Penguin, 2015).


[Закрыть]. Феноменология коренных народов указывает в этом направлении, но левая мысль не заглядывала туда, страшась примитивизма, понятия, которое не позволяет мыслить вне агрологистических параметров[15]15
  Ana Cristina Ramírez Barreto, “Ontology and Anthropology of Interanimality,” Revista de Antropología Iberoamericana 5:1 (January – April 2010), 32–57.


[Закрыть].

Предельность модели Лакана сама по себе выступает артефактом Отсечения и восходит к защитной реакции Гегеля против ударной волны, вызванной корреляционистской онтологией Канта. Роду человеческому ближе лиотаровское осмысление разницы между коррелятом и коррелятором. Для Лиотара граница между реальностью и реальным должна быть пористой. Вещи просачиваются таким образом, что реальное манифестирует себя не просто в виде зазоров и несоответствий в реальности. Между вещами и их явлениями проходит нечеткая, толстая, извилистая линия, находящая выражение в диалектической напряженности между тем, что Лиотар называет «дискурсом», и тем, что он называет «фигурой». Фигура может вылиться в дискурс, под которым Лиотар подразумевает нечто физическое, нерепрезентуемое, скрытое в том смысле, в котором Фрейд описывает влечения как скрытые[16]16
  Jean-François Lyotard, Discourse, Figure, trans. Antony Hudek and Mary Lydon (Minneapolis: University of Minnesota Press, 2010).


[Закрыть].

Миры перфорированы и проницаемы, именно поэтому мы можем делиться ими. Сущности не ведут себя в точности так, как хотят того те, кто обладает доступом к ним, поскольку ни один из режимов доступа не сможет полностью запечатать их. Поэтому миры должны быть полны дыр. Миры неисправны по своей природе. Все миры «бедны», а не только миры наделенных чувствами нечеловеческих форм жизни («животных», как их называет Хайдеггер). Это означает, что человеческие миры не отличаются по своей ценности от нечеловеческих, а также что у не наделенных чувствами нечеловеческих форм жизни (насколько нам известно) и неживых (а также имплицитно не наделенных чувствами и неживых частей людей) тоже есть миры.

Для того чтобы можно было помыслить солидарность, крайне необходимо иметь нечто вроде проницаемой границы между вещами и их явлениями. Если солидарность – это шум, создаваемый непростыми, неоднозначными отношениями между 1 + n существами (например, отношения хозяин – паразит всегда неоднозначны), то солидарность – это шум, создаваемый симбиотическим реальным как таковым. Таким образом, солидарность – очень дешевая штука, потому что она по умолчанию присутствует в биосфере и весьма широко доступна. Люди могут достичь солидарности между собой и между собой и другими существами, потому что солидарность является заданной аффективной средой верхних слоев земной коры. Если у не-жизни может быть какой-то мир, то, по крайней мере, мы можем позволить формам жизни иметь солидарность.

Но знание об этом не могло просочиться сквозь тонкую, жесткую границу между реальностью и реальным. Такая граница зависит от плотно замкнутого, непроницаемого человеческого мира: от антропоцентризма. Как люди могут достичь солидарности даже между собой, если огромные пласты их социального, психического и философского пространства оказались перекрыты? Подобно гигантскому, очень тяжелому объекту, такому как черная дыра, Отсечение искажает все решения, которые люди принимают, и взаимосвязи, которые они создают. Поэтому проблемы солидарности между людьми одновременно выступают артефактами репрессии и супрессии возможностей солидарности с нелюдьми́.

Когда с нечеловеческим существом дома обращаются жестоко, дети испытывают такую же травму, как и тогда, когда так обращаются с человеком[17]17
  Jaleesa Baulkman, “Childhood Exposure to Pet Neglect, Cruelty May Have Similar Lifelong Effect as Domestic Violence,” Medical Daily, December 9, 2015, medicaldaily.com, accessed January 15, 2016.


[Закрыть]. Функциональное определение «ребенка» – это «тот, кому по-прежнему разрешено разговаривать с неодушевленным чучелом животного, как если бы оно было не просто действительной формой жизни, но и еще обладало сознанием». Функциональное определение книги для взрослых – это такая книга, в которой нелю́ди не разговаривают и не находятся на равных с людьми. Подтверждением этого служит жанр фантастики для молодежи: молодой человек – это тот, кто учится на антропоцентриста. Разделение человек-нечеловек выражается в психической травме, объективированной в произвольном определении понятия «ребенок». Тот факт, что это определение встречается в современном глобальном социальном пространстве везде, указывает на масштабность его насилия и давность его использования. Другие артефакты включают в себя фрейдовское сравнение психоанализа с осушением Зейдерзе, превращением солончака в сельскохозяйственные угодья (по логике дальше следует превращение в пустыню); или определение состояния взрослости у святого апостола Павла: «как стал мужем, то оставил младенческое». Предполагается, что мы должны отбросить идею, что игра – это способ приспособиться к реальности, чтобы в конечном итоге мы могли выкинуть плюшевого мишку, как лестницу Витгенштейна. К десяти годам мы уже решили, что в книгах не должно быть разговоров с тостерами или дружелюбными лягушками. Такие сущности в лучшем случае обозначаются как «переходные объекты», которые позволяют человеку повзрослеть от игры к реальности, что само по себе примечательное противопоставление[18]18
  Я использую термины, разработанные в книге: D. W. Winnicott, Playing and Reality (New York: Basic Books, 1971); В. Д. Винникот, Игра и реальность (Москва: Институт общегуманитарных исследований, 2002).


[Закрыть].

Отсечение – это катастрофа: событие, которое не происходит «в» определенный «момент» линейного времени, а представляет собой волну, распространяющуюся во многих измерениях, в то время как мы оказались схваченными в ее потоке. Мы попали в Кислородную Катастрофу, которая началась более трех миллиардов лет назад, экологический кризис, вызванный бактериями, выделяющими кислород, – именно поэтому вы можете дышать, читая это предложение. В настоящий момент Кислородная Катастрофа продолжается. Точно так же продолжается и Отсечение.

Свидетельства травматического Отсечения отношений между человеческими и нечеловеческими существами прячутся повсюду на глазах у всех в постаграрном психическом, социальном и философском пространстве. Разница между современностью и глубокой досовременностью (палеолитическими культурами) заключается в том, что сложные технологические инструменты и современная наука открыто говорят нам, что Отсечение происходит за счет действительно существующих в биосфере существ и их отношений. Мы имеем дело со становлением вида, с осознанием того, что мы – люди, населяющие планету, и это происходило по мере развертывания внутренней логики Отсечения, что до сих пор в этом осознании и в понятии «человека» содержались серьезные сбои и искажения. Мы люди в той мере, в какой каждое качество человеческого бытия отсечено от центральной, нейтральной сущности, которую просвещенческий патриархат с радостью назвал Человеком с большой буквы «М» (Man).

Межпоколенческая передача травмы представляет собой обширную тему в психоанализе. В 2001 году можно было наблюдать, как в нью-йоркских торговых центрах (после атаки на Всемирный торговый центр), стоя в очередях к Санта-Клаусу, родители крепко сжимали своих детей из чувства страха, а не любви[19]19
  Gerald M. Fromm, ed., Lost in Transmission: Studies of Trauma Across Generations (London: Karnac Books, 2012).


[Закрыть]. Внуки жертв Холокоста страдают от психологических проблем, обусловленных травмами двух предыдущих поколений. История вещи – не что иное, как архив всех чрезвычайных происшествий (чья изначальная форма – это травма), которые происходят с вещью. Глубоко в структуре вселенной находятся похожие на кровоподтеки сцепления глобального микроволнового фона, которые, как полагают отдельные ученые, представляют собой результат первобытного «столкновения пузырей» двух или более вселенных. Наши научные инструменты говорят нам то же, что и древние сказания: люди и нелю́ди тесно взаимосвязаны. Но наши способы игры и наша речь говорят о другом. Сплав этих двух противоречивых планов (что мы знаем и как мы говорим и ведем себя по отношению к нечеловеческим существам) должен положить начало огромному социальному, психическому и философскому всплеску.

Возможно, меланхолия так распространена среди эстетов, потому что мы несем с собой груз постоянно проигрываемой на протяжении 12,5 тысячи лет травмы, полученной в результате Отсечения. Вероятно, именно поэтому Адорно отмечает, что истинный прогресс будет выглядеть как регресс для по-детски неравнодушного, рыдающего вместе с наказанной лошадью человека, такого как Ницше, в приводимом у него примере[20]20
  Theodor Adorno, “Progress”.


[Закрыть]. Люди действительно от чего-то отчуждены, но не от какой-то стабильной, безликой основополагающей сущности – это мифическое чудовище, нарост Человека с большой буквы «М» (и его жуткая призрачная тень, несчастный Müsselmäner из Освенцима Примо Леви, который просто живет, а не выживает в каком-то значимом смысле), есть лишь один из побочных продуктов логики Разрыва. Отчуждение – это трещина в социальных, психических и философских связях с биосферой, гиперобъект, переполненный триллионами составляющих его существ. Наша история отчуждения сама по себе представляет собой отчужденный артефакт Отсечения! Мы были отчуждены не от согласованности, а от несогласованности.

Мир виновника травмы изрядно истощен. Отсеченный испытывает то, что один психоаналитик описывает как пустынный ландшафт – показательная картинка чрезмерной интенсивности логистики постнеолитического агрокультурного общества[21]21
  Fromm, Lost in Transmission, 46–48.


[Закрыть]. В «Роде человеческом» станет очень важным, что логистика – это рецепты, то есть алгоритмы. Алгоритм – это автоматизированный человеческий «стиль» в самом широком смысле, в котором он употребляется в феноменологии. Стиль – это общий внешний вид кого-то, а не только тех частей, которые у вас под контролем; не выбор (безусловно, не выбор моды), но образ, которым кто-то являет себя, причем не только в визуальном смысле, но и во всех физических (и других) смыслах. Стиль – это прошлое, внешний вид – это прошлое, факт, имеющий глубокие онтологические причины (как мы увидим). Таким образом, алгоритм представляет собой снимок прошлых серий образов человечества сродни музыкальной партитуре. Алгоритмы, которые определяют биржевую торговлю, означают, что капиталистический обмен захвачен прошлым: независимо от того, насколько быстро он происходит, он неподвижен, как кошмарный сон, в котором вы бежите изо всех сил, но никуда не попадаете. Будущее предрешено.

Алгоритм – это автоматизированное прошлое: прошлое, «возведенное в квадрат», если хотите, потому что явление – это уже прошлое. «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых»[22]22
  Karl Marx, “The Eighteenth Brumaire of Louis Bonaparte,” in Later Political Writings, trans. Terrell Carver (Cambridge: Cambridge University Press, 1996), 32; Карл Маркс, “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения, т. 8 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1957), 119.


[Закрыть]. Управлять обществом (или чем-либо еще) исключительно алгоритмическим образом – значит погрязнуть в прошлом. Самоуправляемые автомобили будут запрограммированы так, чтобы спасти водителя или пешеходов в случае аварии: каждый режим будет отражать прошлое состояние человеческого стиля – вождение будет схвачено прошлым. Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) – это, очевидно, автоматизированное поведение человека в результате травмы, которая образовала дыру в психике жертвы. Жертва ПТСР захвачена прошлым вдвойне. Белое западное человечество застыло в прошлом по отношению к нелю́дям.

Работая с жертвами военных травм, аналитики утверждают, что те, кто причинил эти травмы, пересекли границу жизненно важных и жизнеутверждающих идентификаций и перешли в мир, где правит влечение к смерти[23]23
  Fromm, Lost in Transmission, 46–48.


[Закрыть]. Травма переживается как пробел в памяти, где влечение к смерти защищает жертву от интенсивности травмы. Отсеченный поселяется в буквальной и психической (и философской) пустыне, из которой исчезли связность и смысл. В Книге Бытия мир земледельцев изображается как прах, в котором работники трудятся с великой болью, в то время как доагрокультурный Эдем с его богатыми возможностями навсегда закрыт. Неизбежность этого закрытия сама по себе служит симптомом агрокультурной программы, обусловленной влечением к смерти, которая, подобно избирательной амнезии, влечет за собой невозможность непосредственно испытать травматическое Отсечение и, следовательно, невозможность его преодолеть и разрешить. Этим объясняется, почему попытки сделать это считаются детскими, регрессивными или нелепыми, – именно потому, что они уместны.

Левый холизм

Солидарность неминуемо приводит к тому, что психическая, социальная и философская сущности человека сопротивляются Отсечению. Это не так сложно, как кажется, потому что для базового симбиотического реального не требуется человеческой мысли или психической деятельности. Западная философия так долго твердила себе, что люди, в частности человеческая мысль, наделяют вещи реальностью, что этика или политика, основанная просто на том, чтобы позволять чему-то реальному воздействовать на нас, звучит как абсурдная или невозможная. Солидарность, мысль и чувство, а также физическое и политическое состояние, в своем приятном смешении со-чувствования и со-бытия, явления и бытия, феномена и вещи, активного и пассивного, кажется не просто указывающей на это неразрывное реальное, но и возникающей из него. Солидарность – это очень приятное, волнующее чувство и политическое состояние, причем самое дешевое и доступное, потому что она зависит от базового, существующего по умолчанию, симбиотического реального. Поскольку солидарность настолько дешевая и всеобщая, она автоматически распространяется на нелюде́й.

Кроме того, солидарность перезапускает темпоральность. Солидарность подразумевает освобождение от схваченности прошлым и вступление в вибрирующую сейчасность, в которой открывается будущее. Позже я остановлюсь на этом подробнее.

«Солидарность» – это слово, обозначающее «факт (как его называет Оксфордский словарь английского языка) полного единения или единства». Солидарность также используется для конституирования какой-либо группы в качестве таковой. Примером этого служит пресловутое понятие «человеческой расы», то есть вида, который теперь называют «антропосом» как в зловещем антропоцене, новой геологической эре (официально датируемой 1945 годом), отметившейся антропогенными материалами вроде пластика, нуклеотидов и бетона в верхних слоях земной коры[24]24
  Colin N. Waters, Jan Zalasiewicz, et al., “The Anthropocene Is Functionally and Stratigraphically Distinct from the Holocene,” Science 351: 6269 (January 8, 2016).


[Закрыть]. Существующие в гуманитарных науках протоколы мышления изображают эту геологическую эру как постыдное обобщение, ужас Просвещения, который лишает человека исторической специфичности, расы, класса и гендера. Идея вида как такового, скрывающаяся за понятием антропоцена, кажется вызывающе античной, как ржавый порт-кулис.

Как если бы этого было мало, солидарность может означать еще и «общность» – термин, который также был скомпрометирован понятиями полного присутствия и национальных (volkisch) чувств. Для нас, образованных людей, солидарность давит на все неподходящие кнопки. Неудивительно, что в конце своего magnum opus «Империя» Хардт и Негри тратят так много времени на то, чтобы представить ее рассеянной и детерриториализированной[25]25
  Michael Hardt and Antonio Negri, Empire (Cambridge: Harvard University Press, 2000); Майкл Хардт, Антонио Негри, Империя (Москва: Праксис, 2004).


[Закрыть]. Современные теории солидарности стараются сделать ее как можно более нецельной и несовместной. Они предпочитают сообщество тех, у кого нет ничего общего, или сообщество неработающих или бездеятельных[26]26
  Alphonso Lingis, The Community of Those Who Have Nothing in Common (Bloomington: Indiana University Press, 1994). Jean-Luc Nancy, The Inoperative Community, trans. Peter Connor, Lisa Garbus, Michael Holland, and Simona Sawhney (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1991); Жан-Люк Нанси, Непроизводимое сообщество (Москва: Водолей, 2011).


[Закрыть]. И чувствовать что-то общее нам никак нельзя. С другой стороны, гуманитариев завораживает непринужденное возникновение общности до тех пор, пока это не касается их самих; системы (и то, как они магически возникают из простых различий) – вот что, пользуясь бейтсоновским жаргоном, различимо. То, каким образом герменевтическая рамка «различимого» устанавливается заранее (как и должно быть, чтобы отличительный признак начал работать), всегда ускользает от теорий систем.

Мы либо сопротивляемся религии агрокультурной эпохи, ведя войну против того, что считаем эссенциализмом, либо мы пропагандируем религию агрокультурной эпохи другими средствами, удивляясь чуду самосотворения сущностей, которые возникают из изначального безымянного хаоса. В любом случае мы отталкиваемся от агрокультурной религии, которая является исходным практическим, социальным и мыслительным модусом Отсечения, масштабной приватизацией доступа к реальному. Только у монарха, избранного богом заместителя человеческой власти, есть прямая горячая линия к виртуальной версии себя самого/самой для дальнейшего переноса этой власти. Хьюстон, у нас проблемы.

Почему возникает аллергия на позитивную, сочную, крепкую солидарность? Служит ли аллергия сама по себе симптомом Отсечения? Клод Леви-Стросс описывает эксперимент, в котором высшему и низшему классам коренного общества было предложено нарисовать понятную картинку социального пространства. Представители правящего класса нарисовали элементарную мандалоподобную фигуру, состоящую из концентрических кругов: внутренний круг резко отделен от внешнего, и эта разница отражается в социальном пространстве. Напротив, представители низшего класса нарисовали круг с вертикальной линией посередине: внутренний разлом (черные и белые, высший и низший классы, богатые и бедные…)[27]27
  Claude Lе́vi-Strauss, Structural Anthropology, trans. Claire Jacobson and Brooke Grundfest Schoepf (New York: Basic Books, 1963), 134–135; Клод Леви-Стросс, Структурная антропология (Москва: Эксмо-Пресс, 2001), 138. Эта тема хорошо освещена в: Slavoj Žižek, The Parallax View (Cambridge: MIT Press, 2006), 25. Славой Жижек, Устройство разрыва. Параллаксное видение (Москва: Европа, 2008), 36–37.


[Закрыть].

Рис. 1. Противоречивые представления о социальном пространстве в зависимости от классовой принадлежности

Представления правящего и низшего классов полностью асимметричны. Люди высшего и низшего классов живут в совершенно разных типах социального пространства: их онтологическая структура в корне различна. В случае с высшим классом полноценные эссенциалистские существа («Настоящие Люди») окружены и сталкиваются с угрозой со стороны внешних сил, менее человеческих, бесчеловечных или нечеловеческих. Мое использование термина «бесчеловечный» относится к экстенсионально близким частям того, что дискурс, или язык, или власть-знание (или Dasein, или Дух, и так далее) классифицирует как «человеческое», которые не совсем или даже вовсе не подпадают под эту категорию. Протяженно пространственная близость масштабирована антропоцентрически. Или то, что кажется морфологически близким человеку, четко характеризуется как бесчеловечное: в этом суть расизма. Через бесчеловечное проводится различие между человеческим и нечеловеческим, которое является онтическим (вы можете указать на него)[28]28
  См.: Giorgio Agamben, Homo Sacer: Sovereign Power and Bare Life, trans. Daniel Heller-Roazen (Stanford: Stanford University Press, 1998); Джорджо Агамбен, Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь (Москва: Европа, 2011).


[Закрыть].

Теперь можно начать знакомство с экологическим отголоском модели правящего класса и ее традиционным аграрно-городским форматом: город-крепость, окруженная полями, окруженная «дикой природой». Если солидарность может включать нелюде́й, как мы можем достичь ее из нынешнего состояния, не обращаясь к мандале правящего класса? Разве солидарность не подразумевает существование прочного, эссенциализованного шара избранных существ, защищающихся от внешнего мира? Где вообще находится этот внешний мир, если социальное пространство теперь включает нелюде́й? По иронии судьбы традиционные экологические модели опираются на структуру мандалы правящего класса. Они исключают в том числе и экологическое путем создания категории бесчеловечного, призрачного качества, которое не является ни строго человеческим, ни нечеловеческим. Природа превращается во что-то первозданное и чистое, бесконечно эксплуатируемый ресурс или величественные декорации для людских деяний.

Какова стандартная характеристика этой модели мышления? Давайте назовем ее «эксплозивным холизмом»: убеждение, которое никогда не было формально доказано, но постоянно тиражировалось, что целое всегда больше суммы его частей. Альтернатив мало. Вы либо традиционный теист или предпочитаете кибернетику (или любое другое развитие этой идеи); либо вы тот, кто, по выражению Ролана Барта, повернулся спиной к своему политическому отцу[29]29
  Roland Barthes, “From Work to Text,” in Roland Barthes, The Rustle of Language, trans. Richard Howard (New York: Hill and Wange, 1986), 61; Ролан Барт, “От произведения к тексту”, в: Ролан Барт, Избранные работы: Семиотика. Поэтика (Москва: Прогресс, 1989), 419.


[Закрыть]. Вы либо в церкви, либо суете свой нос в церковь. В любом случае есть церковь. Это одна из основных причин, почему в левой академической среде разговоры о популяциях, то есть разговоры на экологические темы, считаются крайне подозрительными. У понятия популяции определенно нет времени для своих частей, иначе известных как люди, такие как вы и я. Это утилитарная версия эксплозивного холизма, и его почти полная монополия на разговоры о видах по праву настораживает. Но если мы вообще не можем говорить о чем-то подобном из-за страха показаться похожими на евгенистов или социальных дарвинистов, то левая экология – это бесплодная мечта. Как же нам действовать?

Одним из очевидных примеров эксплозивного холизма служит идея невидимой руки, разработанная в теории капитализма Адама Смита и впервые высказанная Бернардом де Мандевилем в «Басне о пчелах» с подзаголовком «Пороки частных лиц – блага для общества». Это различие между частным и общественным представляет собой метафизическое различие между частью и целым, которое также является различием между меньшим и большим. Невидимая рука имеет очевидные теистические обертона, вызывая в воображении образы божественного провидения. Капиталистическая идеология во многом опирается на эксплозивный холизм. Идея невидимой руки эмерджентна и телеологична. Эгоистические действия индивидов неизбежно оборачиваются благом для всего общества. Из этой телеологии вытекает социальный дарвинизм, который отличается от собственно дарвинизма этим ключевым моментом, твердой уверенностью в «выживании наиболее приспособленных» – выражение Герберта Спенсера, добавленное в «Происхождение видов» из страха перед возможными последствиями. Эгоистичная, жадная агрессия полезна в долгосрочной перспективе.

Второй очевидный современный пример эксплозивного холизма – это фашизм. Латинский термин fascis означает пучок прутьев, выражающий объединение народа в целое, которое превосходит свои части и придает ему непоколебимую, постоянно присутствующую мощь. Обратите внимание на агрокультурный источник этого образа: это не случайность, и речь здесь не идет просто об идеологии, противопоставляющей сельское и городское (черное, еврейское или исламское социальные пространства и так далее). Речь идет об идеологии агрокультурного социального пространства как такового, агрокультурного общества, каким оно зародилось в Плодородном полумесяце. Необходимость поддержания единства агрокультурного пространства объясняется именно тем, что своим возникновением оно вызывает распад социального пространства: патриархат, иерархия, опустынивание. Определяющей чертой этого разрыва в социальном пространстве служит Отсечение, ограждение человеческого пространства от симбиотического реального. Это ограждение порождает двойственность людей и их нечеловеческого скота (cattle), которым они владеют (движимое имущество – chattle – и капитал – capital – являются производными от этого термина). Домашний скот резко дифференцирован от человека. Очевидно, это не то, как на самом деле работает симбиотическое реальное посредством жутковатых связей, которые никогда не могут быть устойчивыми, связанными в фасции.

Означает ли этот разрыв в социальном пространстве распадение на части того прекрасного, органического, исконного (а также эксплозивно) целостного доисторического Эдема? Вовсе нет. Люди занимались именно тем, что отсекали свои связи с имплозивным, совершенно бессмысленным и контингентным симбиотическим реальным. Насилие постмесопотамской цивилизации – это как раз не уход от Природы. Насилие – это установление человеческого «мира», уютного, кажущегося самодостаточным и эксплозивно целостным, изолированным от будоражащей/восхитительной параноидной игры симбиотического реального. Мир ограничен дикой Природой в своих физических пределах и Эдемом в своих исторических пределах. Человечество – это не фрагментированная сущность, пытающаяся снова собраться в Адама Кадмона или гоббсовского Левиафана. Отсечение состоит именно в собственном сшивании, одним из логических выводов которого является фашизм, шизофреническая защита от пустоты симбиотического реального. Религия в этом смысле – прототип антисемитизма, теория заговора (например, повествования о грехопадении), которая предлагает основу для странных пальпаций и подозрительных связей, иллюзорной игры и физической интенсивности симбиотического реального.

Забегая вперед, скорее в смысле геологического времени, произошло следующее. Неолиберализм превратил социальное пространство в тончайший пласт, сквозь сетчатую поверхность которого можно увидеть тончайший пласт планеты, разрушенной неолиберализмом. Этот двойной вакуум вызвал сильную регрессивную реакцию сродни шизофренической защите, заключавшуюся в том, что небелые, немаскулинные люди дегуманизировались и стали бесчеловечными, открыв, таким образом, Зловещую долину, сквозь близорукое-к-ничто пространство которой антропоцентризм однозначно видит нечеловеческого Другого. (Позднее в этой книге мы рассмотрим Зловещую долину более подробно.)

Внутри мандалы социального пространства существуют Настоящие Люди (обязательно с заглавных букв). Солидарность с нелюдьми́ была бы равносильна принятию их в клуб, включению, а не исключению. Если у реально существующего экологического пространства нет «внешнего», поскольку у симбиотического реального нет определенного центра или границ (где вы проводите, где вы можете провести грань, когда думаете о взаимозависимости?), то как работает этот закрытый клуб? Если ваше представление о солидарности явно или тайно основано на этой онтологии социального пространства, то оно на самом деле не левое и не будет работать – и оно определенно не сможет включать нелюде́й. Различие между внутренним и внешним лежит в основании метафизики[30]30
  Jacques Derrida, Of Grammatology, trans. Gayatri Spivak (Baltimore and London: Johns Hopkins University Press, 1987); Жак Деррида, О грамматологии (Москва: Ad Marginem, 2000).


[Закрыть]. Ложность модели внутреннее-внешнее становится все более очевидной по мере того, как мы все лучше осознаем тот кажущийся очевидным факт, что мы живем на планете. Где это «вовне», когда мы мыслим в масштабе всей планеты? Мусор не выбрасывается «вовне» – он просто оказывается где-то еще; капитализм имеет тенденцию создавать «вовне», которое (к счастью) больше невозможно себе представить[31]31
  Erik Loomis, Out of Sight: The Long and Disturbing Story of Corporations Outsourcing Catastrophe (New York: The New Press, 2015).


[Закрыть].

Если нет границы между внутренним и внешним, социальное пространство уже должно включать нелюде́й, хотя и неосознанно. Таким образом, его противоречия должны быть структурными: они выходят за пределы эмпирических различий. Речь не идет о том, что ближе к центру мандалы концентрических кругов существуют «реальные» или «более реальные» существа. Дело в том, что различия всегда произвольно порождаются актами насилия (социального, психического и философского) в отношении существ, которые ни в каком смысле не могут быть произвольно разделены таким образом (отсюда и насилие).

Трещина в социальном пространстве – это артефакт Отсечения. Попытка визуализировать то, как выглядел бы мир («реальность» или как мы получаем доступ к реальному), если бы его не было, – почти табу. Это табу подразумевает, что в какой-то момент наша визуализация переключается на параметры круга у правых. Визуализировать просто круг без трещины – это, еще раз, невозможно, поскольку между внутренним и внешним нет границы! Солидарность тогда стала бы походить на некое подобие религиозной общины, круга избранных, защищенного от тех существ, которых они каким-то образом исключили. Мы утверждаем, что человеческая солидарность не может быть такой, потому что мы утверждаем, что различия нельзя устранить без насилия. Но если кто-то начнет рассуждать о том, могут ли морские свиньи быть частью революционной борьбы, они засомневаются и вернутся к точке зрения, очень близкой к мандале концентрических кругов.

Род человеческий требует новой теории насилия.

Эксплозивный холизм шепчет нам на ухо, что под солидарностью подразумевается именно религиозная община, потому что социальное пространство больше суммы его частей. А это работает, только если мы в каком-то смысле придерживаемся агрокультурной религии. А агрокультурная религия – это один из самых основных способов, которым агрокультурное общество говорит о себе – агрокультурном обществе, построенном на Отсечении. Сам наш образ солидарности основывается на том, что нам никогда не достичь солидарности с нелюдьми́!

Солидарность с нелюдьми́ становится полностью невозможной: ее нельзя достичь, иначе разрушится что-то самое основное. Вы не можете добраться туда отсюда – поэтому «бережное отношение» (stewardship) и другие командно-административные (в конечном счете восходящие к религии) модели человеческих отношений с нелюдьми́ тоже не годятся для экологической солидарности. Экологическое бережное отношение на первый взгляд противоположно антропоцентрической тирании; но и в том, и в другом случае мы имеем дело с артефактами Отсечения. Бережное отношение – это «облегченная» или менее принудительная (более гегемоническая или паноптическая) версия. Нужно быть господином для нелюде́й, а не тираном; феодалом, а не ассирийцем. Капиталистическая модернизация этой концепции состоит в том, что нужно быть эффективным и минимизировать воздействие на Землю; это язык, который одинаково хорошо работает как в зале заседаний совета директоров компании Exxon, так и в словаре экологов 1970-х годов, рассуждавших о том, что «малое прекрасно». Малое прекрасно, потому что вы составляете часть трансцендентального целого, – не раскачивайте лодку и не поднимайте слишком большую волну в мире. Такая мысль, часто подпитываемая теорией систем, отклоняется от феодального и месопотамского вариантов только благодаря ацефалическому распределению власти в социальном пространстве, биополитика, апогеем которой является нацистский концентрационный лагерь. Паноптикон – это мандала, центр которой пуст, полностью автоматизированное управление. Социальный порядок, основанный на экологии, может быть самым жестоким и репрессивным социальным пространством. Связь с фашизмом очевидна. Мы просто сдаемся? Или что-то не так с нашей теорией солидарности?