Текст книги "Нашествие"

Глава четвёртая
Снова вместе

Июль 1229 г., Добришское княжество, река Тихоня

– Вот здесь всё и было, княже. Из тех кустов стреляли, кормчего первым. Потом на челноках выскочили и добили оставшихся. Струг к берегу подтянули, хабар забрали и корабль подожгли. Не доглядели мы. Надо было хотя бы пяток ребят им дать, чтобы до переволока проводили. Да купцы отказались. Мол, места тут тихие.

Десятник добришской дружины виновато развёл руками.

Дмитрий поморщился: к гари примешивался тошнотворный запах разложения. Три дня уже, да на такой жаре…

Заставил себя – поднялся на борт уткнувшегося в песок полуобгоревшего остова. Трупы грабили основательно, до исподнего. На распухших полуголых телах, на чёрных потёках сидели синие мухи и даже не пытались улететь.

Весь борт и обугленная мачта были утыканы лёгкими камышовыми стрелами с наконечниками из рыбьей кости.

– Думаешь, сараши?

– Они, голубчики. Стрелы-то их, приметные. А потом на берегу два тела нашли. Показать?

– Пошли.

Князь спрыгнул на песок. Пытался отряхнуть плащ от жирных пятен копоти – измазался ещё больше. Посмотрел на чёрные ладони. Не отмыться…

Не отмыться теперь. Кто из гостей решится идти новым путем по Тихоне, если князь Добриша не в состоянии обеспечить безопасность и порядок на своей земле?

Когда подходили к камышам, спугнули ворону. Обожравшаяся птица тяжело прыгала по траве, долго не могла разбежаться, чтобы взлететь.

Светлые волосы, чёрные веснушки на побуревшей коже, сарашские полотняные рубахи.

– Даже трупы не забрали, ироды. Своих же бросили, гнить, – покачал головой десятник, – нехристи, одним словом.

– Вот именно, что нехристи, – пробормотал Дмитрий.

Что-то здесь не так. Нарочито, неправильно. У нападавших было достаточно времени, чтобы вынести с купеческого струга немалый запас товара – так почему не позаботились о погибших товарищах?

Сараши не оставляют своих мертвецов. Уносят в болото и там сжигают, на тайном островке, особым обычаем. Иначе неупокоенные будут приходить по ночам. Выть, требовать достойного погребения и терзать виновных в неуважении к смерти длинными отросшими ногтями.

Десятник вдруг подхватился, вытащил меч. Замер в боевой стойке, глядя на заросли ивняка.

Из кустов выбрался костистый старик в одежде из рыбьей кожи. Не обращая внимания на русичей, подошёл к телам, опустился перед ними на колени. Прошептал:

– Ай, пойсуке. Что же вы, ребятки? Зачем дали себя обмануть?

Прикрыв слезящиеся глаза, гладил длинными пальцами распухшие мёртвые лица. Наклонялся, целовал чёрные выклеванные глазницы.

– Пойдём, – тихо сказал Дмитрий десятнику, – пусть попрощается.

– Это тот самый? Хозяин иховый?

– Да. Не будем мешать.

Когда отошли подальше, десятник не выдержал, спросил:

– А не сбежит? Получается, он атаман разбойничий. Без его ведома разве сараши напали бы?

Дмитрий спросил про другое:

– Нашли, куда они добычу утащили?

– Да. На песке следов полно. Там, в рощице, на коней навьючили и ушли.

– На коней, говоришь?

– Знамо дело, не на горбу же переть. Следов полно от подков. Десятка три лошадей, не меньше. А что не так, княже?

– Всё не так. Болотники не умеют коней обиходить. Вообще. Подойти-то боятся. Они бы на челноки погрузили и рекой ушли, в топи свои.

– Это что значит? – удивился десятник. – Получается, не сараши пошалили? А кто тогда?

Дмитрий на это не ответил. Сказал:

– Купцов похороните по-человечески. Хватит им тут смердеть.

Дружиннику хотелось что-то спросить. Передумал, пошёл исполнять приказ.

Князь сел у костра. Прикрыв глаза, слушал, как стреляют сучки в огне, как шипят стекающие с медного котелка капли.

Шесть лет он здесь, в этом времени. Думал поначалу: вот она, настоящая жизнь. Возможность для свершений, правильных дел. И получалось ведь: сражался славно, князем стал по справедливости – за заслуги, не по крови. Друзей нашёл. Истинных, каких в прошлой жизни и не было.

Семью обрёл. Женщину – свою, любимую. Как подумает о Настеньке – сердце грохочет, словно подковы Кояша в галопе. А мальчишки? Сыновья, кровинки. Ромка – вылитый: даже ходит и говорит, отцовскую манеру повторяя. А Антошка на мать похож: волосёнки золотым пухом, глаза серые.

О чём ещё мечтать? Только об одном: сохранить, сберечь, защитить это всё – и Настин счастливый стон в темноте, и беззаботное детство сыновей.

Время жестокое. Своё отстаивать надо, зубы показывать. Драться за своё: город, княжество, безопасность и благополучие семьи. От рязанских притязаний на Добриш отобьёшься – глядь, спиной к Владимиру повернулся. А к Юрию Всеволодовичу спиной нельзя – живо петельку на горло накинет. И не потому, что душегуб – просто эпоха такая. Каждый – за себя.

Князья потому и не послушали, посмеялись, когда пытался рассказать им о грядущей опасности. Ну, поведай, прорицатель новоявленный, когда вернутся монголы? Тю, через четырнадцать лет? Точно знаешь? А сможешь угадать, какой масти жеребёнка моя кобыла принесёт? Да ты умом скорбный, Дмитрий Тимофеевич. Тут не знаешь, что завтра ждёт: пожар, недород, кубок с ядом от нетерпеливого наследничка. Ты сказки про далёкое будущее врёшь, а сам не можешь угадать, какая цена на борти осенью будет…

Монголы, похоже, раньше придут. Недаром Субэдэй привет передал, о долге напомнил. Ох, недаром. Кто его знает, какое это прошлое – точь-в-точь такое, как в университете учили, или совсем иное.

А ведь Дмитрий просто не хочет об этом думать. Гонит неприятные мысли. Другим занимается, вроде этого альтернативного торгового пути по реке Тихоне, в пику князю Владимирскому. Сколько уже людей из-за него погибло, проекта этого? К полусотне подбирается число…

Дмитрий услышал кряхтение, открыл глаза. Хозяин сарашей подошёл. Протянул дрожащие руки к костру, будто замёрз в разгар июльского дня. Словно постарел сразу на век.

– Прости, – сказал Дмитрий.

– Руки у них связаны были. Чёрные борозды на запястьях. И рёбра поломаны. Били их, мальчиков наших. Второй, что улыбчивый – правнук мой. Думал, когда-нибудь дело своё передам. Ругал всё его: больно уж смешливый.

Дмитрий вспомнил жуткие распухшие лица без глаз. Какой из них улыбчивый был? Вздрогнул, повторил:

– Прости. Намеренно всё так обставили: чтобы и Добриш обвинить в неспособности безопасность обеспечить, и с тобой навсегда рассорить. Из-за меня всё. Из-за острога на Тихоне. Надо к Юрию Всеволодовичу ехать. Повинюсь, велю закрыть новый путь. Да! Надо ехать.

Дмитрий вскочил, вдруг охваченный этой идеей. Хотел позвать десятника, чтобы немедленно седлали Кояша.

Хозяин сарашей схватил Ярилова за полу плаща, дёрнул с неожиданной силой – так, что князь потерял равновесие.

– Сядь, князь. Сперва меня выслушай, а потом решай, куда тебе скакать и зачем. Ты перед властителем владимирским повинишься – думаешь, он растрогается, тебя обнимет, братом назовёт? Помирится на веки вечные? Да ничего подобного. Решит: ага, слаб князь Дмитрий, зря я его столько лет под носом терплю, до сих пор стол не отобрал. И отберёт! А ты из его палат живым не выйдешь: отравят или ножик в бок воткнут. Чего с тобой церемониться, если ты слабак? Ты не задумывался, почему великий князь тебя до сих пор терпит? А, княже? Отвечай.

– Не знаю. Не думал об этом.

– А ты подумай! Как так получается: Юрий родных братьев не пожалел, когда за отцовское наследство, за княжеский престол сражался. На Рязань ходил, с новгородцами лаялся. Про земли, отобранные у мордвы и булгар, я и не говорю. А тебя не трогает.

– И почему?

– Да потому, что слава о тебе, как о храбром и необычайно везучем воителе, по всей Руси идёт. Юрий – человек весьма осторожный, об уважении к себе заботится, потому что всей Русью владеть мечтает. А тебя опасается: вдруг не выйдет сразу Добриш взять. Ты же и на Калке выжил, и Святополка казнил, и самого Субэдэя победил. Не одолеет сразу – другие князья за тебя вступятся. Недовольных да обиженных среди вашего брата всегда хватает. Потому и действует Юрий исподтишка, через тайных клевретов. Если ты сам явишься сдаваться, то лучше подарка ему не сделаешь. Оставишь Добриш без князя, Анастасию Тимофеевну без супруга, ребятишек своих без отца.

Дмитрий мрачно посмотрел на старика. Спросил:

– И как мне поступить?

– Ты князь, ты и думай. За многих в ответе, не только за себя. Чай, не мальчишка – на коне скакать да сабелькой помахивать. Муж уже, зрелый и мудрый.

– Не всегда мудрость приходит с возрастом – иногда возраст приходит один, – пробормотал Дмитрий.

– Что? – не расслышал Хозяин.

– Ничего. Спасибо тебе. И прости за твоих сарашат. Моя вина.

– Ты, князь, не винись. Ты лучше сделай так, чтобы их убийца наказан был за своё злодеяние.

– Убийцу ещё найти надо.

– Нет, – покачал головой старик, – ты его нашёл уже, по глазам вижу. Имя его знаешь.

Дмитрий помолчал. Кивнул:

– Знаю. Федька Кольцо, больше некому. Ответит жизнью своей поганой.

Поднялся. Пошагал на голоса дружинников.

Тихоня испуганно журчала под берегом, будто никак не могла забыть пережитого три дня назад ужаса.

Август 1229 г., Кыпчакская степь

– Поначалу совсем туго было. Премудрость эта иудейская, язык трудный, книги. Глаза ломало, а уж свечей сколько сжёг! Измучился, пока гиюр принял. Да куда деваться? Юде обещал, что в еврейство перейду, женюсь на Хасе по всем правилам. А обещание, данное умирающему, сам понимаешь – крепче булата. Хочешь не хочешь – исполняй. А хозяйство? Непростое это дело, оказывается. То рыбаки цены задерут, то жук ячмень попортит, то венецианцы с генуэзцами подерутся, таверну разгромят. Ну, с этими я живо справился: разок не вытерпел, достал из сундука, из-под Хасиного приданого, сабельку да оттянулся всласть. Намахался – как в прежние времена. С тех пор запомнили: у меня не забалуешь. Разбойники зауважали. Добычу подвозили, отдавали задарма. Вот они меня и… Эх. Как-то раз чувствую – всё. Кончился боец Хорь, а иудей Хаим так и не начался.

Бывший бродник вздохнул. Перекинул ногу через седло, сел боком, чтобы видеть лицо побратима.

– И что случилось потом, мон ами? – поинтересовался тамплиер.

– Да соблазнили меня «синие платки», пираты наши. Как-то ночью сбежал. С Хасей даже не попрощался. Как вор, понимаешь, тихонько, через собственный забор.

Хаим-Хорь неловко улыбнулся. Замолчал.

– Не томи, брат. Что же было дальше?

– Дальше… Да загулял я с разбойничками. До Трапезунда дошли, пожгли там деревеньки в округе. С черкесами задрались, потом помирились. А уж торговцев этих переловили да пограбили без счёта. Всё, как в угаре: пьянки да девки. А потом нарвались мы на засаду, подловили нас дромоны императора Комнина. Знаешь, что такое «греческий огонь»?

– Наслышан.

– Не знаешь ты ни хрена, франк, – Хоря передёрнуло, – страшное дело. Галера пылает, товарищи твои горят. Заживо! Орут. Гребцы-рабы рвутся, пытаются цепи оторвать. До сих пор крики эти в моих ушах. И запах. Вонь горелого мяса. Кто за борт вывалится – всё. Потому что море тоже горит.

Хорь помолчал, вспоминая.

– Словом, от нашей флотилии осталось два корабля. Ушли мы. Что от ребят обгоревших осталось – в мешки собрали да за борт. А меня решили капитаном избрать – мол, хоть в морском деле не смыслю ни черта, зато лихой да везучий – ни царапины, ни ожога. Я возгордился, конечно. А ночью понял, почему везучий. Знаешь, волны в борт плещут, звёзды огромные в них отражаются. Будто не по воде – по небу плывём. Я вроде задремал и увидел: Хася за меня молится. Каждую ночь. Не проклинает дурака – у смерти отсрочки просит, чтобы не забирала. Я, конечно, до рассвета не уснул. Утром сказал: спасибо, господа разбойники, за честь и доверие, но надо мне возвращаться. Знаешь, что удивительно: по башке не надавали, не обиделись. Видимо, у меня всё на роже было написано. Поняли. Подкинули до Кафы, где я коня купил – и всю ночь скакал. Загнал жеребца, жалко. В дом ввалился – а там Хасенька меня встречает: первенца баюкает, а живот уже на нос лезет, скоро второго рожать. Четыре года с той ночи прошло, а ведь ни разу не вспомнила, не попрекнула. Вот в Солдайе на каждом углу судачат, какой Хаим зажиточный, монеты мешками в подполе хранит. А моё богатство – она, жёнушка моя. Пять пудов чистого золота.

– И как же ты решился ехать со мной, брат Хаим?

– Ну, четыре года беспорочных. Пора уж и отвлечься на пару месяцев. Хася сказала: мол, за таким солидным господином отпустит меня со спокойным сердцем. Пока, мол, благородный Анри с вами, то я за вас, шлемазлов, не волнуюсь. Даже если вы там вместе с Димкой задумаете что-нибудь учудить – тамплиер вам спуску не даст, схватит за штаны в нужный момент. Вот такая у меня жёнушка! Чужому крестоносцу верит больше, чем родимому супругу. Говорю же – не Хася, а яхонт драгоценный.

Хорь рассмеялся.

– Слышь, Анрюха. Бросай ты своё лыцарство, обеты эти дурацкие, да айда на волю. Деваху тебе подберём послаще. У Хаси есть сестрёнка младшая – резвая да глазастая, что твоя кефаль. Обрезание тебе соорудим. Я протекцию у нашего рабби обеспечу: сделает в лучшем виде, с фестончиками. Он крестоносцев лю-ю-юбит, ха-ха-ха.

Де ля Тур смотрел, как Хорь веселится, едва не падая с коня. Поджав губы, заметил:

– Лишь то, что вы являетесь моим кровным побратимом и многодетным отцом семейства, спасает вас от вызова на поединок. Предложить мне, командору ордена рыцарей Христа, обратиться в иудейскую веру – это верх невежества и оскорбление не только меня, но и всего моего рода, известного своим благородством и верностью римской церкви со времён Пипина Короткого!

Хорь вывалился из седла, рухнул в дорожную пыль. Едва смог сказать между приступами хохота:

– Пипин… мы тебе… укорачивать не будем, так и быть.

Анри не выдержал – тоже засмеялся:

– Не могу я на тебя долго злиться, брат. Соскучился.

– А уж я как! Шесть лет – это долго, Анрюха. Давай-ка прибавим ходу, а то отстали.

Перешли с шага на широкую рысь. Впереди показался хвост маленького каравана: три вьючные лошади да спутники Анри, двое тамплиеров. Когда поднялись на холм, командор велел остановиться. Достал из седельной сумы карту, сверился с местностью. Что-то бормоча под нос, начал оглядываться.

Хорь, любуясь видом, сказал:

– По степи ещё скучал все эти годы. Простор, ветер, ковыль тебе кланяется – красота. В море тоже хорошо, оно на степь похоже. И чего мы водой не пошли, а? Как в прошлый раз, Сурожским морем да вверх по Дону. Быстрее бы добрались и безопаснее, чем через дикие земли половецкие. Может, объяснишь всё-таки?

– Вот туда нам надо, – Анри показал рукой, – ещё два льё, и заночуем. Брат мой, я ведь на службе, если ты не забыл. Маршрут – это часть служения, порученного мне великим магистром Пьером де Монтегю, а он выполняет волю самого папы Григория. Я давал клятву о сохранении тайны. И даже наша дружба не может быть оправданием для нарушения данного мной обета.

– Ладно, – проворчал Хорь, – подумаешь. Конечно, куда нам, бедным евреям, против благородных христианских рыцарей. Наше дело – пивом вас поить, в долг давать да кланяться.

Дал под бока коню и поскакал вниз по склону.

* * *

– Узнаёшь места?

– А как же, – кивнул Хорь, – погулял я тут, на волюшке-то. И с Плоскиней, ватаманом бродников, и со славным Тугором, беком Чатыйского куреня. Вон – дорога на Шарукань, город половецкий. Это холм с бабой каменной, у которого я впервые Дмитрия повстречал на исходе зимы шесть лет тому назад. Да и с тобой мы где-то тут познакомились, пару переходов на север пройти.

– Точно, побратим. Вот здесь – первая часть моего служения. Ты уж будь добр, ночью сиди в палатке, никуда не выходи.

– Да я спать буду, намаялся в пути-то, с непривычки. Давно столько в седле не был: спину ломит, ноги враскоряку.

– Вот и славно. Клятву с тебя брать не буду, чтобы не оскорблять недоверием.

Наскоро перекусили копчёным мясом и сухой рыбой. Коней расседлали, стреножили да оставили пастись. Тамплиеры сняли и выпотрошили перемётные сумы, разложили на земле какие-то странные штуковины. Достали толстенную инкунабулу чуть ли не в пуд весом, шелестели страницами. Тихо переговаривались то по-франкски, то на латыни, а то вообще на каком-то незнакомом языке – горловом, с обилием шипящих, от которых дрожь шла по коже.

Хорь вдруг увидел знакомое: медные листы, которые когда-то сберёг, предварительно выдрав из лазоревого сундука легендарного магистра Гуго де Пейна. Были те листы украшены хитрым шифром из мельчайших дырочек, и содержалась в них тайная премудрость ордена храмовников…

Прежний Хорь непременно бросился бы к побратиму, стал бы допытывать, что да как. Доставать шутками-прибаутками – может, и до драки бы дошло.

А степенный Хаим лишь улыбнулся суетности ложных учений и любви сынов человеческих к заблуждениям. И пошёл спать в полотняную палатку, напоследок полюбовавшись тёмным силуэтом каменного идола на фоне красного заката.

Быстро темнеющее небо погромыхивало, будто готовилось разродиться грозой, хотя было чистым, без облаков.

Хаим подивился такой странности. Положил седло под голову и заснул.

Август 1229 г., город Добриш

Лазутчики вернулись не все. Один так и сгинул без вести.

Собрались в караульной при княжеских палатах под утро. Жук сел на лавку, вытянул уставшие ноги.

– Значит, так. Из Владимира Федька Кольцо съехал, берлогу устроил себе на Оке. Вот тут.

Жук отломал кончик обгоревшей лучины, начертил угольком прямо на досках столешницы.

– Оттуда и до рязанской земли, и до нашего княжества недалеко. К мордве и булгарам тоже ходит грабить.

– Чего же не в столице? – удивился Сморода. – Получается – без пригляда, от Юрия Всеволодовича далеко.

– Всё верно, – заметил Ярилов, – места лесные, глухие. И, если что, всегда можно сказать: князь Владимирский не при делах, Федька сам шалит. Очень удобная дислокация для базы диверсантов.

– Что? – хором спросили соратники.

– Ничего, не обращайте внимания. Что ещё скажешь, Жук?

– Да целый острог у него там. Тын из брёвен, не перелезешь, осаду можно выдержать. Ночью караулы выставляет.

– Боится чего?

– Опасается. Многим крови попортил. Людей у него четыре десятка, ребятишки продувные, – сказал Жук.

– Сотню бойцов – и сжечь гнёздышко, – предложил Сморода.

– Ты, боярин, головой-то думай, – возразил Дмитрий, – с дружиной во владимирские владения вломиться – это война. Вот великий князь обрадуется такому поводу! Живо Добриш к рукам загребущим приберёт, отвечая на подлое нападение.

Жук схватил бороду в кулак. Спросил:

– И чего делать будем? Дожидаться, когда Федька нам Добриш подпалит с четырёх сторон?

– Думать, – ответил Дмитрий.

Встал, вышел.

Ночь заканчивалась, звёзды начинали бледнеть. Горожане досматривали самые сладкие, предрассветные сны. Дремали на насестах горластые петухи. Тихо.

Даже княжеский кобель непривычно молчал, не гремел цепью, не брехал, как обычно, от скуки.

Дмитрий сошёл с крыльца. Подошёл к будке любимца Шарика. Опустился рядом на корточки, запустил пальцы в густую шерсть. Замер от предчувствия.

Поднял ладонь к глазам – чёрная. И мокрая.

Вскочил на ноги, огляделся. Уловил движение у забора.

Вдруг услышал топот детских ног. Скрипнула дверь, и Ромка крикнул в ночь:

– Тятя! Тятя, они маму скрали!

Побежал к забору, вытаскивая меч – и споткнулся о что-то, растянулся.

– Ка… Караул! – запоздало у ворот.

Лихорадочно пощупал то, на что налетел: мягкое, мёртвое. Гридень из ночной охраны.

Крикнул:

– Ромка, в дом! Дверь закрой.

Вдруг ночь взорвалась: заполыхали факелы, выскочили из караульной Жук и Сморода.

Бросился к задней калитке: распахнута. Услышал топот копыт – удаляющийся, затихающий.

На земле белело что-то. Поднял: платок княгини. Вдохнул исчезающий запах.

Опустил бессильный меч.

И завыл.

Август 1229 г., Половецкая степь

Ночное небо будто готовилось к трудным родам: громыхало, ворочалось, внезапно вспыхивало зарницами, выхватывающими из тьмы фигуру древнего каменного идола. Балбал словно раскалялся изнутри холодным голубым пламенем, брызгая искрами грозовых разрядов.

Анри отошёл в сторону. Вонзил меч, опустился на колени. Склонил голову перед перекрестьем гарды.

Долго молился.

Соратники-тамплиеры поглядывали на командора, но присоединиться не решились. Продолжали выкладывать странный рисунок, используя разноцветный индийский порошок. Сержант пробормотал:

– Прости нас, Господи.

И вонзил поочередно пять деревянных распятий по углам получившейся фигуры – головами Христа вниз, в жирный степной чернозём.

– Прости нас, Господи, ибо не ради себя, а ради детей твоих неразумных, человеков, – подхватил Анри. Поднялся, вытащил меч, вытер краем плаща.

Третий тамплиер подсветил факелом пергамент. Выругался по-английски, сказал:

– Тут неясно: «…на тридцать льё к северо-западу от устья Танаиса в ночь мёртвой луны…» Так, не то. Вот: «…жертва – животное прегордое, без крыльев летающее, без плавников плавающее, без клыков смертельно опасное…» Я, наверное, плохо перевёл с санскрита. Это про кого?

Сержант давно уже зашёл со спины и приготовил клинок. Хмыкнул:

– Это про человека, недоучка.

И рубанул соратника – так, что обезглавленный труп рухнул ровно в центр ужасного чертежа. Чёрная кровь хлынула, брызнула на порошок: тот начал дымиться и искрить.

– Не смотрите так на меня, мой командор, – сержант отвёл глаза, – это было необходимо для ритуала. Видимо, великий магистр не всё вам рассказал. Не объяснил, почему третьим отправил с нами бастарда английского короля, сына чёрнокожей портовой шлюхи, зачатого в ночь мёртвой луны ровно двадцать четыре года назад. Вы не смеете меня осуждать.

– Я не осуждаю тебя, – с трудом произнёс Анри, – а прощаюсь. Магистр мне рассказал немного больше, чем тебе, потомку гэльского филида.

И ударил неуловимым движением – прямо в сердце.

Сержант покачнулся, выронил меч. Прижал руки к груди, изумлённо посмотрел на своего командора – и упал поперёк обезглавленного им тела товарища.

Небо только этого и ждало: разорвалось, загрохотало, обрушилось огнём на каменного идола. Вспышка отбросила Анри, швырнула на спину.

Оглохший от грома рыцарь лежал на спине и смотрел в извергающее молнии небо. Первые капли дождя упали на лицо и смешались со слезами.

– Лучше пять лет отшельничества и пять битв с сарацинами, чем такое, – кричал Анри небу, пытаясь перекрыть грохот, – великий магистр Пьер де Монтегю, надеюсь, хорошенько прежде подумал, чем решился, – но легче ли мне от этого станет, когда мы будем жариться на соседних сковородках в аду? Deus propitious esto mihi peccatori…

На месте трагедии вспыхнуло ослепительное пламя, с рёвом прыгнуло ввысь – и исчезло.

Анри подошёл к груде пепла, оставшейся от соратников. Пробормотал:

– Domini in requiem…

Перекрестился. Снял с пояса флягу. Глотнул, поморщился. Вылил несколько капель на дымящееся кострище.

Пепел зашевелился. Поднялась, села перемазанная фигура.

– Это чё, бухло? Зачем добро переводишь? Дай сюда.

Ошеломлённый Анри выронил флягу. Отскочил, начал дёргать рукоятку внезапно застрявшего в ножнах меча, крича:

– Изыди, сатана!

– Это старофранцузский, – определил пришелец, – скверно. А туда ли я прибыл? Мне вообще-то надо в Дешт-и-Кыпчак, в тринадцатый век. Ну, ладно, тюркский или славянский. Даже персидский, хрен с ним. Но старофранцузский! Во попадалово.

Поднял флягу. Покачал головой:

– Вот лошара безрукий, тарой швыряется. Половина вылилась.

Припал. Заходил кадык, как поршень. Выдохнул:

– Ну, не «ВСОП», конечно, но покатит. Говори, лягушатник, куда это я попал. Э-э-э, то есть: «Салю, месье. Парле ву рюс?» Хотя это было бы слишком хорошо.

– Я говорю по-русски, – с трудом ответил Анри.

– Вот и славненько. Тамплиер, что ли?

– Командор ордена Храма Анри де ля Тур.

– Значит, всё по плану. А то я уже переживать начал. Где тут мой рюкзачок? Ага, вот он. Будем знакомы, я – Барсук.

Анри глянул на изуродованное лицо, криво распоротый и грубо зашитый рот. Виду не показал, но протянутую руку пожал с внутренним содроганием.

* * *

Утром Хаим подивился:

– А где сержант и этот, третий?

– Я вместо них, – сказал незнакомец в чёрной хламиде с невиданным мешком за плечами, – Барсуком меня зовут.

Броднику новичок не понравился. Оглядел, хмыкнул:

– Ну и рожа. Будто ученик портного спьяну резал и шил, да руки дрожали.

Повернулся к тамплиеру:

– Не прогадал, Анри? Двух бойцов поменял на этого недомерка. На мой взгляд, гешефт сомнительный.

Тамплиер сказал тоскливо:

– Ни о чём не спрашивай, брат. Он теперь поедет с нами.

Барсук, кряхтя, забрался в седло не сразу: мерин косился, храпел и каждый раз отступал на шаг, стоило пришельцу всунуть ногу в стремя. Вздохнул:

– Ох, отвык я от этой забавы. Опять скакать да баранину жрать недоваренную, без соли. Везёт же другим: роскошь римских бань или массажистки в стовратных Фивах, а не темнота средневековая, где ночные горшки из окон льют. Вернусь – потребую перевода в другой департамент.

– Чего это он? – тихо спросил Хорь. – Бормочет невесть что. Головой стукнулся? Где такого взял?

Анри только рукой махнул.

Август 1229 г., река Волга

Туман навалился, словно ночной кошмар: будто пуховой подушкой придушили. Всё вокруг стало неверным, неясным, руку протяни – пальцев не разглядишь; лишь узкая полоска воды видна вдоль борта, а что там дальше – бог весть.

И слух обманывал: нежданный плеск, словно совсем рядом каменистый берег, неверное движение – и вылетит струг на отмель… Но ничего, проскочили и в этот раз.

Сморода пробурчал:

– Ни черта не видно, как под периной всё равно. Ты куда хоть правишь? Утопишь нас к чёрту.

– Тише, боярин. Туман звук то глушит, а то несёт, не угадаешь. Тут где-то застава рязанская, не услыхали бы, – прошептал кормчий. Рулевым веслом он работал, как резчик – стамеской: точно и ловко, вода завивалась пенистыми стружками вокруг лопасти.

– Крадёмся, как тати на чужой двор.

– А что, и есть чужой. Чай, Ингварь Рязанский нас не приглашал, – усмехнулся Жук, – не ворчи, боярин.

– Не нравится мне всё это. Ну ладно, к половцам идём, понятно, зачем: коней купить. А дальше что? Может, спросишь князя, чего всё-таки удумал? Пора бы уж и нам сказать.

– Сам спрашивай. Я стараюсь его не беспокоить лишний раз. Как княгиню скрали – почернел весь, только волос рыжий и остался.

– Да уж. Я тоже не буду. Все мы в той беде повинны, не усмотрели, – вздохнул Сморода.

На носу струга стоял Дмитрий, закутавшись в плащ. Смотрел бездумно, видя в белых бурунах одно – волну её волос, распущенных для сна. Не уберёг. Не смог любимую защитить – так зачем всё остальное тогда? Люди ходят, едят, смеются – зачем? Сыновьям не объяснить, что отец оказался не всесильным и мудрым властителем, а ничтожным слабаком, не способным семью от беды уберечь. Ромка-то видел, как Анастасию без сознания, с мешком на голове волокли. А Антошке и не расскажешь. Каждое утро бежит на крыльцо, маму встречать…

Когда на следующий день вернулся из неудавшейся погони Жук, развёл руками виновато, Дмитрий не ругал воеводу – ясно было, что безнадёжно всё. А вечером заявился посланник князя Владимирского. Мол, Юрий Всеволодович просил передать: давно не виделись, умных разговоров не говорили. Соскучился уже, приглашает приехать по-соседски, погостить.

И такая рожа была у посланника: гладкая, наглая. Едва сдержался, чтобы брюхо гостю не распороть. Топтать упавшее тело, потом собакам бросить останки.

Хорошо, что утерпел: какой с посла спрос? Уже было велел седлать Кояша, скакать немедленно во Владимир. Ясно ведь: будет шантажировать. Предложит княгиню на острог на Тихоне обменять. Заело великого князя, видать, всерьёз.

Готов был всё отдать за Настю – и новый путь по Тихоне, и Добриш, и стол княжеский. Да хоть правую руку – лишь бы вернуть её, златовласую, сероглазую, белокожую. Любимую.

Сидел в светлице в одном исподнем, на ложе супружеском, и выл. Рубил мечом доски половые. Холопы испуганные по всему дому разбежались, забились по закуткам.

А потом Ромка пришёл. Заглянул в родительскую спальню, куда детям входить запрещено вообще-то. И сказал:

– Тятя, а ты меня возьмешь?

Поднял бешеные глаза на первенца, успокоился немного. Спросил:

– Куда возьму, сын?

– На битву с Соловьём-Разбойником. Это ведь он маму в плен взял? Ты его только не сразу мечом руби, вели вперёд извиниться перед мамой.

Поднял Ромку на руки, прошептал:

– Хорошо, сыночек. Как ты велишь, так и сделаю.

– И Кояша не забудь прежде покормить, перед боем. Или я могу, яблоком, с ладошки. Я уже умею.

Нет.

Не будет Дмитрий Ярилов, князь Добриша, в ножки Юрию Всеволодовичу падать. Хочет разговора? Будет ему разговор. Приду к нему в каменные палаты во Владимире. А на поводке и в наморднике, как бешеную собаку, Федьку Кольцо приведу, пса его верного. А может, труп его притащу, к конскому хвосту привязанный – как повезёт тому Федьке. Или не повезёт.

И не один приду. С Анастасией Тимофеевной под руку.

Законной княгиней Добришской.

* * *

– Может, остаться нам?

Со струга уже кричали, но сотник добришской дружины отмахнулся: дайте с князем договорить.

– Мало вас, Дмитрий Тимофеевич. Всего-то трёх дружинников взяли, а у Федьки, говорят, сорок человек.

– Не переживай, – князь хлопнул сотника по плечу, – зато с нами Сморода. Он всех врагов чревом задавит, а кто упадёт – сапожищами затопчет. Так, боярин?

Сморода запыхтел, не ответил. Занят был: подтягивал ремешок, привязанный к рукояти тяжёлой булавы. Просунул толстую руку, взмахнул – остался довольным.

Жук хохотнул:

– Главное, со Смородой рядом не стоять, когда начнёт своей игрушкой махать. А то недолго под руку попасть горячую, неверную.

– И верно, воевода, не стой, – кивнул боярин, – в бою стоять невместно – живо башку твою пробьют бестолковую. Не я, так другой кто успеет.

– Тьфу на тебя, сглазишь, – сплюнул Жук.

Сотник улыбнулся через силу:

– И всё-таки, княже. Может, ещё хотя бы пяток бойцов? Лучших подберу.

– Нет. И так нас шестеро конных, а это много. Чем больше людей – тем заметнее, быстро весть до Владимира дойдёт. Да у Федьки Кольцо наверняка соглядатаи по всем перекрёсткам, живо донесут про незнакомых, но конных и оружных. Возвращайтесь в Добриш. Город на тебе, сотник. Поглядывай.

– Счастливо вам, Дмитрий Тимофеевич. Ждём с победой.

Сотник повернулся, пошагал к стругу.

* * *

Князь не торговался, чем очень огорчил бережливого Смороду. Пожилой кыпчак с сабельным шрамом поперёк щеки такому обстоятельству явно обрадовался:

– Ай, добрых коней тебе отдаю, урус. Плакать прямо хочу: как детей своих, растил, холил, ключевой водой поил, лучшим ячменём кормил.

– Да чего ты врёшь, меченый, – не выдержал боярин, – эта дохлятина ничего слаще соломы не видала. Вон, рёбра торчат: седло на неё положишь – рухнет под тяжестью.

– Ай, зачем так говоришь? – неодобрительно поцокал языком кыпчак. – Хорошая кобылка, резвая. Ты сам-то такой брюхатый, что никакой конь не подойдёт, любому хребет сломаешь. Тебе быка надо. Хочешь?