Текст книги "Воображаемые жизни Джеймса Понеке"

Глава 6

Мы прибыли в Лондон в марте 1846 года. Необъятная морская ширь влилась в Темзу, и по мере приближения к городу мешанина из кораблей и зданий становилась все гуще. Иногда мне было непонятно, как нам удавалось продвигаться вперед, потому что устье сузилось и превратилось собственно в реку. Суда любого размера и формы стихийно плыли к месту своего назначения, и все они явно понимали правила игры. В некоторых случаях им едва удавалось избежать столкновения: малые суда быстро уворачивались от сокрушительного веса больших и неуклюжих. Я искал на берегу деревни и скопления людей, но чем ближе мы подходили, тем сильнее множество мачт и парусов заслоняли мне вид.

Признаюсь, возможно, поначалу я был несколько разочарован. Перед моим внутренним взором Лондон сиял, как отполированный pounamu, был чистым и сверкающим, как драгоценные перья kotuku[47]47
  Белая цапля.


[Закрыть]. Я думал, что если родной город Художника действительно такой, каким он его описывал, то там не будет ни грязи, ни тяжелой работы, вроде той, к которой мы привыкли, а только люди с мыслями о высоком, беседующие на утонченные темы. Но видение, настигшее меня вместо этого, больше походило на болезнь. По мере того как здания набирали высоту и прочность, кирпич за кирпичом разрастаясь ввысь и вширь, я все сильнее чувствовал себя раздавленным огромными размерами города, не сияющего, а коричневого и черного, и серого, и уходящего так высоко в небо – как у них не кружатся головы на такой высоте? Таким я увидел Лондон впервые – как зверя из дыма и камня, населенного бегущими наперегонки насекомыми. Когда мы вошли в порт, город кишел вокруг, заполняя собой всю реку и поля за ее пределами. И все же размеры и многообразие такого огромного количества парусов и зданий вызывали во мне огромный восторг. Я чувствовал, как стучало сердце, а в животе кружился водоворот, такой же, как тот, что плясал у меня перед глазами. О боже, как же меня переполняли страх и волнение.

Ближе к порту я почувствовал, как изменился воздух. Небо закрылось. Мы подходили к главным докам, и бесконечность этого города начинала меня пугать. Здесь точно было больше людей, чем во всей Новой Зеландии и Австралии вместе взятых, и то, как они все живут над головой друг у друга, и едят, и готовят, и разводят огонь, и испражняются, и умирают в одном месте, казалось неестественным – потому что я чувствовал все это своим носом. Великая река Темза несла с собой зловоние уборной с сильными нотами гнили. Это было ударом для моего разума и потрясением для моих чувств. В моей стране ни с одной рекой не обошлись бы подобным образом, ибо вода несет в себе саму жизнь, и никто не посмел бы осквернить ее телесными испражнениями. От одного этого меня замутило. Матросы, занятые своей работой, казались взволнованными, посмеиваясь над тем, какие радости ждали их дома. Но я вовсе не был уверен, куда попал – в царство богов или демонов.

Невероятность происходящего переполняла мои чувства. Почему так много окон и так мало дверей и почему все эти окна закрыты для мира? Дома. Фабрики. Один чертов ряд за другим. Улицы переполнены – как можно было найти дорогу в такой прорве народу? Как можно их всех накормить? Как они все разговаривали друг с другом? Вокруг, даже посреди широкой реки, где мы плыли, стоял грохот, похожий на отдаленные раскаты грома. Звук не прекращался. В глубине души я знал, что этот звук проникнет даже в мои сны на всю мою оставшуюся жизнь. Не думаю, что преувеличиваю свои впечатления – воспоминание об этом для меня так же отчетливо, как смерть моей матери. На несколько долгих мгновений я почти уверовал, что оказался в Аду миссионерской Библии. Чтобы подбодрить себя, я попытался представить, что люди на улицах были такими же, как я сам и те, с кем я был знаком. Эта уловка мало помогла. Среди хорошо одетых попадались фигуры настолько изможденные и в таких лохмотьях, что мне было непонятно, как они держались на ногах. Я не понимал правил этого места.

Возможно, наше прибытие вызвало у меня лихорадку, ибо это был самый настоящий калейдоскоп, панорама. И вдруг мой ужас отступил перед чудом. Перед моими глазами предстал купол собора Святого Павла, уже не расплывчатое пятно на фоне хаоса, но идеальный купол, серо-зеленый, увенчанный чем-то настолько желтым, что мне пришлось присмотреться тщательнее, – и постепенно я все больше убеждался, что это был крест на золотом шаре. Прошло несколько минут, прежде чем я осознал, что это был крест из настоящего золота, вещества, о котором ходило столько легенд. Я его раньше не видел и не ожидал, что оно будет так сиять даже издалека. Иногда что-то не кажется важным или даже возможным, пока ты не увидишь это собственными глазами, и тогда ты понимаешь, почему об этом столько говорят. Этот золотой крест возвышался над великим и закопченным городом уже больше ста лет, и все же он продолжал направлять свой сверкающий луч на таких странников, как я. Он сверкал среди хаоса: совершенство Господа, воплощенное человеком. Благоговение распирало мне грудь, и у меня мелькнула мысль, что я увидел, пусть мельком, на одно мгновение, почему сюда стекались английские племена. Возможно ли было узреть божественное в хаосе и безумии такого места? Неужели мой слух был недостаточно развит, чтобы расслышать музыку в этом реве? Я понимал, что эта тайна была мне пока не по силам, и задался целью ее разгадать.

Люди вокруг меня были слишком заняты для подобных размышлений. Даже Художник, у которого не было корабельной работы, усердно делал наброски и писал заметки. Я предполагал, что его наверняка снедали мысли о возвращении домой, чувства, которые угрожали захлестнуть его, не подчини он их воле карандаша. Поэтому я наблюдал этот странный новый мир в одиночку, и вдруг сквозь мои страхи прорвалась волна возбуждения. Я был здесь, дерзкий на язык мальчишка-маори, сирота, который слишком много о себе возомнил. Я прибыл в один из величайших и богатейших городов мира, где королева Виктория сидела на своем троне и отправляла подданных в дальние уголки Земли, чтобы подчинить ее своему владычеству. Что же это была за королева, если ее власть простиралась так далеко и подчиняла себе так много людей? Я вовсе не удивился бы, окажись она сама размером с собор Святого Павла, с золотой короной на лучезарной голове.

Потом я увидел кое-что любопытное. Когда мы подошли ближе к докам, я заметил в отдалении, в грязи вдоль линии отлива, несколько детей – некоторые из них были ближе к младенчеству, а некоторые – к взрослому возрасту. Их ножки и голени засасывал ил, но они сгибались, погружая в него еще и руки по самые локти, шаря по дну. Мне вспомнились собиратели у нас дома, приходившие на берег, чтобы накопать pipi или toheroa, оставленных щедрым морским приливом. Но здесь было не место искать еду. Ил для этого был слишком черным и грязным. Поднимавшийся от него запах, даже с нашего расстояния, заставлял меня прикрывать нос. Дети наклонялись и шарили, наклонялись и шарили, и с радостным возгласом выпрямлялись, когда кто-то из них вытаскивал пятерню с зажатым в ней предметом – старым деревянным колышком, тряпкой или металлическим кольцом. Они с ликованием помещали это в ведро и затем продолжали поиски. Мне казалось, что я различал их голоса, пронзительные и полные надежды, поднимавшиеся над ропотом и криками стольких мужчин и женщин, но я не мог понять, на что им могли сгодиться их жалкие сокровища. Может, родись я в Лондоне, один из этих голосов был бы моим?

И вот корабль пришвартовался, и люди вокруг нас захлопотали еще больше, и Художник наказал мне собрать вещи, пока сам он искал мальчишку-грузчика, чтобы вручить ему свой багаж. Только это я и мог сделать, чтобы сохранить внимательность и самообладание, ибо мир вокруг нас был сплошной завесой из фабричного дыма и шума. Я бы потерялся тут же, не продолжай Художник давать наставления в привычной для него манере, и вскоре мы удобно устроились в экипаже со всеми его многочисленными чемоданами и моим жалким узлом. От навязчивого чувства опасности у меня сводило живот – мне предстояло встретиться с семьей Художника, и я просто обязан был произвести благоприятное впечатление, поскольку иного способа устроиться в этом городе у меня попросту не было. Да, в деревушках своей родины я считался умным сорванцом, но я боялся, что здешняя толпа поглотит меня так же легко, как ил поглощал ноги той детворы.

Пока мы пробирались по улицам, странные чувства, грозившие полностью завладеть мной, становились все сильнее и противоречивее. Для моего благодетеля я наверняка представлял собой забавное зрелище: глаза распахнуты настолько широко, насколько это было возможно, лицо прижато к маленькому окну, позволявшему немного рассмотреть город. Ехать было неловко и неудобно. Когда колеса снова затрещали – на этот раз особенно внезапно, – мне почти захотелось вернуться на корабль, ужасы которого мне были хотя бы знакомы. Художник сказал мне, что в Лондоне он не был богатым человеком, хотя его отец мог считаться таковым, поскольку владел фабрикой по производству экипажей и судостроительной верфью. За последние пару десятков лет он извлек немало выгоды из всеобщей одержимости транспортом и зарубежной торговлей. В то время я не был способен оценить положение вещей, но Художник явно давал мне небольшое пояснение касательно того, чего мне следовало ожидать. Как я теперь понимаю, он имел в виду, что его семья была достаточно состоятельна и щедра. По-видимому, состоятельнее, чем многие другие.

Этот город был для меня совершенно непостижимым; в тот первый день я и представить не мог, что однажды смогу сродниться с ним или понять, что им движет. Из своего маленького дрожащего окошка я видел тяжело дышащего, наводившего ужас зверя рука об руку с изысканно одетой богиней. На каждый грандиозный жилой дом и статую изумительной работы приходилась яма в земле шириной и глубиной в сотни ярдов, полная грязных людей на строительных лесах, орудующих своими инструментами, или возвышавшийся над всем подъемный кран, с людьми, карабкавшимися в небо по недостроенным остовам домов. Лишь скользкие дороги отделяли свежевыкрашенные здания от стен, рассыпавшихся на куски. На каждом углу было полно детей и стариков, которые мели перекрестки[48]48
  В Англии в XIX веке одним из видов заработка нищих, особенно детей, было подметание грязных мостовых перед пешеходами, которые хотели перейти улицу.


[Закрыть] перед пешеходами или выкрикивали названия своих товаров, спешили с доставками или глядели под ноги богачам, высматривая случайную добычу, чтобы тут же ее подобрать.

Мне потребовалось провести еще много дней, шагая по улицам Лондона, прежде чем я научился отличать одно племя, или класс, от другого, и понять правила каждого из них. А в то мгновение я чувствовал себя всего лишь невежественным и беззащитным перед непредсказуемостью такого грандиозного существа. Я даже не думал, что когда-нибудь узнаю его секреты. И все же, в то же самое время, я ощутил величие этого города у себя внутри, как свирепый, неукротимый шторм, и мне захотелось получить частицу его мощи.

* * *

– Вот мы и дома, Понеке! – произнес Художник с явным удовольствием в голосе. Я смотрел на здание, уходившее на много уровней вверх, и еще больше – вширь, оно тянулось до самого конца квартала. Конечно же, это был дворец; его огромные размеры навели меня на мысль, что семья Художника должна быть очень, очень богатой. Повернувшись, чтобы взять свои вещи, я увидел, что нас окружало множество больших домов такого же типа, – я насчитал четыре или пять окон до верха и заметил, что под зданиями был еще один уровень. Оказывается, люди жили и ниже уровня улицы. Некоторые из этих грандиозных фасадов были сделаны из камня, некоторые из кирпича. Все были внушительными – такие квадратные, плоские и закопчено-серые от дыма, клубами валившего из каминных труб, – и все же в единообразии оконных рам и дверных орнаментов было что-то спокойное, даже внушавшее доверие.

В центре площади, ограниченной жилыми домами, располагался маленький парк. Он был окружен железным забором, но казался легкодоступным и был полон деревьев и цветов.

– Это полная противоположность моему дому, – заметил я. – Там деревья – самые грандиозные и многочисленные приметы местности, среди них лишь изредка попадается маленький дом или деревня. Здесь же Природа покорилась человеку.

– Ну конечно же, Джеймс. – Художник, похоже, был доволен моим наблюдением. – Полагаю, ты прав. В нашу новую эпоху именно так все и устроено, и, возможно, это правильно, не так ли?

У меня не было ответа на такой большой вопрос. В то время я был склонен соглашаться со всем, что вокруг меня говорилось, поскольку не был уверен в собственном разуме.

– Ваш дом великолепен. – Я чувствовал себя не в силах сдвинуться с места на тротуаре.

– Пойдем, Джеймс, там нет ничего страшного. Подозреваю, что дома только сестра и слуги. Отец наверняка у себя в конторе, а братья разъехались в поисках собственных приключений.

– Но дом такой огромный, – вырвалось у меня, – и для такого малого числа людей? А дверей-то как много!

– Возможно, хотя комнат хватает только на нашу семью из пяти человек. Подобное здесь не считается роскошью. Ах, Понеке! – Художник проследил за моим взглядом вверх по улице. – Все это не наше – у нашей семьи только несколько комнат. Ты думал, что нам принадлежит все здание?

Я почувствовал себя глупо, но все еще не мог понять, что Художник имел в виду. Конечно же, все прояснилось, когда мы вошли в дом, и я увидел все воочию. Здание было разделено на много частей, и в нем жили разные люди. Для тебя это очевидно, но мне еще предстояло это постичь. В первые недели так происходило постоянно – то, что для всех было само собой разумеющимся, я мог усвоить лишь путем проб и ошибок.

Наконец Художник был дома. Ранее утром, как только мы пришвартовались, он известил об этом семью по почте, но разгрузка и путь к дому заняли почти весь остаток дня, поэтому мы приехали лишь за час до ужина. Дверь нам открыла горничная, которую я впоследствии буду знать как мисс Херринг. Я снял шляпу и кивнул головой, но не стал с ней здороваться, так как Художник прошел мимо нее, не удостоив вниманием, и я подумал, что лучше последовать его примеру. Входная дверь открывалась в коридор, ведущий с одной стороны к лестнице, а с другой к двум комнатам. Нас немедленно проводили в глубь последних, где располагались обеденный стол и буфет, швейный стол и письменный стол. Когда мы вошли, красивая молодая леди встала и поприветствовала нас, почти подбежав к Художнику, чтобы его обнять. На ней был светлый фартук, но одета она была прекрасно, и юбки у нее были пышнее, чем мне доводилось видеть в Новой Зеландии и Австралии. Ее волосы были уложены на очень необычный манер, с тщательным и строгим пробором в центре и локонами, собранными в аккуратные пучки по бокам. Ее торс был настолько плотно обмотан тканью и выпрямлен, что мне тут же захотелось сравнить ее с деревом с высоким сильным стволом и веером ветвей, обрамленных мягчайшей листвой.

Это была мисс Ангус, которую мы приветствовали с большим усердием и теплотой. С тех пор, как умерла их мать, как Художник заранее сообщил мне, его сестра взяла на себя все обязанности по ведению отцовского дома.

– Дорогая сестра, это мой друг и помощник, Джеймс Понеке. Он маори из Новой Зеландии, сын вождя и самый цивилизованный образчик своего народа, какой я мог бы тебе представить. Юный Понеке интересуется английским образованием, и я согласился предоставить ему таковое, если он снизойдет до того, чтобы помочь мне с выставками.

Мисс Ангус окинула меня взглядом и неуверенно улыбнулась.

Я поклонился и, призвав на помощь свое лучшее английское произношение, сказал:

– Как поживаете? Очень рад с вами познакомиться.

– Надо же, его английский безупречен! – воскликнула мисс Ангус. – И он намного светлее лицом, чем я могла предположить. – Тут она внезапно смутилась. – Мистер Понеке, примите мои извинения. Спасибо за то, что справились о моем здоровье, мне взаимно приятно наше знакомство. Надеюсь, вас не обидели мои манеры – я не каждый день встречаю вождей из Новой Зеландии и не знаю, как с ними разговаривать. – Она сделала небольшой реверанс.

Меня никогда раньше не называли «мистером», ведь я существовал на пересечении отрочества и зрелости, туземности и цивилизации. Ощущение мне понравилось.

– Наконец-то ты дома! – Мисс Ангус перевела взгляд на брата, взяв его руки в свои. Выпустив их, она несколько раз подряд расправила на себе фартук и юбку, немного расчувствовавшись. – Я делаю это для гостиной в честь твоего возвращения. – Она повернулась, чтобы указать на маленький экран перед камином, красиво разрисованный цветами и виноградными лозами.

– Надо же, Амелия, как красиво! – Художник не скупился на похвалу и выражал свою радость в более открытой манере, чем я когда-либо видел.

– Конечно, это не сравнится с твоими собственными работами, но я приложила все усилия, чтобы изобразить растения, которые тебе нравятся.

Художник с сестрой несколько минут поговорили о том, как прошел день, о путешествии, о скором возвращении отца из конторы в Сити, но затягивать разговор не стали, потому что было ясно, что до ужина нужно было сделать еще много приготовлений.

Меня проводили в эту комнату, которая всегда предназначалась для гостей и путешественников. И тут я впервые за долгие месяцы оказался в одиночестве, на твердой земле, в самом роскошном доме, в какой мне доводилось входить. Мои хозяева предоставили мне одному целую комнату, хотя я видел, что на полу в ней могли улечься не меньше десяти человек. Я выглянул в окно, меньшего размера, чем на нижних этажах, но все равно бывшее для меня волшебным порталом. Снаружи мне был виден угол маленькой площади, а также верхние этажи и крыши других величественных домов в округе. Мы находились недалеко от центра Лондона, но здесь стояла тишина, которую изредка нарушали прохожие или, еще реже, лошадь или две, запряженные в экипажи. Я не мог поверить в этот подарок судьбы, которая привела меня сюда, чтобы я увидел столько всего, чего никогда бы не увидел в Новой Зеландии, и узнал о стольких чудесных идеях. Мне представлялось, как жителям Англии захочется распространить это великое изобилие по всему миру и как в один прекрасный день моя собственная страна сможет похвастаться такими же улицами. Может быть, я даже стал бы проводником подобного просвещения. У меня в груди расцвела великая надежда, заняв место рядом с замешательством и мрачностью моих первых впечатлений от Лондона. В первые недели моего пребывания в городе эти два состояния постоянно находились бок о бок. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, насколько противоречивыми были мои чувства и как меня разрывало между двумя крайностями; не удивительно, что большую часть времени меня мутило, словно я все еще плыл по бурному морю.

* * *

Я умылся в предоставленном мне маленьком тазу и переоделся в одежду, которую Художник приказал принести мне в комнату. Всем занимались домашние слуги, потому что именно они приводили в порядок мою комнату, приносили мне вещи или уносили их в стирку. Я не понимал, какое положение занимаю между ними и хозяевами дома, поэтому решил обращаться с ними так же, как с теми, кто оказывал мне гостеприимство. Мисс Херринг была единственной, кто немедленно ответил мне тем же. Я редко видел кухарку или камердинера, который помогал мистеру Ангусу в его повседневной жизни. Они были готовы помогать мне по мере необходимости, но почти не обращали на меня внимания, потому что я всего лишь добавлял им работы, и подозреваю, что мой промежуточный статус темнокожего самозванца делал меня в их глазах объектом подозрений.

Столовая находилась на первом этаже в передней части дома и была обставлена мебелью с обивкой из тяжелой ткани бордового цвета и широким зеркалом над камином. В центре комнаты стоял огромный стол. Перед тем как мы уселись за него, Художник представил меня мистеру Ангусу, который энергично кивнул мне в ответ на мой легкий поклон и приветствие.

– Очень рад видеть вас здесь, очень рад! – Мистер Ангус был одет в хорошо сидевший на нем дорогой коричневый костюм, на кармане которого поблескивала золотая цепочка. В нем было что-то, излучавшее покой и уверенность, и это помогло мне расслабиться в его присутствии. Или, возможно, дело было в его акценте – он не так растягивал гласные звуки, как его дети. Мистер Ангус вырос за пределами Лондона. Его жизнь началась в сельской местности к северу отсюда, и он сохранил в своих манерах что-то деревенское, на что любил обращать внимание.

Стол был уже уставлен аппетитными на вид блюдами, многих из которых я никогда не видел, хотя после такого долгого плавания я был бы впечатлен даже самой простой едой. Мы начали с супа, затем последовали котлеты из лобстера, картофель, седло барашка, сыр и сельдерей, и хлебный пудинг, пропитанный бренди. Этот пир я помню по сей день, хотя теперь уже вполне свыкся с щедростью дома Ангусов. Мистер Ангус любил хорошо поесть и дополнить трапезу хорошим кларетом и вскоре принялся подробно расспрашивать меня о моем народе и моей стране.

– Понеке, – обратился он ко мне, – что лучше всего есть в Новой Зеландии? Каковы брачные обычаи вашего народа? Вы правда берете несколько жен, как я слышал? Ты кажешься прекрасным разумным парнем, неужели среди вас действительно есть каннибалы? – На последних вопросах мисс Ангус неодобрительно фыркнула и нахмурилась, и мистер Ангус извинился и отказался от них, хотя я видел, что ему очень хотелось узнать ответы. Он сразу же произвел на меня впечатление доброго человека, и рвение, с которым он ел, пил и задавал вопросы, заставило меня относиться к его пытливости лишь положительно.

В последующие дни он – с сигарой в одной руке и бокалом хорошего виски в другой – часто находил меня в тихом углу библиотеки, и я был рад удовлетворить его любопытство. Однако в тот первый вечер мы пытались удержать беседу в более приемлемых рамках. Я рассказал ему про морских ежей, раков, голубей и о других прекрасных дарах своей родины, о том, что, насколько мне было известно, мы женимся примерно так же, как другие люди, и о том, как мы перенимаем христианские ценности в отношении вопросов жизни и смерти.

– Чего ты ищешь в Лондоне, Джеймс? Мой сын сказал, что образование, но что это для тебя значит?

Мне очень понравился мистер Ангус за то, что он задал этот вопрос так, словно на него не было немедленного и очевидного ответа.

– Я хочу познать мир, – ответил я. – Я хочу увидеть все, что в нем есть, и стать мудрым и образованным, и поэтому… – Поэтому что? Я не знал. – Извините, я не знаю, куда это должно меня привести. Я всего лишь испытываю огромное стремление к образованию и совершенствованию.

– Вот! – прогремел мистер Ангус, широко улыбаясь каждому сидящему за столом. – Вот почему, моя дорогая семья, я так настроен против рабства и некоторых наиболее жестоких форм колонизации на Антиподах. Посмотрите на этот прекрасный образчик человечности за нашим собственным столом! Все, чего он хочет, – это образование и совершенствование, и разве мы не позаботимся о том, чтобы он получил такую возможность?

Присутствовавшие шепотом выразили свое согласие, и Художник улыбнулся в манере, по которой я уже научился распознавать, что он был доволен собой. Несомненно, я был предметом интереса и гордости.

– А к нашему Господу ты тоже будешь проявлять интерес, юноша?

Должен признать, я не особенно много думал о Боге, но знал Библию достаточно, чтобы знать – в ней описано все лучшее и все худшее, что было в человечестве.

– Бог вездесущ. – Внезапно, совсем как Художник, я испытал прилив самодовольства, потому что вспомнил услышанную когда-то проповедь. – И я действительно надеюсь найти его здесь, больше, чем где бы то ни было. Стоило мне увидеть собор Святого Павла, и я понял, что в этом великом городе есть место величию Господа. – Я не стал упоминать о других вещах, которые наблюдал по прибытии, – похоже, игра за этим столом заключалась в том, чтобы беречь деликатные чувства, а не загрязнять беседу описаниями уличной грязи и роющихся в ней беспризорников.

Мистер Ангус и мисс Ангус были вполне удовлетворены этим ответом.

– Отец, давайте покажем мистеру Понеке лондонские достопримечательности, когда будет погожий день? Уверена, что достопримечательности всего остального мира, например, в Панораме, ему тоже понравятся. О, и мы просто обязаны зайти в Риджентс-парк, там же зоопарк и Колизей! Это просто поразительно, сколько разнообразных и удивительных творений Господа можно увидеть по соседству – они просто потрясающие, мистер Понеке! Мы ходим туда каждый год и не по одному разу, и я никогда не перестаю удивляться. – Это было самое продолжительное высказывание мисс Ангус, которое мне до тех пор доводилось услышать, и я отметил, как очаровательна она была в своем радостном возбуждении. Не дожидаясь ответа отца, она спросила брата, не захочет ли тот сопровождать нас.

– Джеймсу будет полезно привыкнуть к выставкам и лондонским толпам, и, если на то пошло, Джеймсу будет полезно много к чему привыкнуть в нашем мире. Уверен, что для него будет большим удовольствием составить вам компанию, но я должен подготовить работы к выставке и найти выставочный зал. Мы еще и книгу подумываем издать! – С этими словами Художник воодушевленно взглянул на отца, и я заметил, как по его лицу почти тут же пробежала тень. Со своей стороны, мистер Ангус сохранял нейтральное выражение и внимал восклицаниям дочери о достоинствах Риджентс-парка и находившихся в нем развлечений.

Когда ты услышишь оставшуюся часть моей истории, ты поймешь, почему я так благодарен за то, что мне удалось попасть именно в этот дом. Своей добротой Ангусы определенно спасли мне жизнь, если не душу. Они самые лучшие из людей.

Но мистер Ангус не был так же неизменно добр к своему сыну, и не было заметно, чтобы Художник предлагал отцу нечто большее, чем отражение того же отношения, которое проявлялось к нему самому. Я заметил это на том первом обеде в честь его возвращения на родину: успешного молодого человека, прибывшего наконец домой, ни о чем не расспрашивали. Если вопросы о его путешествии и задавались, то они были самые поверхностные и банальные. Мисс Ангус поинтересовалась его здоровьем, устал ли он, что красивого он увидел в дальних странах. Мистер Ангус спросил только о расходах, какие на Антиподах цены и какой способ передвижения Художник использовал, насколько он удобен и эффективен. Он проявлял огромный интерес к таким вещам, поскольку это было предметом его деятельности, а торговлей на Антиподах интересовался по другим причинам.

Я не собирался вмешиваться в частную жизнь этой семьи, но в первые дни своего пребывания у них в доме я не мог не заметить некоторых подробностей этой жизни. Я скоро узнал, что мистер Ангус устроил Художника на его первую работу в бухгалтерской конторе и что Художник сбежал с нее, как только у него появилась возможность и финансовая поддержка преследовать свои творческие амбиции. Неодобрение со стороны мистера Ангуса было очевидным, но он не слишком старался его проявлять. У него было достаточно терпения дожидаться, пока Художник устанет от своей сомнительной и трудной профессии, к тому же у него были и другие, более послушные дети. Художника терпели, но его занятие игнорировали. Мне повезло, что семья не считала меня его «произведением», хотя часто казалось, что сам Художник именно так и думал.

Что до меня, то мне нравилось все: конструкция лестницы и оконные защелки, ежедневный распорядок дома и его работящие жильцы, пугающее, но гениальное устройство уборной. А главное – великолепная библиотека. Дом хранил множество сокровищ, хотя мои компаньоны считали их самыми обычными вещами. Я был уверен, что совершал много ошибок по части этикета, и был полон решимости научиться избегать их, поэтому я тщательно изучал все, что происходило вокруг меня. Таким образом, несколько дождливых дней, последовавших за моим приездом, не принесли мне разочарования. Мои чувства были уже переполнены, и когда я не вбирал в себя виды, звуки и запахи нового места, я погружался в чтение томов из той огромной коллекции книг, чтобы избавиться от странных приступов тревоги, нападавших на меня, если мне случалось подумать о том, как далеко я уплыл от дома.