Текст книги "Род человеческий. Солидарность с нечеловеческим народом"

2
Призраки

Да, во всем мире есть духи и привидения. Но разве только в нем, внутри его? Нет, сам мир «нечист», насквозь жуткий, он – блуждающая оболочка духа, он – призрак.

Макс Штирнер. «Единственный и его собственность»

Рассмотрим феномен, который я называю «режим разоблачения корреляционизма». Я буду проводить свое расследование в психоаналитической манере, отмечая внутреннее давление, которое, по-видимому, искажает этот режим: откуда оно?

Существует риторический прием, разделяемый описаниями корреляционизма, также известного как посткантовская философия и связанные с ней культурные объекты. Он звучит так: «Как же вы удивитесь, когда узнаете, что объект влечет за собой субъект! Это перевернет ваш мир!» Даже Кант отлично понимает это, используя фразу «Неизвестное = Х», как мы только что видели. Эта сражающая наповал фраза вызывает надвигающуюся угрозу: вы ее не видите, но она реальна!.. В случае Канта Х оказывается трансцендентальным субъектом, который будто бы привязан к человеку как воздушный шар.

Или возьмем Хайдеггера. «Бытие и время» структурировано как повествовательное раскрытие Dasein: оно медленно подкрадывается к читателю, как же это будет великолепно!.. Или Лакан. Я посещал занятия по теории литературы, на которых преподаватель, прежде чем перейти к его работам, говорил: «Вас ждет сюрприз!» Сюрприз заключался в том, что реальность – это конструкт, невероятно! Режим разоблачения корреляционизма громко заявляет о себе в литературе нью-эйдж. Он часто восклицает: «Это удивительно, вы никогда не знали об этом раньше, но…». Взять, к примеру, содержание фильма «Так что же мы знаем!?»[62]62
  William Arntz, Betsy Chasse, and Mark Vicente, dirs., What the Bleep Do We Know!? (Samuel Goldwyn Films, 2004).


[Закрыть].

По крайней мере, начиная с «Дао физики», режим разоблачения корреляционизма повлиял на то, как мы говорим друг с другом о квантовой теории[63]63
  Karen Barad, Meeting the Universe Halfway: Quantum Physics and the Entanglement of Matter and Meaning (Durham, NC: Duke University Press, 2007).


[Закрыть]. Режим разоблачения корреляционизма появляется в культурной и литературной критике, буддийских справочниках… он повсюду. В рамках этого режима работает «идеология эстетики». «Социальное пространство фрагментировано, но есть эта вещь, она склеивает все воедино, это потрясающе! Мы спасены!» В каждом случае действует элемент противостояния грубому редукционистскому материализму. Кажется, мы никак не можем перестать удивляться корреляционизму. Мы словно наблюдаем кого-то с повреждением гиппокампа, кто каждые пять минут «просыпается» снова и снова, по кругу. Когда это повторяется раз за разом, это становится до невозможного скучным. Можно предположить, что повторение свидетельствует о бессознательном аспекте происходящего: я не хожу по кругу! Я не хожу по кругу! Я не хожу по кругу! Я… Это чем-то напоминает виговскую историю, ту, что оглядывается на прошлое, скажем, на Римскую империю, и обнаруживает там ростки класса буржуазии. Изумление и предсказуемость странным образом накладываются друг на друга.

Фактически уже два столетия мы говорим себе, что удивимся, когда обнаружим, что объекты представляют собой пустые экраны для целей (человеческого) проецирования. Зачастую это делается для того, чтобы показать людям, что они обладают еще большей властью над нелюдьми́: «Когда-то мы привыкли манипулировать протяженными сгустками, в основном действуя на них механически. Но теперь, взгляните! Мы можем отформатировать их, прежде чем даже говорить о манипулировании ими!» Режим разоблачения корреляционизма, независимо от намерения дискурса, в котором он появляется, – это режим садистского наслаждения, в котором можно делать что угодно с чем угодно.

Проблема не в том, что вы думаете, а в том, как вы думаете. Неужели люди действительно не знают, что мы говорим себе это в течение двухсот лет? Неужели мы снова и снова хотим удостоверяться в том, насколько манипулируемы вещи из-за того факта, что они не манипулируемы? Есть ли что-то в режиме разоблачения, что вшито в сам корреляционизм?

Или же мы проигрываем режим неожиданности снова и снова, потому что в глубине души надеемся, что через повторение проявится то, что скрыто в сообщении? Мысль Канта – это вытеснение-сублимация того, что он знал о Месмере и Сведенборге и животном магнетизме. «Животный магнетизм» – это термин Месмера, обозначающий силу, которая окружает формы жизни, проникает в них и действует на них нелокальным, телекинетическим, телепатическим и гипнотическим способом, вызывая различные эффекты. Оби-Ван Кеноби описывает это в «Звездных войнах»; бушмены !кунг из Най-Най называют это N!ow[64]64
  Lorna Marshall, Nyae Nyae!Kung Beliefs and Rites (Cambridge, MA: Peabody Museum Press, 1999).


[Закрыть]. Но в корреляционизме происходит приватизация этой телекинетической силы – как если бы можно было редуцировать Силу до одной лишь точки и надежно закрепить эту точку в субъект-объектных отношениях. В Европе в середине 1700-х годов религия сошла на нет и уступила место «паранормальному»; мыслителей это не оставило равнодушными, и они часто пытались ограничить или выхолостить его. Таким образом, историческая последовательность представляет собой переход от животного магнетизма к гипнотизму и от гипнотизма к психоанализу. К началу XXI века мы пришли к зеркальным нейронам. Слава богу, в этом направлении тоже есть сгустки протяженности. Сциентизм вздыхает с облегчением, как и корреляционизм. Не нужно беспокоиться о том, чтобы звучать как Йода.

В этом беспокойном регионе встречается кантианская красота. Она представляет собой выхолощенную версию телепатии или телекинеза, что-то вроде агентности или живой энергии, исходящей от чего-то вроде неодушевленного существа, картины или музыкального произведения. Но она ограничена только одним местом во вселенной (интерфейсом между художественным произведением и человеческим субъектом) и в нем ограничена своего рода «ощущением мысли», опытом рассуждения как таковым (в любом случае она бесполезна и нефункциональна). Можем ли мы услышать, как Кант говорит: «Ух ты, это настолько потрясающе!» А другая его часть говорит: «Это не странно и не сексуально! Честное слово!» Если он позволит себе расслабиться, то превратится в Йоду, и он наполовину это знает.

Как будто этот режим противоречит сообщению. Мы как будто пытаемся услышать что-то глубокое и странное за пределами западного философского пространства, но некоторым образом содержащееся в религии, «духовности». Похоже ли это на подавленную палеолитическую мысль? Пространство мысли, которое включает «призрачное действие на расстоянии»? Поразительно, как легко его обнаружить, если постараться, и становится очевидным, что это ключевая особенность физической каузальности[65]65
  На момент написания все пробелы в нелокальной квантовой теории поля были закрыты: B. Henson et al., “Experimental Loophole-Free Violation of a Bell Inequality Using Entangled Electron Spins Separated by 1.3km,” arXiv:1508.05949, arxiv.org.


[Закрыть]. Если деприватизировать корреляционизм, можно быстро прийти к некоторой идее, что все обладает агентностью, все «живо», возможно, «сознательно»; или что это сознание – просто еще один режим доступа среди равных других, и так далее. Не нужно удивляться.

Таким образом, мы взбиваем корреляционизм, обнаруживая в нем нечто; нечто, вытеснение чего на самом деле основывает его, так что он структурно никогда не может говорить об этом. Мы взбиваем его, как маслобойка, пытаясь получить масло. Таким образом, повторение – это симптом чего-то по-настоящему печального. Мы не можем позволить себе пойти туда. И трагическая ирония: само наше повторение усиливает наше ощущение способности манипулировать. Это разновидность стокгольмского синдрома, посредством которого мы воспроизводим Отсечение, ограничивая корреляционистскую эксплозию только одной, человеческой частью вселенной. Наше воодушевление по этому поводу служит признаком того, что в самом содержании традиционного корреляционизма чего-то не хватает.

Призрачная феноменология

То, с чем мы сталкиваемся в случае режима неожиданности корреляционизма, – это призрак паранормального действия. Сведенный к своей самой базовой форме, призрак самой призрачности преследует коммунизм. Почему? Потому что призрачность – это вкус симбиотического реального, где все так, как оно есть, но ничто в точности не совпадает с самим собой. Коммунистической мысли необходимо принять призрачное и точно определить, что его составляет: это не духи в божественном царстве, даже если это царство переместилось в человеческое, – таково понятие Рода человеческого. Призрачность – это нелю́ди, включая «нечеловеческие» аспекты нас самих. Собрание призраков поможет нам представить что-то вроде экокоммунизма, коммунизма людей и нелюде́й.

«Призрак» может подразумевать «видение», но также может означать «ужасающий объект», или «иллюзию», или «тень какого-то предмета»[66]66
  Oxford English Dictionary, “spectre,” n., oed.com, accessed August 7, 2014.


[Закрыть]. Слово «призрак» призрачно по своему собственному определению: колебание между явлением и сущностью. В призраке мы сталкиваемся с присутствием существ, подобных привидениям, еще не отформатированных в соответствии с Природой, в том числе с Природой по Марксу: нечеловеческие существа, подвергшиеся человеческому метаболизму. Вещи в себе преследуют данные: это, пожалуй, кратчайшее описание континентальной философской традиции со времен Канта. По Марксу, потребительная стоимость уже находится на человеческой стороне обмена этого уравнения: ложка существует в той мере, в которой она становится частью того, как я организую свое удовольствие. Это то, что мы читаем в пятой главе первого тома «Капитала» с его творческими архитекторами и механическими пчелами, а именно резкое различие между человеком и всем остальным, что Маркс наследует от Канта, и в котором Канта все еще преследует призрак Декарта, а именно та философская субстанциальная онтология протяженных сгустков, связанных механически.

Чем больше мы мыслим экологические существа – человек, дерево, экосистема, облако, – тем больше мы вынуждены считать их не живыми или мертвыми, а призрачными. Чем больше мы их мыслим, тем больше обнаруживаем, что такие существа не являются абсолютно «реальными» или полностью «нереальными» – в этом смысле экологические существа также призрачны. Поскольку разница между жизнью и не-жизнью ни тонкая, ни жесткая, мы обнаруживаем, что биология и теория эволюции фактически говорят нам о том, что мы сосуществуем с призраками, духами, зомби, нежитью и другими неопределенными сущностями, а также в качестве них в обширной, размытой промежуточной зоне, исключенной из традиционной западной логики.

Маркс проводит различие между людьми и живыми нелюдьми́. Архитекторы воображают, а пчелы только исполняют, как компьютерные программы. Если мы не хотим, чтобы человеческий род был антропоцентричным, мы так думать не можем. Кроме того, Маркс проводит различие между тем, что делает капитал – он заставляет столы вычислять стоимость, – и тем, что делает паранормальное, – заставляет столы танцевать[67]67
  Karl Marx, Capital, 3 vols., trans. Ben Fowkes (Harmondsworth: Penguin, 1990), 1.163; Карл Маркс, “Капитал. Критика политической экономии”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения, т. 23 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1960), 81.


[Закрыть]. Капиталистические столы подобны архитекторам в версии искусственного интеллекта, тогда как паранормальные столы подобны призрачным версиям пчел. По иронии судьбы Марксу больше нравятся капиталистические столы, чем танцующие столы. Будущий коммунизм должен стать местом, где нелю́ди, вроде лягушек, пчел и, возможно, даже столов, могут танцевать.

Нельзя просто доказать, как того хочет Маркс, что лучшие из пчел всегда хуже, чем худшие из (человеческих) архитекторов, потому что человек использует силу воображения, а пчела просто выполняет алгоритм[68]68
  Jacques Derrida, Specters of Marx: The State of the Debt, the Work of Mourning, and the New International, trans. Peggy Kamuf (London: Routledge, 1994), ch. 5; Жак Деррида, Призраки Маркса (Москва: Logos-altera: Левая карта, 2006), гл. 5.


[Закрыть]. Вместо того чтобы продемонстрировать, что пчелы обладают способностью воображения (некоторые научные области начинают двигаться в этом направлении), гораздо нагляднее показать невозможность доказательства того, что у человека есть эта способность. Докажите, что я не следую алгоритму, когда мне нужно что-то спланировать. Докажите, что утверждение, что люди не слепо следуют алгоритмам, не есть результат какого-то слепого алгоритма. Самое большее, что мы можем сказать, – это то, что человеческие архитекторы сейчас способны пройти тест Тьюринга, но это не причина говорить, что они в любом смысле лучше пчел. Вместо этого правильнее было бы утверждать, что мы беспомощны в установлении того, выступают ли люди исполнениями алгоритмов или нет. Это ставит под сомнение нашу уверенность в том, что в реальности пчелы только вслепую исполняют алгоритмы, поскольку эта уверенность основана на метафизическом утверждении о людях и, таким образом, попадает в бесплодный порочный круг.

Есть две возможные причины, почему я не могу доказать, что я способен к воображению. Первая: силы воображения не существует вообще; все, что мы называем воображением, может быть сведено к некоторому материальному процессу. Если бы это было верно, то у нас также было бы существенно меньше причин, по которым мы должны заботиться о формах жизни. Архитектор – просто заблуждающаяся пчела, а пчелы – просто механизмы. Вторая: то, что называется воображением, не присутствует непосредственно; на него невозможно прямо указать; оно имеет призрачное существование, которое включает в себя базовую онтологическую неопределенность. С этой точки зрения пчела – это неверно поименованный архитектор.

В мире, где трудно провести четкое различие между жизнью и не-жизнью, также трудно разграничить пчел и столы. Поскольку мы не можем очень строго различать людей и пчел, разница между людьми и столами уменьшается. Мы движемся к представлению объектно-ориентированной онтологии о том, что у всех существ есть агентность, даже разум. Примечательно, что это проскальзывает в том, как Маркс говорит о Мильтоне. Этот поэт, второй после Шекспира по значимости в истории английской литературы, действовал как шелковичный червь, когда сочинял «Потерянный рай». Он не заключил соглашения с издателем, чтобы тот заработал денег. Таким образом, Мильтон был «непроизводительным» работником, потому что он не произвел никакой прибавочной стоимости[69]69
  Marx, Capital, 1.1044; Карл Маркс, “Экономическая рукопись 1861–1863 годов”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения, т. 48 (Москва: Издательство политической литературы, 1980), 51.


[Закрыть]. Прибавочная стоимость возникает, когда капиталист получает абстрактное однородное прибавочное рабочее время. Автоматизированное, нечеловеческое, алгоритмическое поведение Мильтона – только что извергнутая из него поэма – ценится, а обдуманное, «творческое» заключение договора оплачиваемым автором обесценивается. «Потерянный рай» был частью «расширенного фенотипа» Мильтона Шелковичного Червя, экспрессией его художественного генома, точно так же, как гены бобра не заканчиваются в его усах, а продолжаются в ее или его плотине.

Поразительным образом архитектор и пчела меняются здесь местами друг с другом. Это у заключившего договор писателя труд сводится к абстрактной, безликой, однородной единице трудового времени, так что не имеет большого значения, что выражает автор. Маркс говорит о «поведении» (то, что делают пчелы) в позитивном смысле в своих заметках об Адольфе Вагнере, где он дает отличное от общепринятого определение производства, имеющее, как кажется, гораздо больше общего с овеществленным производством, которому призван противостоять социализм, совсем как мы перепутали время с измерением времени:

Но люди никоим образом не начинают с того, что «стоят в этом теоретическом отношении к предметам внешнего мира». Как и всякое животное, они начинают с того, чтобы есть, пить и так далее, то есть не «стоять» в каком-нибудь отношении, а активно вести себя, овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности. (Начинают они, таким образом, с производства.)[70]70
  Karl Marx, “Notes on Adolph Wagner’s ‘Lehrbuch der politischen Okonomie’ (Second Edition), Volume 1, 1879,” marxists.org; Карл Маркс, “Замечания на книгу А. Вагнера ‘Учебник политической экономии’”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения, т. 19 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1960), 377 (перевод изменен. – Прим. пер.).


[Закрыть]

Производство вгрызается в персик. Производство – это удовольствие: от поедания и от персика, от нечеловеческого. Производство – это любовь, которая включает в себя простую солидарность с нечеловеческим: поднести этот персик прямо ко рту и откусить его. Производство – это то, что вы не можете не делать. Производство – это шелковичный червь, источающий шелковую нить. И также производство – это пчела, строящая улей. Явление письма как такового резко отделено от субстанции письма как труда для получения прибыли. Но в случае с Мильтоном вещь (поэт) и ее явление (поэма) неразрывны. Здесь не работает дуализм «разум-тело» или «субстанция-акциденция». И дуализм исчез не из-за редукционизма, не из-за высказывания, что Мильтон – это просто набор подпрограмм, а из-за предположения, хотя и только в воображении, что спонтанно вещное, чувственное качество Мильтона, который не-может-не-делать, – это то, что возникает как великолепная поэма. Хотя и только в воображении это смягчает грани слова «действие» и обостряет агентность слова «поведение».

Танцующие нелю́ди

Сказанное выше согласуется с теорией товарного фетишизма Маркса. Прежде чем мы углубимся в нее, вспомним вступительный абзац его описания в «Капитале»:

На первый взгляд товар кажется очень простой и тривиальной вещью. Его анализ показывает, что это – вещь, полная причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений. Как потребительская стоимость, он не заключает в себе ничего загадочного, будем ли мы его рассматривать с той точки зрения, что он своими свойствами удовлетворяет человеческие потребности, или с той точки зрения, что он приобретает эти свойства как продукт человеческого труда. Само собой понятно, что человек своей деятельностью изменяет формы веществ природы в полезном для него направлении. Формы дерева изменяются, например, когда из него делают стол. И тем не менее стол остается деревом – обыденной, чувственно воспринимаемой вещью. Но как только он делается товаром, он превращается в чувственно-сверхчувственную вещь. Он не только стоит на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился по собственному почину танцевать[71]71
  Marx, Capital, 1.163; Карл Маркс, “Капитал. Критика политической экономии”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения, т. 23 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1960), 81–82.


[Закрыть].

Абстрактное однородное рабочее время – это курица, несущая золотые яйца, которая превращает Д (деньги) в Д́ (больше денег) посредством товара (Т): знаменитая формула Д – Т – Д́. Капитализм действует как радикальная версия стандартной онтологии западной философии, сводя вещи к безликим сгусткам протяженности, украшенным акциденциями. Неважно, насколько хорошо я умею выжимать, а вы – молотить. Оба действия не имеют отношения к абстрактному рабочему времени, а то, что они производят, не имеет отношения к производству денег, – будь то плитка шоколада или ядерное оружие. Таким образом, существует трансцендентальный разрыв между моим фактическим трудом и тем, что я произвожу (потребительская стоимость), и товарной формой (формат, которым товары определяют стоимость, в частности стоимость абстрактного однородного рабочего времени). Как и в идее Фрейда о том, что тайное желание скрыто в формате сновидения, а не в его явном содержании, секрет капитализма скрыт в формате меновой стоимости. «Товарная форма» не означает «форму этой плитки шоколада».

Неважно, что я создаю или не создаю, и, конечно, не имеет значения, что я чувствую или думаю об этом. В частности, мое знание, что труд производит стоимость, не имеет значения – все капиталистические теории тоже это знают. Но не имеет значения и мое знание того, как работает товарный фетишизм – вычисляя стоимость абстрактного рабочего времени, так что хронологически мой труд производит эту плитку шоколада, но логически меновая стоимость шоколадной плитки превращает мое рабочее время в товар, который я продаю.

Считать, что объекты обладают агентностью, даже просто считать, что они вещны (dinglich, собственное слово Маркса, используемое в «Капитале»), думать об объектах как о чувственных, не просто нерелевантно капиталистической системе, так что ООО определенно не является проявлением товарного фетишизма[72]72
  Marx, Capital, 1.164–165; Карл Маркс, “Капитал. Критика политической экономии”, 82–84.


[Закрыть]. Утверждать, что объекты обладают агентностью, – значит сопротивляться абстракции, в результате которой объект становится просто пустым экраном для вычисления стоимости, сгустком протяженности с мозгом, который «выводит» понятия, подобно искусственному интеллекту. Думать, что столы могут танцевать, – это не товарный фетишизм. Товарный формат – это структура меновой стоимости, в которой абстрактное рабочее время производится в виде безликого однородного сгустка, сгустка протяженности, похожего на тело, с ценником на нем, похожего на разум, который заставляет это тело двигаться, как в картезианском дуализме. Это невероятно далеко от ООО. Капитализм, если угодно, – это метастазированная форма идеализма, в которой только одному нечеловеческому существу позволено обладать агентностью – гиперобъекту. Гиперобъект состоит из однородного абстрактного рабочего времени, абстрагированного от действительного труда, который представляет собой узкий диапазон частот на широком спектре производства, а именно творчества и удовольствия от него, в том числе ощущения, которое возникает тогда, когда ты кусаешь персик и его сок стекает по твоему подбородку.

Все это означает, что нет веских оснований не принимать во внимание, по крайней мере, чувственность и специфичность нелюде́й, а также чувственность и специфичность творчества. Товарный фетишизм – это не просто отчуждение людей, а отчуждение любого существа от его чувственных качеств, как мы только что увидели. Производство, как в случае сочинения гениальной поэмы, – это то, чего вы не можете не делать, ваше родовое существо. Именно так его и можно эксплуатировать. Оно возникает в любом случае, так что капиталист может погрузить свое ведро в этот поток, чтобы зачерпнуть из него рабочее время и гомогенизировать его. Капиталист эксплуатирует этот факт, невыбираемую, не-«творческую» часть меня, которую мне не нужно планировать, тот факт, что я существо, подобное шелковичному червю. Именно поэтому мой труд можно приравнять к продуктивности почвы: и то и другое – удобные стихийные кусочки «природы», которые капитализм может превратить в пустые экраны для вычисления стоимости.

Эта стихийная часть меня тиранит меня, как если бы она была неким внешним существом, – это отчуждение. Капитализм словно втиснул бионическую душу в мое бедное беспомощное тело, одухотворяя его, как картезианского зомби. Теперь его чувственность и особенное творчество – просто пелена. В этом настоящий ужас капитализма: он превращает меня не в объект, а в пародию на человека, антропоцентрическую машину с душой, как у Декарта или Аристотеля; и эта душа не моя. Неудивительно, что Эме Сезер заявил, что он «за пролетаризацию и мистификацию»[73]73
  Aimе́ Cе́saire, “Discourse on Colonialism,” in Postcolonial Criticism, ed. Bart Moore-Gilbert, Gareth Stanton and Willy Maley (New York: Routledge, 1997), 82.


[Закрыть]. Демистификация, грубо отрывающая явление от вещей и обнажающая их, – это то, как капитализм работает par excellence. Я точно так же наливаю шоколад в форму. Ни я, ни шоколад, ни форма не исчерпываемся тем, как мы взаимно находим доступ друг к другу. В то же время из меня выкачивается однородное абстрактное рабочее время. Даже если я не ужасно страдаю, меня эксплуатируют, как при похищении инопланетянами.

Наряду с другими нечеловеческими существами, вроде микробов в почве, капитализм эксплуатирует именно этот нечеловеческий аспект людей, тот факт, что производство – это то, как они себя ведут. В некотором сильном смысле марксизм уже включает нелюде́й! И здесь мы прикасаемся к симбиотическому реальному, потому что родовое существо подразумевает симбиоз. Капитал антропоцентричен, и именно так он спутывается с человеческим родом, человеческим родовым существом как частью симбиотического реального. Частью человеческого, которое одной ногой стоит в нечеловеческом. Подобно феноменологическому стилю, в котором эго в лучшем случае очень тонкий и искаженный срез, нечеловеческий аспект человека – это именно то, о чем говорится в словосочетании «человеческий род»[74]74
  Подобный аргумент приводится в связи с работой Линн Маргулис в: Bruce Clarke, “Introduction: Earth, Life, and System,” in Earth, Life, and System: Evolution and Ecology on a Gaian Planet, Bruce Clarke, ed. (New York: Fordham University Press, 2015), 24–25.


[Закрыть]. Родство, дружба, солидарность, симбиоз – речь именно о таких родственных вещах.

Идея Просвещения о ванильном человеческом роде и ее постмодернистская оборотная сторона, множество не-всего несоизмеримых различий, – они обе суть рефлексы капитала. Они обе антропоцентричны. Обе искажают человеческий род. Чтобы преодолеть это искажение, нужно усиление нечеловеческого симбиотического реального, имплицированного в понятии родового существа. Итак, что происходит, когда мы прибавляем громкость у нелюде́й в марксизме?

Больше не способная исключать нелюде́й с невозмутимым видом, мысль сталкивается со своим антропоцентризмом. Пчелы и архитекторы важны, потому что для Маркса в линии преемственности, тянущейся от Канта, есть Решатель, который наделяет вещи реальностью. Для Маркса Решателем выступают экономические отношения между людьми. Но экологические отношения сопутствуют всем видам человеческих отношений, и экологические отношения простираются за их пределы по всей биосфере. Люди способны организовывать свое удовольствие (экономика), потому что они принимают участие в симбиотическом реальном.

Человеческие экономические отношения суть просто общие экологические отношения с произвольными отсутствующими компонентами – колоссальным количеством компонентов. Либо марксизм может мыслиться так, чтобы включать это необратимое знание, либо не может. Если может, то коммунизм должен охватывать больше отношений с нелюдьми́ и строить их лучше, чем это происходит сейчас. Как говорит Маркс в «Капитале», в главе о машинах, капитализм порождает страдания рабочего и истощает почву:

Всякий прогресс капиталистического земледелия есть не только прогресс в искусстве грабить рабочего, но и в искусстве грабить почву, всякий прогресс в повышении ее плодородия на данный срок есть в то же время прогресс в разрушении постоянных источников этого плодородия… Капиталистическое производство, следовательно, развивает технику и комбинацию общественного процесса производства лишь таким путем, что оно подрывает в то же самое время источники всякого богатства: землю и рабочего[75]75
  Marx, Capital, 1.638; Карл Маркс, “Капитал. Критика политической экономии”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения, т. 23 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1960), 515.


[Закрыть].

Почва разлагает формы жизни и бактерии, чей расширенный фенотип представляют собой эти формы жизни[76]76
  Richard Dawkins, The Extended Phenotype: The Long Reach of the Gene (Oxford: Oxford University Press, 1999); Ричард Докинз, Расширенный фенотип: длинная рука гена, пер. с англ. А. Гопко (Москва: Астрель: CORPUS, 2010).


[Закрыть]. Маркс имплицирует нелюде́й, однако вычеркивает их – на самом деле он оплакивает потерю плодородия почвы, и это плодородие является ключом к человеческому обмену; почва рассматривается как то, к чему люди получают доступ. Это антропоцентрическая почва. Но хорошая новость заключается в том, что имплицирование нелюде́й означает, что мы могли бы принять их обратно в марксизм; такое действие кажется маловероятным в рамках строгой капиталистической экономической теории.

То, что называется Природой, – это способ ослепить и оглушить себя перед странностью симбиотического реального. Экологическая осознанность, которая только сейчас приходит ко всем на Земле, – это способ отвести руки от ушей, чтобы услышать послание, которое было громко и четко передано в конце XVIII века, послание, которое даже те, кто его доставлял, не захотели до конца услышать.

Кант был глух к последствиям своего корреляционизма, что нелю́ди могут быть и корреляторами, а не только коррелятами. Кант сократил обнаруженный им разрыв между людьми и всем остальным. Настало время снять копирайт на этот разрыв. Имя этому снятию – экологическая осознанность. Экологическая осознанность в теории и на практике сосуществует с фантомным множеством нечеловеческих существ. Само мышление выступает одной из модальностей собрания призраков в симбиотическом реальном. В этом смысле «внутреннее пространство» – это тестовая пробирка для представления о со-бытии, которое наша метафизическая ригидность отказывается вообразить, подобно дрожащему крестьянину с вязкой чеснока, отгоняющему вампиров.

Это не обязательно будет большой натяжкой. Напомним, что товарный фетишизм предполагает, что стол, кусочек фрукта, облако углекислого газа начинают работать как компьютерные программы, болтая друг с другом о своей меновой стоимости, как будто сюртук может стать экраном, на который проецируются колебания цен. Дело в том, что превращение столов в платформы для некоего подобия алгоритма искусственного интеллекта, который вычисляет меновую стоимость, гораздо более странно, чем допущение, что столы могут действовать паранормальным, то есть «магическим», образом, выходящим за рамки нормативной современности, танцуя по собственному почину или телекинетически. Это именно то, что Маркс говорит о товарном фетишизме: в танцующих столах меньше странного, чем в вычисляющих столах.

Будущая мысль, которую сам Маркс неспособен выразить ясно, уже здесь: не совсем в аргументации, но в образности. Эту будущую мысль, как ни странно, довольно легко расшифровать. При товарном фетишизме ложки и курицы не обладают агентностью: они становятся аппаратной платформой для капиталистического программного обеспечения. Это гораздо проще, чем представить танцующие столы у Маркса, не говоря уже о танцующих шимпанзе. При этом мы не вычеркиваем чувственность таких существ. Дело не в том, что капитализм заигрывает с призрачным, а в том, что капитализм недостаточно призрачен. Капитализм подразумевает субстанциальную онтологию, которая резко разделяет то, что такое вещи – «нормальные» или «естественные» фиксированные сущности (протяженные сгустки без качеств), – от того, как вещи являются, нейтрализуя и демистифицируя вещи, лишая их качеств и стирая их данные. Представьте себе экологическое будущее[77]77
  Marx, Capital, 1.620; Карл Маркс, “Капитал. Критика политической экономии”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения, т. 23 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1960), 516–517.


[Закрыть]. Для этого нужно признать, что некоторые формы тайны хороши: «Они говорят со мной о цивилизации, я говорю о пролетаризации и мистификации» (Эме Сезер)[78]78
  По вопросу о деколонизации я схожусь во мнении с Эме Сезер: Aimе́ Cе́saire, “Discourse on Colonialism,” in Postcolonial Criticism, 82.


[Закрыть].

Призрачная химия экологической настроенности

Феноменология столкновения с экологическим существом – разворачивание этого столкновения – даст нам ключ к размышлению о призрачности форм жизни. Встреча с экологическим существом – это момент, когда я сталкиваюсь с чем-то, что не является мной таким образом, что даже если это существо – очевидная часть меня, скажем, мой мозг, я не воспринимаю его как часть предполагаемого целого, составляющего «меня». Экологическая мысль – это адорновский идеал мышления как столкновения с нетождественностью[79]79
  Theodor W. Adorno, Negative Dialectics, trans. E. B. Ashton (New York: Continuum, 1973), 5 (“Dialectics is the consistent sense of nonidentity”), 147–148, 149–150; Теодор В. Адорно, Негативная диалектика, пер. с нем. Е. Л. Петренко (Москва: Научный мир, 2003), 15 («Диалектика – это последовательное логическое осознание нетождественности»), 136–137, 138–139.


[Закрыть]. Когда она не просто передвигает туда-сюда готовые куски, мысль встречает призраков, то есть существа, чей онтологический статус глубоко и бесконечно неопределен.

Встретить экологическую сущность – значит быть преследуемым призраками (to be haunted). Что-то уже есть, прежде чем я подумаю о нем. Когда мы говорим о преследовании призраками, мы говорим о том, что феноменология называет данностью. Данность – это условие возможности данных (data – от лат. «то, что дано»). В холодильнике уже есть свет до того, как я открою дверцу, чтобы посмотреть, включен он или нет. Данность света – это свет, а не осьминог – не то, что я планировал, предсказывал или форматировал. Я не могу свести эту данность к чему-то ожидаемому, предсказуемому, запланированному, не утрачивая какой-либо жизненно важный элемент данности как таковой. Поэтому данность всегда неожиданна, и неожиданна неожиданным образом: неожиданно неожиданна. Тем не менее в преследовании призраками повторяется и феномен будоражащего, неожиданного данного, неожиданность которого нельзя сократить.

Каждый раз, когда данность повторяется, она не становится менее неожиданной. Повторение приводит не к скуке, а к жуткому чувству освежения. Как будто я пробую на вкус что-то знакомое, но слегка отвратительное, как будто я обнаружил, приложив к губам чашку, что у моего любимого напитка на поверхности появилась плесень. Меня стимулирует само повторение: стимулирует скука. Другой термин для этого – «томление». Томление – это квинтэссенция потребительского опыта: меня стимулирует скука от постоянного стимулирования. В томлении я делаю более яркой кантианскую витрину магазина богемного или романтического потребителя.