Текст книги "Воображаемые жизни Джеймса Понеке"

Глава 7

Папа, мне стыдно признаться, но в те первые дни в Лондоне я почти позабыл о тебе – нужно было столько всего увидеть и впитать. И все же боль не оставляла меня. Она отчетливо тренькала на заднем плане, задавая ритм моему голодному и неприкаянному сердцу. Как странно, что в детстве в Новой Зеландии я чувствовал себя потерянным, но теперь виды и звуки этого далекого нового города делали все оставленное позади приятнее и милее моему сердцу. Я внезапно отчетливо ощутил себя уроженцем Новой Зеландии, словно пребывание за границей давало мне право претендовать на целую страну, которого я вовсе не чувствовал, когда жил в ней. Незаметно пролетали дни и даже недели, но эта непрошеная боль всегда возвращалась: когда я шел по людной улице, когда покупал букетик для мисс Ангус или пирог с угрем для себя, когда искал в парке знакомые растения. Она накрывала меня, как волна, и я озирался по сторонам и видел себя в совершенно чужой стране, и не понимал, как я попал туда, словно только что проснулся маленьким мальчиком, у которого живы отец и мать, от которых умудрился уйти слишком далеко. Возможно, я не каждый раз относил эти саднящие ощущения на твой счет, но теперь, оглядываясь назад, я вижу их источник, – о, великий дар предвидения, от скольких бед ты мог бы нас спасти.

Небесам потребовалась неделя, чтобы проясниться. Когда же это наконец произошло, мы все решили извлечь из хорошей погоды наибольшую выгоду. Сразу же после завтрака Художник заказал кэб, но мисс Ангус все еще горела желанием совершить предложенный ею осмотр достопримечательностей. Даже мистер Ангус не поехал с утра в контору, чтобы сопровождать нас в зоопарк и Колизей, до которых можно было быстро дойти пешком. До тех пор я отваживался доходить лишь до Дорсет-сквер, маленького сада, вокруг которого располагались дома нашего квартала, поэтому обрадовался, что по пути мы увидим весь Риджентс-парк.

Меня начала сильно донимать угольная пыль, наполнявшая ноздри каждого, кто рискнул выйти на улицу. Она висела в воздухе постоянно, поэтому я думал, что смогу привыкнуть к навязчивому угару, но так и не привык. Способность лондонца игнорировать копоть, покрывающую любую поверхность, стену или здание – даже те, которыми он гордился, – вызывала у меня изумление. Я упоминаю об этом не для того, чтобы пожаловаться на то, с чем приходится мириться каждому горожанину, но чтобы лишний раз подчеркнуть, как удивительным образом смог почти мгновенно рассеивался, стоило лишь войти в любой парк. Можно было подумать, что изрыгавших клубы дыма городских труб никогда не существовало – по крайней мере, на время прогулки. Облегчение было сладостным.

В этот прекрасный день мне было трудно сдержать восторг от зелени повсюду, и деревьев, и птиц, и кишевшей жизнью земли. Прошло уже так много месяцев с тех пор, как я не бывал в лесу, что я не мог удержаться, чтобы не переходить от дерева к дереву, изучая особенности каждого. По стволу одного из деревьев шныряло маленькое красное существо, покрупнее kiore[49]49
  Крыса.


[Закрыть], но меньше собаки, с большим и пушистым изогнутым хвостом. Существо было очаровательным – оно стремительно металось по веткам, а затем замирало, принюхиваясь и оглядываясь по сторонам. Я рассмеялся во весь голос.

– Это белка, Джеймс, – сказала мисс Ангус, беря отца под руку, и оба посмотрели на зверька. Я перебегал с одной стороны дорожки на другую, с возгласами обнаруживая этих явно распространенных здесь существ почти на каждом дереве. Мой ребячливый энтузиазм вызывал у моих спутников скорее радость, чем насмешку. И однако, было что-то, не вполне понятное мне. Да, парк был очень красивый, упорядоченно-безмятежный, взгляду было легко скользить по всем этим рядам деревьев и аккуратно подстриженных кустарников. Цветы были высажены так, чтобы образовывать восхитительные узоры форм и цветов. Все вместе это создавало завораживающее впечатление. Почему же тогда я ощущаю подспудное беспокойство? Откуда этот непрошеный и нежданный страх?

Наконец мы прибыли в Лондонский зоологический сад и заплатили шесть пенсов за вход. Если день начался для меня с волнения, то теперь я был по-настоящему поражен. Каждая птица и зверь бросали вызов моему воображению, потому что я и представить не мог всего многообразия цветов и форм, которыми природа их наделила. За свою жизнь я видел собаку, козу, лошадь и корову. Я не забыл своего недоверия к первому увиденному мною огромному млекопитающему, и вот я снова стал мальчиком, ничего не знавшим о мире. Сначала мы рассматривали тропических птиц, затем выдр и обезьян. Интеллект в глазах этих существ завораживал. Они подходили как можно ближе к сетчатому ограждению и некоторое время копались друг у друга в шерсти, собирая вшей, иногда поднимая взгляд и строя рожи. Мы наверняка были для них таким же чудным зрелищем, каким они были для нас.

– Как ты думаешь, Джеймс, они разумны? – спросил мистер Ангус, и я посмотрел на них снова. Одно из существ взгромоздилось на ветку не дальше, чем в двух футах от нас. Я поднял руку и пригладил волосы – и малыш сделал такой же жест. Наверняка это было совпадение, но когда я повторил свое движение, миниатюрный человечек последовал моему примеру. Вскоре нас захватила игра «повтори за мной». Обезьяна копировала большую часть моих движений, но легко отвлекалась на своих собратьев.

– Очевидно, что они мыслят, – сказал я. – И чувствуют, и делают выводы. Взгляните вон на ту, с детенышем на спине. В них наверняка есть хоть сколько-то разума. Не знаю, того ли самого, что у нас.

– Разумеется, нет. Некоторые считают, что даже предполагать такое сродни богохульству. По их мнению, животные не могут быть такими же осознанными, как мы.

– Ae. И однако, разум в них есть. Это же сразу видно.

– Возможно, ты прав, Джеймс. Возможно, все дело в различных способах мышления или в высшем промысле Господа, о котором мы мало знаем.

Каждый раз, когда мы переходили к новому существу, Ангусы, насколько это было в их силах, объясняли его происхождение и предназначение. Животные, живущие на деревьях и земноводные, землекопы и звери из джунглей. Каждое существо казалось прекрасно подходящим к той среде обитания, для которой оно было создано, и это наполняло меня любопытством к творению и самому Творцу: это было настолько грандиознее, чем я думал, настолько изобретательнее. Больше всего меня поразил жираф – мифическое существо, которое я до сих пор видел только в книгах. Ростом он был с дерево, даже выше. Я был высоким парнем, но еле доставал ему до колен. Рядом с жирафом стояло существо размером с лошадь, хотя у этого зверя были черно-белые полосы и грива торчком. Я не мог понять предназначения ни того, ни другого, их искусственные загоны этому препятствовали, и подумал, насколько же их родина должна отличаться от мест, которые я видел.

Все мое изумление сдерживало жалкое зрелище огромных кошек, запертых в клетках, расхаживавших взад и вперед за железными прутьями. Я так долго хранил воспоминание о величии льва, которого впервые повстречал рядом с Даниилом на страницах Библии, а про тигра слышал, что он был не только крупнее Царя зверей, но и обладал богаче изукрашенной шкурой. В клетках передо мной не было королей – лишь болезненные на вид существа с потрепанными шкурами. Они определенно были внушительными и странными, и жалкими в своей испорченной красе, но я изо всех сил старался не думать, каково бы им было, обладай они хоть толикой разумного восприятия. Я чувствовал в них сдерживаемое напряжение, застарелую боль от жизни в неволе.

Наконец мы вернулись через парк домой на обед, и мой взгляд снова пробежал по прямым дорожкам и хитроумно спроектированным посадкам, и я начал понимать свое прежнее беспокойство. Клеток здесь не было, но естественный лесной порядок был приручен и втиснут в заданные рамки до такой степени, что впечатление было схожим. И во мне поднялась тоска по запаху и тени леса, высившегося вокруг меня в полный рост, по хрусту сухих листьев под ногами, по лианам, обившимся вокруг толстых стволов, по веткам, упавшим и изъеденным личинками. Я тосковал по всеобъемлющей густоте леса, в котором ощущаешь себя маленьким и незначительным, но вместе с тем защищенным, словно ты часть чего-то большего. Здесь же все явления Природы подчинялись воле человеческого замысла. У меня внутри все переворачивалось, и я не мог с этим справиться. Мне словно медленно выкручивали кости, ломая мой внутренний каркас.

– Молодой человек, это похоже на тоску по дому! – воскликнул мистер Ангус, когда я попытался объяснить свое молчание.

– Наверное, очень трудно быть так далеко от дома, – согласилась мисс Ангус.

Я знал, что они правы, хотя мне думалось вовсе не о том, как далеко я оказался от дома, а о том, что здесь был нарушен или проигнорирован какой-то естественный порядок, и за это придется заплатить.

– Возможно, отец, вам следует показать мистеру Понеке Гайд или даже Ричмонд-парк?

– Что ж, в них твоей душе станет легче, Джеймс, но боюсь, даже самые большие наши парки будут отличаться от лесов, которые ты хранишь в своем сердце.

Я подозревал, что это правда.

* * *

Возможно, из всего увиденного с тех пор моя первая выставка была не самым фантастическим зрелищем, но она осталась перед моим внутренним взором, потому что с ней связано столько всего, испытанного мною впервые, и она выражала дух самого Лондона. Лондонцы хорошо знакомы с Колизеем – любой, у кого есть шиллинг или два, пойдет поглазеть на знаменитую панораму города, выставленную внутри. Поэтому ты поймешь, каким я был охвачен благоговением, когда мы вошли туда и начали подниматься в гидравлическом лифте. Когда мы наконец оказались на вершине смотровой площадки, с которой, по утверждению Художника, присоединившегося к нам в тот день, можно было лучше всего ознакомиться с этим феноменом, я был ошеломлен тем, что вдруг увидел весь город, расстилавшийся передо мной во всех направлениях. Мне потребовалось какое-то время, чтобы заметить – платформа подражала куполу самого собора Святого Павла со священным шаром и крестом на вершине. Я не знал, с помощью какой магии она была сделана – громадина была невероятной. Свет падал на нас с неба, а воздух входил и выходил из купола, так что огромное полотно (потому что очевидно это была картина) оживлялось движущимся светом, тенью и легким ветром. Я представил, что вижу, как течет река, как живут люди там, внизу, в этом чудесном городе, и экипажи, и дым, и окна, открывавшиеся в жизнь других. Детали были настолько мелкими и подробными, что все мои чувства стремились убедить меня в реальности иллюзии.

– Панорама уже не та, что была раньше, – сказал мне Художник. – Местами поблекла. Ретушь делает свое дело, но продлевать ей жизнь до бесконечности не получится. Подумать только, детьми мы глазели на нее как зачарованные.

Мисс Ангус внимательно посмотрела на меня.

– Как вы, мистер Понеке. В детстве мы были в точности, как вы сейчас.

– Мы можем привести тебя сюда еще раз вечером. Говорят, новое вечернее представление впечатляет и стоит того, чтобы вернуться к нему.

Я боялся, что Ангусы устанут от моего созерцания, хотя мне самому казалось, что я мог бы остаться там на несколько часов. Мне хотелось наполнить свои глаза до краев – наверное, это звучит как бессмыслица. Мой голод был далек от насыщения, но через двадцать минут я заставил себя оторваться от полотна, потому что заметил, как мои хозяева заскучали. Затем мы спустились в Глиптотеку – Ротонду и музей, где были собраны десятки скульптур, представлявших классические формы. И снова я открыл род от изумления, ибо теперь я был окружен лучшими, наиболее элегантными формами известных фигур. Амур, Психея, Ахилл, Чосер, Нельсон – мне указали на них на всех. По-видимому, экспозиция постоянно менялась, скульптуры продавались и по мере необходимости добавлялись новые. Мне эти образы показались самыми естественными и фантастическими.

– О, смотрите, принц Альберт! И сэр Фрэнсис Бэкон. – Мисс Ангус была хорошо знакома с коллекцией и высоко ценила появление новых лиц. Это собрание великих людей в окружении шелковых занавесей и прочих декоративных элементов внушало умиротворение.

– Это дорические колонны, Джеймс, – сказал Художник, – а там, на фризе, – панафинейское шествие из мраморов Элгина[50]50
  Собрание шедевров древнегреческого искусства, в основном скульптур и рельефов из Парфенона, вывезенное в Англию графом Элгиным (1776–1841). В настоящее время находится в Британском музее.


[Закрыть]. – Он назвал представленные фигуры богов и полубогов, и я узнал некоторые имена из античных мифов, которые читал под его руководством. С тех пор как мы приехали в Лондон, мне не хватало его наставлений и его общества.

– Всякий раз, когда ты посещаешь подобную выставку, Джеймс, тебе дается отличная возможность изменить себя к лучшему. Где еще ты встретишься лицом к лицу с богами – как небесными, так и земными. За каждым лицом прячется своя история. Нам повезло, что мы находимся столь близко к столь широкому выбору экспозиций.

Мы немного посидели на обтянутых бархатом скамьях. Я попытался развернуться к своим спутникам, потому что меня смущало обилие зеркал в позолоченных рамах на стенах комнаты, и теперь, когда мы сели, они оказались на уровне наших глаз. Я не мог повернуться слишком близко к мисс Ангус из страха причинить ей неловкость, и поэтому, пока сестра с братом обсуждали достоинства новых украшений и скульптурных форм (она восхищалась скульптурой, но находила украшения слишком кричащими; он же критиковал и то, и другое), я обнаружил, что прячу взгляд от собственного отражения. Не то чтобы мне не нравилось то, что я видел. Мне было известно, кто я и что я. Но я еще никогда не видел себя рядом с бледнолицым силуэтом английской пары и не осознавал, насколько была заметна разница в нашей внешности. Если ты достаточно долго находишься среди других людей, ты начинаешь видеть в них себя. Я уже начал терять ощущение собственной внешности, хотя по-прежнему носил с собой свое прошлое. Должно быть, я слишком отождествлял себя со своими покровителями и не был готов к странному опыту быть одновременно и своим, и чужим. Я был для них другом; мы хорошо знали и любили друг друга. Но во мне были черты, въевшиеся мне под кожу, как морские татуировки, которых им было никогда не понять.

Я знаю, что говорю, как англичанин. Я знаю, что хорошо играю свою роль. Но в те первые недели я осознал себя и членом привилегированного класса, и мальчиком-маори в мире, который был для меня чужим. Я жил в обоих мирах одновременно, хотя иному человеку бывает трудновато даже в одном. В то мгновение я ощутил странность места, где я находился, где целый мир во всем его величии и красоте был изображен посредством искусственных материалов. Подумать только, что эти люди прогресса могли сотворить своим искусством, изобретениями и технологиями! Они были способны воссоздать мир так, что мир настоящий стал им практически не нужен. Они и в самом деле уподобились Богу, создавая собственные копии божественных творений и наслаждаясь всем этим. Ибо все, что я увидел в этот день, было не чем иным, как развлечением. Природа была укрощена, и ее силы обузданы, чтобы расширять человеческое господство над познаваемой вселенной. Оно было великолепно, и я немедленно стал рабом его блеска. И все же ничто из этого не было настоящим.

Если вы заметили в моем тоне отвращение, возможно, потому, что мое повествование окрашено последующими событиями. Тогда же мой энтузиазм не знал колебаний. Все сомнения и страхи вскоре сменились немалой страстью к изобретениям и развлечениям, которые предлагал Лондон, и всякий раз, когда это представлялось удобным и подобающим, мои хозяева водили меня на некоторые из них. Я отбросил беспокойство и стал в некотором роде гедонистом, черпавшим удовольствие в череде представлений. Это было довольно просто, ведь в нашем распоряжении было столь существенное разнообразие. Такие зрелища посещали все, от королевских особ до бедняков, поэтому у меня была возможность наблюдать всех жителей Лондона, даже если с виду мы были увлечены представлением. Воистину, весь город был одной сплошной выставкой, и мне оставалось только ходить по улицам, задрав голову (и чудом избегать столкновений с прохожими). Красота Лондона – это спектакль; вместе же с шумом, и грязью, и толпами – это восхитительная головоломка.

* * *

Между мной и Художником была договоренность, что у меня будет возможность учиться, но сам он был слишком занят, чтобы со мной заниматься. Он посоветовался с мистером Ангусом, и они определили меня в маленькую частную дневную школу для мальчиков в Мерилибоуне, неподалеку от нашего дома. Там мистер Джонс преподавал нам классическую литературу, французский язык, письмо, грамматику и композицию английского языка, историю и хронологию, географию и работу с глобусом, практическую арифметику и устный счет, алгебру и тригонометрию. По правде говоря, я терпел эти занятия с меньшим энтузиазмом, чем тот, который когда-то рассчитывал проявить к английскому образованию. Я обнаружил, что у меня было мало общего с избалованными мальчишками, посещавшими школу, и не пытался произвести на них впечатление. Поняв, что я невосприимчив к их насмешкам, они стали относиться ко мне с молчаливым презрением. Возможно, дело было в том, что я уже не считал себя мальчишкой, а их представления о превосходстве были настолько ограничены их маленьким царством, что я чувствовал себя совершенно не таким, как они. Меня уже манили город и бесконечные возможности практического обучения. Мне не терпелось бросить утренние занятия, и вскоре я обнаружил, что Художник был рад потворствовать моему разгильдяйству, когда представлялась такая возможность. Я был нужен ему для выставки. Моя посещаемость так и осталась нерегулярной, и, пока весенние дни становились длиннее и теплее, я, к вящему удовольствию, узнал, что мои занятия в школе вскоре объявят законченными до следующего учебного года.

Пока же у меня была отдушина в лице мисс Ангус, которая, часто вместе с мисс Херринг в качестве компаньонки, не реже одного-двух раз в неделю составляла мне компанию на прогулках после полудня. Художник по обыкновению занимался офортами и перепиской и, похоже, считал, что теперь, когда я освоился в доме, заботиться обо мне больше не нужно. Он был необычным человеком. Познакомившись с другими англичанами, я начал понимать, что его отчужденность была не просто присуща всем англичанам в целом, но и являлась отличительной чертой его собственной одержимой и требовательной натуры. Как только у него появлялась цель, ничто не могло ему помешать. Его гордость этого не допускала. Во время одной из наших прогулок по Риджентс-парку мисс Ангус вскользь отметила то же самое. Она явно гордилась достижениями брата, но была несколько раздосадована тем, что она описывала как его целеустремленность.

– Не думайте, что вас покинули, мистер Понеке. Поведение моего брата не означает равнодушия. Иногда он просто не способен уделять внимание ничему, кроме собственных целей. Но он единственный из моих братьев, кто еще живет в отчем доме, и ему известно, что я всегда готова простить ему его отсутствие.

В этот день по дорожкам бродили ходулисты в ярких узорчатых костюмах, а потом стали попадаться танцующие собаки в белых оборчатых юбках. Мы бросили им по пенни.

– И мне очень приятно проводить время в вашем обществе. Оно почти восполняет пренебрежение со стороны моего дорогого брата.

Мне часто казалось, что, несмотря на учтивость речи мисс Ангус, она смеялась над нами, в то же время как бы говоря нечто совершенно другое. Возможно, дело было в том, как она улыбалась, рассказывая взглядом одну историю, пока губы рассказывали другую. Я научился не выбирать направления ни для наших прогулок, ни для бесед – мне уже стало ясно, что жизнь мисс Ангус подчинялась негласным принципам, которые были для меня совершенно непостижимы. Если я что-нибудь предлагал, нередко в ответ наступала внезапная тишина, глаза отводились в сторону, и разговор переводился на другую тему. Так делала не только мисс Ангус. Ее отец и брат часто удерживали меня от совершения ошибок, а однажды я увидел, как брови мисс Херринг испуганно поползли вверх, когда я предложил поесть в общественном заведении, мимо которого мы проходили, – скрытый намек на то, что я нарушил какое-то неписаное правило.

Из этих безмолвных замечаний я постепенно понял, что в каждой ситуации дамы руководствовались набором правил, вовсе не обязательных для мужчин. Мисс Ангус начинала день с составления плана по ведению дома вместе с кухаркой, мисс Херринг и камердинером (если тот не сопровождал мистера Ангуса) в маленькой столовой, примыкавшей к кухне, где она также шила, рисовала или писала многочисленные письма. Она всегда казалась занятой и всегда присутствовала при каждой домашней трапезе, на которую приходил я, хотя мужчины иногда отсутствовали. После обеда мисс Ангус принимала гостей в комнате на первом этаже или сама отправлялась с визитами, хотя это случалось нечасто, и она однажды поделилась со мной, что ей намного приятнее проводить время за чтением или уходом за папоротниками, которые она высадила под стеклом в гостиной, или сооружением красочных райков из бумаги, которыми она немало славилась в своем кругу. Мисс Ангус раздавала их в подарок, но, судя по всему, их главным предназначением было занимать ее своим изготовлением, что дарило ей долгие часы приятного времяпрепровождения. Дом Ангусов был премного обязан ее вниманию к красоте и гармонии.

Но у мисс Ангус была одна слабость, которой она могла предаваться в моем присутствии.

– Мне так нравятся разные выставки, – сказала она мне. – И папа всегда водил нас на них, с самого детства. Мало что могло сравниться с волшебными фонарями, или вышитыми мировыми памятниками, или каретой Наполеона, но моя самая пылкая страсть – это великие картины и скульптуры. Вы только представьте, сколько времени потребовалось на каждую! И какое монументальное мастерство кроется за каждой из них! Каждый год появляются новые чудеса – автоматы[51]51
  Здесь имеются в виду движущиеся фигуры, приводимые в действие механическим устройством, в XIX веке были распространены в качестве интерьерных игрушек.


[Закрыть], паровые механизмы всяческих видов, восковые фигуры, обладающие способностью говорить, но не думаю, что что-нибудь из этого в полной мере превосходит классические работы… – Тут мисс Ангус заметно вздрогнула. – Знаете, мистер Понеке, иногда я раздумываю о том, как так вышло, что присутствовать там считается уместным для всех нас, равно и для дам, и для господ, и для других представителей общества. Возможно, это само по себе что-то волшебное.

И в самом деле – я выказал собственное изумление по этому поводу.

– Это познавательно. Так нам говорят, и поэтому мы должны туда ходить, это всячески поощряется. Но знаете, мистер Понеке… – Мисс Ангус искоса посмотрела на меня, сузив глаза, словно изучая мое лицо. – Не знаю, как можно измерить научность каждого представления против его… против силы его занимательности. Потому что я нахожу подобные вещи безмерно занимательными.

Я рассмеялся. Чем больше времени я проводил с мисс Ангус, тем лучше у меня получалось распознавать ее остроты. Я многому научился благодаря простому молчаливому созерцанию в ее компании. Это безмерно помогало перенять у нее правила поведения в обществе и на представлениях, в которых мне вскоре предстояло участвовать. В библиотеке, которая в основном относилась к владениям мистера Ангуса, но которую меня пригласили изучить, была целая коллекция ее райков – она сказала, что делала их для отца. Большинство опирались на мотивы виденного ею представления или выставки; в одном был зоопарк, а еще два показывали простые сцены окрестностей, в том числе наш дом и площадь. Однако эти бумажные чудеса вовсе не были примитивны. Сцена в каждом состояла из множества слоев, выстроенных так, чтобы создать иллюзию глубины. Первым слоем могло быть обрамление из кустарника или занавесок, с маленьким отверстием, в которое нужно было заглянуть, чтобы увидеть всю сцену целиком. На следующем слое изображались фигуры переднего плана и далее на каждом новом слое следовали другие фигуры, здания, деревья или другие примечательные детали. Если смотреть в раек под правильным углом, все представало в правильной перспективе, благодаря многослойности рождалось более правдоподобное впечатление, чем то, которое мог бы произвести простой однослойный рисунок. Мне нравилось заглядывать в каждый, словно втайне от всех я открывал для себя чужую историю.