Текст книги "Основы изучения языкового менталитета. Учебное пособие"

Однако прямой связи между менталитетом, культурой и языком нет. Общеизвестно, что этносы, говорящие на разных языках, могут иметь сходную культуру (страны Прибалтики, индейцы Северной Америки), и, напротив, одноязычные этнические группы могут значительно разниться по культуре: поморы на севере Руси и казаки; по менталитету – англичане и американцы. Конечно, языковые различия препятствуют полной идентичности менталитета, но сильно действуют и объединяющие факторы – религия, господствующий способ производства, образ жизни, географический фактор и климатические условия. Иногда культура способна «пережить» менталитет. Так, менталитет древних римлян – носителей латинского языка, исчез с лица земли вместе с ними, но многие культурные институты остались в качестве культурных ценностей, так как были восприняты и усвоены германскими племенами, разрушившими Рим физически.

Знание о мире, система ценностей и норм поведения, воплощенные в менталитете этноса, не могут быть отвлеченными, объективными знаниями: они обязательно будут культурно окрашенными. Человек познает мир не только через призму языка, он познает мир и через призму культуры, а это восприятие неизбежно будет конкретно-историческим, зависящим от эпохи.

Своеобразие отношения менталитета и культуры на данном этапе можно охарактеризовать с помощью понятия культурная парадигма. По аналогии с научной парадигмой ее можно определить как доминирующий на данном этапе развития народа способ духовного отношения к миру, духовной деятельности в мире, который определяет смену типа культуры и системы ценностей. В этом смысле научная парадигма выступает как составная часть культурной парадигмы. Например, в сегодняшней культурной парадигме постмодернизма равно присутствуют постмодернистская наука и философия (постструктурализм и т. д.), постмодернистское искусство и литература, постмодернистские нормы и стереотипы обыденного сознания («интернетизация», «виртуализация», «дигестизация» и «клиповость» и т. д.).

Итак, можно сказать, что в общественном сознании этноса существует как бы два слоя: а) более глубинный, неосознанный, независимый от воли и желания носителя слой – менталитет и б) более поверхностный, так сказать, «обработанный», «выделанный» слой, отчасти оформленный в продуктах материальной и духовной деятельности, отчасти рефлектируемый его субъектом – культура. Оба слоя имеют при этом знаковую форму выражения, представляют собой особым образом организованное информационное поле, или «семиотическое пространство», «ассоциативно-семантическое пространство». Поэтому оба слоя объединяет то, что принято называть «концептосфера культуры», или «культурный код» нации.

Дело в том, что культура как объект семиотический представляет собой определенный набор ценностей, т. е. значимых для этноса смыслов. Когда мы метафорически говорим о том, что человек живет в поле культуры, в определенном пространстве культуры, мы имеем в виду тот простой факт, что человек погружен в концептосферу культуры, т. е. иерархически организованную (структурированную) совокупность ключевых смыслов, идей и преставлений, оценок, стереотипов, точек зрения на мир, сформированных в данной культуре. Это своего рода «идеологический словарь», или «тезаурус», культуры этноса – интернализованная (нематериализованная, идеальная) сторона культуры.

Концептосфера культуры – это такая совокупность всех значимых культурных смыслов этноса независимо от противостояния разных культур в пределах национальной культуры, которая безотносительна к способу языкового выражения. Не в том смысле, что она не имеет знакового выражения, а в том смысле, что может выражаться совокупностью знаков или знаками, принадлежащими к разным типам семиотических систем. Один и тот же культурный смысл, к примеру, «игровое начало, антиутилитарность», в концептосфере русской культуры может быть выражен разными средствами языка культуры: архитектурными – Собор Василия Блаженного; театрализованными – скоморошество; фольклорными – нескладушки; обрядовыми – народные игры и пр. Концептосфера культуры, по сути, и есть тот феномен, что поддерживает единство разнородных проявлений материальной и духовной культуры этноса.

Знаковым воплощением концептосферы культуры, или культурного кода, является «язык культуры» как план выражения по отношению к концептосфере как к плану содержания. «Язык культуры» не случайно забран в кавычки – это не обычный язык в строгом смысле слова; в язык культуры могут входить и невербальные явления. «Языком культуры» мы назовем совокупность знаковых реализаций основных культурных смыслов этноса – т. е. всего, что так или иначе связано с выражением национальных ценностей, идеалов, вкусов, способов ориентирования в мире, всего ценного, что накоплено в коллективном опыте.

В этом смысле в равной мере в язык культуры войдут как слова и выражения, обозначающие значимые для народа ценности, словесные и несловесные символы – «береза», пословицы и поговорки как совокупный духовный опыт народа, лозунги, словесные клише и «прецедентные тексты». Но в «язык культуры» также войдут и особенности узора и орнамента по ткани, глине и дереву, фигуры и изделия, символизирующие «русскость» (матрешка), вещи обихода (дымоход как канал взаимодействия мира человеческого с миром нечистой силы). Войдет сюда и символика цвета, и Иванушка-дурачок, и простой кивок в знак согласия, и другие типы ритуализованного поведения: обряды, танцы, праздники и т. п.

Все, что может быть использовано в качестве знака – носителя культурно маркированной информации, каким-то образом организуется в «концептосферу культуры» посредством ассоциативных связей между единицами ее «языка». «Язык культуры» как знаковое выражение «концептосферы культуры», таким образом, представляет собой некое промежуточное семантическое пространство между менталитетом как воплощение значимых представлений, ценностей и норм поведения и культурой как ее «план выражения», инвентарь символов, инструментарий.

Менталитет и национальный характер. В современной научной литературе и публицистике часто недифференцированно используются понятия менталитет и национальный характер. Слово «характер» восходит к древнегреческому характер – 'отличительная черта, признак (первоначально просто черта по дереву, потом – линия)'.

Проблема национального характера стала предметом исследования наук о человеке в XIX в., когда во многих стран Европы намечался резкий подъем национального самосознания. Это связано с расцветом романтизма в философии, искусстве и культуре того времени. Размышления о национальном характере так или иначе присутствуют в трудах В. фон Гумбольдта, Г. Штейнталя, братьев Гримм и др. В русской философской мысли интерес к национальному характеру был связан с деятельностью философов-славянофилов. Еще К.С. Аксаков говорил об особой народной философии в противовес западной образованности высшего общества; национальный характер созидается на бессознательных духовно-нравственных началах, основанных на вере, на следовании заветам предков, а не на отвлеченных рассуждениях интеллекта. К этому же периоду относятся и споры в литературе и критике о «народности» (вспомним известную мысль Н.В. Гоголя, что народность – не в описании сарафана, а в изображении народного взгляда на вещи).

В психологическом смысле национальный характер можно определить как наиболее общие черты стиля жизни индивидов – представителей одной нации, наиболее типичные способы реагирования на общественную среду, эмоционального отношения к жизни, набор стремлений и мотивов поведения. Можно сказать, что это проявляющиеся бессознательно своего рода узлы народной психики, предопределяющие самый вероятный вариант практического выбора в тех или иных условиях.

Национальный характер можно определить и в ценностном аспекте: это духовно-нравственные ориентиры народа, выражающиеся в его типовых поступках и реакциях, т. е. совокупность коллективных идеалов, ценностей и установок народа, осуществляющихся в поведении личностей, в манерах и поступках.

Единство национального характера определяют такие факторы, как общность происхождения народа и его исторической судьбы, общность культурных ценностей и традиций, общность территории и, наконец, общность языка. Это позволяет поставить вопрос о связи понятий менталитет и национальный характер, поскольку они формируются под влиянием одних и тех же факторов.

Менталитет и национальный характер также близки по типу своего функционирования, а именно – по спонтанному и бессознательному характеру проявления. Однако при этом следует отметить, что менталитет относится к области работы сознания, тогда как национальный характер должен быть отнесен, скорее, к мотивационно-прагматической, поведенческой области психики. Между национальным характером и менталитетом имеется определенная связь: национальный характер есть совокупность типовых психических реакций этноса в определенных ситуациях, которые как раз вытекают из своеобразия его взгляда на мир – менталитета.

Оперируя представлениями русской народной языковой картины мира («наивной» картины мира), можно сказать, что менталитет тяготеет к сфере головы (духа), а национальный характер – к сфере сердца (души). Иными словами, в терминах гуманитарной мысли XIX в., менталитет – это «дух народа», а национальный характер – это «душа народа».

С этим связано и предлагаемое Д.С. Лихачевым разграничение понятий национальный характер и национальный идеал. Так, в русский национальный идеал входят: сопротивление насилию словом; мученичество; жалость к падшим; самоирония; раздвоенность как любовь к миру и признание его греховности одновременно. Национальный же характер, с одной стороны, есть неполная реализация программы национального идеала, а с другой – он выступает в том виде, в котором это желается народу, т. е. как идеализированный свой собственный образ [Лихачев 1987]. Очевидно, что национальный идеал, в отличие от национального характера, есть сфера не поведенческая, деятельностная, а мировоззренческая и ценностная, т. е. «принадлежит» именно менталитету.

Понятия «менталитет» и «языковой менталитет». Если последовательно придерживаться «линии Гумбольдта» – идеи языковой обусловленности видения мира, то между понятиями менталитет и языковой менталитет вообще следует поставить знак равенства. Иными словами, менталитет по определению возможен только как языковой менталитет.

Как уже отмечалось, менталитет представляет собой фундамент совокупной духовной деятельности человека, одно из самых важных ее проявлений. Современная семиотика утверждает, что любая форма духовной деятельности, будь то идеология, культура, наука, искусство, этика и пр., по определению имеет семиотический, знаковый характер. В этом смысле знаковым будет любое явление или процесс, не равное себе, обозначающее отличную от себя сущность. Возможно знаковое поведение (рукопожатие), знаковые явления природы (Волга как символ России), знаковые предметы (матрешка), знаковые события (свадьба) и пр.

Любую форму духовной деятельности тем самым можно считать «вторичной моделирующей системой», источником которой выступает «первичная моделирующая система» – язык. Однако мировоззрение, религия, идеология, культура, искусство, наука и пр. – это особые, сложные знаковые системы с неоднозначным и нежестким отношением между планом выражения и планом содержания.

Таким образом, менталитет также «проявляет» себя в качестве особой знаковой системы, которая обусловлена особенностями национального языка. Можно утверждать, что менталитет объективирует себя в языке, а язык выступает как основа, формирующая в нем специфику представлений о мире, системы ценностей и норм поведения. Иначе говоря, национальный менталитет может быть выявлен в качестве такового, если мы увидим его как менталитет языковой, потому что именно язык дан нам в качестве объективно существующей среды бытования менталитета. Таким образом понимает ментальность и В.В. Колесов: «Ментальность есть миросозерцание в категориях и формах родного языка, соединяющее в процессе познания интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» [Колесов 1999: 81].

Признание главенствующей роли языка в познании мира и в реализации других форм деятельности сознания мы определяли как «словоцентризм» или «панлингвистичность». Механизм того, как язык становится главным и единственным средством самоопределения и общества, и индивидуума, равно как и определяющая роль языка в формировании менталитета, описывается в уже упомянутой книге В.А. Морковкина и А.В. Морковкиной следующим образом: «Язык, осуществляя свое предназначение служить средой, сцепляющей индивидов во времени (т. е. сейчас живущих с предками и потомками) и пространстве (т. е. здесь живущих с живущими в других точках этнического пространства), заполняет сознание человека, структурирует его этнически особенным образом, подключает его к национальным родникам духовности… Человек действительно не может выразить себя понятным для другого образом иначе как облекая свое индивидуальное в общепринятое. Это общепринятое есть, во-первых, мыслительные формы, «навязанные» языком, а во-вторых, сам язык в его материальной конкретности».

Таким образом, языковой менталитет в качестве предмета изучения можно определить как национально-специфичный способ знакового представления знания о мире, системы ценностей и моделей поведения, воплощенный в семантической системе национального языка.

В духе А. Вежбицкой можно предложить совсем лапидарное определение, которое, тем не менее, «схватывает» всю суть этого феномена: «Языковой менталитет – это наш способ жить, думать и разговаривать».

1.3. Возможная стратификация языкового менталитета: выделимость уровней и составных частей

Если мы определяем существование языкового менталитета в качестве специфического феномена духовной деятельности людей, мы должны предположить и то, что он каким-то образом структурирован, из чего-то состоит и пр. На наш взгляд, можно выделить следующие содержательные блоки менталитета.

Прежде всего это первичный, исходный блок – языковой, без которого не будет и никаких других блоков. Подчеркнем, что речь идет не о системе языка в целом, а о том аспекте ее лексической и грамматической семантики, который непосредственно отвечает за национально-специфичное видение мира в языке этноса.

Существенный аспект менталитета – это когнитивный блок, связанный с системой взглядов и умонастроений, основывающейся на сложившихся в данном обществе знаниях и верованиях. К нему примыкает эмоциональный блок, связанный со спецификой выражения чувств, с их характером и типовым набором эмоциональных реакций.

Следующий блок – аксиологический, связанный с системой норм и ценностей разного характера (экзистенциальных, семейных, этических, эстетических, социально-политических, религиозных и пр.).

В качестве важнейшего блока выступает мотивационный, или мотивационно-прагматический, поведенческий блок, который проявляет себя через систему преобладающих в этносе жизненных установок, мотивов, потребностей и целей деятельности.

Мы выделяем страты, или уровни, языкового менталитета с опорой на концепцию языковой личности, изложенную в книге Ю.Н. Караулова «Русский язык и языковая личность» (1987). Автор выделяет три уровня в структуре языковой личности.

Первый уровень, вербально-семантический: он отражает степень владения общеязыковой семантикой, знание значений единиц и правил их сочетаемости. Этот уровень реализован в лексиконе личности и отражает общую апперцепционную базу всех носителей данного языка. Несмотря на то что именно благодаря функционированию этого уровня и возможен коммуникативный акт вообще, для собственно личностной языковой активности он является нулевым, так как индивидуализации языковой картины мира на нем не происходит.

Второй уровень, лингвокогнитивный, как раз и «заведует» индивидуализацией языковой системы в аспекте избирательной познавательной активности данной личности. Этот уровень отражает особенности индивидуального знания о мире и ценностной ориентации в мире. Он реализован в тезаурусе личности – в упорядоченной совокупности концептов, выраженных ключевыми словами, выражениями, словесными формулами и клише, символами, ассоциациями, т. е. отобранными для когнитивной задачи единицами общеязыковой системы, которые данная личность организует и иерархически координирует уже не по внутриязыковым закономерностям системы, а по экстралингвистическим закономерностям познавательной деятельности личности.

И наконец, высший уровень, мотивационно-прагматический. Именно он подчиняет себе всю языковую деятельность личности, поскольку связан с мотивацией, установками и целями деятельности личности в мире. Этот уровень представлен особой сетью коммуникативных потребностей, с ним связаны вкусовые предпочтения, излюбленные модели высказываний, прецедентные тексты, используемые личностью, разнообразные эмоциональные и оценочные коннотации, субъективная модальность и пр. Этот уровень является источником языковой активности личности, поскольку воплощает ее духовный мир, своего рода «самоопределение» личности в мире [Караулов 1987: 37–58 и далее].

Мы исходим из определенного изоморфизма структуры языковой личности и структуры языкового менталитета этноса в целом, поскольку в отношении к миру этнос, безусловно, может рассматриваться как коллективный субъект познавательной активности и ценностной ориентации. В нашей стратификации языкового менталитета мы расчленяем предлагаемый Ю.Н. Карауловым лингво-когнитивный уровень, объединяющий сферу знания о мире и системы ценностей, на два самостоятельных уровня. За компонентом «знание о мире» мы оставляем обозначение «лингвокогнитивный уровень», а компонент «система ценностей» мы выделяем в качестве самостоятельного уровня – аксиологического.

Таким образом, языковой менталитет в нашей концепции имеет четыре страты (слоя, пласта, уровня).

I. Вербально-семантический уровень, который отражается в неповторимых национально-специфичных «конфигурациях смысла», воплощенных в особенностях лексической, словообразовательной и грамматической семантики данного языка. Это выявляется как в установлении существенных семантических различий при сопоставлении примерно сходных фактов в разных языках, так и в установлении безэквивалентных лексических единиц, грамматических категорий и синтаксических моделей. Кроме того, показательной, по мнению А. Вежбицкой, может быть и частота встречаемости тех или иных элементов.

Так, например, русское слово друг не совпадает по объему семантики и по набору семантических признаков с аналогичным английским словом friend, которое, скорее, соответствует русскому приятель. Идея духовной близости и доверительности отношений, заложенная в русском слове друг, может быть лишь приблизительно передана английским описательным сочетанием close friend 'близкий друг'.

В системе русских собственных имен имеется разветвленная система экспрессивного словообразования, в результате чего на базе одного имени могут быть образованы около 20 производных диминутивов или пейоративов (Александр – Сашка, Сашенька, Сашуля и пр.), каждый из которых выражает достаточно тонкие и сложные регистры эмоционально-оценочного отношения говорящего к объекту именования (для сравнения: английский язык имеет от двух до четырех подобных словообразовательных показателей). По мнению А.Вежбицкой, это свидетельствует о повышенном интересе русских к человеку, склонности к контактам на основе эмоциональной близости.

В грамматике русского глагола есть категория способ глагольного действия, которая предполагает (посредством присоединения префиксов и суффиксов к глагольной основе) передавать совершенно разнообразные и порою непереводимые на другие языки аспекты действия (бегать – забегать, набегаться, отбегаться, разбегаться и т. д.). Еще один пример: в грамматике английского глагола значение совершенности, законченности действия передается формой настоящего времени – Present Perfect Tense, тогда как современная русская грамматика способна осмыслять в плане настоящего времени только незаконченное, длящееся действие (несовершенный вид).

Все указанные случаи не могут считаться отражением чисто формальных особенностей лексических, словообразовательных и грамматических систем указанных языков, потому что они так или иначе влияют на способы словесной репрезентации различных аспектов реальности.

II. Уровень знания о мире, лингвокогнитивный уровень, или уровень языковой концептуализации мира, который отражается в так называемой языковой картине мира данного языка. Это собственно «содержательный» уровень языкового менталитета, воплощающий представления этноса о времени и пространстве, о человеке и природе, о мире производственной и социальной деятельности и пр. Эти представления выявляются в особого рода единицах «языка мысли» – ментальных репрезентациях, главной из которых является концепт.

Так, например, факты русского языка демонстрируют нам восходящую к архетипическим мифологическим представлениям циклическую модель времени, а именно представление о прошлом как 'то, что впереди' (пространственный предлог перед (ср. вперед) во временном значении означает 'до, раньше', ср. также значение приставки в словах предыдущий, предшествующий), представление о геоцентрической модели мира (солнце заходит, солнце восходит), о том, что земля плоская и имеет край (на краю земли).

Грамматика русского языка предпочитает особую схему концептуализации события или внутреннего состояния, при которой реальный субъект действия или состояния осмысляется как объект данного действия или состояния (мне стыдно, а не *я испытываю стыд). Эта черта языкового менталитета называется неагентивность, при которой субъект не контролирует состояние, а, напротив, рассматривается в качестве его пассивного объекта.

III. Уровень системы ценностей, аксиологический (ценностный) уровень, который воплощается в иерархически организованной совокупности ключевых ценностно значимых концептов (культурных концептов, аксиологем, культурем, идеологем), у которых ценностно окрашенная семантика входит в номинативное содержание, а также в языковых и в экстралингвистических (культурных) коннотациях, закрепленных в узусе за определенными словами и выражениями, т. е. в системе языковой и экстралингвистической оценочности.

В области системы ценностей на уровне номинативного содержания интересна прежде всего иерархия оценочных представлений. В частности, коллективное сознание положительное воспринимает как норму, специально маркируя лишь отрицательные качества. Отсюда родовое обозначение свойства переносится на положительное, видовое: качество, означает не просто 'наличие качества', но 'хорошее качество' – ср. идиому знак качества, а также производное прилагательное качественный – не просто 'имеющий отношение к качеству', но 'имеющий хорошее качество', как умный – не просто 'имеющий ум', а 'имеющий «хороший ум»' (обратим внимание, что, например, в слове количественный – количество подобного семантического сдвига не происходит – прилагательное количественный не означает 'имеющий большое количество').

Специфика оценочной сферы языкового менталитета на коннотативном уровне обнаруживает себя при сопоставлении единиц разных языков со сходным номинативным содержанием, но различающимися оценочными коннотациями. Например, английское слово ambitious 'стремящийся к (чему-л.); жаждущий (чего-л.)' нельзя передавать соответствующим русским заимствованием амбициозный, так как русский вариант содержит явную негативную оценку. Точнее этот же смысл с сохранением исходной положительной оценочности в английском слове передается с помощью прилагательного честолюбивый. Доказательством расхождения полюсов на оценочной шкале служит русское описательное словоупотребление амбициозный в хорошем смысле, где экспликация говорящим позитивной оценочности в ассертивной части выражения свидетельствует о том, что «по умолчанию», в пресуппозиции здесь потенциально предполагается оценка отрицательная.

IV. Мотивационно-прагматический уровень, уровень поведенческий, который отражается в совокупности так называемых жизненных установок (А.Д. Шмелев), норм поведения, а также в многообразной сфере типичных для данного этноса интенций, мотивов, целей, потребностей. Все это воплощается в разного рода этикетных формулах, принятых в данной культуре, в манере ведения коммуникативного акта, в разнообразных стереотипах и «культурных сценариях» (А. Вежбицкая). Непосредственно языковой репрезентацией системы жизненных установок и норм поведения являются особенности интонации и фразовой просодии, идиоматичные способы выражения разных иллокутивных сил (коммуникативных намерений) говорящего, а также разного рода «дискурсные слова» (вводные и модальные слова, частицы, междометия) и метатекстовые единицы. Так, в англосаксонской культуре не принято использовать в качестве идиоматичного выражения обращения к незнакомому человеку вопросительную форму во II лице, вполне нормальную для русского человека – например в транспорте: «Вы выходите?». Следует сказать, что-то вроде: «Извините, я выхожу», так как обращение во II лице может расцениваться как неуместное вторжение в личную сферу адресата, нарушение его privacy.

Любопытно также сопоставить некоторые идиоматичные формы выражения косвенного речевого акта как отражение норм «правильного» речевого поведения. Английская вежливая просьба, например, передать соль за обедом, идиоматично выраженная в форме вопроса, звучит как: «Would You pass me the salt?», что буквально означает 'Могли бы Вы передать мне соль?' или, точнее, 'Передали бы Вы мне соль?'. Удивительно, что подобное русское идиоматичное косвенное выражение вежливой просьбы через вопрос использует отрицательную форму: «.Не могли бы Вы передать мне соль?». На уровне имплицитных, пресуппозитивных смыслов в английском варианте можно видеть установку на возможный позитивный перлокутивный эффект (воздейственный эффект), а в русском – установку на возможную неудачу, может быть, сомнение и неуверенность говорящего в успешности его речевого акта.

При этом все условно выделенные нами четыре уровня языкового менталитета связаны между собой и присутствуют в языке синкретично и нерасчлененно, что можно видеть как в отдельных словах, выражениях, грамматических категориях и синтаксических моделях языка, так и в целых классах слов или автономных участках его системы, а также в языковой системе в целом.

Возьмем, к примеру, лингвоспецифичное русское слово приволье. Рассматривая его семантику с точки зрения вербально-семантического уровня, мы можем обнаружить в нем уникальную и непереводимую на другие языки конфигурацию смыслов: 'широкое просторное место, открытое свободное пространство' + 'перен. свобода, отсутствие всякого стеснения, вольная жизнь', – где сопрягается представление о природном, т. е. внешнем пространстве и психологическая идея внутренней свободы (поддерживаемая внутренней формой слова _— воля). На лингвокогнитивном, концептуальном уровне можно отметить, что приволье входит в концептуальное поле русских национально-специфичных представлений о пространстве, а именно об особой значимости открытого пространства, наряду с волей, простором, раздольем, размахом, удалью и пр., выражая одну из ключевых идей русской языковой картины мира – «представление о том, что для того чтобы человеку было хорошо внутри, ему необходимо большое пространство снаружи» [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005]. Анализ с точки зрения аксиологического уровня, уровня системы ценностей показывает безусловную положительную оценочность, закрепленную за данным словом в речевой практике русского этноса, что доказывается и многочисленными примерами из русской поэзии, и материалом пословиц, поговорок и фразеологизмов: жить на приволье, привольная жизнь, а также важное место этого понятия в системе ценностей русского человека. На мотивационно-прагматическом уровне употребление данного слова связано с выражением специфичной жизненной установки русских людей, которую Д.С. Лихачев, применительно к исходному для этого концептуального поля слову воля, описывает как «отсутствие забот о завтрашнем дне, это беспечность, блаженная погруженность в настоящее».

В целом отметим, что именно язык дает нам самые объективные и надежные свидетельства об особенностях знания о мире, системы ценностей и норм поведения этноса, язык в его самых привычных для нас, знакомых словах и формах. Необходимо только суметь увидеть за данными языка этот тысячелетний пласт народного опыта, народных знаний о мире, системы ценностей и норм поведения.